Аннотация: Это будет предапокалипсис или посткризис.
Михаил Белозеров
asanri@yandex.ru
Роман
Тайный морок
Любимой жене посвящается.
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Книга Экклезиаста.
Предисловие
Когда-нибудь водичка кончится, а вместе с ней и деньжата, и тогда 'Бычок' чихнет старым мотором, а я кину шмотки, и мы покатим с Михалычем дальше на север, поднимая до самых небес белый шлейф пыли. Но не так что бы очень далеко - как раз до тех голубоватых гор, что плавают в радиоактивном мареве, и отсюда кажутся не горами, а легким облачком, застывшим на горизонте. Мы докатим до сухого русла. Если свернем налево, то упремся в ущелье с террасами, а если - направо, то увидим арыки, поля, дымы и кишлак, пробурим скважину, установим насос, и снова потечет водичка, и оживет дутара , и народ повалит, чтобы напиться вволю и напоить свой скот.
А пока я сижу в тени брезента, в сотый раз мусолю старую книгу без обложки о 'Сердцах трех'. Генри и Френсис Морган, Леонсия - имена, как музыка, а ещё Слепой разбойник и Торрес. Господи, где теперь эта Мексика? Порой слежу за стервятниками, которые кружат высоко в белесом небе, кажется, мечтаю обо всем на свете и жду клиента.
Вот едет один - чучело, вернее, тащится на тощем осле, круп которого украшает целая связка канистр различного калибра от жестяных бензиновых, до старых пластиковых, которые и для воды-то не годятся. Но едет. И даже просит, чтобы налили.
- Деньги есть?.. - спрашиваю и сплевываю в пыльную траву густую, как замазка, слюну. Самому пить охота. Да лень вставать, потому что вода в баке горячая, как из гейзера, и не утоляет жажду.
Он переминается с ноги на ногу - старый туркмен в стеганом халате и бараньей шапке. Ей богу, до сих пор не пойму, как они в такую жару ходят. Да ещё в июле, когда трава все окрест уже высохла и стала жесткой, как проволока, а солнце в полдень печет так, что мочи нет терпеть.
- Слышь, парень...
- Ну?..
- А вода пресная?..
- Ясное дело... Фирма гарантирует...
Знаю я их - голь перекатную. Так и норовят выклянчить на халяву.
- А дашь попробовать?
- Дам.
Я делаю вид, что оказываю одолжение. На самом деле, они все вначале клянчат, а я всем даю попробовать, потому что здесь сплошь на многие километры одни солончаки. А у нас вода пресная, родниковая. Вот такая штука! Места надо знать. Это всё Михалыч - по его части. Кстати, где он? Я оглядываюсь - Михалыча не видно. Должно быть, дрыхнет в ближайшем арыке. Сделал своё дело и дрыхнет, а мне отдуваться на солнцепеке.
Может, без Михалыча и лучше, потому что он ворчит, если замечает, что я задарма пою клиентов. Должно быть, следит исподтишка. Я открываю крышку бака, зачерпываю консервной банкой тёплую, как моча, воду и протягиваю старику. Ей богу, я бы ему и так налил, но ведь набегут и будут клянчить. И не отвертишься, и Михалыч ругать будет.
Туркмен пьет так, будто слаще воды не пробовал в жизни, даже до войны, мать её за ногу, отдает банку и говорит:
- Слышь, парень...
- Ну?.. - я закрываю крышку бака и из-под руки смотрю на степь.
Вдали кружат стервятники, да свистит невидимая пичуга. И ветер... ветер... Он шуршит во всём, что может шуршать, налетает издали, невидимый, как радиация.
- А налей настоящей! А?..
- А это что?
- Включи краник... - просит он, пристально глядя из-под папахи.
Он хитрее, чем я предполагал, и терпеливый, конечно.
- Краник?.. Хм-м-м...
Я оглядываюсь: Михалыча не видно. Замаскировался, гад, знает, что у меня душа мягкая.
- Ладно, - вздыхаю я, - не в деньгах счастье.
Жалко деда. Он следит за холодной струей воды так, словно ничего краше в жизни не видел, кажись, даже провожаем каждую капельку, что впитывается в траву, которая за ночь успела подняться вокруг водокачки. Здесь вообще такие места - полей воды, и будет расти всё что угодно. А вода-то природная, холодная и газированная, почти как в былые времена - магазинная. Сам-то я этого не помню, Михалыч рассказывал.
Он выпивает пять банок подряд. Гладит живот и только не урчит от удовольствия, как кот. В его седой бороде, как бриллианты, запутываются капли воды.
- Давно, сынок, я такой воды не пил.
- Понятное дела... - говорю я и переминаюсь на жесткой траве, потому что забыл обуть хлепанцы и жарковато становится. Пора в тень убираться. Только денег у него нет. Откуда деньги? И ничего стоящего тоже нет. Знаю я их, деревенщину.
- А за это нальешь, - он, словно угадав, протягивает старую электронную книгу.
Я таких не видел давным-давно. Лет пять уже. Может быть, только на заброшенной американской базе? Говорили, она где-то здесь в горах, но никто её найти не может. Мы с Михалычем три года искали, а когда нашли, оказалось, что её ещё до нас разграбили. Там этих книг валом, пачками. Кому они нужны?
- За это?..
Я кручу её в руках и не знаю, как поступить: с одной стороны, вроде, стоящая вещь, с другой - зачем она мне, с подсветкой-то? Кучу энергии тратит.
- Да ты посмотри! Тысячу четыреста романов, и куча повестей! Год будешь читать и не прочитаешь!
- А батарейки? То да сё... Вдруг погаснет?!
Действительно, на солнце экран едва светится, а текста не видно. Подсветка тоже умерла.
- Так она на солнечных батарейках!
Точно. Как я не заметил? Это несколько меняет дело.
- Ладно...
Замечаю за собой, что воровато оглядываюсь по сторонам - Михалыча точно нигде не видно, ну и слава богу.
- Тащи банки. Да не греми ты!..
Вечером, когда мы отужинали пловом и крепким чаем, Михалыч спросил:
- А это что? - он протягивает руку к электронной книге.
- Да так... ерунда... - я накрываю её краем кошмы.
Он замирает, долго смотрит на меня, а потом говорит:
- Опять задарма наливал?
- Ничего не наливал... - ворчу я и на всякий случай отодвигаюсь в сторону, чтобы вовремя шмыгнуть в полынь.
- Наливал, наливал... Ну ладно... - вздохнул он, - смотри, чтоб в последний раз.
- Слушаюсь, шеф! - я хватаю электронную книгу и бегу в степь на ближайший холм, где на камнях греются толстые черные гюрзы с фиолетовым оттенком и где можно вволю поваляться на песке.
Солнце не село, и у меня есть ещё примерно два часа до наступления темноты. Первый роман, фамилия автора которого мне ни о чем не говорит, называется 'Тайный морок'.
Глава 1
За год до войны
1.
После уроков Пашка Табунов поплёлся к реке. С тех пор, как она стала двухцветной, народ только и делал, что валом валил поглазеть. Река была точно разделена по середине. Та часть её, которая текла в Кольский залив, была синего цвета, а та, что текла в глубь материка - зелёного. И что самое удивительное, цвета не перемешивались, а рыба из воды не выпрыгивала.
Район гавани на всякий случай оцепила полиция. Меж любопытствующим бродил пузатый майор и устало твердил в мегафон:
- Товарищи, граждане, господа хорошие... расходитесь... расходитесь... смотреть запрещёно... смотреть не на что... научный эксперимент... научный эксперимент... Ничего здесь интересного нет... Товарищи, граждане, господа хорошие... расходитесь... эксперимент...
Он подходил к следующей группе и так же устало её увещёвал. Его никто не слушался, хотя все делали вид, что вот-вот разойдутся. Напротив, к мосту подтягивался праздный народ, мешая транспорту объезжать огромные, как океан, лужи. В небе, над городом, кружила пара чёрных вертолётов. Какие-то люди в лодках посреди реки тыкали в неё баграми и брали пробы воды.
В её голосе прозвучали визгливые нотки. Таких баб Пашка боялся и видел раньше только на экране, но теперь они появились и на вокзалах, и на рынках, торговали пирожками, семечками и спичками. Чего ей здесь надо? - удивился он, поеживаясь на холодном ветру. Бабу мучила тяжесть в подреберье, одышка и икота. На обед она съела четыре банки тресковой печени, и эта печень плавала у неё в желудке, смешанная с жиром и желудочным соком, и никак не хотела перевариваться. А тресковую печень она, между прочим, выменяла в магазине 'Ют' на бутылку водки, а бутылку водки стащила третьего дня у соседей-пьяниц, к которым зашла за солью. А уж те в свою очередь эту бутылку водки 'заработали' за то, что их сын Леха-малолетка стоял на стремени, когда грабили морские склады 'Главсеррыба', а склады 'брал' Семён-глист - вор в законе, 'державший' северные кварталы, а 'взяли' они, ни много ни мало, аж три машины продуктов. Ну и отвалили Лехе с барского плеча ящик водки. Так что его дорогие папаша и его мамаша в своём дитяти души не чаяли и на радостях даже не заметили пропажу одной бутылки. Семёну-глисте не повезло - арестовали его третьего дня, и сидит он сейчас КПЗ и ждёт своей участи. А по предвоенному времени это гарантированный расстрел... Вот он и психует там, вены режет, чтобы попасть в больничку и сбежать, чтобы податься на Варгузу, где у него заначка зарыта под полом в церкви Трёх Святых. Дальше Пашка 'заглядывать' не стал, неинтересно было. Чего там интересного, когда все только и делают, что воруют или обманывают. Мама называла это натуральным образом жизни. А ещё она говорит, что мы скатываемся в средневековье.
- Чудеса да и только, - сказал капитан третьего ранга в фуражке, облокачиваясь на перила и с любопытством глядя на воду.
- Я всё понимаю... - вмешалось какое-то гражданское лицо, по виду студент, - но почему она течёт туда?! - он показал рукой в горы. - Это противоречит всем физическим законам!
Пашка удивился, зачем шпиону подделываться под студента, таскать с собой таинственный баллончик с аэрозолем и колотушку за пазухой. Да и интересовала его вовсе не река, а военный. Только он не знал, как к нему подступиться. Неопытный ещё был да и людей мало убивал, учился только, хотя душа у него к этому делу не лежала.
- Да уж... - моряк с любопытством взглянул на гражданское лицо.
Должно быть, он тоже хотел добавить что-то глубокомысленное, но передумал, а только достал сигарету и попытался прикурить. Холодный, весенний ветр не давал зажечься старенькой бензиновой зажигалке. Огонек вспыхивала и гасла. Зря только кремень портил.
Пашка, безмерно стесняясь, протянул свою - новенькую, газовую, которую только вчера купил в газетном киоске на железнодорожном вокзале. А зачем купил - сам не знал. Просто понравилась красивая вещица, а ещё потому что боялся, что деньги отнимет Кепа. Зажигалка была хромированная, с красивым рисунком скачущей лошади на крышечке и надписью 'Монтана'.
- Дяденька...
Моряк закурил и с благодарность вернул зажигалку, равнодушным взглядом скользнув по лицу Пашки. Даже за эту малость он был ему благодарен. На рукаве у моряка были изображены две перекрещённые торпеды на фоне знамен ВМФ.
Пашка вздохнул. Завидовал он выправке моряка. Лично ему никогда не стать военным. От этого на душе стало ещё паскуднее. Но почему моряк не боится лжестудента? Наверное, потому что он сильнее и умнее, подумал Пашка, и этот человек ему не страшен.
В отличие от бабы в платке и шпиона, подделывающегося под студента, в мыслях он был спокоен и уравновешен. Его ждала служба, с которой он сроднился, и она давно стала делом всей его жизни. Была ещё какая-то грусть, но Пашка не разобрался в её причинах, да и военный думал о ней так, словно она была и одновременно её не было. Если бы Пашка был постарше, он бы сообразил, что так бывает, когда у человека боль на душе и он к этой боли привык. Ведь Пашка привык к своей боли и почти что не замечал её. Он думал, что многие так живут, и не обращал на свою боль внимания. Иногда Пашка ловил себя на том, что ему отвратно узнавать мысли людей, он старался этого не делать, но у него ничего не получалось, потому что ведь невозможно всё время ходить с заткнутыми ушами. Неестественно это. Вот и слушал он, сам не желая того, чужие мысли, не находя в этом ничего интересного.
- Может, этот, как его, прилив?.. - предположила баба не очень уверенно.
Наконец Пашка сообразил, что она работает в ЖЭКе и что она, собственно, отправилась за побелкой, но застряла на мосту, а в кармане у неё холодная котлета, которую она стащила из столовки и несла голодной собаке по кличке 'Замазка'. Жалостливая тётка.
- Может, и прилив, - охотно согласился моряк.
- Не-а! - уверенно сказало гражданское лицо и замотало головой. - Нагон волны! - А затем поджало губы.
- Так чего она туда течёт?! - возмутилась баба в платке и потыкала пальцем себе за спину, где в крутых сопках поперёк склона ещё лежали снежники.
Сам Пашка на этот счёт не имел своего мнения. Ну течёт вода вверх по реке, ну и пуская течёт. Кто его знает, почему? В школе им этого не объясняли, а теорию Эйнштейна они, конечно же, ещё не проходили, как и закон сообщающихся сосудов, иначе бы он тоже усомнился в реальности происходящего.
- А куда ей течь? Надо ж куда-то течь. Вот она и течёт, - объяснило гражданское лицо, то бишь шпион, в одночасье потерявший всякий интерес к военному.
Причиной этому было ощущение собранности, исходящее от капитана третьего ранга. Был он по-спортивному подтянут, выбрит, аккуратен - пах 'шипром', а из кармана шинели у него выглядывал то ли край блокнота, то ли тетради. Такой пить не будет с кем попало, удручённо решил лжестудент, это тебе не лейтенант с какого-нибудь тральщика, это штучка ещё та. Хотя... объект 'удобный', даже очень. Наш объект, решил лжестудент. Эх... Судя по загорелому, 'несеверному' лицу, прибыл с югов, а до своей части ещё не добрался. У него вполне есть шанс запить по дороге. Но времени мне не хватит. Эх, не хватит! - ещё более сокрушенно думал лжестудент. Не успею я Стройло вызвать. Связь не работает. Глушат связь. А одному можно погореть. Осторожным был лжестудент, даже очень, поэтому ещё и оставался живым, хотя деньги, конечно, ему были край нужны, потому что он собирался прогулять их с Марусей Агаповой из общепита, которая оказывала ему знаки внимания. А какой кавалер без денег? Никакой. Вот он и старался.
Если бы он хоть на мгновение представил, что совершенно случайно прикоснулся к тайне вселенского масштаба, то бежал бы, как собачонка, за капитаном третьего ранга аж до самой гостиницы, а денег за него 'срубил' бы не меряно. Но лжестудент, как и все люди, читать мысли не умел, поэтому в этом отношении был никудышным шпионом, можно сказать, третьеразрядным, зачуханным, работающим на улице исключительно по мелочам. Впрочем, американцы давно накинули сеть из таких лжестудентов во всех крупных городах, и гибель одного или парочки из них не меняло общей картины работы агентов.
- А... - догадалась баба, - а я думаю, чего она такая разноцветная, - и почему-то оглянулась на Пашку, словно хотела услышать от него ответ.
По её лицу пробежала гримаса отвращения, она даже подалась в сторону. Пашка испугался, что она прочитала его собственные мысли, особенно о холодной котлете и о бутылке водки, и за это на виду у всех скинет его с моста в разноцветную реку. Как ни приятно ему было стоять рядом с моряком, от которого пахло сигаретами и колючим сукном шинелью, а пора было убираться - теперь злоба, порождённая бабой, ни за что не отцепится, словно репейник, а будет сопровождать аж до самого дома и только там отстанет.
Он сделал вид, что ему надоело стоять на холодном ветру, дующем с океана. На самом деле, он стоял бы на этом мосту рядом с моряком всю жизнь, но это было невозможно, и Пашка, выбравшись из толпы, уныло поволок портфель, направляясь домой. Все лицемерят, думал он с недетской тяжестью на душе. Все о друг друге всё знают, но делают вид, что не знают. Наверное, это и называется взрослой жизнью. Тоска! Не хочу взрослеть! Не хочу!
2.
Военного моряка звали Александр Николаевич Волык. Он возвращался из отпуска, и его путь лежал на восток за триста шестьдесят километров на северо-восток в пункт службы - Гремиху.
Волык служил на новейшей сверхсекретной подлодке 'Пингвин' двадцать тысяч сто двадцать пятой серии, а в Харьков он ездил хоронить деда - Героя СССР, старого подводника, который в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом потопил американскую подлодку 'Скорпион'. Но об этом никто не знал - даже его сын, тоже подводник - Николай, а тем более внук - Александр, пошедший по стопам отца и деда.
Он захватил с собой дедовскую красную тетрадь в коленкоровом переплете. Её-то и читал, и перечитывал в гостинице '69 параллель', и даже в вертолёте, хотя чтение в вертолете скорее напоминало пытку. Это был не дневник Волыка Петра Сергеевича, капитана первого ранга, командира подлодки К-133, а скорее, воспоминания и попытка осмысления целого ряда таинственны событий, происходящих на флоте во второй половине прошлого века. Зажигалка же была его давним подарком. Александр Волык считал её талисманом. Когда он брал её с собой в автономку, с ним никогда ничего не происходило. Одни раз забыл дома - выгорел третий отсек на подлодке 'Росомаха', на которой он ходил командиром ВЧ-4-РТС . С тех пор он её всегда и везде носил с собой и других зажигалок не признавал. Должно быть, эта зажигалка помогла и в этот раз - отвадила шпиона, лжестудента. Кто знает? Будь Пашка Табунов постарше, он бы, наверное, объяснил, что к чему и как оберег оберегает. Но в те годы он был ещё мальчишкой, и многое от него было сокрыто, хотя он и умел читать мысли, но большую часть из них не понимал и поэтому считал всех взрослых, мягко говоря, очень странными людьми.
Волык ещё немного постоял на холодном ветру и вернулся в гостиницу '69 параллель' - единственную более-менее приличную гостиницу, которая ещё функционировала в городе. Можно было, конечно, бросить якорь в офицерском общежитии гарнизона, но Волыку именно в этот вечер хотелось побыть одному. Наверняка найдутся знакомые и приятели по службе. А пить Волыку даже в самой лучшей компании сегодня никак не хотелось. Выпил он свою норму на похоронах.
Впереди у него ещё остался день, ночь и утро из тех пятнадцати суток, которые ему положены были по уставу. И только потом начнётся служба. Он всё ещё недоумевал, почему его дёрнули раньше времени. Причём произошло это тоже весьма странно, не через военкомат, в которой он отметился по прибытию в Харьков, а по личному звонку начштаба третьей флотилии Николая Николаевича Крылова, голос которого он прекрасно знал. В коротком разговоре Николай Николаевич произнес кодовую фразу: 'Тридцатая крымская', которая означала повышенную степень тревоги. Если с цифрой тридцать более-менее всё было ясно, то повышенная степень тревоги могло означать только одно - неплановый выход в море. Что-то случилось, понял он, что-то, что заставило раньше времени вывести 'Пингвина' из планового ремонта. Число же 'тридцать' значило всего лишь количество лет независимости Украины, именно на тридцатом году она развалилась под бременем кризиса и внутренних проблем на две части: западную и восточную. Потом восточную нашим пришлось отбивать от ушлых поляков и венгров, турков и прочих искателей чужих земель, вспомнил Волык. Хорошо хоть США было не до Украины. Они по уши завязли в своей 'арабской проблеме', которая неожиданно закончилась 'терактом века' - взрывом подлодки с ядерной бомбой на борту прямо напротив статуи Свободы, в заливе Аппер-Нью-Йорк, унесшем не менее пяти миллионов человеческих жизней, (столько же до сих пор маялась от лучевой болезни по 'хосписам'), и мгновенно изменившим политическую карту мира. Никто не мог подозревать такого коварства от зачуханной, дикой Аль-Каеды, которая пряталась в горах Афганистана: купить у самих же США списанную подводную лодку, отремонтировать её в Индии, запихнуть внутрь сто с лишним мегатонн ядерной взрывчатки и тайком доставить в логово своего же врага - к Нью-Йорку. План Века! Вот, оказывается, как надо бороться с американцами! Разумеется, скулу им свернули от всей души. С тех пор американцы стали нервными и подозрительными. Теракт века не развалил их напрочь, но самоуверенность они потеряли, а вместе с самоуверенностью и лицо, и былое величие, и великая депрессия, похожая на ситуацию начала прошлого века, прилипла к ним, как банный лист, и стала их образом жизни и формой мыслей - комплексом неполноценности. Так кончаются все великие нации. Впрочем, в США никогда не было единой нации. США - это сборная солянка со всего мира.
Глобализации пришел конец. Европейский Союз, захлестнутый в прямом и переносном смысле волнами из США, развалился, как карточный домик. Хватило одной - самой первой, восьмидесятиметровой из-за океана. Прибрежные столицы оказались затоплены. А такие страны, как Нидерланды и Бельгия, перестали существовать вовсе - плотины и дамбы рухнули в одночасье. Площадь Германии сократилась наполовину, Франция утратила треть своей территории. Дания и Швеция потеряли низменные прибрежные территории. В Польше смыло все плодородные земли, а волна по бассейну Вислы и других реке докатились аж до Киева и Черного моря. Уровень Средиземного моря поднялся на сто метров. Волнами и ураганами были повреждены все прибрежные города. Крым сделался островом, а Великая Ливийская пустыня превратилась в бескрайнее болото. Причём волна, хотя и схлынула, но не ушла вовсе, мало того, за последние годы уровень воды в мировой океане заметно повысился, и в этом плане катастрофа, которую теперь называли не иначе как 'великой Нью-Йоркской' или просто 'мировой', или 'терактом века', только подхлестнула к скачкообразному изменению климата.
И всё было бы ничего, и после великих жертв, трудов и кровавых потуг Европе можно было подобраться до послевоенного уровня пятидесятых прошлого века и даже вздохнуть с облегчением, но вторую волну, теперь уже экономическую, она не выдержала. Доллар пал так низко, что о него вытирали ноги все, кому не лень, а миром, который разбежался во все стороны, стало править золото, разумеется, для тех, у кого оно осталось. Все погрязли в долгах, нищете и войнах. Африка стала заповедником СПИДа и перманентной партизанщины, и туда никто не совался. Покупать чужое стало невыгодно, производить своё в прежних объемах - недальновидно. Не устоял даже Китай, который, казалось бы, остался на периферии катастрофы. Но его экономика целиком и полностью была завязана на Европу и США. Он быстро скатился до времена 'культурной революции' и теперь там снова стреляли воробьев и варили железо в сельских печах. Через два года о 'евро' уже и не помнили. Все страны стали походить на княжества, ведущие между собой жесткие протекционистские войны, дабы только выжить и не упасть ещё ниже в средневековое невежество. Наука зачахла, медицина влачила жалкое существование, европейский адронный коллайдер приказал долго жить и использовался в качестве хранилища радиоактивных отходов.
В Украине дела шли всё хуже и хуже. Через десять лет после войны 2015 она выглядела, как пустыня - ни огонька, ни проблеска от Харькова до Минска. Кризис и разруха уничтожили всё, что не разрушила националистическая 'оранжевая власть' и последующие за ними экстремалы от демократов. Лишь севернее Киева светилась Зона чернобыльской АЭС. В последний год из-за нехватки средств на техобслуживание грохнули три оставшиеся реактора. Ходили слухи, что в расползающейся Зоне бродят монстры и вообще образовалась непонятная Дыра с самыми таинственными свойствами и, конечно же, со сталкерами, которые толпами ринулись туда, а выходили оттуда, почерневшие, как головешки, и долго не жили. Зону никто не обследовал, даже не закрыли - нечем было. А гигантские пространства от Львова до Варшавы и Гданьска представали неизведанной, мёртвой территорией с болотными газами и мором, и никто не знал, что там происходит - terra incognita. Поговаривали, что различная нечисть поползла в Балтийское море и наполнила его, что Германия потому и обезлюдела, что её население массово сошло с ума и разбежалось в спешном порядке, как стадо бабуинов. Потом то же самое началось в том месте, где были Бельгии, Нидерландах. На них быстренько, как и на Дании и Швеции, поставили крест и забыли. Отгородились, где можно, рвами и высоченными заборами. По сравнению с Великим кризисом, которому не было видно ни конца, ни края, проблемы Бенилюкса и подбрюшья горной Европы казались ничтожными. Хотя было бы соблазнительно связать Чернобыльскую Зону с 'квакерами', да слишком просто, думал Волык, так не бывает. Не верю я в это. Говорят, в Казантипе тоже что-то зашевелилось, тоже вроде бы Зона какая-то образовалась, и в далеком Новосибирске что-то грохнуло. Прямо напасть какая-то, думал Волык, все эти новоявленные Зоны. Неужели из-за 'теракта века'? Жив ещё центр во главе с Москвой, крупные города да военные базы, где были сосредоточены ресурсы.
- Смотри, смотри... - потыкал локтем сосед, капитан-лейтенант, летевший в Оленью Губу, - неужели всё ещё горит?
Волык посмотрел в иллюминатор. Действительно, то ли пылали реакторы, то ли 'просто' светилась Дыра в Зоне. Полнеба озарялось таинственным голубоватым светом. В детстве он бродил по брошенным саамским деревням. На погостах таким же светом тлели гнилушки, только, разумеется, гораздо в меньших масштабах.
- Чёрт его знает... - пробормотал он и поймал себя на мысли, что хочет суеверно перекрестился, чего с ним сроду не бывало. В Бога он не верил, но был суеверен, как и любой моряк.
В аэропорту, сидя в холодной, пустом и грязном ресторане при свечах, они распили бутылку страшно дефицитного и страшно вонючего коньяка 'Шабо', пять звездочек, и капитан-лейтенант, который добирался с острова Крым и который оказался чрезвычайно говорливым и помнящим кучу флотских баек, решил, что имел право на некоторую фамильярность. Фамильярность эта проистекала от того, что капитан-лейтенант служил в Ведяево, а не в Гремихе, считавшейся тьмутараканьей, где под защитой Иокаганских островов прятались второстепенные флотилии, прикрывающие восточные районы Баренцева и Белого морей. Волык начинал службу в Североморске, затем - в более-менее обихоженном Ведяево, где в основном и располагался атомный подводный флот, а два года назад командующий посчитал, что нехорошо держать все яйца в одной корзине, и перевел отдельную бригаду подводных лодок особого назначения - ОБПЛОН - в Гремиху, где дислоцировалась флотилия ОВРа . Место было отдаленным, хоть и с частично законсервированными, но развитыми коммуникациями. Там бригада и расположилась. На территории гарнизона по улице Бессонова отремонтировали три многоквартирный дома, открыли магазин, где продавалось предметы первой необходимости, запустили котельные, и началась служба.
- У меня есть одни знакомый сталкер... чёрный... Ред Бараско... - не без гордости начал травить капитан-лейтенант очередную байку, ожидая, что Волык накинется с расспросами. Будто бы Волык должен, просто обязан был знать какого-то Реда Бараско.
Но Волык промолчал. Не потому что тема была неинтересна. Кому не хочется узнать что-то новенькое об аномальных зонах? А потому что в кармане лежал записки деда и тема, затронутая в них была куда интереснее самых жгучих тайн Чернобыля и Казантипа. Выходило так, что записи деда непосредственно касались служебной деятельности Волыка.
Он решил провести оставшееся время с максимальной пользой. Купил в убогом буфете за бешеные деньги тощую копчёную курицу, бутылку водки 'Союз', просроченную банку импортных солёных огурцов, бог весть как попавшую в буфет, половинку чёрного 'бородинского' хлеба. В предвкушении тайны с этим богатством в руках он отправился к себе в номер. Накрыл столик, уселся в потёртое кресло и, потягивая водку и, закусывая, во второй раз принялся читать дедовы записи. Он мог бы пойти в ресторан, но рестораны не любил. Во-первых, дорого, а во-вторых, накурено и шумно. Да и женщины его с некоторого времени раздражали, особенно назойливые и тощие.
3.
Рабочий день подходил к концу, а статья не складывалась. Бывает так, вроде бы правильный текст, а не видишь, где ошибся, не в грамматике, конечно, даже не в концепциях, которые заранее определены, а в глобальном смысле. Рассыпался текст. Не было в нём стержня. Потерял его Викентий Проворотов за мелочами, пока бегал с утра по редакции, улаживая отпускные дела и приобретая 'горящую' путевку. Благо, главный подписал заявление. Завтра уже буду загорать на пляже в Анталье, и пропади оно всё пропадом, с вожделением думал Викентий. Вот и не получилась у него статья. А уговор такой: 'Даёшь статью в завтрашний номер о Белоярском Геннадии Михайловиче, и катись на все четыре стороны'. Беда заключалась в том, что Проворотов не умел писать плохо. Был у него такой дар: текст, как на заказ, выходил 'из-под пера' без всякого чернового варианта. Разумеется, при повторном прочтении надо было чуть-чуть поправить, но это уже было сущей ерундой. Многие тайно завидовали Проворотову. Но пока он был в фаворитах у главного, пока они пили водку в ресторане 'Чёрный рынок' на Фрунзенской и жарили шашлыки на Клязме, на косые взгляды и злобное шипение по углам можно было не обращать внимание. Вот и доставались Викентию Проворотову самые громкие темы, которые он щёлкал, как орешки. Только на третий год 'без сна и отдыха', как он выдал главному, дощёлкался. Выдохся до такой степени, что даже Светка Трофимова, его последняя зазноба, не вдохновляла его на любовные подвиги. Поэтому он решил сбежать на пару недель и трезво оценить свою жизнь, которая почему-то стала терять всякий смысл. И дело, конечно, было не в замотанности, а в потере ориентации в пространстве и во времени. Надо было наконец сообразить, чего ты хочешь, и куда ты идёшь. Журналистика, как вид деятельности, неожиданно сделалась Викентию неинтересной. Слишком легко и гладкой всё выходило. А с другой стороны, ты всё время в бегах, всё время в поиске непонятно чего - ежеминутного, призёмленного, зачастую пустого и преходящего. Выходит, всё чаще задумывался Викентий, я выбрал не ту профессию? От этой странной мысли его бросало то в жар, то в холод. Надо было идти в администрирование, но это ещё хуже. Вот и сейчас, проклятая статья о каком-то генерале Белоярском, который проболтался о государственной тайне, не давала ему покоя. Кому это надо? Однако подвести Сергея Кумарина нельзя было ни в коем случае. Это значило его предать. Надо сконцентрироваться и выдать на гора, решил Викентий. А как выдать, если в голове пустота и ты думаешь только о море и пальмах.
Он поймал себя на мысли, что третий раз вчитывается в абзац, он не понимает его смысла. Устал! Устал, как собака после гончей охоты, понял он, и в этот момент зазвонил телефон. Викентий чертыхнулся, глянув на экран. Звонила Светка, которой Викентий строго-настрого запретил 'доставать' его в рабочее время. 'Понимаешь, я всё время занят', - объяснял он. 'Даже для меня?..' - закатывала волоокие глаза Светка и заставляла его душу трепетать. Ну не мог он подтвердить, что даже для неё. Не поняла бы она, и это послужило бы очередным поводом для очередного выяснения отношений. А выяснять эти самые отношения Викентий не хотел. Чего там выяснять? Всё уже и так ясно. Но бросить Светку из-за её прекрасного, можно сказать, шикарного тела и из-за безотказности, из-за пирожков с ливером, которые она умела печь, он так просто не мог. Нужен был толчок. Знак свыше, да и пирожки были дюже вкусные. Прежде было найти замену, потому что поститься Викентий не умел. Не его это была стезя, не схимник он и не затворник, а по проституткам ходить брезговал. Получалось, что заменить Светку Трофимову пока было некем, разве что Варнавой Маркедоновой с её шикарными бёдрами и длинными пальцами, которыми она ловко барабанила по клавиатуре? Викентий взглянул напротив: у Маркедоновой от любопытства даже уши сделались в виде локаторов.
Но это было делом опасным. Заводить романы на работе - хуже некуда. Семейная журналистская пара - сплошное занудство. 'А в постели мы будем говорить о работе, - думал Викентий. - День будет начинаться с того же самого и заканчиваться тем же самым. Варнава Маркедонова с шеи не слезет, начнёт лезть во все дела, а я люблю независимость и 'частичку свободы''.
В понятие 'частичка свободы' он вкладывал многие вещи, в том числе и право пропадать на два-три дня. Конечно, он предупреждал по телефону, но кому это понравится: если ты не ночуешь дома, значит, ты ночуешь у ещё какой-нибудь. Слава богу, что Светку Трофимову приручил, а с Варнавой Маркедоновой всё придётся начинать заново, и ещё неизвестно, чем всё закончится. С ней наверняка возникнут проблемы, потому что она женщина с 'богатым прошлым'. 'А меня это всегда раздражало', - думал он. Начинать же снова со скандалов он не собирался, этот этап в жизни он уже прожил не одиножды, а как минимум, два раза. В третий раз только дураки ошибаются. К тому же Варнава Маркедонова курила, а курящих женщин Викентий на дух не переносил. Во-вторых, она сквернословила. Викентий сам не однажды слышал, как она упражнялась в кругу подружек. В-третьих, она была худая и высокая. А Викентий, который сам был немаленького роста, любил напротив - маленьких, крепеньких и скуластых. Такие у него были ориентация и чувство вкуса.
Всё это мгновенно пронеслось у него в голове, пока он нажимал на кнопку и подносил к уху телефон.
- Миленький! - услышал он противный голос Светки. - Я уже заждалась!
- Я же просил... - начал заводиться он.
Варнава Маркедонова, которая сидела напротив бросила на него лукавый взгляд, мол, попался, как кур во щи? Я бы с тобой так не поступала, что я не знаю, что такое мужчины? Я всё знаю, миленький, все твои привычки и слабости, и в постели я не хуже своей Светки, а может быть, даже и лучше, и ноги у меня длиннее, и грудь крепче, а уж что я вытворяю, даже тебе не снилось. Но Проворотову было не до неё. Он поднялся - весь из себя - модный от кремовых туфель, до стрижки 'полубокс', высокий, подтянутый, с жёстким взглядом серых глаз, с холеными, сухими руками, с плечами, развернутыми вовсю ширь, и стремительно вышел в коридор.
- Ты меня забодала! - буркнул он в трубку. - Сколько можно, у меня статья горит!
Люди, которые находились в коридоре, от любопытства вытянули, как гусаки, шеи.
- Ну что ты, миленький, - начала свою обычную песню Светка Трофимова, - я тебя уже полчаса жду, - заныла она.
- Где? - удивился он, потому что не планировал сегодня увидеть свою подружку, а хотел побыстрее свалить из страны и уже из Турции, если что, конечно, звякнуть, если до этого времени не найдёт Светке замену.
- Как где? - ухватилась она. - Там где ты мне назначил свидание.
- А сколько сейчас времени? - удивился Викентий.
Действительно, он явно переработался: часы показывали половину шестого. Но это ещё ничего не значило. Он просто не помнил, что у него сегодня свидание. Мало того, что-то ему подсказывало, что никакого свидания нет, что Светка всё придумала, не дай бог, она что-то пронюхала об Анталье и решила напомнить о своих правах. Но разорвать отношения прямо сейчас у Викентия не хватило духа. Варнава Маркедонова явно не подходила в качестве замены. Такая лошадь сразу в церковь потащит, оттуда - в загс. А так как на горизонте больше никого подходящего не наблюдалось, то и разбрасываться Светкой не имело смысла. Скажу потом, что меня срочно направили в командировку. Хотя какая командировка в Турцию? Не поверит. А поверит, значит, дура, решил он и зло буркнул:
- Сейчас приеду!
Когда он вошёл в кабинет, Варнава Маркедонова уже собиралась:
- Не забудь, что с тебя статья, - сказала она своим медовым голосом.
Викентий покосился на её бедра, затянутые с джинсы и в очередной раз подумал: 'Какая у неё там кожа: гладкая или шершавая?' У Светки Трофимовой кожа была гладкой, как бархат, и это было её большим плюсом.
- Не твоё дело! - парировал он.
Как ни странно, её голос с некоторых пор нравился ему, и подспудно он сразу хотел застолбить за собой 'частички свободы', чтобы потом не возникали ссоры и недомолвки.
- Какой ты грубый, - заметила Варнава Маркедонова и сексуально блеснула зелеными глазами с обрамлении чёрных-чёрных ресниц.
Ресницы тоже, кстати, действовали на Викентия не хуже тергоровых духов, но он пока держался.
- Зато умный, - сказал Викентий, дублируя статью с материалы на флешку.
Дома закончу, решил он, всё равно сейчас ничего не получится. А Светка Трофимова пригодится в качестве отвлекающего фактора.
- С твоим умом, - язвительно заметила Варнава Маркедонова, - давно бы пригласил меня в ресторан.
- Извините, как-то не до того, - сказал он равнодушно, снимая с вешалки куртку и делая шаг из комнаты.
Куртка у него тоже была новомодная от 'Прада'. Пиджаки, которые не любил, Викентий носил только на компаративных встречах. А в куртке было удобно, в карманах можно спрятать много полезных вещей, например, диктофон, ручку или электрошокер, который однажды спас ему жизнь не то чтобы даже по прямому назначению, а просто нож нападавшего попал между электродами, и драться ни с кем не пришлось.
Варнава Маркедонова таки, цокая шпильками, догнала его, дыхнула медовым запахом, а в лифте, закатила глаза, вроде бы как невзначай прижалась, а потом сорвала мимолетный поцелуй. И он в нервном порыве соизволил соблазнить себя. Губы у неё оказались почти что сахарными, и запах был тот самый, который он любил, поэтому получилось, что он не мог устоять и второй поцелуй уже был вполне осознанным актом, и они едва не задохнулись, а потом словно вынырнули с двадцатиметровой глубины.
- Поехали ко мне, - по-деловому сказала она, обнимая его так крепко, словно превратилась в змею.
И он, сам не желая того, вдруг поддался соблазну, абсолютно забыв о Светке Трофимовой. Запах Варнавы Маркедоновой опьянил его. Впрочем, хорошо, что Варнава Маркедонова жила рядом с редакцией, иначе бы он успел передумать. Они ввалились в её квартиру, разоблачаясь прямо с порога, и предались любви так яростно, что сломали ножки дивану, не говоря уже об опрокинутом торшере и разбитой китайской вазе, которую он к великому своему стыду пнул случайно. Слишком длинными оказались у него ноги. Ваза стоила не меньше двух тысяч долларов.
Но оказалось, что вазу Варнаве Маркедоновой подарили, кто - не имеет значения, поэтому она нисколечко не расстроилась, а побежала, накинув шелковый халат, за шампанским.
- Ещё подарят, - заверила она его, поднимая бокал.
В разрезе халата соблазнительно мелькало её тело, и Викентий Проворотов не узнал самого себя. Уж он-то считал, что его ничем невозможно расшевелить, а оказалось, что всё не так и что всё иначе.
Вот это женщина удивился он и был так благодарен ей за великодушие в отношении разбитой вазы, что принял это за знак судьбы. Однако в тот момент, когда он снова возжелал затащить её в постель, зазвонил его телефон, и голос Сергея Кумарина заставил его подняться даже с ложа такой женщины, как Варнава Маркедонова.
- Так, - сказал Сергей Кумарин, - ты где?
- Да так... - ответил невпопад Викентий, - здесь, недалеко, - и посмотрел на весёлую Варнаву Маркедонову, с румянцем на все щёки, улыбающуюся из-под груды одеял.
- Белоярского убили, - не стал выслушивать его Сергей Кумарин. - Так что, извини, отпуск отменяется.
- Как отменяется?! - вскочил Викентий, забыв, что голый.
Естественно, он ещё не привык к Варнаве Маркедоновой в такой степени, чтобы красоваться без одежды.
- А вот так! - ответил друг и напёрстник Сергей Кумарин. - Ноги в руки, и вперёд!
- А как же?.. - удивился Викентий.
- Потом, - пообещал Сергей Кумарин, - отгуляешь сразу два отпуска. Что нароешь, срочно в номер! Все убытки я тебе оплачу.
- Понял, - убитым голосом ответил Викентий и сел на диван, главным образом для того, чтобы Варнава Маркедонова не пялилась на него во все свои огромный глаза.
Он понимал, что тема генерала Белоярского - главное на данный момент, что в ней много тумана, который предстоит рассеять, хотя вначале хотел отделаться всего лишь с формальной стороной дела - проходной статьей, путевка горела, хотелось моря и беспутных женщин, хотя последнего добра вокруг было пруд пруди. Например, Варнава Маркедонова. Предстояло ещё определить, что она за птичка. Однако генерал Белоярский - это была фигура. Начнём с того, что он ещё год назад командовал 'Управлением П'. Как известно, это самое 'Управление П' было создано ещё Сталиным и разработки в нём велись самые наисекретнейшие. А в свете последних заявлений о том, что феномен 'седьмого состояния вещества' открыт, Белоярского попал в центр внимания не только прессы, но, похоже, и разведок всех стран мира. Что побудило генерала сделать подобное признание теперь видать, так и останется тайной. Но факт был фактом: впервые военные признались, что умеют управлять кое-чем, что не имело зримого воплощения. По крайней мере, видели это самое 'вещество в седьмом состоянии' единицы. Должно быть, за это генерала и турнули, подумал Викентий Проворотов, впрочем, правильно сделали, нечего родиной торговать.
К его удивлению, Варнава Маркедонова как была голышом выпрыгнула из постели и безапелляционно заявила, что едет с ним.
- Нет, - сказал он, торопливо одеваясь и поглядывая на её шикарный бедра. - Как это будет выглядеть?
- Ты забыл, - напомнила Варнава Маркедонова, целомудренно прикрывая грудь, - что я ведь тоже журналист.
Её заявление не лишено было смысла, если бы она работала самостоятельно. Но Варнава Маркедонова всегда была на подхвате и слишком часто вопросительно заглядывала в глаза начальству. Так что её двусмысленность сыграла с ней злую шутку - ей не доверяли ничего серьезного, хотя она лезла, как и сейчас, из кожи, чтобы показать себя в деле.
- Кинь джинсы! - крикнула она из ванной, управившись, как солдат, за полминуты.
Отказать ей не было душевных сил. Хотелось на всё плюнуть и снова завалить её в постель. Но он знал, что дело прежде всего. Так устроены мужчины, ничего не поделаешь.
Глава 2
Роковое, неизбежное и тайна века
1.
Они поймали его за школой. В спортзале на третьем этаже горели окна, там играли в баскетбол. Слышались крики и удары мяча. Остальная школа словно вымерла. Даже на крыльце никто, как обычно, не слонялся, не зубоскалил и не бил баклуши.
Зачем его туда понесло? За подвигом! Должно быть, после встречи с военным моряком он хотел испытать себя, быть хоть чуть-чуть похожим на него. Он единственный ни о чем плохом не думал, а, как и Пашка, безмерно тосковал.
- Проси прощения, пацан! - сказал Кепа и сплюнул через губу.
Пашка невольно проводил взглядом. Плевки у Кепы всегда получались шикарные, по причине отсутствия переднего зуба - слюна летела далеко, по изящной траектории и размазалась по асфальту.
Банда заорала:
- Проси прощения, Квазимодо!
Перед глазами блестел нож. Пашка знал, что Кепа не ударит, но каждый раз ему было страшно.
- Прости, - сказал он, чтобы только не ущемить самолюбие Кепы.
Те, кто держали его за волосы, заулюлюкали от восторга.
- Так прощения не просят! - с расстановкой сказал Кепа, и его остякское лицо с белыми глазами окаменело. В такие моменты Пашка думал, что Кепа понимает его, но не хочет спасовать перед своими дружками. Пашка даже не против был с ним подружиться, но только на равных. На равных Кепа не хотел. Он даже не думал об этом, словно никогда не читал мыслей Пашки и не чувствовал его симпатии. Должно быть, он придуривается: все читают мысли, только некоторым противно это делать до отвращения, а некоторые не замечают, что читают, дела есть поважнее.
- Да! Да! - закричала его банда малолеток. - Так не просят!!!
Одной рукой Кепа держал его за ворот куртки так, что Пашка не мог шевельнуться, а во второй у него был дешевый китайский нож, которым невозможно было перерезать даже рыболовную сеть. Но именно этим ножом Кепа 'почиркал' двоих на свалке за городской баней и очень этим гордился. 'Пустил кровавые сопли', - радовался он, оскаливаясь злобной ухмылкой.
- Прости, Кепа, - промямлил Пашка. - Я больше не буду...
Он знал, что сильнее всех их, но не понимал, в чём его сила и не умел ею пользоваться, словно она таилась в нем и не хотела проявляться. Лезвие ножа коснулось гули - то, что действительно делало его похожим на Квазимодо. Гуля у Пашка была просто огромной, она занимала всю правую стороны головы и шеи. Он даже родился с ней, и она росла по мере того, как он взрослел. Поэтому он никогда не смотрел на себя в зеркало и мечтал побыстрее вырасти, чтобы врачи удалили опухоль.
- Не-е-е-т... первая попытка не засчитана!
Банда заревела от восторга.
- Пощекочи его, Кепа! Пощекочи!
- Говори так, чтобы я почувствовал, что ты просишь, - медленно, сквозь зубы произнёс Кепа.
- Прости, Кепа, - повторил Пашка.
Ему захотелось расплакаться, но он сдержался. Слезы сами навертывались на глаза.
- Не умеешь просить, гони монету! - молвил Кепа и ощерился, как голодный хорек. - Деньги сегодня нашёл?
Пашка сам был виноват, что уже полтора года его доили, как корову. Держал бы язык за зубами, остался бы цел. Он даже знал, кто его предал - друг Серега Сердитов. С первого класса они сидели за одной партой. А в пятом он поведал, что умеет 'находить' деньги.
- Как? - выпучил глаза Серега.
- Да на дороге по пути в школу.
- Врёшь?!
Хорошо хоть ума хватило, не рассказать, как он в действительности это делает. Сам не понимал до конца. Просыпался, а они уже лежали под подушкой или поверх одеяла, или валялись смятыми на полу. К кличкам Страшила, Квазимодо и Верблюд приклеилась ещё одна - недружелюбно-завистливая - Рокфеллер.
В пятом они перестали дружить. Наверное, просто потому что Сереге надоело слушать бесконечные истории Пашки - ладно бы о чародеях, магах и волшебниках или хотя бы о Гарри Потере и принце-полукровке, так нет, Пашка рассказывал о людях из реального мира. А кому он интересен - реальный мир-то? Что в нем интересного? Кончилась дружба. А ещё в его историях обязательно присутствовала первая красавица класса - Ирка Зиминкова, но об этом Пашка даже Сереге не рассказывал. Класс засмеял бы, потому что у Пашки не было не то что ни единого шанса, они были глубоко в минусовой степени. Говорят, на Святом носу есть огромная пещёра. Он поселял в ней свою красавицу и командовал огромным подводным кораблем. Подвиги он совершал исключительно ради её - Ирки Зиминковой.
- Денег нет... - ответил Пашка, и сам удивился своей смелости, легче было дождаться, когда они обыщут карманы. После встречи с военным моряком в нём появилось что-то такое, что сделало его сильными, смелым и бесстрашным.
- Точно! Нет! - разочарованно протянул Гусь, заместитель Кепы, его правая рука. - А... вот, кажись, что-то... - Подло улыбаясь, Гусь извлек зажигалку, которую Пашка спрятал в нагрудный карман пиджака. Они никогда там не шарили - слишком мелким был карман.
Этого Пашка перенести не мог: грязные руки его мучителей касались вещи, которая держал моряк.
- Дай-ка сюда!.. - Кепа ослабил хватку.
Пашке ничего не оставалось, как пасть грудью на нож. То, что потом произошло, он и сам понять не мог. Лезвие ножа, сделалось словно пластилиновым. Но прежде чем Пашка согнул его, четверо: Серый, Бака, Чибис и Енгот, которые его держали за руки, отлетели в грязь. Гусь перевернулся через голову и, словно присев по нужде за поребриком, орал благим малом, задрав к ватному небу щенячий подбородок. Но звуков слышно не было. Чибис и Бака проехались по асфальту и содрали до крови коленки, а Серый пытался вернуть на лоб лоскут кожи. Енгот отделался испугом и сорванными ногтями, потому что крепче всех вцепился в куртку. Кепа же в порыве злости все ж таки ткнул своим дешевым китайским ножом, но почему-то шлепнулся на зад и стал отползать, гундося:
- Ты что?! Ты что?! - У него горели руки и лицо.
Вначале он испугался не Пашки, а своего собственного ножа, лезвие которого оказалось завязанным в узел. И лишь когда увидел, что пальцы у него в странных голубоватых язычках пламени, что-то сообразил и, выкрикивая короткое:
- Мама... мама... - отбросил нож, как гадюку, и кинулся вслед за дружками.
Пашка нашёл фуражку, собрал разбросанные среди осколков шифера и строительного мусора учебники и тетради, сложил их в портфель и поплелся домой. В правой руке он сжимал зажигалку.
Дорога шла от залив в гору, вдоль теплотрассы и кочегарки, сворачивала через пустырь к Иконной горке и церкви. Под 'бараньим лбом' стоял его старый, облезлый дом, деревянные ступени в котором нещадно скрипели. Квартира находилась на втором этаже справа, и два окна - в кухне и его в комнате смотрели на далёкий залив.
Наверное, ему надо было гордиться своим подвигом, но он ничего не ощущал, лишь что-то большое и непонятное маячило перед ним, и это больше и непонятное было его очень и очень туманным будущим. И не было ничего притягательнее этого туманного будущего, сулившего безмерно-огромный мир всяческих чудес. Так он думал и так мечтал, полагая, что у любого нормального человека должно быть счастливое детство.
Впрочем, если бы он оглянулся, то узнал бы кое-то что ещё. Например, о странном человек, который долго смотрел вслед ему, а затем подобрал нож Кепы и быстро ушёл.
На следующий день он фотографировал Пашку из окна автомобиля и извёл на него всю карту памяти. Странным этот человек был потому что, всякий раз, когда Пашка просто смотрел в его сторону, отворачивался или прикрывал лицо ладонью, словно боялся, что Пашка прочитает его мысли. А мысли у него были нехорошие, чёрные и подлые. Да и вообще, был он человеком чёрным и подлым во всех отношениях будь то работа или дом.
Больше Пашку в школе не трогали. Но шептались по углам и настороженно косились. А когда Пашка входил на перемене в туалет, ему уступали дорогу, предлагали самые дорогие сигареты, и никто, как прежде, не смел подставить подножку. Кепа же пропал. Поговаривали, что он лежал в специальной больнице, где ему кожу на руках наращивали, а потом родители на полгода отправили его лечился в анапский санатории для детей военных. А от чего, от какой болезни - никто не знал. Зато Серега в раздевалке предложил:
- Давай снова дружить?
И Пашка согласился. После уроков они уже сидели в баре рядом с памятником Бредову и уминали пирожные, запивая кока-колой. Платил Пашка. Накануне он 'нашел' деньги, совершив во сне самое длинное путешествие в жизни. На это раз он всего лишь на минуту попал в чужой город с Эйфелевой башней, где в ходу были франки. Чтобы не привлекать к себе внимания, они разменяли всего лишь сотенку их. Но этого им хватило с лихвой.
Он хорошо помнил, что в тот день подкинул на тропинку, по которой мать возвращалась с работы, пять тысяч рублей. То-то было разговоров с подругами на работе. Не каждому так везёт - найти такое богатство. Матери за последние три года до войны улыбалось счастье очень и очень часто. Многие пытались хоть что-нибудь найти на тех дорожках, нарочно ходили с утра до вечера, даже под кустики заглядывали - не занесёт ли ветер? Но везло исключительно только матери Пашки. Везло так часто, что на работе стало опасно рассказывать, потому что на неё теперь косились и завидовали сверх меры. А начальство же стало поговаривать, что с такими нетрудовыми доходами почтальону работать не надо. Наконец она догадалась:
- Пашка, это твои проделки?.. - просила она как-то, когда он делал уроки. И на его молчаливый укор добавила: - Я знала, что ты у меня какой-то особенный... Ох, горе ты мое луковое, горе. - И потрепала по непослушной голове. - Больше денег мне не дари. Грех это. Нехорошо. Не по-божески.
- Почему, мама?
- Люди завидуют. Деньги зарабатывать надо, а не находить на земле.
Странное чувство возникло у неё - она стала относиться к сыну с настороженностью, не зная, чего ещё от него ожидать, как будто Пашка был Пашкой и одновременно не тем Пашкой, которого она родила.
Полиция долго изучала злополучную зажигалку, и даже, несмотря на многочисленные экспертизы, к никаким конкретным выводам не пришла. Зажигалка была обыкновенной, 'среднестатистической', как выразился эксперт, продаваемой в каждом ларьке или в кассе любого магазина. Через пару-тройку дней участковый вернул Пашке зажигалку. Потоптался перед ним, робея, и сказал, как будто набравшись смелости:
- Ты это... парень... можешь... мне судьбу изменить?
- А чего надо, дяденька?.. - безмерно удивился Пашка.
Глазу у парня были недетские, странные глаза взрослого человека, повидавшего на своём веку. И опухоль, гигантская опухоль, которая, как накидка, висела у него справой стороне головы, делала его похожим на монстра. Наверное, всё из-за этой самой опухоли, боязливо подумал участковый, все его неординарные свойства. Однако рассуждать времени не было - десятки глаз следили за ними из приоткрытых дверей и десятки ушей вслушивались в каждое слово.
- Да всего-то, чтобы генерал сделал меня капитаном... - робея, попросил участковый и почему-то смущенно уставился в пол лестничной площадки. На большее фантазии у него не хватило. Капитанская должность была пределом его мечтаний.
Участковый был 'хорошим', местных пацанов не донимал, пиво и сигареты не забирал, из тёплых подъездов не выгонял, подзатыльников особенно не раздавал. Поэтому Пашка, не очень-то подумав, спросил:
- А как генерала-то зовут?
- Давыдов Андрей Павлович, - цепенея от собственно наглости, сообщил участковый.
Была не была, думал он, чем чёрт не шутит, когда бог спит.
- Фамилию необязательно, - произнес Пашка таким деловым тоном, словно изменял судьбу каждый день и всем подряд без разбора.
Он ещё никогда не занимался подобными вещами, но почему-то был уверен, что у него получится. Для этого просто надо было 'очень крепко' подумать об этом самом Андрее Павловиче, примерно точно так же, как в случае с деньгами. Деньги чаще всего появлялись, когда Пашка, лежа в постели, засыпал. Этот момент - между сном и бодрствованием, был самым важным, когда тебе кажется, что мир и сон одинаково нереальны. Тогда это и происходило, словно открывался зазор между мирами, но, разумеется, не всегда, а когда Пашке позарез нужны были деньги.
- Просто... Андрей Павлович... - промямлил участковый, ещё сильнее робея перед чудесным мальчиком, который с минуту сосредоточенно помолчал, даже как будто бы уснул, отключился, отбыл из этого мира, а потом с непомерному удивлению участкового произнес очень взрослым голосом без всякого выражения, словно начальник полицейского отделения с трибуны:
- Завтра... да... завтра... вас вызовут и назначат старшим оперуполномоченным УВД по Кандалакшскому району Мурманской области.
У участкового от такой новости отвисла губа. Дело в том, что это была даже не капитанская, а майорская должность. Его пробил холодный пот, при этом фуражка вроде бы сама собой приподнялась от вставших дыбом волос, а колени сами собой подогнулись, словно участкового поставили на расстрел. Он потоптался, как перед высоким начальством, не смея сглазить судьбу, и промямлил, плохо что соображая:
- Спасибо, тебе парень... Выручишь ты меня даже очень... век не забуду...
Последнее он брякнул от избытка чувств. В жизни так участливо к нему никто не относился, ну, кроме разве что матери, но это было так давно в детстве, что участковый успел забыть об этом.
- Да что вы, дяденька, я-то здесь при чём? Приказ уже подписан, только вы об этом не знаете.
- А-а-а... - ошалело произнёс участковый, и лицо у него стало глупым-глупым, как бывает глупым у людей, которые обнаружили в пирожке запеченные тысячу долларов.