Из тоннеля пальто и куртки рассредоточенным потоком попадают в забор, который они с трудом успевают обрулить, и вихляющие ноги скользят на повороте, разъезжаясь в стороны ледяного тротуара. Путь у пальто и курток короткий: продвигаясь вдоль забора через десять метров они выходят на остановку, с которой, обтираясь друг о друга, распределяются по автобусам, едут на работу, а там их снимают и вешают на крюки до конца рабочего дня. Свою куртку Ларинов вешал прямо за шиворот, потому что на ней крючок был оторван и сама она уже не требовала достойного обращения, так как на груди и рукавах заплешивела до жирного блеска, а грязных карманах хрустела кожура от семечек вперемежку с мелочью. Заняв стоячую позицию у остановки он попытался найти среди мусора и монет несколько цельных семян, но ничего не найдя так и оставил руки в карманах, окутываемый шипучим морозцем, делающим декабрьское утро злым под блеском лежащих везде снежинок.
Взглянув на прозрачную витрину еще не открывшегося магазина, за которой как в музее был виден кассовый аппарат и прилавок, Ларинов стал смотреть навстречу проспекту, который был заполнен транспортом, чтобы не пропустить на нем свой автобус - его фигура, повернутая навстречу уличному движению, которому придавали загадочность зажженные фары: машины словно хотели что-то сказать, но не могли, своей выжидательной позой выдавала какую-то тихую рассеянность, так, что, казалось, руки, прорвав карманы, сейчас рассеянно высунуться наружу в растопыренном виде. Мех на кроличьей шапке был заляпан словно на него брызнули водой, чистое лицо с маленькими усиками из твердого волоса под носом, было из кожи, какая бывает у людей близкого к пожилому возрасту, которые последние несколько лет ведут здоровый и размеренный образ жизни. До пенсии оставалось всего два года, дети от второго позднего брака росли и крепли, а работа, хотя и отнимала шесть с половиной дней в неделю, приносила, наконец, доход, который для человека без высшего образования Ларин считал убедительным, - она впервые дала чувство уверенности и позволила бросить пить. Впервые Ларин перестал испытывать злобу при виде дорогих иностранных машин, понимая, что купить машину с таким оскалом и неслышным ходом, он уже никогда не сможет, но зато теперь в состоянии ни ограничивать вторую семью в одежде и пище.
Короткая, напыжившаяся как маленький бульдог, "маршрутка" незаметно подскочила к остановке и к ее двери как магнитом притянуло человек десять. В числе первых Ларин поднялся по двум резиновым ступенькам и, спотыкаясь в узком проходе о чужие ноги, пробрался в тупик салона, который заканчивался большим, начерно облепленным с обратной стороны снегом, стеклом и длинным сплошным диваном сиденья под ним, на котором было будто специально приготовленное свободное место. Когда автобус дернулся, кондуктор с сумкой на шее начала обход вошедших. Одной рукой она держалась за поручни у потолка - "маршрутка" неслась по проспекту, обгоняя машины и виляя из стороны в сторону, а другой ей удавалось принимать деньги и отрывать билеты, лишь изредка хватаясь за белую дугу у потолка на особо резких поворотах. В течении двух остановок пухлая пожилая женщина с растрепанными волосами и большим пуховым платком на плечах, обползала салон, увязая в тугой пассажирской тине.
Когда Ларинов начал по понятиям своего старого окружения неплохо зарабатывать, заплатить за проезд для него стало делом принципа. Раньше он мог прятаться от кондуктора, безуспешно делать вид, что уже заплатил, уставившись в пейзаж, не замечать его, но сейчас он считал, что "все пашут" и "нельзя за счет других". Он сам как-то объяснял сыну, что водитель встает в четыре утра, чтобы выехать в рейс и потому ему нужно заплатить. Вытащив четыре рубля, он медленно переминал монеты между пальцами, дожидаясь когда кондуктор доберется до него.
Не доходя полный круг по салону женщина с шалью на плечах вернулась обратно и Ларинов почувствовал себя неполноценным пассажиром, которого вынуждают проехать зайцем. Перед глазами была широкая ватная спина с пестрой спортивной сумкой на плече необъятных размеров, которую(и сумку и спину) вместе с автобусом заносило на поворотах как буек во время шторма, и потому Ларинов решил не беспокоить мужика, наперед сказав себе, что отдаст деньги при выходе.
По обе стороны открылась заваленная снегом припухшая лента Волги, по берегам которой сидели огоньки безмерного города, расплывавшиеся чем дальше тем больше и все глазели на эту укоряющую ширь, потому что пока автобус ехал по мосту смотреть больше было и не на что. Шесть дней в неделю Ларинов проезжал здесь и каждый раз ему казалось, что эта река неприятно напоминает ему о погружении в жизнь города, конструирующую вокруг себя псевдореальность, в то время как подлинным является лишь все остальное - за городом. Только жизнь в деревне раз в месяц у родителей жены напоминала ему насколько с`ужено городское существование, хотя он об этом долго думать ни мог да и не хотел.
После моста к окнам подскочил Автозавод - городской район наполовину состоящий из бесконечного заводского забора, около которого тянулось несколько остановок метро, на другую половину - из домов, в которых жили рабочие. Завод и несколько пустырей на берегу со сваленным на них в кучи металлоломом создавали иллюзию, что город здесь заканчивается, в то время как это была лишь одна из его неопределенных окраин, за которой снова начинался новый городской проспект и уплотненный городской пейзаж. Пассажиры менялись, автобус наполовину опустел, а Ларин все еще так и не оплатил проезд, уже поддаваясь настроению сделать себе небольшой подарок: "Сама меня не заметила - сама плохо работает", - подумал он. За три остановки как нужно было выходить, в автобусе остался всего один пассажир, который знал, что Ларин едет без билета.
Мягкое как шерстяное одеяло зеленое пальто, - вычищенное до того, что маленькие кусочки инея, попадавшие на него заставляли сверкать всю зеленую поверхность, - согнутое в сидении, раскрывая полы, показывало такие же сверкающие шерстяные брюки, прятавшие мощные ноги, носящие респектабельный живот. На коленях лежал примятый белыми руками кожаный кейс с оттенком красного мрамора, а незастегнутое полностью пальто приоткрывало около шеи белую рубашку и ровный воротник, подтянутый сине-рубиновым галстуком. Это была ни просто одежда, а удостоверение, предъявлявшее ее носителя представителем управляющего сословия. За время поездки Ларинов с привычным недоверием из своей куртки и из под своей заляпанной шапки косился на эти одеяния, понимая, что даже если он заработает себе на такое пальто, то никогда ни сможет в нем ходить, потому что будет смотреться в нем как кролик в медвежьей берлоге. Всю дорогу ему казалось, что сосед по сидению угрюмо укоряет его за неоплаченный проезд.
Спустив с колен кейс, Пальто поднялся, чтобы выйти, а Ларинов его спросил:
- Вам билет больше не нужен?
Повернувшись представительным телом и, держась одной рукой за поручни, Пальто вынул из большого кармана синий клочочек бумажки и с жестом, каким отдают долг надоевшему кредитору, положил его Ларинову в руку.
- Все вы так - лишь бы нахаляву проехать, - пояснил он; пробравшись на два шага к двери, еще раз посмотрев на замусоленную куртку и шапку, повысив голос добавил - будто его кто-то подтолкнул:
- И всю жизнь вы так! Халявщики!
После перестройки Пальто совсем ни долго был ни у дел. Сначала - зам.по маркетингу в фирме, директор которой одним из первых еще в 1991 году сообразил, что пока эти дураки там говорят о свободе слова, под шумок можно кой-чем разжиться, потом директор отдела продаж, потом повертелся в департаменте промышленности, а когда губернатор не избрался на второй срок, стал зам.гендиректора в одной из компаний, образованной умными людьми после раздела государственного имущества. До перестройки пальто был секретарем партийной организации на заводе и с тех пор не мог терпеть таких как Ларинов. Один вид этих глупых честных работяг вызывал у него и хохот и неловкость одновременно, потому что в свое время он ни сразу сообразил, что пришел в КПСС слишком поздно для карьерного роста и по учебнику "Диамата" добросовестно вдалбливал рабочим "классовую самосознательность", в которую будто бы верил и сам - коль скоро верить было больше и не во что, но они с трудом поддавались на пропаганду и говоря о нем в "курилке" подбирали самые похабные слова, наказывая его за неискренность и отстраненность, с которой он говорил с ними.
Закипев, Ларинов кинул билет на пол, крикнув на весь автобус:
- Никогда я на чужом горбу не выезжал!
- А сейчас - едешь, едешь-едешь!
- Я с пятнадцати лет сам на себя зарабатываю!
- А я - с трех с половиной!
- Чем это ты с трех с половиной? В пеленки гадил?
- А ты за мной убирал?
- Рядом проходил, но помню как пахло!
- Да у вас же психология такая - сколько бы ты ни зарабатывал: утаить пять копеек, спиздить что-нибудь с завода, бухнуть нахаляву, денег взять и не вернуть!
- Я у тебя занимал?
- Я к примеру говорю.
- А ты мне примеры не говори! - уже сам повышая голос, но на всякий случай окидывая взглядом автобус - нет ли в салоне телохранителей. - Я тебя ни трогал и билет мне твой на х... не нужен!
- Не нужен - хорошо. Но ведь ни заплатил же - ни заплатил!, - уже стоя у двери крикнул на весь салон пальто и вышел.
Поднявшись с места Ларинов подошел к кондуктору. Чувствуя, что весь автобус смотрит на него он извлек из кармана приготовленную мелочь и отдал деньги. Положив монеты в сумочку женщина с шалью оторвала такой же билет, который он выкинул на пол минуту назад и отдала ему. Качаясь по середине салона едущего автобуса, повернув жилистую шею он ждал, когда за окном появиться пятая проходная длинного завода, а водитель тяжелыми серыми глазами с толстыми веками изучал его лицо в зеркальце ни говоря ни слова и никто ни "разжал" вдруг "спружинившуюся" в результате перебранки атмосферу.
Сойдя со ступеньки, Ларинов с особой поганостью харкнул на замерзший тротуар и сказал сквозь зубы: