- Сам виноват, - сказал он каким-то невероятным басом - как магнитная пленка, которую начинает жевать магнитофон; я не мог успеть чего-либо сообразить, а он и не дал - ударив меня так, когда обычно за этим следует планомерное продолжение.
- За что надо, - таким же неимоверным диким и грубым басом ответил шкаф и, закрыв дверцу, ударил меня в третий раз, попав прямо в лоб, и рассеченная таким образом кожа дала обильную кровь, которая, скатываясь по лицу быстрым горячим ручьем, стала стекать прямо на куртку. Я попытался вытереться ладонью, но, испачкал руки в собственной крови и только размазав ее по всему лицу, так и остался стоять скрюченный с разведенными в сторону руками, не зная обо что их вытереть; лоб ломило от боли, в ушах гудело, а перед глазами плыл черный кратер, заросший обоймой теней по краям, в то время как я словно карп в раковине (мы раньше покупали живую рыбу, пускали в большой таз, она жила два дня, потом всплывала кверху брюхом и мы ее жарили с луком и кашей) беспомощно и одурело начал ловить ртом воздух, с немым отчаяньем издавая при этом губами еле слышимый хлюпающий звук, а шкаф наступил своей кабаньей ножкой мне на ступню. Он слегка покосился, стараясь чтобы мне было как можно больнее, чтобы перенести свой вес на одну ногу и при этом еще совершая вихреобразное движение, подобно тому как тушат окурок. Я рефлекторно попытался отдернуть ступню, но не смог преодолеть его квадратную мебельную массу, а в голове возникла мысль(вернее не мысль - для нее было слишком мало времени, а скорее нечто в форме мимолетного импульса), что он мне сейчас раздавит ногу, раскрошив напрочь кости.
Шкаф толкнул меня в плечо и тут, зажав голову дверцами, так что я оказался лицом -как страус в песке- в глубине его темной дубовой пропахшей нафталином утробе, поволок меня в комнату. Я уперся руками в гладкую лакированную поверхность, тут же испачкав ее кровью, и стал орать ему в брюхо - может быть даже тем самым приятно щекоча его. Он меня выволок в комнату к другим вещам, от которых я в первую же секунду получил под зад несколько хороших взбадривающих пинков, отпустил, и я вывалился ему под ноги, одурелый от боли и непонимания - что происходит. Передо мной стояли вещи: диван, комод, две табуретки, телевизор с мигающим экраном, магнитола и два кресла; телевизор стоял на полу в нетерпении подняв над собой как меч свой провод с вилкой, ожидая когда можно будет его использовать; комод стоял, беспорядочно лязгая своими пустыми ящиками, - как драконьи головы - челюстями, - выдвигая то один, то другой и сопровождая все это резкими похлопываниями поверхностей сухого дерева одно о другое и звоном медных кольцеобразных ручек на них; табуретки не могли стоять на месте, а постоянно придпрыгивали как две глупые козы, притоптывали, вдруг забирались одна на другую - словно человек, заблудившийся в лесу - на высокое дерево, чтобы рассмотреть где дом, тут же соскальзывали, начинали прыгать одна через другую, превращая это упражнение в бесконечную цепочку, когда первая перескакивала через вторую, вторая - через оказавшуюся перед ней первую и так далее; диван скрипел пружинами - так урчат обычно кишки объевшегося человека, открывал иногда огромаднейшую пасть, внутренность которой напомнила вдруг мне (никогда об этом не задумывался) внутренность гроба, и с грохотом опускал ее, выбивая сам из себя пыль; магнитола пряталась за телевизором, будто бы смущаясь меня, кресла покачивались туда-сюда будто были ни большими подушками на подставках, а качалками из тростника, а на кухне неожиданно голосом падающего в пропасть человека закричало радио.
Они мне не дали опомниться, и телевизор, от злости начав мигать кинескопом, как пастух кнутом широко размахнулся проводом и, свистя им в воздухе, ударил бы меня, если бы я вовремя не убрал голову, хотя вообще-то эта уловка была бесполезной, потому что как только резиновая вилка, саданув по дверце шкафа, отпружинила от него, ко мне тут же подскочила табуретка и ловко заехала острой ножкой под подбородок. Я прикусил как на зло оказавшийся в этот момент между зубами язык, который сразу стал распухать, а табуретка тут же врезала мне второй раз, причем по тому же самому месту; я взревел от злости, так как настал тот момент болевого ослепления, когда уже не важно понимаешь или не понимаешь что происходит - главное что больно, схватил табуретку за ноги и стал дубасить по чему придется, не разбирая куда бью; она при этом гадко извивалась, пищала, пытаясь освободиться от меня жестом, которым обычно снимают обувь одной свободной ногой - с другой.
Но наслаждаться местью мне пришлось не долго, так как ее подружка быстро подлетела и хорошенько вломила мне, как тупым копьем, в пах, и я вновь оказался в положении, в котором со мной можно было делать что угодно. Телевизор стал хлестать меня по и без того кровавому лицу своей вилкой, табуретки колотить по ногам и почкам, а кресла злорадно ржать; я закрывал лицо рукой и убирал его вниз к полу, но тогда вилка начинала хлестать по затылку, от табуреток попытался свернуться калачиком, все еще дурея от звеневших в паху яиц, но они просовывали свои тонкие ножки между мной и полом, подкидывая меня, а также, толкаясь, пытались засунуть их в задний проход. Диван медленно, ухмыляясь и рыгая, подплыл ко мне, схватил мою ногу и стал ее пережевывать, как часто курящий человек, который находиться в помещении, где нельзя курить, жует спичку; он раскрывал насколько это можно до упора пасть, а потом сразмаху спускал в пружины верхнюю челюсть, зажимая таким образом ногу. Первый же раз как только он это сделал, я отдернул свою конечность, схватился за ушибленное место и понял, что все кончено. Последний сознательный толчок моего мозга сказал мне, что теперь ничего не остановишь, и что меня, не важно - понимаю я или нет за что, скорее всего убьют.
Слепые тумаки приходили со всех сторон, телевизор умудрился обмотать свой хвост вокруг моей шеи, но совсем задушить меня ему мешала моя рука, которой я до этого закрывал окровавленное лицо и которую он прибинтовал к моей шее, для забавы время от времени дергая провод так, что его резина больно впивалась в кожу на руке и, казалось, что сейчас ее перережет; я только ждал, чтобы все это скорее кончилось.
Внезапно удары прекратились, вещи отступили назад, телевизор снял петлю и я было подумал, что все это померещилось как в чересчур реальном сне, после которого любое утро кажется легким и невыносимо желанным, однако, этот сон тут же продолжился, и я получил в выгнувшуюся синяками спину новый тяжелый молотообразный пинок, сразу поняв, что это принялся за дело шкаф. Он ударил солидно, осознавая всю важность своей персоны, не резко и торопливо как табуреточки - будто боясь, что жертва сейчас убежит, а вельможно, вальяжно, весомо, сановито - что мой позвоночник еле выдержал, а все позвонки затрещали и передали сильнейшую вибрацию в таз и череп, как труба в многоэтажном доме передает звук во всю длину своего протяжения.
Он пинул еще раз, потом еще раз - исподнизу, с поддевкой, так что я пододвинулся сантиметров на двадцать; я лежал на полу и мое сознание находилось в том состоянии, которое врачи обычно называют шоковым, и которое лучше всего сравнить с юзом - когда затормозившая машина с визгом и шипеньем, оставляя черную полосу за собой, продолжает мчаться по дороге и эта полоса была моим размазанным мозгом; это была уже ни езда - если человека избивают, он не чувствует, что живет, в этом движении было нечто противоестественное как бытие "человека-свиньи" - преступника в древнем Китае, которого наказывают, отрубая ноги, руки, выкалывая глаза, бросив в отхожее место.
Шкаф пинул меня раз, два и вдруг начал громко, создавая ветрообразное движение воздуха из своего нутра в комнату и обратно, хлопать дверцами, телевизор начал показывать какие-то очень быстро мелькающие сверху вниз кадры, кресла выпучивать и вдувать внутрь свои сиденья - как человек может вобрать живот в себя и тут же округлить. Диван подбирался ко мне, намереваясь еще раз схватить и сжевать мою ногу и хлопал пастью все более и более угрожающе. Радио на кухне уже ни кричало, а орало басовым беспросветных рыком "Смерть!". Занавески на окнах стали сами собой закручиваться в канаты, потом раскручиваться, извиваясь, и снова закручиваться. Табуретки заплясали вприсядку, бойко отстукивая ножками о некачественный рыхлый паркет. Пол подо мной (да и не только подо мной - подо всем этим) заходил волнами, которые прокатывались по комнате, колыша все предметы, в ней будто лежавшие в грузной тяжеловесной воде. Плинтуса стали дрожать по всей квартире, а на кухне -я все равно слышал это сквозь дикий шум- вываливаться на пол и биться тарелки.
Вещи восставали, поднимали бунт, через свой неодушевленный сатанизм, проявляя свои истинные сущности - свои ноумены, и вся их оргия была подготовительным вступлением, прежде чем совершить то, о чем орало (ранее такое мирное - передававшее сводки погоды, новости и успокаивовавшее своих слушателей лирично-слащявой музыкой) радио; все это вступление затянулось не особенно долго - с течением времени лишь увеличивалась громкость завываний и интенсивность совершаемых движений. Все двигалось быстрее и все повышало и повышало свои повороты как вентилятор, которому дают больше напряжения, пока, наконец, за какую-то секунду все это вещное безобразие ни докрутилось до крайней своей точки, дальше которой увеличивать скорость оно бы не смогло - сорвалась бы какая-нибудь внутренняя пружина и все обвисло бы как рука со сломанной кистью, но все не повисло и не обвисло и эта крайняя точка реализовала себя вполне логичным концом: занеся ногу над моей головой, шкаф продавил мне череп, пошел квадратной ногой в мозговое вещество и прорубил его насквозь, упершись ступней в противоположную стенку черепной коробки. Пробив череп он сделал несколько шагов по комнате, волоча меня, хлещущего кровью за собой, как будто бы хромая от тяжести моего тела.
Крови нахлестало очень много - не прошло и несколько секунд, как я плавал в луже собственной бурой липкой горячей плазменной жижи, будто бревно в озере, которая била из черепа как свежая подземная никому не нужная чистая вода из глубокого источника. Шкаф с хлюпаньем вынул свою ногу у меня из головы и брезгливо встряхнул ей, стряхивая мозги - беловатые, непрозрачные пленчатые обрывки как тонкая нежная кожица на еще не перезревших зернышках бобов, и несколько этих обрывков, испачканные в крови, слетев с его красной ступни прилипли к обоям на стене.
Предметы, убив меня, стихли, подождали некоторое мгновенье, после чего пустились в ритмичные невообразимый разгульный пляс. Плотно уставленные на полках книги, наконец, смогли освободиться и стали по одной вываливаться с полок, и, не долетая до паласа, вспархивать к потолку и летать как птицы. Первыми из тех, кому удалось вырваться были "Дневники Франца Кафки"; они выпорхнули, скинули с себя суперобложку и сразу симметрично разделились пополам, замахали страницами, из которых словно перья посыпались многочисленные, вложенные мной, закладки, в виде листков отрывного календаря или просто полосок бумаги. Вскоре почти все книги - за исключением самых ветхих, оставшихся в глубине полок (я умышленно всегда убирал их подальше от пыли и глаз возможных гостей, а то будут брать, листать лишний раз, ухудшать состояние и без того ветхого издания), которые заранее знали, что стоит им только взмахнуть обложкой, как они тот час же рассыплются, упав на землю, образовали под потолком стаю толщиной около полуметра, похожую очень на рой огромных пчел. Книги расселись как вороны по всем предметам в комнате и начали заниматься чем попало, кто раскачиваться на шторах - кто на люстре, кто совершая под потолком фигуры высшего пилотажа, а томик Толстого и Виктора Ерофеева уселись на гардине и читали друг дружку. Лев Толстой плевался каждую минуту, теребил свои страницы хорошей прочной бумаги с качественно пропечатанным шрифтом от раздражения, а Ерофеев в отместку пролистывал не читая, целые главы "Анны Карениной"; книги - единственное что у меня было, и те меня не оплакивали, а невозмутимо порхали или, словно вычищая грязь из под ногтей, вычищали друг у дружки мусор между страниц.
Радио, как только шкаф высунул ногу у меня из черепа, орать "Смерть!" перестало, а вместо этого из динамика пошел обыкновенный электронно-технический гул, убивающий любое восприятие звука своей удивительной тяжестью. Весь пол на кухне был усыпан битой посудой, стол перевернут и лежал на спине, дрыгая ножками как жук, а скатерть почему-то плотно вся забилась в трубу раковины и, словно убегая от кого-то, застряла там, так что наверху от нее торчал один единственный цветастый уголок. Под обоями кто-то лазил, лампочка в туалете мигала, так как выключатели щелкались сами по себе, по всему туалету было размотано два рулона туалетной бумаги, а на всех пустых бутылках из под пива, вина и водки, составленных в углу, этикетка оказалась наклеенной изнутри.
Кровь постепенно переставала хлестать, я начал коченеть, а плясавшие вещи стали понемногу успокаиваться: они незаметно, но верно и медленно замедляли темп; сперва их ноги и разнообразные конечности изгибались и мелькали так, что нельзя было разглядеть их целостную форму - они расплывались в движении как спица в крутящемся колесе; потом так, что можно было видеть контуры мелькающих граней, наиболее четко, просматривовавшихся в верхней и нижней границах движения, откуда, прекращая двигаться в одну сторону, они начинали двигаться обратно, в то время как по середине все еще просматривовались достаточно расплывчато; потом так, что грани было видно достаточно четко, а все остальное представлялось как несколько штук, слившихся друг в другом предметов - штук пять; потом так, что предметов, казалось, было два-три, потом, наконец, один и тот же двигался туда-сюда, потом вздрагивал, потом подрагивал, потом все-таки замолк и все предметы как были так и застыли на своих местах по всей комнате в беспорядке и неестественных позах. Книги упали из под потолка и закрыли собою и своими смявшимися страницами весь пол в квартире, радио молчало, и лишь сливной бачок в туалете как обычно шумел, журча, а холодильник дребезжал на кухне, как ни в чем ни бывало морозя продукты для трупа, валявшегося на паласе, которые теперь ему были совсем не нужны.