Прошамкав поперек дороги старик проплыл около неработавшей колонки, держа в руке свежую еловую палку, срубленную в лесу на грабли. Воду в деревню провели в 1982 году - говорила цифра на кране, и с тех пор колодцы забросили, один, около Романчихи по-просту закопали, так как он стал давать грязную воду, а второй, почти рядом с дедовым домом - обвалился (его использовали теперь как мусорную яму) и с тех пор по деревне перестали ходить бабы с коромыслами. А зря: колонка не работала уже около месяца - говорили: сломался насос, вот, мол, приедет мастер с района - починит, но этот алкаш до сих пор не приезжал и потому дед почти каждый вечер вместо зарядки спускался в овраг напротив грунькиного дома и носил воды из родника.
На колонку как на чучело была привязана старая предраная фуфайка, а вокруг нее сооружена как бы небольшая песочница, с горкой наполненная опилками, навезенными с пилорамы, чтобы вода не замерзала зимой, на самой же макушке ее железной головы до сих пор был заметен отпечаток ладони с растопыренными пальцами - это грунькины внучата (баба Груня - соседка деда, двор слева) однажды, когда еще учились в школе, приехали к ней на лето, покрасили крышу и изляпали всю колонку. Один написал на заборе огорода - "Женя", другой - "Дима" и эти автографы оставались до сих пор, в то время как крыша безобразно заплешивела и явно требовала еще одной добросовестной покраски, а внучата давно переженились и наделали правнуков.
Как на зло Большая Баба(Грунька, то есть), когда деду оставалось до ворот пять шагов, вышла из своего двора и сразу приметила себе: ага, черенок спи-л. У деда от раздражения забурлило внутри и тут же утихло как только он зашел за угол собственного дома. Он мысленно выругался. Посторонний наблюдатель, поглядев на бабу Груню и деда ни за что бы не подумал, что это соседи, которые давно "вдрызг" поссорились, уже несколько лет, живя вплотную один к другому, не здороваются и при встрече сразу по привычке вскипают: вот-де - идет такой растакой: они держались с такой подчеркнутой холодной чопорностью, что, казалось, это ни два деревенских российских жителя, а два английских лорда, поссорившихся по какой-то там своей вашепревосходительство-англиской глупости.
Большой Бабой бабу Груню звали не только потому, что она, живя одна, содержала полноценное деревенской хозяйство, но и потому, что сама внешне была достаточно солидных размеров для старухи. Дед, который дома был большим клоуном и когда на него находило настроение мог часами изображать всех своих соплеменников - как они ходят, разговаривают(благо времени наблюдать за ними было хоть отбавляй - почти вся жизнь), - изображать настолько точно, но при этом иногда с такой издевкой, что бабушка, не выдержав, выкрикивала ему: "Шут!" и выходила в сени. Дед через работу или через эту крайне точную злую пантониму реализовывал свою природную творческую силу, которую, родись в городе, он, может быть, выразил бы как надо, став хорошим актером. Только жена, дети да близкие невраждебные знакомые знали про эту его способность, которая к старости от какой-то подсознательной обиды на жизнь у него еще больше усилилась.
Выставляя Груньку он изображал ее так: "Пузо выпятит и идет по деревне как генерал". Старик выпячивал худой свой живот, надувал губы, создавал на лице выражение крайнего чванства и начинал кое-как перебирать -будто бы толстыми - ногами по избе. "Во, - говорил он, - Вот так". Останавливался на одну секунду, принимал свой обыкновенный облик и показывал еще раз: "Во, - говоил он. - Во".
Даже бабка, привыкшая к его клоунству и то иногда не удерживалась и смеялась до слез. У него всегда хорошо получалось, потому что изображал он всегда спонтанно - вдруг какое-то воспоминание и он ни с того ни сего показывал как Резиновые Губы растягивал, отплясывая казачка, эти самые губы. Или как сидел, уперев локти в стол, а подбородок в ладони, Митька на колхозном собрании тридцать лет назад. Иногда, особенно когда приходило ни очень хорошее воспоминание, дед как актер, которому ненавистна его роль и он хочет унизить своего персонажа, слишком явно перебарщивал. Сквозь маску ехидства уже слишком четко проглядывалась горькая злоба и тогда бабка уже не кричала "Шут!", а говорила: "Брось вона! Брось!", так как не могла смотреть на подобное. Это выглядело во много раз злее, чем если бы старик просто грубо обругал кого-нибудь матом, которого, кстати, чтобы выразить все что накипело и наболело, ему уже давно не хватало. Лишь в редких случаях ему удавалось меткое и четкое слово и тогда он успокаивался и чувствовал себя удовлетворенным, в то время как все остальные слова пролетали мимо как сор.
Баба Груня и правда как генерал, держа в огромном кулаке ключ, прошествовала к своей бане. Она думала о том (но в менее благообразных выражениях), что ее сосед все время что-то тащит, тащит все никак не успокоиться. Думала о его жадности, скаредности и хитрости - качествах, которые она, впрочем, почему-то не замечала за собой, хотя обладала ими более чем в достаточной степени.
Дед, грохнув калиткой, прошел во двор. "Идет", - подумала в избе бабка. Он поставил черенок, прислонив его к стене дома. Соскоблил на железке, специально для этого прибитой угловой рейкой к настилу, грязь с подошв, оставляя на ней плоские лепешки. Вошел на примостик.
Положил в углу топорик и, зайдя в сени, вывалил из сумки прямо на пол грибы. Привычка у него была такая. Слипшаяся грибная масса, разлепляясь, шлюпалась о пол и маслянистые шляпки, ударяясь, сразу же принимали форму пола: становясь одной своей стороной ровными.
На примостике стоял ларь, разбитый внутри на два отделения - для комбикорма и овса, а рядом с ним были сложены в ряд старые зеленые бутылки из мощного толстого стекла, наполненные то маслом, то соляркой, закупоренные грязными просоледоленными тряпками, напоминавшие в полутьме бутылки с зажигательной смесью, приготовленные к бою.
Неуклюже свернув сетку, старик присел на ступеньку и принялся стягивать с себя сапоги. Занятие это было непростое. Они сидели плотно на его ногах, кроме того обернутых портянками, которые запутались при ходьбе. Тужась будто при запоре дед с большим трудом стянул с себя один сапог, который с грохотом треснулся о деревянный пол, а портянка, при этом вся "перекосоёбившись", осталась на ноге. Он размотал ее, свернул, потом кое-как и ни с меньшим трудом стянул второй сапог. Старик поднялся, отставил сапоги в сторону и вышел в избу.
- Пришел? - спросила его старуха, лежа на диване и задрав кверху голову на подушке, так как лежала головой к двери.
- Вон возьми на жарево. Грыбов на ужин пожаришь, - ответил дед.
- Опять принес?
- Мне что жа - прятаться что ль от них?
- Сам будешь резать. Надоели мне твои грибы. На три года вперед насушили, - раздраженно ответила она.
- Да я был с картошкой...
- У поросят чего же не почистил?
- Почисшу. Еще время то вон, - и, вытянувшись, чтобы посмотреть на красный будильник, - десять минут четвертого.
Дед расстегнул большие как пятикопеечные монеты пуговицы на куртке и сунулся было ее повесить в промежуток за шторой - между печкой и стеной, но жена его опередила, криком налетев как птица:
- Куртку туда не вешай!
- А куда же? - глупо застыв с курткой в руках, спросил старик, хотя прекрасно знал в таком случаи где ей место.
- Там чистая одёжа висит, а не рвань! На примостик.
Старик сходил на примостик, повесил "одёжу" на большой гвоздь и вернулся в избу.
- За хлебом ходила?
- Я ж при тебе пришла!
- А, ну да, это я уж чего-то... - промямлил дед, так как он действительно, прохаживаясь по осеннему успокаивающему лесу, забыл, что жена покупала сегодня хлеб.
Помыв, брызгая во все стороны грязной мыльной пеной, руки, он сел в чуланчике на лавку - пообедать.
- Старух, - крикнул он, - а творог у тебя есть?
- Есть. Вон возьми в холодильнике.
Дед хотел было встать и принести творог, но жена, вспомнив свои обязанности и тем более лежа на диване вплотную к этому самому холодильнику, поднялась сама и грохнула белую железную миску перед дедом.
- Холодный, - сказала она.
- Что ж не вытащила, - упрекнул дед, имея ввиду - почему она не догадалась вытащить заранее до его прихода.
- А я ай знала, когда ты придешь!
- Я ж сказал - часам к трем. К обеду, - сказал дед и хотел добавить, что если бы ты его и вытащила, а я немножко запоздал, то ничего бы страшного не случилось, не испортился бы, но старик промолчал, не захотев строить такую длинную фразу.
Он зачерпнул ложкой белый рассыпчатый творог, осторожно проглотил его и, подумав, что он немножко суховат, плеснул в него молока.
- Там суп вона, - сказала ему жена.
- Где?
- В сенях.
Поняв по тому как муж требовательно спросил "где?", что от супа он тоже не откажется, бабка принесла ему и суп, поставила перед ним кастрюлю с нарисованной красной ромашкой на корпусе и с торчавшим из под крышки черенком половника.
- Сам нальешь?
- Угу, - промычал дед с набитым ртом.
Старуха отошла, посматрев на него, едящего, примерно таким же взглядом как и тогда на цыплят, или на теленка.
В кастрюле с супом плавали как островки желтые крупинки жиринок. Дед вылили суп в тарелку.
- Может погреть? - спросила бабка.
- Не надо.
- Смотри. А то давай погрею.
- Ну что жа. Давай, - согласился дед, еще раз взглянув на неприятные крупинки жиринок.
Бабка подогрела ему суп. В сенях стояла газовая плита с двумя горелками, а рядом с ней красный баллон с надписью "пропан". Повернув три раза вентиль на баллоне, она зажгла спичку и крутнула горелку, которая с шипеньем вспыхнула сочным синим пламенем. Подогрев суп ровно до такой степени, чтобы в нем растворился жир, она отключила хлопнувшую в ответ горелкой плиту и принесла тарелку обратно в избу.
Дед уплел суп, съел почти весь творог, выпил пол-литра кислого молока, сопровождая это то хлебом, то луком, то помидорами, догнивающими на подоконниках, куда их от тумана еще летом собрала жена.
Облизав ложку и со стуком пихнув ее в банку, он сказал бабке.
- Ну что ж, пойду у поросят почисшу.
Старик открыл дверцу конюшни и оттуда вывалились две белых свиньи. Сначало они уставились на белый свет, будто в первый раз его увидели, но когда он на них прикрикнул, кинулись вперед из навозной кучи, в которой очутились выйдя из своего жилища. Дед осторожно, чтобы не поскользнуться и ни сломать ноги, ступил в их прибежище.
Пол там был сделан из небольших дубовых столбушков, изглоданных теперь поросятами, между промежутками которых набилось много их кала. Он стал орудовать лопатой, выгребая его из углов и через дверной проем скидывая в общую башнеобразную кучу с торчавшими из нее во все стороны стебельками травинок, непереваренными желудками животных.
Жидкий буро-зеленый навоз слетая с лопаты звонко шлепался сам об себя, а свиньи как обычно начали беситься.
Животное большую часть жизни проводящее в небольшом запертом помещении и вдруг оказавшееся вне его, одурело от радости и не знало что ему делать. Замкнутый мир двора, казавшийся свинье простором Вселенной, повергал ее в великое недоумение, она терялась от избытка свободы, и все у нее мелькало и будоражило перед глазами от восторга и собственного визга.
Свиньи то начинали рыть мордой в навозе норы, нарушая его сплошную болотистую целостность, взбрыкивали его, то с разбегу, разбрызгивая во все стороны тяжелые бурые капли, кидались в навозные лужи, чавкали, найдя в них какую-то щепку, то вдруг ни с того ни сего забегали в сарай, делали внутри него круг, выбегали обратно и вдруг неожиданно застывали в ступоре, из которого тут же со всего размаху прыгали в лужу. Все это сопровождалось визгом, громким глубокомысленным хрюканьем, плеском и чавканьем.
Дед, начав от одной стены вычищать пол, постепенно двигался к противоположной. Работа не внушала ни отвращения ни особенного удовольствия, он лишь по прежнему следил как бы ни поскользнуться и лишь только из-за запаха старался работать быстрее, хотя и не обращал на него чрезмерного внимания, просто считая, что с точки зрения обыкновенной чистоплотности негоже человеку подолгу дышать говном.
Поросята, ныряя в собственные испражнения, разжиженные дождливой водой и носясь по двору в первые же минуты вывозились в навозе до полного неприличия. Все их бока, спины, морды были в навозе, но белесые белобрысые глаза глядели довольно. Немного устав, один поросенок занялся планомерными поисками в навозной жиже чего-нибудь интересного, а второй остановился и стал греться под лучами скудного осеннего солнца, подставляя под них дебелую спину, которую через месяц-другой пустят под нож и будут опалять паяльной лампой.
Почувствовав, что на дворе стало тихо на него пришли с улицы куры, с кудахтаньем до этого разогнанные парнокопытными дебоширами, а из своего укрытия вылез теленок, заранее спрятавшийся от них. Однажды, еще не зная кто такие свиньи, он по молодости не спрятался и в результате оказался вовлеченным в такой бешенный хоровод, что два дня потом отходил (потому, что свиньи его тогда загоняли до изнеможения и он долго еще потом невпопад дрыгал копытами и вдруг, задрав тощий хвост, дергался с места), - он носился под их визги по двору с расширенными от страха и недоумения глазами, в которых горел один вопрос: "За что?"
Теленок, впрочем, и сам тоже не был паинькой. Время от времени он и сам гонял кур. Ему всегда было смешно смотреть как они кудахтаньем, разбрасывая перья, подобрав под себя крылья - будто прихватив под мышками яйца, носились туда-сюда. Особенно интересно ему было, подбегать к ведру - когда туда забирались курицы доедать его обед и прогонять их.
Из дровника вышла соседская кошка и, поглядев по сторонам, с брезгливой опаской посматривая на свиней, пересекла двор. Через сарай пробралась в огород, ну а далее - домой (в избу бабы Груни), попить молока, которого, она помнила, еще оставалось в ее консервной банке из под кильки в томатном соусе.
Дед вычистил поросячье жилище и сказал себе: "Фу!" Он обстучал лопату, вытер ее о край пола. Вышел. Поставил лопату в угольник, сбитый в сарае, где всегда хранился инструмент, который в первую очередь должен быть под рукой. Свиней он загонять не стал, решив, что они уже, пожалуй, перебесились и теперь подышат воздухом. Однажды у одного поросенка отказали задние ноги и он ползал по двору как калека по железнодорожному вокзалу. Анфиска посоветовала побольше его держать на воздухе и это как ни странно помогла, и теперь дед с бабой ежедневно часа на два выпускали их из конюшни.
Бабушка осмотрела дедовы грибы и сказала:
- Шелепятников опять одних набрал!
Она собрала все что он принес в передник, принесла, вывалила на стол в чуланчике, стала разбирать. Этот самый "шелепятник" можно было увидеть с первого взгляда. Она брала помятый склизкий гриб, разламывала его шляпку, -там оказывались белые червяки или маленькие черные букашки, - и кидала его в помойное ведро.
Оставшуюся чистую часть нарезала на сковородку. Грибы легко ровно и красиво крошились под ножом.
Свинья которая грелась на солнце, подошла к калитке, сунула пятак в прорезь для кур и потянула воздух. Он был лучше. Она хрюкнула, но как ни силилась, одновременно двумя глазами заглянуть туда не могла. Развернувшись, она пошла обратно и по пути, виляя задом, задела шест, прислоненный к стенке дома. Шест, падая, звучно треснул ее по голой спине. Свинья вздрогнула и отбежала, однако, даже не оглянулась - чего-ей-то там на нее упало.
Дед подковылял и подобрал упавшую жерздь с пола (на этот раз свинья зорко следила за ним, увидев в его руке палку), подошел и сунул его в пространство между крышей дровника и поленицей под ней, где и без того уже торчали вилы да грабли.
- Потом поставлю, - сказал он, подразумевая, что потом положит черенок в угол за поросячьей конюшней - где он вообще-то и должен стоять, а сейчас просто устали ноги и туда накладно лезть - через дрова, колеса от телеги, уставленные прямо в проходе, ящики для рассады и прочее барахло.