Кто в Америке президент-то - мужик или баба? Мужик? Вот и хорошо. Бабе трудней президентом быть, чем мужику. Что?.. Она сама, как мужик? Это так кажется, потому что ей муж, наверное, помогает, подсказывает все - умный. Я умных люблю. Вот кошка наша, Нюська - головка маленькая, а ум большой, нет-нет да обманет меня, в комнату забежит.
Я вообще к животным слабая. Этим летом на даче из-за них натерепелась. Сначала, как приехала, скучно было: соседи все семьями, стоят в огородах вниз головой, а я одна. А потом по ночам началось. Только засну, под окном - грохот. Встала, вышла во двор, а он от луны светлый. Я под дом заглянула, а там ежи. Под навес крота загнали, видать, загрызть хотели. Прогнала я их и с тех пор под навесом на блюде кости куриные оставляла. Ходили ко мне все: и ежи, и коты, и крот, даже енот повадился. И им хорошо, и мне нескучно.
Человеку одному быть нельзя. Вот отец у меня уж насколько к женскому полу жестокий был. Мать от него за всю жизнь слова ласкового не слыхала. А однажды - они уж в возрасте были - захожу в комнату, свет включаю, а они в обнимку сидят. В темноте - в обнимку. Понял, значит, отец кое-что к старости.
Зато животных привечал всегда. Он строитель был, лес пилил. Раз прибежала к ним в цех собачка, совсем незнакомая собачка, мужики ее прогоняли, а отец нет. Села рядом, лапу ему подает. А лапа распухшая, огненная. Отец каморку обустроил, тряпок накидал, стал собачку кормить. А она все хиреет, а лапа все пухнет. Ну отец лапу и отрезал. Ожила собачка. И охраняла отца так - к нему подойти никто не мог. Бегала за ним с работы, под окнами нашими сидела. И на мать и на нас, детей, лаяла. Отец к ней тоже прикипел, хотел в дом взять, а мать уперлась. В подвал только пустила. А там крысы. Они собачку покусали, та и померла. Когда мать узнала, как заплачет, как закричит: 'Что же я за дура... Зачем ее к нам не взяла... Отцу не помогла...' Не знаю, любила она животных или нет, а отца любила.
Меня он из всех детей выделял, Галюся звал. Шла я однажды домой, в руках сумка, бельем для стирки набита. Иду, тяжело. Гляжу, муж мой Петя на машине едет, с ним баба рядом сидит, у нее прическа наверчена, чтобы ему понравиться. Проехал муж мимо меня, не остановился. Так я до дома и дошла. Как мне хотелось взорваться, как насолить им хотелось! А отец меня обхватил и держит, не лезь, говорит, будь на высоте, будто не заметила. Вот какой у меня отец был, берег меня. И мужу я никогда слова плохого не сказала. Просто ушла, раз он гулящий такой. А когда умирал, все меня звал. Самая лучшая я для него оказалась.
А какая я в молодости была! Оформленная такая, симпатичная. В зеркало, бывало, гляну и сама себя пугаюсь, красоты своей. У меня и сестра с братом красивые. Танька рыжая, огненная была. Отца все спрашивали: 'Дядь Вить, у нее волосы крашеные, что ли?' Да нет, говорит, родилась такой. И брат был рыжый, кудрявый, будто укладку ему сделали. Нравился всем. Сестра характером в мать пошла - хулиганистая. Замуж вышла, а все равно мужикам улыбалась. Как ее Сашка мучился, словами не передать. И ругал ее, и бил, а она все равно: платье германское красоты необыкновенной наденет и - на улицу. У нее сразу под боком кавалер образовывается, она с ним хи-хи да ха-ха. Однажды пришла с работы, а Сашка в петле висит. С тех пор Танька пить стала. Спилась быстро, а жила еще долго. Но все равно молодой умерла. А брат мой от шунтирования умер.
Я как на дачу в деревню приезжаю, где наше детство прошло, так они у меня прямо перед глазами - Танька и Володька. Стоим на краю оврага и на немцев пленных смотрим. Они там днем строили что-то, а по ночам разбегались, и начиналась стрельба. Они понимали, что в сторону Бреста надо идти, а где эта сторона, не знали, и блуждали в лесу.
Самое главное - лишь бы войны не было. Я вот с соседской девочкой говорила. Ей пять лет, глупая. У них дом в Америке, ей папа обещал, когда война начнется, они туда жить уедут. Скорей бы, говорит, война началась. А я до сих пор помню, как меня трехлетнюю бабушка зимой на санках из деревни в Москву везла и велела голову не поднимать. Это сорок второй год шел. Мне интересно, я смотрела и видела, как люди у дороги висели, а кто, не знаю. Помню у обочины костер, вокруг солдаты в белых дубленках и рукавицах, и бабушка к костру погреться подошла. Она потом удивлялась, как я все запомнила, ведь три года мне. А я и избу деда помнила. Большая изба была, и приделок был. Лавки прямо блестели, их ножом скребли. Дед избу разобрал после войны, пятистенок сложил, остальное в колхоз отдал. Сколько в саду у деда яблонь плодоносило, а пчел сколько было! Когда немцы к нам на постой пришли, бабушку прямо за грудки - где мед? Они же ей потом и подсказали меня увозить, за ними карательный отряд шел, эти всех убивали. Соседнюю деревню вместе с людьми сожгли, там до сих пор пустое место.
В пятидесятых у нас на чердаке молодой лейтенант жил, на шесть лет старше меня. Тогда я поняла, как плохо быть красивой. Дед так и следил за мной. Лейтенанта я и не видала. Слышала только, когда он на чердак поднимается, как ходит надо мной, стройный, кудрявый, красивый. Как-то с подружкой Нюшкой допоздна загулялись, и спать я легла в сарае на копне сена. Он пришел, взял травинку и мне по груди водил. Я когда проснулась, увидала, испугалась. Звали его Иван. Так я его любила, он мне снился даже, а ничего у нас не было. Скоро его из деревни в Лефортово перевели. А когда я уже на Арбате в ателье ученицей работала, он меня искал и перед тем, как из Москвы уехать, в ателье пришел. Приемщица наша ему сказала, что я старшая в большой семье и никуда меня не отпустят. Так мы с ним и не увиделись.
В Москве мы три года в церкви жили, в алтаре. У нас соседи евреи были, интеллигентные такие, умные. За мной сын их ухаживал. На врача учился. Всем вроде хорош: черный, красивый - но такой несхватчивый. Говоришь ему, говоришь, а он глаза в пол воткнет, и будто нет его. И отец мой на него сказал - больно молчаливый, уж не дурачок ли. В последний раз мы с ним в ресторан 'Прага' ходили. Он вылил мне на платье вино и стоял возле меня на коленях - так напугался, трясло всего. Я говорю, вставай, пойдем танцевать. И мы танцевали. Как же мы танцевали! Как он меня не отпускал! Горячий оказался, не дурачок. С ним бы у меня жизнь по-другому сложилась, но я уже в Петю влюблена была. Скоро мы поженились, и я родила ему дочку.
Как шестнадцать исполнилось, меня родители из школы в ателье отдали - у мастера из-под руки учиться. И вся я ушла с головой в шитье. Мастера какую задачу зададут, так я с этой задачей в голове и с работы иду, и спать ней ложусь, кручу, думаю, пока не решу. Шила так - меня и на работе уважали, и на дом заказчицы ходили. Швея всегда при деньгах. Жалко только, Надюшке, дочке, с уроками до четвертого класса помочь могла, а после уже не могла. Как-то она со школы пришла и говорит: 'Мам, ты неправильно мне подсказала. Ты, оказывается, неграмотная'.
Мужик сам должен к женщине подходить, а ей делать ничего не надо. То есть женщина должна сделать так, чтобы мужик первым подошел и думал, что это он сам, зараза сиволапый, подойти захотел. С мужиками вообще сложно.
Помню, молодая была, перехожу как-то дорогу, и машина на меня чуть не наехала. Я со страху и обматерила водителя. А он мне: "Что ж у тебя из такой красивой морды такие слова вылетают?" Нравилась я мужикам.
Первую мою любовь звали Иван и последнюю - Иван. Двадцать лет мы с Ваней прожили. Десять лет, как нет его со мной, и так мне без него скучно! Жена его была моя заказчица. Он ее к нам в ателье на машине возил. Потом у нее тромб в ноге оторвался, и ногу ей ампутировали. Она мне звонит, плачет: 'Галя, без ноги я осталась'. Я ей платья в пол шить стала. Она нас и свела. Иван за ней до самого конца ухаживал. Перед приходом врачей подмоет ее, почистит всю, и чистенькое постелит. Врачи все удивлялись, какая она ухоженная. И когда она умерла, он ее хоронил с музыкой. В Москве было не заведено, чтоб с музыкой. Ее несли, а сзади шел оркестр. И все спрашивали - кого хоронят? А им отвечали - муж хоронит свою жену.
Я жила при Сталине, при Маленкове, Хрущеве, Брежневе, при Андропове, при Черненко и Горбачеве, при Ельцине и теперь при Путине. Нет, Медведева я не забыла, я его с Путиным посчитала. Как-то Хрущев с курорта вернулся и ехал с кортежем по Москве. А нас из ателье выгнали его встречать. Пустили его кортеж по Старому Арбату, а мы стоим и машем, вроде как с юга его встречаем и рады. Вот так нас от работы по пустякам всяким отрывали.
Как я работу свою любила! На крыльях туда летела. Мы с девчонками за стол, бывало, сядем да как запоем! А сейчас песни скучные. Артисты поют, а слов не разобрать. Простоты нет, вот и не прицепляются эти песни к людям, петь их не хочется.
Пришла я как-то к Лариске, мы с ней с 50-х в ателье работали и до самого его закрытия в 90-е, с тех пор и дружим. У нее стол накрыт, подруга к ней приехала. Выпили. Мы с Лариской смеемся, поем, а подруга только на жизнь жалуется. Песню нам портит, ну я и не стерпела. Не одна, говорю, ты такая, все такие. Если рассказываешь, как трудно тебе, то уж говори и как справляешься.
Я недавно упала, сама не знаю, как. Вот я стою, вот дверь, вот комод. И комод вдруг поехал, а дверь закрутилась. Я руками замахала - за комод зацепиться, об него и ушибла руку. Трещина теперь. Упала и лежу, думаю, как бы встать. Придумала: на живот перевернулась, потом на коленки по-собачьи, а дальше по стенке вверх. А моя подруга Нюша вставать не умеет. Тоже недавно упала и лежит. Над ней муж стоит плачет. У него стенокардия, поднять Нюшу не может. Была бы я рядом, подняла б ее. Мы с малых лет дружим. Как подросли, поняли, что такое дружба. Бывало, бегу к ней, а она - навстречу и кричит: "Как я ждала, как ждала, чтоб скорей уроки кончились, чтоб с тобой в сады побежать!"
Весна мне нравится больше всех времен года. Воздух после зимы чистый, выйдешь на улицу, крылья расправишь, петь хочется!
Вчера за нитками нагнулась, а разогнуться не могу, заохала - ой, спинка моя, спинке больно! Решила меньше нагибаться. Села и задумалась, что все от старости: то нельзя, это нельзя... Скоро и жить нельзя будет. А жить-то как хочется! Как жить хочется!