...Слишком много яркого цвета, слишком правильные формы, слишком выписаны контуры - город в двух координатах. Нарисован и вставлен в золоченую раму.
Но изображение, переливаясь красками, как пятнами, отступает шаг за шагом; и он понимает - не догнать, что сейчас он провалится в черноту и вечность, где нет никаких преград и опор ни воображению, ни ясности - земной и обыкновенной, привычной и доступной, единственная тайна - целостность самого себя.
В выбитых окнах, как тарабарская симфония, свистит то ли ветер, то ли чей-то невнятный говор. Нескончаемый фликкер-шум - игра природы, выплескивает бело-желтые тона на камень и небо. Разноцветная шкатулка. Вечная музыка - вечной гармонии. Еще одна зацепка, как гнилая веревка. Флобер: "Никто ничего не понимает".
Вдруг видит, как сверху, из ничего, словно с крыш, опускаются чернеющие листы бумаги. Хлопьями падают на землю там и здесь, догорают. Он даже различает телефонный номер Платона, коробящийся в пламени, и с завораживанием узнает собственную записную книжку. Может быть, это только предупреждение, подобно тени за спиной?
Шаги гулко звучат на безлюдной улице. Жирные резкие тени прячут колючие взгляды. Двери - патентованные душеприказчики, наследники чужеволия, крышки для гробов - затворяются слишком бесшумно; лестницы, ведущие в чертоги, обваливаются под зарослями винограда слишком долго; и ветер приносит не запах жилья, а ожидание вздоха - с низкой равнины от залива, окрест пологих гор - слишком пустынных, чтобы значиться в чьей-то власти, и слишком величественных, чтобы подчиняться кому-либо.
С черепицы опять падают горелые листы, словно кто-то незримый, наклоняясь, сеет и сеет. В надежде на глупость - два злых карих глаза и жесткие складки крыльев носа - от чрезмерности, сумбурности усилий дотянуться. Голубоватые огоньки перебегают по бумаге. Но теперь от них в душе что-то от предначертанности - старой рукописи с непонятными кабалистическими росчерками. "Фравуз тоде монтзиз..." Не ощущается подвоха. Пахнет пылью, затхлостью и серой. Тень справа - висит, как обреченная, в скорбном безразличии балахона. Стоит оглянуться - пугливо пропадает, и Леонт понимает: рано, рано, не ко времени... Бежать, словно кто-то подтал... искать, искать, словно кто-то завещ...
Возможно, это и спасает, потому что, когда он проносится мимо дома-корабля, смахивающего на острие топора, из-за решетки окна вдруг высовывается рука, и Леонт чудом уворачивается, прежде чем его успевают схватить.
Кто-то убегает в гулких коридорах, идиотски хохоча. Эхо отдается в далеких кварталах. Пеон? Аммун? Соперники по ложу?
Искать смысл? В этих пестрицах? Все равно что болтаться вне времени. С точки зрения бесполезности занятия. Кто-то борется там "в темноте".
Тишина, соседствующая с безымянностью.
Вход приоткрыт. Столетняя дверь, пропитанная мыслями, похожа на музейную редкость - безволосая гладкость поверхности, отполированная изверящимися душами. Стекла вверху толсты и уродливы. Распятие меж ними словно воткнуто в стену. Терновый венец кажется забытой в спешке вещицей, привздернутой небрежно и косо. Но То, что под ним - зерно (истины? перспективы?) не защищает, хотя и не противоречит внимательному взгляду, обещаниям. Брошенные вскользь (впопыхах) - вековые мучения человеку! Абракадабра большинству. Жвачка тупоголовых. Ущербное - вечно обделенным, усмиряемым, по колее, даже в мыслях...
Леонт собирается войти. Он уже видит помещение под небесным куполом, где можно спрятаться, - изнутри очищенное, освещенное солнцем через узкие окна - дерево, вобравшее в себя таинство молитв и золото алтаря, и вдруг замечает, что у козы есть пастух - застывшая тварь, угроза через троичный нерв, старая наивная песенка. Справа шевелится, все то же - безмолвно и вяло. Ждет команды?
Контуры расплывчаты. Рыжий цвет лишь определяет фигуру. Кажется, что требуется еще какое-то условие, чтобы он проявился и заговорил: тайное слово - заклятие - жест. В молчании - враждебность. В неподвижности - незримая договоренность с окружающим: с лучами, пронизывающими воздух сквозь сухую листву, с нервозностью камней, обведенных четко высеченными линиями, со средневековыми окнами, забранными коваными решетками, и... и... козой.
Союз неминуем. Условия совпадают, как ключ с замком, отпечаток ступни, мысли. Сторонность угрожаема, как ширма, за которой прячется человек с черносердечными намерениями, как сила, призванная под флаги враждебной армии.
Леонту хочется что-то сказать. Он поднимает руку. Машет. Облако безразлично. Не отступает к стене и не пропадает. Только коза отрывается от жалкого кустика. Смотрит тяжело и неподвижно - сытое животное, равнодушие того, кто никогда не думает.
И вдруг Леонт ясно понимает, коза - это Мариам, а рыжий - Ксанф! Или то, что скрывает, делает их Мариам и Ксанфом, - судьба, неминуемая, как сор на ступенях церкви.
Дверь. За ней еще. Подгоняемый в спину, ищет невидимый тайник. Третья слева - плоская лилия в дереве (решение для первоклассника), вращается одной мыслью. И там, дальше, в темноте - камень, железо, решетки, решетки, липкий холодный пол, ледяной сквозняк, к которому, кажется, невозможно привыкнуть.
Хода нет. Леонт наклоняется: по ту сторону белесо-синеватые ноги, от икр до пяток, - шлепают по камню. Потом невидимый наклоняется, не удосуживая взглядом, загоняет в щель миску.
- Больше ничего не будет, - бурчит, обращаясь вовнутрь, - до вечера...
- Хи-хи... - Кто-то шевелится в углу. - И этого достаточно...
Глаза привыкают. В углу на соломе, звеня цепями:
- И ты не устоял?
Довольное урчание пса - ласкание за ухом.
- Куда-то не туда попал... - осматривается Леонт.
Сочится по стенам. Шмыгают под ногами.
- Это как решать...
Старик. Белеют борода и косичка. Расчесывает пятерней. Лицо узкое и лунообразное, как у индейца.
- Из всего извлекать истину...
Улыбка сверкает, как клинок.
- Даже из этого?.. - спрашивает Леонт, присаживаясь напротив.
Крыса тащит хлеб в нору.
- Когда-нибудь они изгрызут всю стену, - рассуждает старик, - и тогда...
- ... не будет времени думать? - уточняет Леонт.
Сквозняк продирает до костей.
- Правильно, - соглашается старик. - Я еще не все понял: "Абсолют есть Разум, Разум в Его Собственной Сущности; Он есть потому, что Он есть, но не потому, что Его предлагают; Он есть или ничто не существует". Но ведут ли к Сущему ступени?
Смотрит с хитрецой - сработает или не сработает?
- Ступени подразумевают наличие лестницы, - говорит Леонт, - а значит, и последней перекладины.
- Подождем, пока стены упадут сами? - живо спрашивает старик.
- Слишком долго... - возражает Леонт. Зачем врать? - Мне не подходит.
- Дитя, в данном случае посылка неверна, нет стрелы.
"И здесь я ни к месту", - думает Леонт.
Сидит, перебирая узелки на нити. Одежда чиста как снег. Глаза спокойны и внимательны.
- Не отстраняйся, а есть частью Его!
- Незнание Сущего еще не подразумевает незнания о Сущем, - возражает Леонт.
Старик качает головой:
- Различен подход, сверху или снизу. Ты уже не ученик, а дорога всегда открыта. - Поднимает ладонь к потолку.
В кругу темнеющих стен синеет ночное небо.
***
Коленкой под...
на высоту тысячу...
над морем...
под неумолкающую симфонию, как в волчке. Вполоборота, захватывая дух, - и в миг из-под бронзовеющей воды - башни, купола, марши, статуи - в бесшумных потоках, из окон и балконов, в такт, в ритм, вверх и вправо под лунным светом: площади и акведуки, проспекты - единым прочерком темно-желтого, блеском металла и крыш, завершенных форм-изваяний, колонн и шпилей. Прокручивается по горизонту в массе мечущейся воды, буйства круговоротов и рек, чтобы только упасть на дно, погрузиться. И снова - в движении, вокруг невидимого центра, по круговой, словно для единого зрителя, дубль для удивления, услады, но привычней: вначале главы - от острия до оснований полушарий, затем разом, одновременно - фасады с горельефами, пилоны, пилястры, корифский ордер, венецианские окна, аркады - боком, снизу, от брусчатки, блестящей, умытой бурными волнами, вдоль цоколей - корабль в океане, лепки - по восходящей лестнице, только теперь не в церкви и не в келье отшельника, просто - через волшебный фонарь - в дом Данаки. Узнается по работам сюкке, чередующихся с живописью Гэнсин, среди вычурной мебели Буля с какими-то неведомыми, неземными цветами и тонкой бисерной резьбой винограда и жимолости. В ярком свете. Слишком чистым, чтобы быть натуральным. Вдруг на глазах сворачивается и делается хрустально-прозрачным кубком, в котором:
- Привет!.. - кричит Платон, - мы тебя давно ждем.
Глупо улыбаясь, держит за руку Саломею. Крохотные фигурки - не разглядеть лиц. Неумолимость, рок, движение исподволь, развязывание тайных узелков, чтобы выплюнуть - что? Радость или страх? Кажется, что все видно, словно та, верхняя часть, сдергивается, чуть-чуть - и не во влекущую щель... а градом водопада - бесспорно - мимо, впустую... Впрочем: подумать - и все равно попасться! - на человеческой слабости, на тщетности. Как таракану, как мухе - на сладком, на липком...
- ... так здорово... - радостно говорит Саломея и показывает на окно.
"Не надо! - хочется крикнуть Леонту. - Не надо разрушать!"
Он со страшным предчувствием, словно во сне, оборачивается и видит: за окном - большое картонное лицо Мариам почти во все пространство, странно вылепленное, словно занимающее все: берег, море, черное небо, протянутое оттуда - с выси через оселок недвусмысленности.
"Бегите сюда!" - хочет крикнуть он, но молчит.
"Осторожней!" - спешит предупредить, но не может.
Горло перехватывает спазм. Глупое стекло.
Три мили, три минуты через поле и овраг - навстречу друг другу.
- ... милый, дорогой, - шепчет девушка, - мы так...
Ах, не то, не то.
- ... не бросим, не бросим, - гудит Платон в броне неведения.
Опять то же самое.
Руки соприкасаются в центре комнаты в окружении древних работ - теплые человеческие руки.
Вот оно! Главное - удержать!
Лицо затравленно морщится и оглядывается. Кажется, там вдалеке происходит тайная работа.
...
И снова...
- Тебя все ищут! - кричит Платон словно с другого берега реки.
Саломея машет свободной рукой.
- Ничего-ничего не сбывается! - кричит она.
Платон робко переминается - страшась какого-либо предприятия. Оправдывает только улыбка на щекастом лице.
- Бегите сюда! - кричит Леонт.
Только бы не разбить!
Через колючки, чертополох, остролистый кустарник - продираются, словно сквозь частокол.
"Где-то и в чем-то мы все втроем должны ошибиться", - равнодушно, как сторонний, понимает Леонт. Он уже знает, что ничего нельзя остановить.
- Мы так рады!.. - шепчут хором.
Запыхавшееся дыхание толстяка, и легкое - девушки. Разгоряченные, не ведающие страха лица.
Они невольно, инстинктивно протягивают друг другу руки - вот оно спасение!
Там, за окном, происходит своя борьба. Втягивание в точку с мольбой и призывами о продлении.
...
И еще раз...
Старый выцветший кадр...
- Где ты пропадаешь? - снова кричит Платон. - Мы с ног сбиваемся.
Второе или третье действо - все путается!
- Данаки и Гурей страшно расс... - Девушка почти высвобождается из объятий.
Леонт в ужасе закрывает глаза. Теперь обязательно что-то должно случиться.
"Бегите сюда!" - должен крикнуть он, но... но...
Лопается вдоль и поперек. Режет и скользит в пальцах.
- ... там, без тебя... - показывает девушка на окно.
Глаза Платона за очками сочувственно и дружелюбно щурятся.
- Не отпускай ее! - наконец кричит Леонт. - Не отпускай!
Они бегут навстречу друг другу - трое горячих, живых комочка в пространстве, брошенные в путь от А до Б, не поднимающие головы, не зрящие, слепые.
Вытянутые руки, в которые падают горящие листы из записной книжки.
"Вот оно!" - понимает Леонт.
Они возникают из ничего в середине комнаты и вопреки законам тяготения совершают путь вдоль древних рукописей и вишневой мебели.
- Не трогай! - кричит Леонт.
- Не трогай! - кричит Платон.
Девушка подхватывает маленький надломленный треугольник с крупицей холодного тления и с любопытством разглядывает его.
Безобидный мертвенный пепел.
- А!.. - кричит Леонт.
- А!.. - кричит Платон.
Они с разбегу натыкаются на стену.
Поздно!
Ее охватывает голубоватое пламя. Изумленное лицо словно разделяется на потустороннее и присутствующее, но уже определенное, невозвратное, словно механизм отторжения запускается не сразу и не впрок, а с приходом только данного момента и данного обстоятельства, с сиянием фейерверка Данаки и каскадом вспышек, переходящих в гудящий столб, упирающийся в потолок. Копоть волнами разлетается по углам. Пахнет остро и резко то ли сандалом, то ли китайскими палочками.
Там, за окном, злорадство и восторг.
- Саломея! - отчаянно кричит Платон.
Девушка не страдает. Она уже "не здесь".
Волосы вздымаются словно ветром.
Черты, застигнутые врасплох, стираются, бледнеют.
Она становится похожей на оплывающую восковую фигуру.
Ее уже нет.
Только бледная тень.
Только уносящийся взгляд.
Только последнее - мольба.
Пламя опадает.
Остается:
Кучка пепла.
И выгоревший потолок.
- Нет! - кричит Платон. - Нет!
Леонт в ужасе выбегает к чему-то ослепительно-сияющему.
***
Обалдевшая муха исследует писсуар - Леонт прячется в туалете. В приоткрытое окно видно, как Данаки обхаживает дородную спутницу - его ручки уже в который раз исследуют изгиб талии и, кажется, не встречают серьезного сопротивления.
Она в нетерпении. Она еще ждет. С подозрением оглядывает дом. Между делом что-то отвечает. Ухаживания смущают ее.
Леонт намечает путь к отступлению - по травке, по травке, за павильоны в мохнатом темном плюще.
Сполохи в небе пугливо меняют очертания.
Где-то гремит музыка. На поляне стоит забытый портфель. Среди резких теней деревьев слышен говор и смех. Саломеи?
Но теперь ему все безразлично. Тайна слишком тяжела и опустошающа. Ночь утомляет сытостью и разговорами.
"Нет ничего земного ни там, ни здесь, все общее - один вечный круговорот - мешанина!"
Он садится прямо на землю в освещенном круге, пинает портфель. Он страшно одинок. Мысли одолевают: "Все незыблемо. Все, все... лишь страсти! Страсти движут..." У него нет слов. То, что есть, не имеет названия. Прах... Пустота... Вечность...
Дом рушится.
От фронтона отлетает панно.
Гремит пианино. Вторит контрабас.
Стекла разлетаются стаей ворон.
Проваливается крыша, издавая звук далекой молнии.
Вниз, наискось скользит лепной карниз - минуту до этого изображающий маску сатира.
Стена накрывает площадку вместе со столиками и эстрадой.
Скрипка прерывается печальной нотой.
Звонко рвутся струны.
Пыль заволакивает берег.
Свод чудом повисает на арматуре.
В небе вспыхивает последний цветок Данаки.
Леонт остается сидеть среди обломков.
Конец.
Но чему?..
... - как я рада... - слышит он и открывает глаза.
Мокрое платье на Анге облепляет ее плохую фигуру.
- Если б не я, - говорит она, - ты бы давно погиб, бедненький...
Еще не поздно увидеть новый дом, нового Платона... Он поднимается и ...
... Город слеп... Дорога бела ... Неведомая девушка убегает вдаль...
Стоит ли начинать заново? Сдергивать мир с места? Переносить кресты? Слушать Мемнона? И верить?
Он не знает.
Потом догадывается: "Пауза... она затянулась... дальше... дальше... как в городе... искать..."
Встает и идет по белой дороге - туда, за ближайший поворот. Зачем? Если бы... если бы... Он не может объяснить. Потом, потом... Он расскажет... если... если... если поймет.