Лоренс Лора(Бухарева Лариса Ивановна) : другие произведения.

Антонио Бехаро

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   Лора Лоренс
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   История вторая
  
   Антонио Бехаро
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Говорит ему в третий раз:
   Симон Ионин! Любишь ли
   ты Меня?
   Евангелие от Иоанна, гл.21,ст.17
  
  
   Глава 1.
  
   - А если он уже заплатил тебе, то почему ты приходишь ко мне и говоришь, что ты ничего не получил от него? - торговец Сура-Бен-Хасин погладил свою небольшую седую бороду.
   Он делает это всякий раз, когда недовольство от слов мальчишки портит ему настроение. Сейчас только раннее утро, впереди целый день работы, а этот негодник опять разжигает в нем человеческие страсти. Утренняя молитва, принесшая умиротворение Суре, как будто уже забыта. "Нет-нет конца этим человеческим страстям, только могила освободит меня от них", - снова поглаживая бороду и вздыхая, думает торговец.
   Племянник Сура-Бен-Хасина ничуть не смутился, когда торговец усомнился в его словах, но объяснять что-то он не собирался. Он, пользуясь теснотой торговой лавки, скрылся за корзинами с овощами.
   Впрочем, каждое утро Сура-Бен-Хасин начинал новый день спором с племянником Рахашем, и этот спор продолжался до тех пор, пока первые покупатели не появлялись среди торговых рядов. Тогда Сура-Бен-Хасин замолкал, делал знак рукой Рахашу, а тот, абсолютно довольный тем, что спор со стариком оказался прерванным, мгновенно исчезал, будто унесенный горячим аравийским ветром.
   И вот уже торговые ряды в Мусульманском квартале наполнялись сутолкой и криками зазывал.
   К полудню, когда жара заявляла о себе властно душным тяжелым зноем и съедала последнюю прохладу под тенью навесов, торговля затихла, уступая место жадному восточному солнцу. Тогда старик Сура, точно неухоженный и упрямый мул, снова вспоминал свои упреки, а подросток равнодушно выслушивал надоедливое ворчание старика.
   Потом раскроенный лучами солнца город, и от этого выбеленный до невероятности, наполнялся звуками, призывающими мусульман поспешить в мечеть Омара. Это можно было наблюдать каждый день в северо-восточной части города, в то время как в окрестностях Иерусалима, в монастыре святого Креста в византийской церкви, воцарялась тишина.
   Такое временное оживление в одной части Иерусалима соседствовало с полным безлюдьем его окраин. Узкие улицы старого города, наполненные жизнью в дневные часы, сменялись недолгим безлюдьем во время вечерней службы в христианских храмах.
   Жизнь Иерусалима имела какой-то свой странный биологический ритм. То она прерывалась, и это было очевидно в пустоте узких улиц, то мгновенно возникала, когда разноголосая толпа горожан вливалась в тесные границы длинных уличных лабиринтов. И в этом то и дело меняющемся ритме городской жизни всякий раз можно было почувствовать биение человеческого сердца.
   Хотя о себе уже заявил новый тревожный ХХ век, но Иерусалим ни в чем не изменился, и даже недавно наступивший 1925 год не повлиял пока еще никакими роковыми событиями на него. Единственное, что бросалось в глаза приезжему, так это то, что город имел ничем не скрываемый налет глухой провинциальности: он не только напоминал "груженное снедью, с унылой поступью" животное, древнее, как церкви Иерусалима, но и затерянное в пустыне, временное пристанище суетливых и шумных людей.
   Вывеска на стене дома на одной из городских улиц извещала, что здесь находится представительство французского Красного Креста.
   Беременная женщина, полусонная и уставшая, сидела в приемной в ожидании врача. Помощник врача услужливо предложил мадам стакан воды. Женщина, утомленная, сделала знак рукой, что ей ничего не нужно и осталась сидеть, дожидаясь прихода доктора.
   Очевидно, беременная так и не смогла все еще привыкнуть к медленному движению времени, которое в этом городе имело совсем другое течение. В этом течении угадывалось легкое дыхание вечной жизни. Может быть, это и было той главной причиной, по которой трудно было найти в отведенный час нужного человека, как сейчас. Поэтому женщина терпеливо дожидалась прихода доктора, а он где-то затерялся в этом неспешном движении времени и жизни.
   Ее саму ничего не беспокоило, кроме желания оказаться в полумраке прохладных комнат своего дома, но этой ночью она плохо спала, в голову приходили разные мысли. Эти мысли приносили с собой тревогу. Тревога отнимала всякий сон. Мадам уже казалось, что какие-то страшные будущие напасти уготовлены ей и ее маленькому, и это усугубляли тоска и одиночество, а рядом не было сейчас мужа, он мог бы ее успокоить и приласкать. Она, оставшаяся одна в эти ночные часы, не могла отогнать ни бессонницу, ни тревожные мысли. Спасением для нее стало воспоминание о том, что днем она непременно сходит к доктору, и этот милый человек с внимательным взглядом и добрыми серо-голубыми глазами ее успокоит, может быть, найдет для нее чудесное лекарство. Ей не раз говорили, что в ее положении тревога и страхи часто отнимают счастливый покой будущей матери, но если бы рядом был муж, она чувствовала бы себя сейчас более уверенной и спокойной в этой восточной чужой стране.
   Когда же женщина остается одна, как в эту ночь, она начинает без видимых причин тревожиться, и только доктор, которого она сейчас ждала, мог бы успокоить ее и внушить мысль, что ей ничего не угрожает, что никакая беда не грозит и ее будущему ребенку. Но доктор был где-то далеко от нее, а ей так хотелось наконец-то заснуть, забыв о тревоге и страхах.
   Французское представительство Красного Креста в Иерусалиме было впервые открыто еще в разгар войны в 1915 году. Миссию не закрыли и после окончания войны. Это объяснялось присутствием здесь немногих французов и членов их семей. Их пребывание здесь требовали как миротворческие дела, так и соображения иного порядка. Здешние французы были немногочисленны, но желание правительства Франции заключалось в стремлении иметь своих постоянных наблюдателей здесь, на Ближнем Востоке.
   Понятно, что на вопрос "почему?" следовало бы ответить, что присутствие англичан в этом регионе и активизировавшееся их влияние на Палестину в вопросе устройства "удобного дома" для евреев за последние послевоенные годы возросло.
   Когда Англия сумела разрезать на куски жирную тушу Османской империи, вытеснив турок из Палестины, она в январе 1917 года захватила ближневосточные территории.
   Следует заметить, что сама идея создания суверенного еврейского государства давно была не нова. Ее отцом стал в конце ХIХ века, а точнее, в 1895-1896 годах Герцль. Он издал первые страницы своей книги в лондонской "Джуиш кроникл", именно там впервые были напечатаны его слова: "Мы -- народ, один народ. Повсюду мы честно пытались интегрировать в окружающее нас национальное сообщество, сохранив лишь нашу веру. Нам не позволили". А затем Герцль откровенно намекал на то, что еврейскому народу необходимо предоставить суверенитет на кусок земли в Палестине. Английскому правительству с тех пор импонировала эта идея - иметь на Ближнем Востоке в лице будущего еврейского государства надежного своего союзника.
   Но не всем желаниям англичан суждено сбываться, потому что мешают им разные трудности и препятствия.
   Французам ненавистна была идея присутствия в Иерусалиме евреев, а ещё более английских протестантов, в то время как они мечтали о полноправном положении в Иерусалиме французских католиков. Как ни старались французы наладить диалог с арабами, но медлительность арабов и долгое их бездействие были пока на руку одному полковнику Лоуренсу, стороннику британского протектората и плана создания еврейского "удобного дома".
   Лоуренс сознательно избегал говорить с палестинцами да и с Европой о создании суверенного еврейского государства, заменяя слова "суверенитет" и "государство" на обтекаемые "удобный дом".
   А пока французской Миссии в Иерусалиме приходилось изыскивать всякие возможности для того, чтобы любой ценой помешать новым успехам англичан.
   Наконец ожидание женщины было вознаграждено. В дверях появился доктор. Это был еще довольно моложавый человек, перешагнувший границы среднего возраста. Седина не портила его. Легкий акцент выдавал в нем иностранца, скорее, он менее всего напоминал соотечественников мадам.
   Мадам с тревогой смотрела на него сейчас, а он, как и в прошлый ее приход, спокойным и приятным голосом спросил, что заставило ее снова обратиться к нему. И чем лучше она вслушивалась в тихое звучание спокойного голоса, тем больше чувствовала, что ее ночные страхи и тревога рассеиваются. Он, казалось, по-отечески заботился сейчас о ее здоровье и как будто старался отогнать ее недавние ночные страхи.
   - Доктор Антонио, я благодарю вас, вы меня по-настоящему успокоили. Вот как только мой муж вернется, мы будем рады вас принять у себя. Не вздумайте отказываться. Вы так добры. Вы мне напоминаете моего папочку. Обещайте, что навестите нас, - француженка сердечно благодарила доктора.
   Ей стало легко, совсем теперь не страшно, и она хотела как-нибудь вознаградить доктора Антонио.
   Антонио проводил ее до двери, помог спуститься со ступенек и пообещал, если только позволит работа, непременно заглянуть к супругам на часок.
   Когда женщина ушла, доктор Антонио подошел к умывальнику и вымыл руки. Помощник подал ему полотенце.
   - Послушай, Мишель, тебе не кажется, что беременные женщины мнительны и истеричны?
   - Мне пришлось ее успокоить. Я дал ей стакан воды.
   - Понимаю, Мишель.
   - Док, поверьте, я никогда бы не смог перепутать болтливых моих соотечественников с вами.
   - Ты так не любишь болтунов?
   - Я, находясь здесь, не вижу причин любить болтунов, но не вижу причин не любить и вас.
   - Но тебе досталась незавидная доля. У тебя нерасторопный стареющий шеф, к тому же склонный частенько опаздывать.
   - Док, не вижу для себя повода огорчаться. Ваш коллега, который был здесь раньше, страдал большими пороками. Он очень любил женщин, и он был французом.
   У вас отсутствуют, хотя бы эти два.
   - Взамен я имею другие.
   Впрочем, доктор и его помощник прекрасно ладили.
   Мишель - двадцатипятилетний молодой человек, попал в Миссию как волонтер, почти год ему приходилось выполнять многое, что положено было делать бывшему здесь прежде врачу, но когда появился доктор Антонио Бехаро, Мишель воспрял духом, потому что этот симпатичный испанец не утруждал себя чрезмерной работой и не требовал от своего помощника особого рвения.
   Здешние французы обращались за врачебной помощью редко, если нездоровье на самом деле давало о себе знать, то они предпочитали покинуть эти места, променяв их на родные, более желанные. В основном, сотрудники Красного Креста исполняли мелкую работу, как сегодня, успокоить встревоженную женщину, в случае непредвиденных обстоятельств быть готовыми к карантину или необходимым профилактическим мероприятиям. Нечасто оказывали помощь и местным жителям. Ну, разумеется, все остальное свободное время, которое и было, по большей части, в распоряжении доктора и его помощника, они вели спокойную неторопливую жизнь, она-то и заставляла их искать занятия для себя самих, поэтому доктор тотчас предложил Мишелю продолжить начатую вчера шахматную партию.
   Шахматами увлекались многие, потому что эта игра перестала быть теперь только любительской. Международные шахматные турниры и имена Ласкера, Капабланки, Алехина, Мароцци были на слуху, как имена голливудских знаменитостей, и им стремились подражать.
   - Твой ход, Мишель, - сказал доктор.
   - Тогда я начну с этой пешки, - откинув волосы рукой, ответил помощник.
   Через двадцать минут был совсем забыт утренний инцидент с мадам, и Антонио и Мишель продолжили решительную схватку с помощью ферзей, коней и пешек на шахматной доске.
   Теперь необходимо объяснить, что могло задержать доктора Бехаро этим утром.
   Антонио Бехаро занимался врачеванием тела по долгу своей службы, но истинной его страстью была, и давно, страсть к поискам чего-нибудь загадочного, непонятного и мало известного. Еще в молодости он стал участником поразительной истории, в которой не последнее место занимал некогда известный в Мадриде доктор Веласко Гонсалес.
   Надо сказать, история эта, темная и путаная, привела Антонио сначала во Францию, там он жил долгое время. Смерть же отца доктора Антонио позволила ему стать единственным полноправным наследником и получить окончательную свободу, которая и подарила ему возможность жить там, где он считал жить наиболее счастливо, заниматься тем, что он считал наилучшим, вести тот образ жизни, который не мешал, а точнее, не ограничивал его свободу. А потом, всего два года назад, переехать на Восток. Сюда, в Иерусалим, привело его тайное увлечение. Антонио был страстным поклонником всяких древностей. Ему, прочитавшему труды великих римлян, а также Евсевия Кесарийского и Епифания, почему-то начало казаться, что сегодня, именно в 1925 году, самое ценное и важное еще скрывает эта древняя земля. А точнее, может быть, Сихемская дорога и пещеры на ней, которые называют "гробницами царей Давидовых", а, может быть, к северу от нее и пещера Иеремии. Поэтому Антонио Бехаро всякое утро бродил в поисках чего-то такого, что могло ему указать на то, с чего он мог начать.
   Надо сказать, что присутствие англичан в Иерусалиме сводилось не только к тому, что они установили здесь свой протекторат, но к большому негодованию Антонио англичане проводили археологические раскопки. Антонио прекрасно знал, что первый, кто сделал здесь великие открытия в ходе археологических работ, - это француз Ф. де Соси. Затем другой его соотечественник Ш. Клермон Гано продолжил начатое и обнаружил таблички с надписью на греческом языке на улице Виа Долороза.
   Что касается предприимчивых на многое англичан, то вслед за французами они быстро организовали Фонд археологических исследований Палестины и продолжили успешно, конкурируя с все теми же французами, свои исследования.
   Англичане Чарльз Уилсон и Чарльз Уоррен сумели преуспеть в том, что открыли подземные туннели, сооруженные в период постройки Второго Храма. На сегодняшний день англичане, как будто бы чувствуя себя настоящими хозяевами Иерусалима, активно вели новые поиски древностей.
   Антонио, наблюдая за всем этим день ото дня, не мог смотреть на столь активных британцев спокойно, ему казалось, что они лично у него, Антонио Бехаро, стремятся отобрать возможность разгадать тайны этой древней земли.
   Доктор подолгу бродил среди старых развалин. Он, вооружившись лупой, тщательно осматривал, если это случалось, найденный им кусок древнего камня. Когда он попадал в восточную часть Западной стены Иерусалимского Храма, он проникал в пустые помещения и осматривал их стены, в тех же помещениях, что были завалены камнями, осматривал сами камни. Найдя акведук, по которому некогда текла вода в Иерусалимский Храм, он изучал это чудо гидравлики. Каждое новое утро Антонио начинал свои поиски. И тогда он забывал обо всем на свете и со страстным любопытством отдавался им. Конкретного плана у него не было, но он доверился своей интуиции, именно она помогала ему в том, чтобы найти какое-то еще неизвестное ему место или оказаться в подземных туннелях Иерусалимского Храма. В такие минуты он уподоблялся искателю кладов, который остается слеп ко всякой разумной разборчивости и глух к любой опасности.
   Этот город ему виделся единой, неделимой территорией, вобравшей в свои недра самые немыслимые сокровища.
   Правда, речь шла не о золоте и драгоценных камнях, а о сокровищах, о которых будто бы еще не мог подумать ни один человек. Да и сам доктор Бехаро смутно представлял, о каких сокровищах он мечтает, под властью какого странного необъяснимого желания он находится.
   Вероятно, объяснение этому было, оно исходило из возможности видеть реальный Иерусалим день изо дня, ходить по его узким улицам, видеть точные знаки, связанные с жизнью и смертью Того, кого уже давно не было рядом, но Кто оставался будто бы зримым, потому что зримы были следы его прежней жизни, неразрывные с городскими дорогами, храмами и монастырями.
   Город жил, вдыхая сухой горячий воздух. Этим же воздухом дышал и доктор, поэтому у Антонио и было необъяснимое внутреннее стремление, побуждавшее его думать о какой-то загадке, растворенной в воздухе Иерусалима.
   Недавняя нездешняя жизнь доктора мало была похожа на здешнюю незнакомую.
   Для европейца Восток, кроме экзотики, новизны и чужеродности, чаще всего является лишь поводом совершить новое путешествие. Скорее, житель Европы увлекается восточной несхожестью с самим собой, отсутствием близости культуре, порядку жизни и мыслям европейца, чем стремится вдумчиво изучить Восток. Но, Бехаро, уехавший из Испании, променяв ее на чужбину, и проживший долгое время вне родины, может быть, сумел притупить в себе неярко выраженную национальную привязанность.
   Границы его родины для него стерлись, а сама Испания будто затерялась в пестроте других народов и стран. Словом, люди для него жили повсюду.
   Скорее, сильная привычка, привязанность и обычаи заставляют людей отдавать предпочтение своей родине, чем сознательно и серьезно думать о своей принадлежности к какой-то нации или народу, так, наверное, думал доктор.
   Антонио с раннего детства чувствовал тугие ремни, которыми он был привязан сначала к заскорузлой однообразной жизни отчего дома, потом чем дальше открывалась ему дорога во взрослую жизнь, тем сильнее проявлялся протест против самой испанской жизни.
   Бывает ли так еще с кем-нибудь, но с Антонио именно это и случилось: он изменил себе самому ради самого же себя. Он изменил всему, что было в нем испанского. Он изменял этому так часто, что, в конце концов, боялся даже приблизиться в себе самом к этому. И чем больше он отдалялся от себя такого, тем любопытнее ему становилось разглядывать чужую жизнь. Как будто бы любовь и привязанность к Испании заменили все то, где этой привязанности к родине у Антонио не было, все то, что не могло называться любовью и привязанностью, если речь шла об Испании, в то время как изначально существовала страна, где он родился и ее права на Антонио Бехаро. Это и было объяснением, которое подтверждало легкость, позволяющую доктору расстаться с одной страной, чтобы переезжать в другой.
   К тому же, Иерусалим 1925 года представлял собой в то время и несколько странное место.
   Как только англичане установили свой порядок здесь, поток беженцев из Европы, России, Америки и Англии стал постепенно возрастать. Распыленные по миру евреи вновь обрели надежду на возвращение в землю своих предков.
   Этот поток, сначала робкий, стал постепенно возрастать, поэтому вновь прибывшие быстро увеличили число евреев в Палестине. Новые поселения около Иерусалима выглядели шумными, бойкими и оживленными, в то время как старый город жил привычной укоренившейся жизнью, в которой неспешное ее движение было залогом мирной передышки, что в любое время могла быть сметена очередной волной межрелигиозной вражды, вмешательством соседа в дела мусульман, христиан и иудеев.
   Тихая мирная жизнь могла быть мгновенно взорванной, а это означало, что короткие передышки между ненавистью друг к другу, войной и экспансией были недолговечными.
   Неприкаянная беспричинная тревога жила рядом. Она обжилась в домах, притаившись во всех углах. Как ни пытался белый от обилия солнечного света город растворить ее в воздухе, каким дышали жители, но ничего не получалось. Но иногда о ней забывали. Вот в такие редкие времена Иерусалим выглядел еще ослепительнее, потому что солнечному свету ничто уже не мешало выбелить его до невероятной снежной белизны.
  
   Глава 2.
  
   Оноре Гиньон с влажной от жары кожей, в помятом костюме из мягкой фланели и с перекошенным лицом от постоянного презрения к здешним жителям, которое он не мог скрыть, попросил помощника Шахет-ибн-Тахира - влиятельного сановника среди арабов - принести воды. Араб несколько помедлил, потом так же неторопливо принес Гиньону воду. Стакан показался Гиньону подозрительным, еще большее сомнение вызвала жидкость, налитая в стакан.
   Гиньон подавил раздражение к арабу. Потом залпом выпил воду. Она оказалась теплой со странным привкусом то ли соли, то ли известковых отложений.
   Помощник широко улыбнулся французу, потом поклонившись по-восточному Гиньону, пригласил его войти в просторный зал.
   Оноре Гиньон вошел в красиво украшенный зал. В нем почти отсутствовала мебель, привычная для европейца. Колонны с арками, орнамент на стенах искусно превратили его в сосредоточение обильного света и нагретого воздуха.
   Шахет-ибн-Тахир любезно пригласил гостя приблизиться к нему. И беседа началась.
   Гиньон говорил по-арабски. Так легче было избежать ему той двусмысленности, которая могла возникнуть, если бы здесь присутствовало третье лицо, и разговор между ними неизбежно мог подвергнуться искаженному переводу с одного языка на другой.
   - Французское правительство дает полную гарантию, - начал разговор Оноре Гиньон и прямо посмотрел в глаза сановника.
   - Я благодарю за такое понимание уважаемого гостя. С тех пор как мы вместе, клянусь Аллахом, я ни разу не пожалел об этом. Что касается этих двухсот, я надеюсь, это подарок нам, а не торговая сделка. Я вижу взаимный интерес, который мы испытываем друг к другу. Какой может быть долг между друзьями! Клянусь Аллахом, когда в дружбу вмешиваются деньги, дружба теряет такое качество, как доверие, - хитро улыбнулся Ибн-Тахир.
   "Надежная ли дружба на самом деле? И такая дружба нам недешево обходится", - тотчас подумал Гиньон.
   Арабы, получая французские ружья, и не думали за них платить, более того, они могли гарантировать французскому правительству шаткий краткосрочный союз и только. Шахету-ибн-Тахиру, как и другим представителям богатой арабской элиты, не хотелось ссориться с англичанами, но британские власти в последнее время всячески поддерживали планы богатых евреев, связанные с покупкой земли, на которой расселялись вновь прибывающие евреи. Самому Шахет-ибн-Тахиру хотелось как можно больше получить денег от евреев. И при новой очередной сделке с представителем еврейской диаспоры он повышал цену на землю с каждым разом все больше, порой заламывал такую сумму, что, казалось, покупатель тотчас откажется от подобного грабежа, но никакая сумма денег, сколь большой она ни казалась, не останавливала покупателя.
   С другой стороны, распродавая палестинские земли, Ибн-Тахир и его сподвижники могли навлечь на себя недовольство арабского населения, да и самому Тахиру не всякую сделку приходилось доводить до конца. Он часто затягивал переговоры о продаже, а потом и вовсе отказывался от прежних соглашений. Французы, присутствие которых здесь было необязательным, всячески мешали осуществлению таких сделок. Они старались по любому поводу заинтересовать лично Ибн-Тахира, а чтобы араб был сговорчивее, предлагали ему деньги на покупку оружия и содержание собственной охраны. Французы пытались очернить англичан в глазах палестинца за бездействие, если неожиданно на палестинских улицах возникала стычка между арабами, евреями и представителями других национальностей. Французы, критикуя английские власти, часто на страницах своих газет публиковали материалы, обвиняющие англичан в нелояльном отношении к местному населению. А тем временем сами пытались найти верного союзника в лице арабского большинства.
   Оноре Гиньон не понаслышке знал, как много приходилось прикладывать усилий, чтобы приручить таких, как Тахир. Но те, кто сидел в Париже, не желали тратить слишком много денег на сговорчивость арабов.
   Гиньон злился: "Да, господа, вы хотите загребать жар голыми руками, при этом не обжечься. А ваш покорный слуга должен делать успешную политику здесь".
   В депешах, присланных ему из Парижа, говорилось, что Гиньону следовало больше прибегать к дипломатии и меньше "разбазаривать средства французской казны". Но как было им объяснить, сидящим там, в столице, что арабы, если и шли на какие-то уступки и нарушение английского порядка только тогда, когда французские франки перетекали в их карманы.
   Гиньон, измученный изнурительной борьбой за интересы Франции здесь, на Востоке, глубоко презирал арабов, с кем ему приходилось иметь дело, но больше всего жалел себя за то, что он вынужден был торчать в этой дикой и жаркой стране.
   В глубине души Гиньон давно понимал, что ему тяжело иметь дело с Ибн-Тахиром и подобными ему, что он никогда не уверен: выиграет ли он очередные переговоры или эти восточные льстицы оставят его в дураках, тем самым окончательно погубят его карьеру.
   "Ах, как сегодня жарко! - время от времени думал Гиньон, его мучила снова жажда. Вместе с жаждой, которая не давала ему покоя, ему мешали и предрассудки в духе французского ХVIII века. Тахир не подписал ни одной бумаги, ни одного договора, тем самым он ставил под сомнение любые переговоры и договоренности с Гиньоном. Тахир будто давным-давно прикончил все умозаключения и разглагольствования, которые всегда были для Гиньона необходимым подспорьем любой беседы, залогом доверия между партнерами. Если же Гиньон пытался его склонить к тому, чтобы придать вид настоящего документа их договоренностям, то араб всякий раз вспоминал слова, так любимого им Саади Ширазского, неизвестного Оноре восточного мудреца-суфия: "Если ты озадачен заботами... с другом, то эта твоя ошибка, ибо ты сам взвалил на себя эту ношу".
   - Дорогому гостю не надо много думать о бумагах, - ласково улыбаясь, Тахир успокаивал Гиньона, - долгие наши встречи нужны, чтобы его вздохи достигли цели.
   Тахир говорил не о деле, ради которого и пришел к нему Оноре, а любезничал с гостем, как это умеют делать только женщины на родине Гиньона. Оноре терялся в догадках. То ли этот араб пытается с ним быть формально любезным, то ли все же в его словах содержится скрытое послание Гиньону, что он все равно согласен с французом. Но само по себе устройство их дел оказывается труднее, ведение опаснее и успех сомнительным, и он пытается найти те слова, которые это Гиньону объяснят.
   К тому же, Гиньон всякий раз с трудом улавливал и тот момент, когда деловая часть их разговора прерывалась, и Ибн-Тахир по законам восточного гостеприимства не мог отпустить гостя, не доставив ему удовольствие. Тогда их разговор приобретал совсем другой тон. Приносили восточные сладости и фрукты, а чтобы гость смог насладиться прохладой и отдыхом, начинала звучать тихая музыка, и три танцовщицы, укутанные с головы до ног в прозрачные белые покрывала, появились перед хозяином и его гостем. Танцовщицы привлекли внимание Гиньона ритмичными движениями своих прекрасных полуобнаженных тел, и он на некоторое время гнал уже свои невеселые мысли, любуясь восточным танцем. Ему было приятно вот только в эти минуты чувствовать себя настоящим гостем Ибн-Тахира, будто он забывал о своих вечных страхах и непростых обязанностях, и араб виделся ему совсем по-приятельски близким и симпатичным. Гиньона будто сейчас ласкали эти восточные красавицы, ласкали своим слегка откровенным танцем. Он не отводил глаз от легких быстрых движений их бедер и голого живота, от, так называемого на Востоке, "танца живота". "Ничего восхитительнее, чем это, - думал Гиньон, - уже не может иметь Восток".
   Так же непривычно прелестна была и музыка в эти минуты: будто излишне сладковатая и манящая новыми своими мелодиями.
   Наконец лицо Гиньона разгладилось, утратило презрительное выражение, прилипшее к нему, как маска, и теперь перед Тахиром сидел довольно миловидный мужчина с живыми блестящими глазами и подвижной мимикой. Араб был доволен, потому что смог доставить удовольствие своему гостю. От Тахира не ускользнула перемена, что произошла с гостем. Тахир увидел, что смог сделать его податливым чужеродному восточному окружению, временно излечить от паралича его личность и вернуть участие к тому, что видит вокруг сейчас Гиньон.
  
   Глава 3.
   Английский военный корабль, судя по всему, готовился к дальнему походу. Очевидно, здешнее командование вынашивало планы вернуть этот военный крейсер на родину.
   А пока велась спешная работа по погрузке корабля.
   Несколько грузовых машин, выкрашенных так, что само пестрое сочетание красок сразу выдавало, к какой группе войск они принадлежат (такие грузовики предназначались для ведения войны на Востоке), одна за другой подъезжали почти вплотную к высокому борту корабля. Грузовики сверху донизу были наполнены деревянными ящиками. Все ящики тщательно пронумерованы и опломбированы.
   Небольшого роста англичанин в военной форме, в круглых очках, с полным уставшим лицом отдавал одни и те же команды.
   - Генри, сколько еще? - спросил подошедший к полному человеку.
   - Джеймс, я думаю, еще часа на два работы, чтобы разгрузить все, - ответил полноватый человек, который отозвался на имя Генри.
   - Генри, ты уверен, что груз дойдет по назначению? - спросил Джеймс, мужчина высокого роста и с явно невоенной выправкой.
   - Когда моя докладная записка попала в кабинет министров, поверь, они хорошо умеют считать, тотчас было составлено предписание для военных - переправить груз, - закончил внушительно толстяк.
   - Генри, по правде сказать, я чрезвычайно благодарен тебе за то, что ты помогаешь мне вернуться в Англию. Если бы не ты, то я бы, еще неизвестно, сколько жарился здесь, - с благодарностью в голосе сказал Джеймс.
   - Джеймс, я полагаюсь на твою честность, думаю, мои ящики будут под надежным присмотром, - ответил Генри.
   - Не сомневайся, - заверил Джеймс.
   Генри Беккер в уме прикидывал, во что ему обойдется осуществление его хитроумного плана, если те самые ящики, которые доставит в целости и сохранности Джеймс, в этом Беккер теперь не сомневался, он переправит как личный груз в Англию. У Беккера хватило достаточно ума, чтобы, отправляя ящики с очень ценным грузом, не сделать их только своими. Пусть львиная доля уйдет в государственную казну, но те, немногие, которые не привлекут особого внимания, вот эти ящики для Генри Беккера станут бесценными. Итак, жизнь свою он обеспечил, как, наверное, и жизнь своих внуков. То-то будут помнить своего деда, военного героя, участника первой Мировой на континенте.
   Жизнь Генри Беккера, как исправного служаки, конечно, нелегкая. Но если бы он тогда не записался добровольцем и не решил попытать счастья, такого изменчивого и ненадежного на войне, то, наверное, так бы до конца своей жизни и работал бы грузчиком в порту, как его отец. Но сейчас другое дело. Сейчас он доволен своей жизнью, и вот теперь для него такое удачное стечение обстоятельств. О "черном дне" можно забыть и терпеливо дождаться своего возвращения в Англию.
   Как ни тянулась утомительно погрузка, но корабль отдал швартовые ровно в 8.00 часов. Согласно военному приказу, отправился в плавание к берегам Соединенного Королевства.
   Потом полковнику Лоуренсу доложат, что все его предписания выполнены, конечно, в такой слаженной и быстрой работе немалая заслуга и капитана Генри Беккера.
  
   Глава 4.
  
   - Мадо, предложи господину Антонио еще вина, - с интонациями гостеприимного хозяина сказал Гиньон.
   Хозяйка и ее муж радушно принимали у себя доктора Антонио Бехаро.
   - Оноре, ты должен поблагодарить нашего доктора, если бы не он, я неминуемо слегла и надолго, - капризно сказала беременная жена Гиньона.
   - Доктор, я вам признателен за то внимание, которое вы оказываете нам всякий раз.
   Антонио не любил вечных французских любезностей, но с почтением принял благодарность, предназначенную ему.
   - А что ваша поездка в Хайфу? Удалась? - перевел разговор Антонио на другую тему.
   - Представляете, доктор, мой муж вернулся совершенно измученным, я полагаю, нам, как европейцам, должна быть понятна та тяжесть, которая ложится на душу всякого человека, когда он имеет дело с палестинцами, - все также капризно проговорила госпожа Гиньон.
   - Да, поездка была не из легких. Но знаете, какой роскошью окружают себя все эти местные князьки, - поддержал разговор Оноре Гиньон.
   Конечно, он был осторожен в своих высказываниях, нужную информацию, увеличивающую капиталы доверия арабов к французам, он не всегда хотел сообщать кому-либо, пусть даже и членам французской Миссии, но доктор явно был человеком, далеким от политики, восточной дипломатии. Этот испанец, по мнению Гиньона, только испанец. "Он лишен какого-либо тщеславия и не склонен к интригам. Вино и азартные игры его, кажется, не интересуют. Сплетни тоже. Дружбу особо ни с кем не водит, - думал Оноре Гиньон.
   - Но самое главное, что эти чертовы англичане везде суют свой нос, а эти проклятые палестинцы ведут двойную игру, - сказал Оноре так, как будто явно намекал, что Антонио причислен к близкому кругу Оноре Гиньона.
   По мере того, как хозяин и гость дегустировали и другие вина, привезенные сюда из Франции, язык Оноре Гиньона развязывался, и у него возникло желание с кем-нибудь поболтать по-свойски.
   - Доктор Антонио, я вам скажу более того, англичане не только чувствуют себя здесь хозяевами, они под носом у местных вывозят настоящие ценности, - добавил Оноре.
   - Что вы имеете в виду?- насторожился доктор.
   - Они вывозят все. Я располагаю точной информацией: редкие ценности, старинные вазы, украшения, дорогие ткани, археологические находки, - при последних словах доктор вздрогнул.
   - Вы знаете, Антонио, я готов прибегнуть к помощи любых союзников. Я рассматриваю в качестве наших временных друзей даже наших недавних заклятых врагов. Вы понимаете, о ком я говорю? - тихо сказал Гиньон.
   Антонио, встревоженный последними словами Гиньона об археологических находках, внимательно вслушался в следующие слова француза.
   - Не совсем, - коротко сказал доктор.
   - Немцы, да немцы. Они так же, как и мы не выносят заносчивости и чванства англичан. Они, находясь здесь, ищут любой повод навредить британцам. Для своей игры они используют местных турок или арабов, или... - словом, всех. Я встречался здесь с некоторыми людьми, но... - указательный палец Гиньон приложил к своим губам и замолчал.
   - Вы знаете, Оноре, если дело обстоит так плохо, то я готов вам помогать, - взволнованно заговорил доктор Бехаро.
   Что заставило сказать эти слова Гиньону, доктор Антонио не мог бы сейчас объяснить, но сильное чувство негодования к англичанам по-настоящему вспыхнуло в его сердце.
   - Доктор, но вы мирный человек, - смеясь, сказал Гиньон.
   - Но я люблю Францию. Я желаю ей добра, - сорвалось с губ доктора.
   - Вы знаете, честно говоря, я тоже люблю Испанию, - попытался отделаться комплиментом на слова доктора Гиньон.
   - Я понимаю, что мои слова сейчас не к месту, но, Оноре, я еще раз искренне предлагаю вам свою помощь. Сидеть, сложа руки, и видеть, как британцы грабят страну, я не могу. Я готов приложить все силы, чтобы что-то было спасено и для Франции, - решительно проговорил доктор.
   - Дорогой мой доктор, поверьте, я подумаю над этим, но сейчас давайте попробуем вот этого вина, которое было получено из винограда урожая пятилетней давности.
   Будто бы хозяин не услышал случайной просьбы испанца, будто бы сам Антонио тотчас забыл о своих словах, и вечер мирно завершался в приятной компании людей, единственным утешением для каждого из которых была далекая Франция, одинаково ими любимая и почитаемая.
   Хотя Гиньон намекнул доктору Бехаро, что намеревается прибегнуть к помощи здешней немецкой гуманитарной организации, но он совершенно не представлял, что сама организация давно делает определенные шаги, чтобы несколько поколебать устойчивость нынешней ситуации, в которой англичане играли заметную роль, и играли успешно, поддерживая порядок и преумножая благожелательное отношение к себе палестинцев.
   Али Египтянин, один из молодчиков Ахмада ад-Данафа, направлялся туда, где за чертой старого города на пустырях, недавно ставших местом для строительства новых домов для евреев, шла интенсивная работа. Конечно, этот умный немец не зря платит ему деньги.
   Али каждый день приходит и смотрит, как, точно принесенные ниоткуда песчаной бурей, появляются здесь каменные белые строения. Еврейские инженеры, быстро найдя рядом в округе нужный материал для строительства домов, потому что он был повсюду в каменистой земле, окружающей Иерусалим, днем и ночью руководили работой.
   Портные, врачи, адвокаты, торговцы, никогда не владевшие строительным инструментом, с нескрываемым энтузиазмом подчинялись воле и силе знания своих инженеров. Собственно, это были лучшие представители своего многострадального народа. Неумелые поначалу попытки овладеть новой профессией за самое короткое время превратили их в настоящих знатоков своего дела. Способствовало ли этому чудесное превращение или нечто другое, но нетрудно понять, что люди, чьи предки покинули эту землю много веков назад, теперь наконец-то своими руками копали, ровняли и расчищали ее. И эта тяжелая работа землекопов и каменщиков не отнимала ежедневно у них физические силы, а, наоборот, прибавляла им новую энергию, которой будто бы питала их сама эта каменистая пыльная почва.
   Это-то больше всего и злило Египтянина. Он каждый день подсчитывал, сколько новых стен возведено, сколько домов уже готово к заселению. Но он умел ждать. Хитрым злым своим умом Али придумал, как уничтожить эти первые ненавистные ростки новой жизни евреев.
   Когда Али насчитал уже десяток готовых зданий, тогда он пришел к Ахмаду ад-Данафу и сказал:
   - Вот деньги. Клянусь Аллахом, тебе не надо знать, кто мне их дал. Эти деньги твои, если ты послушаешь моего совета.
   Тогда глаза Ахмада, темно-маслянистые, еще больше заблестели.
   Скоро вся банда под покровом ночи, вооруженная ножами, горящими факелами и даже кое-каким огнестрельным оружием, двинулась в сторону нового еврейского поселения. Али Египтянин действовал четко по плану, который придумал для него господин Кляйстер.
   Банда разделилась на две группы и стала приближаться к еврейскому поселению с двух сторон.
   Когда в ночи послышался воинствующий призыв: "Аллах Акбар!"*(2), десятки горящих факелов полетели в сторону строительных складов, потом послышался звон разбитых окон, в них бросали горящий огонь.
   Через несколько минут еврейское поселение было охвачено паникой и пламенем. Слышались крик женщин и плач детей. Рабочие на стройке метались, пытаясь бороться с огнем.
   Али после первой предпринятой атаки скомандовал:"Бей неверных!" И остальные бандиты стали хватать выбегающих из домов растерянных и испуганных людей, нанося им многочисленные ножевые раны.
   Резьня продолжалась недолго, Али крикнул: "Уходим!", и ночные убийцы так же мгновенно растворились в темноте, как и появились из нее.
   Когда английские солдаты прибыли, то оказались свидетелями страшной картины. Молодые женщины истекали кровью. Дети умирали, получив страшные ожоги. Несколько убитых мужчин лежали, накрытые одеялами.
   Прибывшие военные тушили пожар, санитары увозили раненых. Запах гари разносился далеко за пределы еврейского поселения и чувствовался даже в старом городе.
   На следующий день самые уважаемые раввины пришли на прием к полковнику Лоуренсу.
   Англичанин был разбужен перед рассветом, когда ему доложили о случившемся. За последние два года никаких ЧП не происходило. Местные жители лояльно относились к англичанам. У них не было повода с ними ссориться. Торговля шла своим ходом, английские власти никого не притесняли, уважали местные обычаи, не вторгались в религиозную жизнь мусульман. Полковник, ведя умеренную политику в этом регионе, стремился налаживать хорошие отношения с арабами. Единственное, в чем он был, возможно, не безупречен, так это в том, что поощрял все возрастающее количество еврейских поселенцев, прибывающих из разных концов света. Но если вначале поток евреев-беженцев был настолько мал, что Лоуренса официальный Лондон упрекал в плохой организации условий для возвращения евреев на родину, то в последние годы число прибывающих увеличилось настолько, что все тот же Лондон испугался возможной дестабилизации обстановки в Палестине.
   Лоуренсу предписывали пересмотреть условия въезда евреев в Палестину. Для этого английское правительство обратилось к правительствам таких стран, как США, Германия, Франция, чтобы они ужесточили правила эмиграции для евреев. Кроме того, сами англичане стали больше опираться на арабские власти с тем, чтобы взять процесс эмиграции евреев под свой контроль.
   Полковник Лоуренс, как мог, успокаивал лидеров мусульман, что англичане лишь частично заинтересованы в возвращении евреев и совсем не хотят увеличивать население Палестины за счет них. Ему не хотелось ссориться и с еврейской диаспорой. Он полагал, что непрочное теперешнее положение евреев рано или поздно благодаря поддержке англичан можно будет изменить.
   Впрочем, правительство Англии систематически и неукоснительно проводило политику, позволяющую заселить эту землю евреями, понимая, что этот талантливый, умный и трудолюбивый народ, пользуясь этой поддержкой, может и очень скоро изменить расстановку сил на Ближнем Востоке.
   Раввины обратились к полковнику на иврите, наверное, кто-то из них и мог говорить по-английски, но они предпочли задать этой встрече более официальный тон. Лоуренс пригласил переводчика.
   Суть разговора свелась к одному: раввины просили английские власти найти и наказать виновников, обещая всячески содействовать в этом деле.
   Один из самых старых и уважаемых раввинов сказал:
   - Мой народ никогда не проливает кровь. Мы, живя здесь так долго бок о бок с арабами, сирийцами, египтянами, армянами и греками, никогда не прибегаем к насилию против них. Мой народ умеет переносить страдания, но, главное, что мы делаем, когда наши недруги берутся за оружие, мы идем к ним и пытаемся с ними договориться. Наша община жертвует значительную сумму денег. Эти деньги мы передаем вам, сэр Лоуренс.
   Раввин помоложе передал полковнику конверт. Лоуренс стал заверять посетителей, что он непременно сделает все, что в его силах, затем он сдержанно с ними попрощался, и когда они ушли, понял, что перед ним стоит трудная задача. Полковник хорошо понимал, что найти убийц и бандитов дело его чести, деньги лишь помогут частично нащупать скрытые нити этого непростого дела. Вряд ли виновниками трагического события были только арабы.
   Их лидеры, ленивые и властолюбивые, не очень-то сопротивлялись продаже земельных участков еврейской общине. Едва ли они сами были вдохновителями происшедшего. Но, кроме англичан, Иерусалим не отказывал в гостеприимстве французам, немцам и туркам. И каждый из них имел собственные планы в отношении Палестины. Надо сказать, что Лига Наций хотя и предоставила Англии политический мандат, но статус международного города, каким являлся Иерусалим, усугублял многие проблемы.
   Франция постоянно говорила о своих исторических правах на Иерусалим, турки еще не успокоились по поводу своего поражения, а египетские власти искали любой повод вмешаться в политику, проводимую Англией на Ближнем Востоке. Словом, клубок всевозможных интересов так туго был замотан, что Лоуренсу приходилось теперь нелегко.
  
   Глава 5.
  
   Когда до приема по случаю празднования Дня Независимости, который должен был состояться во французской Миссии, оставались считанные часы, Гиньон так же, как и другие его здешние соотечественники, стал собираться на это торжество. Он, несмотря на сотни километров, отделяющих его от Парижа, по-прежнему ощущал себя гражданином своей великой родины.
   Каждый будь-то француз или француженка разделял чувство гордости за свою великую страну, первой узаконившую равенство прав людей разных сословий, первой завоевавшую гражданские свободы.
   Мадам Гиньон с утра была не в духе. Прислуга помогала ей пересмотреть весь ее гардероб, но, учитывая свое "интересное положение", Мадо Гиньон так и не смогла на чем-нибудь остановиться. Платья были скроены по моде двухлетней давности, в них абсолютно невозможно было показаться на сегодняшнем торжестве, к тому же, они оказались безнадежно малы, и что самое печальное, и это факт, что новые наряды недосягаемы для Мадо, потому что они украшают витрины французских магазинов, а не местных лавок.
   Словом, совершенно разбитая и раздраженная, она, в конце концов, смирилась с мыслью, что ей не придется сегодня щеголять в новых нарядах, а она должна предпочесть скромность своего платья и его простоту стремлению очаровать и поразить приглашенных на праздник.
   Когда супруги выходили из дверей своего дома, они могли показаться двумя совершенно счастливыми голубками, если бы не чрезвычайно приподнятое радостное настроение Оноре Гиньона и слегка меланхолическое с тенью легкой досады на мужа Мадо Гиньон.
   Здание французской Миссии ничем внешне не отличалось от других, подобных ему небольших двухэтажных сооружений из белого камня, но стоило только переступить его порог, как гости оказывались в роскошном особняке, как если бы они вошли в него где-нибудь на улице Револи в Париже.
   Стены украшала лепнина, а потолок - настоящее произведение искусства.
   Нимфы, амуры и античные герои парили в небесной выси и облаках и гордо взирали на собравшихся уже гостей. Огромные зеркала на стенах искусно расширяли пространство большой комнаты, а мебель в стиле времен наполеоновских войн подчеркивала любовь французов к изысканности и безупречному стилю.
   Темно-красное дерево ценных пород, из которого была изготовлена мебель, дополнено бронзовым декором и золотилась от огня. Только многочисленные детали в виде лавровых венков, орлов и воинских шлемов слегка диссонировали с богатой вышивкой дамских платьев из тончайшего крепдешина. Так же несколько неестественно на фоне всех этих военных атрибутов смотрелись широкополые женские шляпы.
   Когда Мадо Гиньон вошла в зал, то среди десятка этих широкополых шляп она сразу обнаружила нечто сверхъестественное: посаженные глубоко на голову у двух-трех модниц шляпы в виде колокола. Эти шляпы-колокола выглядели с особым шиком, что заставило Мадо на секунду остолбенеть и сильно пожалеть, что в ее гардеробе отсутствовала эта последняя парижская новинка.
   Оноре Гиньон сразу почувствовал быструю перемену в настроении жены - значит, дома его ждала неприятная сцена, поэтому он поспешно оставил Мадо, подведя ее к госпоже Лентран, а сам приблизился к небольшой мужской компании.
   - Локарнские соглашения - это фактически поражение Франции. И какими бы причинами не объясняли нам необходимость их подписания Клемансо и Пуанкаре, позор остается позором.
   Разговор мужчин касался темы особенно болезненной. А именно: потеря французских территорий, вынужденный компромисс, связанный с принятием плана Дауэса в 1924 году. Фактически все это было навязано Англией французам. Последнее решение Лиги Наций выглядело так, будто наносило обиду каждому, кто сейчас здесь находился. Остальные мужчины бурно реагировали на слова о бесславном поражении.
   - Вспомните, как нагло вели себя англичане в 1889 году, когда вывозили древние сокровища из Египта. Они незаконно их присваивали, скупая у спекулянтов-торговцев. Они не считались с теми полномочиями, которые мы имели тогда в Египте, - подхватил тему беседы Оноре Гиньон.
   - Да, Гиньон, вы правы, хозяевами положения тогда были мы. Еще со времен великого Наполеона мы по праву могли рассчитывать на контроль над этими египетскими территориями. Мы, французы.
   - Зато теперь из победителей мы превращаемся в побежденных, - добавил Гиньон.
   - Нет, господа, что бы там ни было, но нам нельзя отказываться от своих интересов, - добавил очередной собеседник Гиньона.
   Из этого разговора становилось ясно, что опять в который раз интересы двух держав столкнулись. Конечно, между Англией и Францией не было явных военных действий, но война все же шла, и давно. Этот узел глубоких притязаний завязался с того момента, когда французские короли могли наследовать английскую корону, а английские престолонаследники владеть Британью и Провансом. Теперь же, в Новое время, два непримиримых противника скрещивали шпаги на территории других стран. То англичане не могли смириться с политическим влиянием Франции в Египте в прошлом столетии, то французы не прощали успехи англичан теперь в Палестине.
   Вскоре всем приглашенным пришлось замолчать, потому что наступила особая минута, с торжественной речью ко всем обратился глава французской Миссии господин Шарно. Он начал свою речь словами: "Мы все, французы, мы не должны забывать это, потому что принадлежим к великой нации".
   Каждый из присутствующих мужчин приободрился. Слова Шарно заставили его высоко поднять голову и даже слегка втянуть округлый живот, если такой имелся. Лица приобрели выражение строгой и внимательной вдумчивости - настоящие патриотические чувства завладели душой каждого.
   Среди приглашенных, конечно же, был и доктор Антонио Бехаро. Большая часть торжественного празднования дня Независимости подходила к концу, он постепенно утомился от шумных разговоров, в которых преобладало нескрываемое чувство превосходства французов над другими, подогреваемый этим превосходством неистовый патриотизм, который в глазах Антонио Бехаро выглядел, как задира-подросток. Ему как будто предлагали все эти важные господа, подзадоривая себя самих, принять участие в какой-то потасовке. Но сама потасовка была надуманной и необязательной, отчего участники ее злились еще больше и с рвением сотрясали воздух бесчисленными потоками обвинений в адрес своих врагов. И поддерживали их в этом, как ни странно, лавровые венки, орлиные профили и римские шлемы - характерные черты безупречного стиля ампир, который с особой тщательностью был выдержан в особняке французской Миссии.
   С годами Антонио привык к тщеславным французам. Они ему напоминали его соотечественников, с которыми он встречался теперь редко. Но тщеславие французов было продуктивным, по его мнению. Чем чаще кто-то задевал это тщеславие, тем больше эти люди были преисполнены воинственного поведения. И что отличало французов от испанцев, так это нежелание мириться с любым поражением, и эти люди готовы были заплатить высокую цену за свои амбиции ... и платили.
   Но оказавшись в эпицентре необъявленной войны, Антонио все же склонялся принять сторону французов, а не их врагов. Почему он это делал, он не смог бы себе до конца объяснить. А если и объяснял, то причиной была все же некая симпатия к ним, замешанная на легкой досаде по отношению к их кичливому превосходству над другими.
   После торжественной речи, горячих аплодисментов, шумных высказываний собравшихся Оноре Гиньон стал свидетелем обсуждения недавнего погрома еврейского поселения. Чем больше он вслушивался в высказывания своих коллег, тем яснее понимал, что существует уже какая-то тайная сила, которая действует расчетливо и успешно. Она заявляет о себе, словно вынуждает с ней считаться. Ах, как бы ему хотелось узнать, кто за всем этим стоит, чья умная рука направляет ее? Ведь с ней они союзники. Гиньону не хватает полномочий, чтобы прибегнуть к таким же радикальным средствам. И если это было в его власти, он непременно сравнял бы с землей все эти новые постройки. Арабы, на которых он надеялся, тянули резину, а кто-то поумнее уже начал действовать. А не заслать ли в качестве первой ласточки доктора? Сам доктор ему намекал, что Гиньон может рассчитывать на него.
   В голове Оноре Гиньона мгновенно созрел план. Он разыскал глазами доктора Бехаро и направился к нему навстречу.
   - Удачный вечер, доктор? - начал непринужденно Гиньон.
   - Я хотел бы с вами выпить по случаю праздника хорошего вина, - мысленно Гиньон начал продвижение к своей цели.
   После нескольких любезностей Гиньона они с доктором уединились в соседнюю комнату, где никого не было.
   - Вот что, доктор, не хочу тратить попусту время, я обдумал ваше предложение и решил, что вы будете полезны мне. Для начала вам необходимо познакомиться с некоторыми местными жителями. Надеюсь, для вас это не будет трудным делом.
   Антонио неожиданно вздрогнул, он не ждал услышать этих слов, к тому же уже забыл о недавнем вечере в доме Гиньона и о своих словах, которые теперь и давали повод этому господину что-то поручать ему.
   - После того, как вас что-то заинтересует, я буду рад видеть вас у себя дома, - добавил Гиньон.
   - Только здесь надо действовать осторожно. Делайте вид, что вас интересуют предметы старины. К тому же, англичане преуспели сейчас в раскопках древних руин.
   Слова Гиньона попали в самую точку, потому что для Бехаро это и было самым важным.
   - Посещайте кварталы евреев, мусульман. Приглядывайтесь, спрашивайте - словом, всячески интересуйтесь. Найдите тем, кто знает здешних перекупщиков, посетите и самих перекупщиков, надеюсь, их здесь предостаточно.
   После этого вечера Антонио рьяно взялся за дело. И уже через неделю торговец Сура-Бен-Хасин под великим секретом сообщил ему, что он может свести Антонио с теми, кто перепродает то, что интересует Бехаро.
   В назначенный час Антонио пришел к дому, откуда рабочие выносили строительный мусор.
   Сам хозяин находился тут же и следил за медленной работой своих ленивых помощников. Он потягивал небольшими глотками только что подданный ему кофе, и, сидя развалившись, едва умещал свое грузное тело на деревянном стуле, который стоял у входа в его жилище. При виде незнакомца его темные глазки оживились и заблестели жадным любопытным огоньком.
   Антонио был слегка изумлен тем, что ему пришлось разговаривать с этим человеком не в его доме, где они могли укрыться от постороннего глаза, а на узкой улочке, прислонившись к каменной стене дома, окна и двери которого зияли пустыми проемами. И здесь же то и дело рабочие выносили в плетеных корзинах мусор и ставили эти корзины прямо у стены, перегородив тем самым и так не очень широкий проход между домами с нависшими над ними крышами.
   Улица напоминала скорее длинный узкий темный каменный коридор, чем привычные для Бехаро улочки европейских городов.
   Палестинец не утруждал себя и тогда, когда Антонио попросил его показать товар. Сделав знак одному из своих помощников, перекупщик быстро сказал ему что-то на ухо. И тот вынес очень скоро на улицу плетеную корзину, в которой кое-как были свалены фрагменты украшений римских колон, части древней мозаики и черепки античных сосудов.
   Судя по всему, для палестинца этот товар не представлял никакой ценности.
   У Антонио забилось сердце от волнения, но он всем своим видом показывал разочарование (живя здесь, он давно усвоил правило - скрывать истинные свои чувства). Вот тут-то перекупщик смекнул, что этого чужака не интересуют камни и черепки, на которые падки случайные туристы, а гость наверняка охотится за настоящим товаром.
   Таким настоящим товаром, по мнению палестинца, было старинное боевое оружие. И когда Антонио увидел его, украшенное драгоценными камнями, с поблескивающими на солнце острыми лезвиями, то едва не выдал свой восторг.
   Лучшие образцы арабского оружия, наверное, времен крестовых походов поразили его воображение. Это были сделанная из особого сплава, кривая сабля и несколько кинжалов с красивыми рукоятками. Палестинец подкинул в воздух кусок старой штукатурки, и тот мгновенно разлетелся на куски, когда острая сабля коснулась его в воздухе.
   Причмокивая, перекупщик долго говорил слова одобрения. Антонио так увлекся разглядыванием всего того, что показал ему палестинец, что на некоторое время забыл о цели своего визита.
   Старик Бен-Хасин, с которым Антонио познакомился в первые дни пребывания в Иерусалиме, сказал Антонио, что перекупщики водят дружбу не только с англичанами. Перекупщики представляли собой такую породу людей, для которых всякий чужеземец становился нужным и необходимым для того, чтобы торговля предметами старины с каждым годом могла приносить все больший доход. Клиентура их была пестрой: от туристов, любопытных и суетных к пустяковым сувенирам, до настоящих ценителей, готовых отдать целое состояние за какую-нибудь редкую вещь. Словом, перекупщики были своими людьми среди турок, греков и европейцев, увлекающихся стариной.
   Антонио, долго разглядывающий эти настоящие сокровища, не мог от них оторваться. Палестинец не торопил его. Наконец доктор достал листок, на котором были записаны по-французски арабские слова и, заглядывая в этот исписанный листок, начал излагать свою просьбу перекупщику. Антонио обещал щедро заплатить, если палестинец познакомит Бехаро с некоторыми из своих постоянных покупателей-европейцев, живущих здесь. Антонио объяснил свою просьбу тем, что хочет найти и купить у коллекционеров ценную археологическую находку, которую будто бы недавно нашли при раскопках.
   Перекупщик, выслушав доктора, все также довольно продолжая причмокивать, отрицательно покачал головой.
   - Один мудрый человек сказал, хорошие друзья - это богатство, долгая дружба - это награда Аллаха. Зачем ты, чужеземец, хочешь у меня отнять и то, и другое? Купи саблю, купи кинжал и иди домой.
   - Старик Бен-Хасин дал мне твой адрес, - доверительно сказал Антонио.
   - Хасин говорил мне о тебе. Я бедный торговец и не хочу потерять моих покупателей.
   - Послушай, милейший, я только хочу поговорить с кем-нибудь из них, - с трудом подбирая арабские слова, сказал Антонио.
   Но как ни старался доктор Бехаро убедить палестинца, тот так и не согласился. Поняв, что все его усилия бесполезны, Антонио попрощался с несговорчивым перекупщиком и решил вернуться домой.
   Он шел по все той же улочке мимо бесконечных торговых лавок, из которых, как принято на Востоке, пахнет пряностями, благовониями и кофе. Сзади его кто-то окликнул. Антонио обернулся. Какой-то мусульманин знаками показал ему войти в ближайшую лавку.
   - Что ты дашь мне? Я покажу тебе дом, где живет тот, кем ты интересуешься, - спросил незнакомец.
   - Я заплачу тебе за это столько, сколько ты скажешь, - не растерявшись, ответил доктор.
   - Приходи к Дамаским воротам завтра вечером, в шестом часу, - после этих слов мусульманин очень быстро исчез из лавки.
   Была ли это удача для доктора, покажет завтрашний день, но Антонио почувствовал тотчас прилив новых сил.
   На следующий день Бехаро оказался в Мусульманских кварталах Иерусалима.
   Здесь как всегда и утром, и вечером шла бойкая торговля. Пожилые женщины, закутанные в черные ткани, сидели прямо на уличных камнях, предлагая прохожим пучки разной зелени. Рядом владелец обувной лавки, ежеминутно крича, зазывал покупателей. Кошки, которых в Иерусалиме было множество, бродили по улицам в поисках остатков пищи. Бесконечные торговые лавки, как внутри первых этажей, так и на узких улочках заполнены были народом. Именно здесь легко было затеряться среди толпы, и, растворившись в ней, Бенхаро шел в направлении Дамаских ворот, у которых количество торговцев возрастало многократно, шум от крика их зазывающих голосов перемешивался с неумолкающим разговором торговцев с покупателями.
   Словом, эта была обычная картина для этого времени суток.
   Не сразу Антонио заметил вчерашнего знакомца. Тот стоял у самого входа в лавку, где продавали ткани. Когда Антонио подошел к нему, мусульманин знаком показал ему войти внутрь.
   Они оказались в низком небольшом душном помещении, заваленном товаром.
   Новый знакомый кивнул хозяину лавки, в которой не было ни одного покупателя. Опять по знаку мусульманина Антонио пришлось направиться к двери небольшого помещения рядом. Когда они вошли в другую комнату поменьше, вот тут-то его провожатый наконец-то заговорил:
   - Эта лавка моего брата. Здесь мы можем поговорить. Я видел вчера тебя у дома моего хозяина. Однажды хозяин мне сказал: проводи господина, который купил много камней. Я знаю, где живет он, я покажу тебе его дом. Вчера я услышал твои слова. Барда Басим - жадный хозяин. Я решил сразу идти за тобой, Барда не заметил, когда я ходил за тобой. У меня есть свои тайны от него.
   - И когда ты мне покажешь этот дом? - спросил Антонио.
   - Сегодня поздним вечером приходи сюда опять. Я отведу тебя.
   Антонио кивнул, потом они окончательно условились о встрече, и работник Барды Басима так же быстро исчез, как и вчера.
   Около девяти часов вечера в этот же день Антонио шел по тесным и длинным улицам старого города. Он отставал от своего провожатого на несколько шагов. Тот, точно распутывая клубок длинных темных улиц, показывал дорогу Антонио.
   "Да, мусульманин и, это очевидно, очень осторожничает. Кого-то, без сомнения, боится", - думал доктор.
   Наконец цель была достигнута. Дом, к которому они подошли, находился на другом конце старого города, приблизительно, как успел заметить Антонио, недалеко от Львиных ворот.
   Улица была пустынна, как всегда, в такое время, но в доме, у которого они оказались, горел в окнах свет. Помощник Бехаро, достигнув своей цели и взяв у Антонио плату за свой труд, как обычно быстро исчез.
   Антонио еще некоторое время постоял у дома, потом погулял немного по самой улице, чтобы лучше запомнить местоположение теперь уже для него известного места, и отправился домой.
   Доктор ловил себя на мысли, что, как ни странно, но он постепенно втягивается в какую-то непростую историю.
   "Что мне на самом деле нужно?" - думал он. Его тяга к поискам какого-то открытия здесь, в Иерусалиме, заставляла Бехаро все больше пренебрегать собственной безопасностью.
   Живя здесь вот уже второй год, Антонио иногда думал, что как ни интересен и прекрасен этот город, но мир, в котором он оказался, все больше и больше становится ему чуждым, непонятным. Давно уже Антонио не мучило ощущение затерянности среди других людей, изолированности от них. И вот теперь он ясно это начал ощущать. Как ни старался он повернуться лицом к этой незнакомой чужой жизни, но у него плохо это получалось. Впервые в жизни он обнаружил, что есть мир, который живет параллельно с ним. Этот другой параллельный мир жил и будет жить без всякого участия в нем Бехаро. Антонио сознавал, что слишком трудно ему привыкнуть к образу жизни этих людей. Но ведь до сего момента он никогда не отделял себя от жизни тех, чьим соотечественником он никогда не был. Всякий раз, попадая в разные города Европы, чувствовал себя как дома, и что-то невидимое сближало его и с самим местом, где он находился, и даже с людьми, которых он лично не знал. Но здесь, в Иерусалиме, с каждым днем укреплялось в его сознании то, что он здесь гость, чужестранец, что он другой, посторонний, не свой. Хотя ясное, почти всегда ярко-голубое небо Иерусалима, казалось, должно было внушать ему обратное. Обратное должны были внушать и христианские святыни, и та верная память, от которой невозможно было убежать. Память о Том, кто сам ходил и жил некогда здесь. Часто Бехаро видел паломников, которые шли, несся крест, повторяя Его путь на Голгофу. Он видел ортодоксальных евреев, каждый день приходящих к своей святыне - Стене Плача, он слышал ежедневный призыв муэдзина к молитве в мечеть Омара. Да, безусловно, здесь, в этом воздухе и в этом небе незримо присутствовало нечто, что заставляло всех этих людей молиться и думать об одном и том же. Но имея, казалось бы, одни и те же мысли и желания, говоря почти одни и те же слова молитвы, только на разных языках, все эти люди жили в тайном постоянном ощущении ненависти друг к другу. Мусульмане ненавидели евреев, христиане их тоже не жаловали, но и к мусульманам они явно не питали теплых чувств.
   Небо над Иерусалимом было едино, одинаково светило солнце над всеми этими людьми, но улицы и дома мусульманских, христианских и иудейских кварталов были заполнены не только им. Казалось, солнечный свет в этих домах наталкивается на черные тени смертельной вражды. Смерть же постоянно являет свои признаки, находясь среди живых людей. Смерть скрывается за черными одеждами мусульманских женщин и их закрытыми лицами. Странно, но иногда, кажется, что она сама идет по узкой, залитой жарким солнцем улице Иерусалима, закутанная во все черное, как большинство восточных женщин. Полуденный знойный воздух не может проникнуть под черные ее покровы, и жаркое солнце не может заставить окончательно выгореть эту черноту. "Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!"*(1)
   И когда Он пришел и потом, когда Его уже не было со многими из вас, вы все равно смотрели на Него и не видели, слушали и не слышали. Ваши прежние устоявшиеся представления о том, как должно быть, помешали вам услышать из-за вашей сумятицы из разных философий и теорий, усвоенных от прежних времен, то новое, главное и важное, что Он хотел сказать вам о человеке и Боге-отце. И даже то немногое, что все-таки просочилось в ваши переполненные интеллектуальными построениями фарисейские умы, вы умудрились заболтать так, что из слов испарился смысл, от идей осталась только сгнившая сердцевина. И все так надежно покрылось пылью времен, что никакие теперешние раскопки не в силах что-либо отыскать среди распыленного людьми, народами и племенами его бесценного наследства. Новизна его слов стёрта была так же быстро, как стерт блеск разменной новенькой монеты, которую вы поменяли на медяки и гроши, как награду за тщеславие своих желаний. Но вы не увидели всего этого, вы решили из всего извлечь сиюминутную для себя выгоду, и алчба загнала вас в тупик мелких интересов и желаний, сделала бедными и бесконечно несчастными, и даже Он ничего уже не смог изменить для вас. Он посылал к вам собратьев ваших, помогая им, чтобы они разбудили вас, но вы делались гонителями и хулителями Его посланников, даже убийцами. И опять тщеславие, опять кровь, опять смерть.
   Проходили день за днем, а пропасть между Антонио и окружающими его людьми только росла. И чтобы заглушить в себе понимание, что он отторгнут и потерял ориентиры в этом другом для него месте, доктор все сильнее отдавался своей страстной тяге что-то здесь отыскать. Конечно, предметом его поисков были исторические артефакты, следы прежних эпох. Но где-то в глубине души Антонио надеялся, что так страстно вожделенное открытие, которое он может сделать, вберет в себя не только значительное количество всех этих следов от материализованной в прошлом и исчезнувшей сегодня жизни, но и нечто большее.
   Поутру доктор Бехаро решил навестить торговца Бен-Хасина. Это был первый человек из местных, с которым подружился доктор. Потом подвернулся случай помочь старику. Антонио подарил ему мазь, благодаря которой Сура-Бен-Хасин забыл о своих болях в спине.
   Время от времени Антонио заходил к нему в лавку. Старик выбирал для него самые лучшие овощи и фрукты.
   Но сегодня Антонио интересовал не только лучший товар Бен-Хасина. Доктор нуждался в помощнике.
   Зная, что у старика есть племянник Рахаш, Антонио надеялся уговорить под благовидным предлогом торговца, чтобы тот согласился отпустить Рахаша к доктору.
   Подросток меньше всего будет привлекать к себе внимание кого бы то ни было.
   - Доброе утро, Сура!
   - Слава Аллаху, оно доброе, уважаемый господин доктор, - услышал в ответ Антонио.
   - Как идет торговля?
   - Слава Аллаху, по-прежнему люди хотят есть, - последовал ответ.
   Антонио не отказался и от стаканчика кофе, который ему предложил старик.
   Откуда-то из глубины лавки показался племянник Суры, он принес на подносе два стакана вкусного ароматного напитка.
   Так сидя на стульчиках перед лавкой Бен-Хасина, за неспешной беседой и кофе, Антонио постарался убедить старика, что ему нужна помощь Рахаша. Антонио просил торговца отпустить с ним племянника.
   Сура внимательно посмотрел на Антонио и сказал:
   - Не знаю, может ли он тебе помочь. В лавке от него проку мало. За ним нужен глаз. В прошлый раз стащил деньги, которые ему отдал за зелень наш сосед Саадат. Безотцовщина. Я стар. Нелегко мне вести торговлю в мои годы. Но бери его с собой. Только не слишком на него надейся.
   Живые и умные глаза подростка внимательно смотрели на Антонио, когда Рахаш оказался в приемном покое Красного креста.
   Сначала Антонио достал неспешно несколько мелких французских монет. Потом появились английские футы и, наконец, американские доллары. От впервые увиденных иностранных денег глаза подростка заблестели жадной страстью.
   - Твоё, - тихо сказал Антонио.
   Подросток уже хотел было взять деньги в руки, чтобы лучше разглядеть, ведь это было целое состояние, о котором он и не смел мечтать.
   Нередко ему приходилось у Суры, когда он дремал в дневное время в отсутствии покупателей, воровать мелкую монету, рискуя разбудить старика. А тут такое богатство! Но богатство неожиданно исчезло в ящике стола. Доктор уже закрывал этот ящик ключом.
   - Будет твоим, - серьезно продолжил доктор.
   Потом он постарался как можно более обстоятельно объяснить подростку, что тот должен делать.
   Рахашу необходимо было следить за хозяином одного дома. Антонио уточнил, что этим хозяином был немец, очень важная персона.
   Нужно было наблюдать за теми, кто приходит в дом немца. Если же сам важный господин выходит из дома, то следовать за ним и узнать, куда он ходит и где проводит время. Обо всем этом подросток должен был сообщать доктору Бехаро. Вот, казалось, и вся простая премудрость.
   - Но ты никому и ни о чем не должен рассказывать, даже старому Суре. Если развяжешь свой язык, денег не получишь, можешь остаться и без самого языка, - смеясь, сказал Антонио.
   План доктора состоял в том, чтобы как можно больше узнать о господине Кляйстере, прежде чем он сам с ним лично познакомится. Рахаш, по мнению доктора, должен помочь в этом. Кляйстер был первым, кто мог чем-то заинтересовать Оноре Гиньона, так решил Антонио. А заодно, этот любитель старины мог быть полезен и самому доктору.
  
   Очень большой неожиданностью для доктора стали сведения, которые ему сообщил в скором времени Рахаш.
   Господин Кляйстер открывал двери своего дома для большого числа людей. Удивительнее всего было то, что он с превеликой охотой, как оказалось, водил дружбу с некоторыми из тех евреев, которые недавно стали обживать теперь уже им принадлежащие территории, но к кругу его знакомых были причислены и люди Ахмад ад-Данаф. Наверное, ничего не было в том удивительного, если бы только не одно обстоятельство. Ахмад ад -Данаф наводил ужас даже на самих мусульман.
   - О горе нам, - причитал всякий раз Сура-Бен-Хасин, когда жаловался доктору на тяжелую свою жизнь, - этот шайтан давно продает оружие. А если оружие ходит по рукам, рано или поздно найдут в кого стрелять. Тогда война. Опять лавку придется закрывать. Опять торговли не будет. А я стар, если потеряю свою лавку, что мне делать? Помоги, Аллах, не дожить до этих дней.
   К тому же, этот весьма дружелюбный немец, как ни странно, посещал и турецкую общину, живущую здесь в Иерусалиме. Он на редкость был гостеприимен, особенно, как выяснилось, с теми, кто мог для него представлять определенный интерес.
   Но Антонио, узнав так много любопытного о Кляйстере, не торопился сообщать об этом Оноре Гиньону. Сам доктор пока еще не удостоверился: причастен ли был немец к делам, более всего тревожащим Антонио. Имел ли господин Кляйстер доступ к археологическим раскопкам? Или все ограничивалось скупкой ценностей у перекупщиков?
   Раскопки велись в Иерусалиме активно, но само ведение раскопок разрешалось только представителям Британского археологического фонда, которые имели все легитимные права на эту работу, и французам в силу сложившихся исторических обстоятельств, потому что они первыми начали здесь, на Востоке, такие работы.
   Британцы строго следили за этим, и больше никого не допускали к этому делу.
   Но часто рабочих, которые участвовали в самих раскопках, набирали из числа местных, готовых на любые условия, чтобы подзаработать. Среди тех же рабочих-палестинцев процветала незаконная торговля. Так очень многое уходило на сторону и попадало к перекупщикам. Перекупщики не афишировали свою деятельность, для вида торговали безделушками для туристов и паломников, самое же ценное и уникальное оказывалось в руках немногих коллекционеров.
   Конечно, перекупщики рисковали многим, если кто-нибудь из британцев уличил бы их в нелегальном бизнесе. Но эти бестии были ловки и хитры. Вот почему доктор так и не смог договориться с одним из них, если бы не счастливый случай, который и привел Антонио к дому господина Кляйстера.
   Двое молодых людей подошли к дому господина Кляйстера. Они постучали в дверь. Она открылась, и эти двое скрылись за ней.
   Рахаш стал единственным свидетелем этого.
   Сам хозяин Клаус Кляйстер ожидал гостей. По этому случаю была припасена бутылочка хорошего немецкого вина.
   - Рассаживайтесь, господа! - исполняя роль гостеприимного хозяина, сказал Кляйстер.
   Молодые люди присели на удобный диван. Один из гостей расстегнул верхнюю пуговицу своего темного пиджака, и всем своим видом показывал, что готов к разговору.
   Собравшиеся говорили по-немецки. Из этого следовало, что они все трое бывшие соотечественники.
   Бывшими их можно было бы считать потому, что Давид Купельман и Иосиф Кох приехали в Иерусалим из Германии, где родились, получили образование, но вот теперь как многие, такие же, как они, с энтузиазмом смотрели на свое возвращение в Палестину.
   Господин Клаус разлил вино в бокалы, для начала поиграл бокалом с тем, чтобы разлитое в нем вино пришло в легкое движение, а потом сделал маленький глоток, дегустируя его.
   - Хорошо, - с удовольствием сказал он.
   - Прозит, - одновременно произнести все трое и отпили из бокалов.
   - Ну-с, теперь о главном, - начал Клаус Кляйстер.
   - Я думаю, что вы все еще остаетесь патриотами Германии? Как ни тяжело говорить мне об этом, но недавнее поражение в войне заставило Германию встать на колени. Но, - недвусмысленно продолжал немец, - наступило время вернуть ей былое величие. Сейчас появились такие настроения у многих немцев, которые не хотят мириться с позорным прошлым. Я скажу вам больше, в Германии есть уже такая организация, которая объединяет силы истинных патриотов. Это не только пока не очень широко афишируемые собрания, но вот еще что! Состоятельные люди начали жертвовать деньги на это правое дело. Кстати, среди них очень много ашкенази. Я думаю, что вы тоже заинтересованы в новой силе, которая придет к власти в Германии, а затем сама Германия заговорит с остальными европейцами так, что они не смогут ей возражать. Нам нужен настоящий лидер, который приведет великую Германию к славе. Поисками такого лидера сейчас и занимается эта новая организация, о которой я вам говорю. Что же требуется от вас? Давид, вы сын известных родителей. Ваша семья считается одной из уважаемых и влиятельных. Необходимо, чтобы ваши друзья из числа тех, кто питает уважение к Купельманам, примкнул к нашему движению. А вы, Иосиф, поговорите с местной молодежью. Я уверен, что бывшие наши соотечественники могут нас поддержать. А чтобы вам было о чем с ними говорить, я прочитаю письмо, которое прислали мне из Берлина.
   Господин Клаус вынул из кармана своего пиджака листок бумаги, пробежал глазами его начало, затем начал читать вслух: "Многие молодые ашкенази давно вынашивают планы изменить расстановку сил сегодня в Европе. Богатые евреи начали жертвовать для нового движения деньги, и деньги нужны, чтобы обеспечить политическую игру того лидера, который будет представлять их интересы в Германии. Тем более, мой дорогой Клаус, их на это вдохновляет пример Польши. Там эти вновь испеченные революционеры не гнушаются и политического убийства, как средства борьбы за влияние и будущую власть".
   - Вот видите, друзья, поезд уже набирает ход, - заключил Кляйстер.
   - Конечно, я непременно поговорю с ближайшими моими друзьями, - очень горячо сказал Давид.
   - Но есть одна загвоздка. Здешняя еврейская община, которая живет здесь с незапамятных времен, окончательно погрязла в религиозном фанатизме. Руководители местной еврейской диаспоры живут, как их ветхозаветные пророки. Тора - это все, о чем они могут рассуждать. А без их участия ничего у нас не получится. Здешние евреи забиты и фанатично преданы своим лидерам.
   - Давид, конечно, не надо действовать в лоб. Попробуйте действовать издалека. Начните издавать газету - это лучший помощник в нашем деле. Вы талантливы, умны, деятельны. Заполните столбцы газетных передовиц умной идеологической пропагандой. Разжигайте нетерпимость к британцам, ненависть к мусульманам. Поднимайте своих соотечественников на священную борьбу во имя исторической справедливости. Тем более, что здесь уже живет почти 33 тысячи новых евреев, прибывших на свою историческую родину, - все более увлекаясь, говорил Клаус Кляйстер.
   Иосиф, сидевший пока молча и слушавший темпераментную, несколько агитационную речь немца, был явно заинтересован самой темой разговора.
   Он, как и Давид, ехал сюда, в Палестинскую землю, в надежде очень быстрой перемены. Его питала идея, что очень скоро евреи, разбросанные по всему миру, обретут здесь свое государство. Но, познакомившись с теми, кто давно, не имея никаких прав, выживали здесь испокон веков, он был поражен, как далеки были их мысли, желания и поступки от мыслей, желаний таких, как он и его друг.
   Иосиф и Давид получили хорошее экономическое образование в Германии. Их богатые семьи не жалели средств на своих чад, которые стремились преуспеть в этой жизни. За молодыми немецкими ашкенази было блестящее будущее: карьера, прочный социальный статус и впоследствии выгодная женитьба на девушке из круга богатых и влиятельных еврейских семей в Германии. Но идея возвращения в Иерусалиме перевесила все будущие блага.
   По приезду и после знакомства с местными евреями, с которыми, как оказалось, они говорили и буквально на разных языках, (Давид и Иосиф на идише, а местная молодежь на иврите) обнаружилась огромная пропасть в понимании устройства будущего еврейского государства. Иосифу, воспитанному, хотя и в еврейской семье с прочными традициями, претила излишняя, чрезмерная, как ему казалось, религиозная жизнь местной молодежи. Основное занятие местных молодых людей - это времяпрепровождение в синагоге и чтение Торы. Здешние евреи, скорее всего, представляют закрытую религиозную общину и живут по строгим религиозным правилам, верность которым остается незыблемой для самой веры всех прежних поколений иудеев.
   Сам Иосиф меньше всего был религиозно настроенным молодым человеком. Всякие религиозные убеждения он считал атавизмом, пережитком суеверных и примитивных людей. И если он и приехал сюда, отказавшись от карьеры, которую мог сделать в Германии, только из соображений, прежде всего, того, что видел себя одним из первых лидеров нового еврейского государства. Но воплощению его идеи мешали выжившие из ума, как он считал, отсталые и консервативные лидеры еврейской общины.
   И этот разговор с Кляйстером был как нельзя кстати. Если в Германии, на его бывшей родине, стали появляться первые ростки нового национального движения, целью которого было сделать Германию другой, то по примеру его немецких друзей необходимо было начать работу по организации движения и здесь. Эта работа поможет создать новое еврейское государство, в котором уже не будет места религиозному дурману и отжившим авторитетам.
   И как раз этот разговор укреплял Иосифа в желании наладить тесный контакт и с теми, о которых говорил Кляйстер. Пусть это будет единая организация, связанная прочными связями между собой. "Победа новых сил в Германии приведет и нас к желаемому. Пусть будущие члены еврейского филиала этой организации, помогая сначала своим соратникам в Германии, потом с помощью их сильной руки наведут порядок и здесь на Востоке", - мысли Иосифа содержали уже готовое для него решение действовать.
   Конечно, Давид и Иосиф не знали еще, что сам Клаус Кляйстер был членом тайной террористической организации "Консул", которая появилась на их бывшей родине в 1920 году. Также они не предполагали, что во Франкфурте действовал и успешно Центральный совет евреев, куда стекались немалые денежные средства, пожертвованные их соотечественниками из разных уголков земного шара, чтобы реализовать амбициозные планы этого совета.
   Так за разговором собравшие постепенно укреплялись в мысли, что они необходимы друг другу, что они объединены общим делом, что, так или иначе, они стоят у истоков чего-то исторически важного и значимого. Они видели себя соратниками по одной партии, рано или поздно нашедшей незаурядного лидера, обладающего почти особенными волевыми качествами. Он увлечет немцев за собой и поведет их к цели. Цель же его ясна и очевидна для всех - слабые должны подчиниться силе. И только сила может вернуть великую Германию в число первых, только сила узаконит новое для всех евреев государство и заставит остальных с ними считаться.
   Глава 6.
   Полковник Лоуренс, немного усталый от текущих дел, в пять часов вечера как всегда пил свой чай.
   Помощник полковника в эти минуты ограждал его от назойливых посетителей, и поэтому в тишине своего кабинета полковник мог немного отвлечься от ежедневных забот и неотложных дел.
   Тем более, ему нужно было собраться с мыслями перед встречей с уполномоченным по делам английской разведки здесь на Палестинской территории под мандатом Британского протектората.
   В своих донесениях официальному Лондону Лоуренс обязан был объективно оценивать расстановку политических сил и докладывать о ней. Делал он это регулярно, как предписывали ему инструкции. И все до недавнего времени шло спокойно, если бы ни этот случай с пожаром в еврейском поселении. Полковнику необходимо было знать, кто за всем этим стоит? Кого из своих союзников поддерживают арабские политические силы? Не вмешивается ли Египет в местные дела?
   Дверь кабинета отворилась. Помощник доложил, что сэр Оуэр ждет в приемной.
   - Просите, - коротко сказал Лоуренс, - и еще, пожалуйста, принесите чая.
   Сэр Оуэр в военном мундире с гладко причесанными каштановыми волосами вошел в кабинет полковника.
   - Добрый вечер, полковник. Погода как всегда невозможная! А вы как переносите здешнюю жару, сэр? - начал Оуэр.
   - Что делать, Оуэр? Долг. Нам с вами, как военным людям, не привыкать к превратностям местного климата. Лучше скажите, что в вашем ведомстве нового? - сразу переходя к теме разговора, сказал полковник.
   - Моя агентурная сеть работает. Пока ничего интересного, полковник, - очень сдержанно ответил Оуэр.
   - И что никаких ниточек? - удивленно спросил Лоуренс. Он не верил Оуэру: тот никогда сразу не говорил о главном, давая повод начальству думать, что у него нет серьезных фактов, но сам он на самом деле, конечно, уже о чем-то знал.
   - Никаких, - коротко ответил Оуэр.
   Затем наступила пауза. Полковник Лоуренс был озадачен. Разведка оказалась неспособной добыть необходимые для него важные сведения.
   - Но уверяю вас, сэр, все не так уж плохо.
   "Черт тебя подери, как всегда эта лиса что-то все же знает", - подумал полковник.
   - Мои помощники доложили мне, что некий господин, - Оуэр, заглянув в записную книжку, сказал, - Антонио Родригес Бехаро, врач французской Миссии Красного Креста, проявляет завидный интерес к нашим археологическим раскопкам, - доложил Оуэр.
   - Что из этого следует?
   - Этот испанец вместо того, чтобы лечить своих лягушатников, слишком много времени уделяет делам, далеким от медицины.
   - Вы думаете, что это французский осведомитель? - логически завершил предположение Лоуренс.
   - Но если господин Гиньон частенько бывает в Хайфе, хотя его полномочия ограничиваются только территорией Французской Миссии, то почему этому другому не быть французским шпионом? - вопросом на вопрос ответил Оуэр.
   - Ну, а какие у этого испанца отношения с местным населением?
   - Он посещает овощную лавку старика-палестинца, - ответил Оуэр.
   - И что?
   - Старик имеет лавку, туда приходит разный народ. Неплохое место, чтобы передавать нужную информацию, кому надо, - подытожил Оуэр.
   - Потом у старика есть племянник, подросток. Недавно этот Родригес привел его к себе во Французскую Миссию Красного Креста. Я думаю, мальчишка - хорошее прикрытие. Может выполнять разные поручения. Кто заподозрит его?
   - Вот, а вы говорите ничего, сэр Оуэр, - довольно сказал полковник.
   - Господин полковник, пока это только сведения, которые ни о чем нам не говорят.
   - Мне, кажется, вы потянули за нужную для нас ниточку, - заверил Лоуренс своего собеседника.
   - Я думаю, что в этом недавнем пожаре можно отыскать французский след. И если это так, то в Лондоне чрезвычайно будут заинтересованы в ваших донесениях. Французы всегда были и остаются нашими недоброжелателями. Усильте наблюдение за этим доктором, - приказал полковник.
   - Непременно, сэр.
   - А что господин Гиньон?
   - Гиньон вернулся недавно из Хайфы. Там его принимал у себя в гостях тот, кто называет себя нашим другом. Видимо, Гиньон ищет надежные связи среди богатых арабов.
   - И кто этот наш друг?
   - Шахет-ибн-Тахир, - ответил Оуэр, опять заглянув в свою записную книжку.
   - Ну, что ж при случае я поговорю об этом арабе, - сказал Лоуренс, - пусть эти арабы знают, что они находятся в постоянном поле нашего внимания.
   - Сэр, насколько я изучил здешних арабов, им надо сделать более выгодное предложение, тогда Гиньон станет для них неинтересен, - посоветовал Оуэр.
   - Что вы имеете в виду?- спросил полковника
   - Если у Шахета есть сыновья, пусть они поедут учиться в Англию, в лучшие университеты. Помните, полковник, эта политика терпимости британских властей к детям покоренных нами народов оправдала себя. Тому доказательство умная политика в наших индийских колониях. Воспитайте сынов наших недругов в лоне европейской цивилизации, и вы обретете истинных своих союзников, - ответил Оуэр.
   - Спасибо за совет, - сказал полковник.
  
   Глава 7.
   Вскоре все же доктор решил навестить Гиньона. По мнению Антонио, сведения, добытые Рахашем, заслуживали внимание француза.
   Он шел к дому Гиньона, когда на другой стороне улочки увидел двух больших попугаев, сидящих в клетках.
   У одного, белого и веселого, только хвост выделялся ярким красным пятном, другой, нахохлившийся и мрачный, сизо-голубого цвета не обращал никакого внимания на своего соседа, весело перепрыгивающего с жердочки на жердочку.
   "Странно, - подумал Антонио, - в мире птиц, как и в мире людей, каждый придерживается своей линии поведения. Я, наверное, скорее напоминаю серьезного и сердитого сизо-голубого".
   На этот раз Оноре Гиньон сначала уединился с Антонио. Потом, поспешно записав все важное на его взгляд, что сообщил о Кляйстере доктор, поблагодарил Антонио, и беседа продолжилась в гостиной в присутствии двух женщин, одна из которых была Мадо Гиньон, а другая, та, кого Антонио не встречал никогда в доме француза, молодая и привлекательная, оказалась дочерью господина Шарно. Она приехала погостить к отцу из Франции.
   Но так как круг здешних дам был чрезвычайно ограничен в численности, то ей приходилось знакомиться с каждой из них персонально.
   Мадо изнывала от скуки, поэтому появление нового лица, пусть и незамужней девушки, не могло не привлечь жену Гиньона и не вызвать у нее любопытное внимание к себе.
   По старой своей привычке Антонио стал оценивать, прежде всего, женскую привлекательность гостьи. Она была молода, лет ей было около тридцати, хорошо сложена и... прекрасна.
   Во время разговора гостей и хозяев доктор все чаще поглядывал на девушку.
   "Как давно я не видел по-настоящему милого женского лица. Какой чарующей юной привлекательностью она притягивает к себе. И как хороша ее улыбка!" - постепенно мысли доктора о девушке привели его в давно забытое волнение.
   Он не заметил сам, как будто бы вдруг влетел в новый другой мир проснувшихся желаний и надежд.
   Что-то серебристо-белое и блистающее осветило его внутренний взор.
   От этого душа открылась новым потокам серебристого чудного света и зазвенела от тихих, едва уловимых мелодий.
   "Что за черт!"- подумал Антонио. "Неужели это я? Или я тот, который по привычке занят поисками новых открытий и знаний или я тот, для которого новые знания остались во вчерашнем дне? Сейчас я загорелся какими-то непонятными смутными желаниями и чувствами. А, главное, новизна этих чувств так сильна и убедительна для меня, что трудно не поверить в них".
   Часто человек делает в своей жизни и говорит одно, а чувствует и проживает другое. Скорее, сейчас доктора больше всего занимало преображение его внутреннего состояния вот так внезапно, вдруг. Сильная горячая волна душевного блаженства обрушилась на него, о ней он не подозревал, вернее, он давно не переживал подобных минут. Казалось, он продолжал так же сидеть и молча слушать болтовню Мадо, но что-то словно унесло его куда-то, между тем, тело, сделавшее обыденные привычки своей постоянной жизнью, все еще сидело напротив Гиньона и Мадо. Лицо его выражало подчеркнутую заинтересованность в пустом разговоре, но он отчетливо чувствовал непреодолимое желание погрузиться в эту новую волшебную стихию целиком, так, чтобы не осталось ни одного уголка в его душе, не заполненного этим блаженным состоянием. Будто кто-то открыл для него двери, чтобы он мог войти в никогда не переживаемое им состояние высшего блаженства.
   Он, казалось, уже падал в его захватывающую всецело негу, как вдруг его собственный внутренний голос жестоко остановил это падение.
   Доктор словно услышал звон разбитого стекла: "Дзынь".
   "Дзынь" - это было все, что осталось у него сейчас.
   Легкая досада на себя и это "дзынь" сделали его, наверное, похожим на сизо-голубого попугая, что попался ему по дороге сюда.
   Досада и недоумение были настолько сильными для Бехаро, что он поспешил покинуть дом Гиньона. При прощании он старался не смотреть на незнакомку, ставшую причиной смятения его душевного состояния, но прекрасно понимал, что смотреть на нее он желает как никогда сильно и неудержимо.
   И через неделю воспоминание о душевном преображении доктору уже не давало покоя.
   Было, конечно, глупо и смешно искать повода для встречи со Стефани, именно так звали виновницу всего случившегося с доктором, но он все равно искал этой встречи.
   Лучшим для него было решение посетить всех жен сотрудников французской Миссии, где она могла бывать, но этот план грешил одним изъяном, Антонио не мог в их присутствии остаться со Стефани наедине. А ему страстно хотелось именно этого.
   "Ее женская грация и удивительная улыбка заставят снова вспыхнуть во мне со всей силой то, недавнее. И я не буду противиться этому. Больше не буду. И к черту сомнения! Сомневающийся мужчина -- это несчастье для меня самого".
   Как, вообще, он мог себе позволить, чтобы серебристый внутренний свет погас! Он только теперь узнал цену этому хрупкому свету в себе, поэтому ему необходима Стефани. Хотя бы еще одна встреча с ней. Скорее всего, Стефани для него - некая цель, с помощью которой он хочет заставить кого-то или что-то позволить ему опять очутиться в состоянии недавнего неизбывного блаженства. Оно, явившись ему на короткое время, заставляло его вновь желать возвращения тех минут, которые были все же связаны именно со Стефани.
   Доктор знал по опыту, как опасно ему погружаться в постоянные свои мысли о девушке. Мысли без его ведома, помимо его воли начинали ваять уже некий воображаемый образ. Умудренный прежними встречами с женщинами, Бехаро это знал как никто другой. Мысли Антонио творили увлекательно-обольстительный мир, где сотворенный в воображении Бехаро образ девушки делался таким близким и дорогим, что доктор начинал забывать о себе самом. Бехаро по доброй воле отдавал самого себя кому-то, взамен подменяя себя образом Стефани, этим прекрасным желанным двойником. Стефани вытесняла Бехаро из его же прежних собственных мыслей о нем самом. Теперь, думая о девушке, он совсем не замечал этой подмены, в которой его самого уже будто бы не было. Хотя ничего этого на самом деле не происходило. Антонио оставался Антонио, но образ Стефани, созданный им из его же собственных волнений, желаний и мыслей, укоренялся в душе Антонио день ото дня. Можно ли было назвать это настоящей реальностью? Реальностью, в которой Бехаро находился с того самого дня, как увидел Стефани. Конечно, эта реальность Антонио, где начала обживаться по-хозяйски Стефани, значила в душевном состоянии доктора больше, чем работа, редкие пациенты и Мишель, с которым он виделся почти каждый день во Французской Миссии Красного Креста. Даже Иерусалим, включенный в эту новую для Бехаро реальность, оказался теперь иным. В нем присутствовало так много света, как нигде и никогда. Хотя тот же свет Антонио видел уже однажды, в дни своего детства, оставшись один в своей комнате. В какую-то долю секунды реальность его привычного детского мира преобразилась. В ней появилось впервые отчетливое ощущение тогда еще мальчика Антонио самого себя. Словно до этой минуты Антонио никогда не знал ничего о себе. Словно он сам для себя был незнакомцем, а точнее, его совсем не было. Конечно, был некий Антонио, которого родители называли так. Но отзываясь на имя Антонио, сам Антонио мог вполне не знать, что это обращение имеет отношение к нему самому. И только в той новой реальности, где как раз и присутствовал тот же яркий и необычный свет, Антонио узнал самого себя, вернее, он наконец-то встретился с самим собой. Так неужели эти давние минуты не имели ничего общего с настоящей реальностью? С такой же, как теперь для Бехаро. Теперешняя реальность, в которую Антонио был брошен, обострила его чувства. При виде иерусалимских кошек Бехаро останавливался и начинал за ними подолгу наблюдать. Ему нравилось быть для них невидимым, а вместе с тем самому чувствовать их волнующее присутствие в его жизни. Он испытывал к ним прямо-таки обожание. Обожание являлось к нему и в самые неподходящие минуты, когда, например, он разговаривал с Мишелем. Мишель, раскладывая инструменты, небрежно поправлял волосы. И это становилось для Бехаро новым опознавательным знаком. Только теперь Антонио видел перед собой молодого и симпатичного француза, молодость которого была волнующей и возбуждающей сильными своими земными страстями. И город в будничном своем движении преобразился. Это преображение, случившееся для одного только теперь Бехаро и в самом Антонио, входило в ту самую новую реальность, которая существенно отличалась от еще какой-то другой реальности.
   Но так распорядился случай, что девушка сама неожиданно пришла к доктору Бехаро. Когда он вошел в приемную Красного Креста, как всегда задерживаясь то на час, то на полчаса, его помощник, предупредительно встретил его на пороге приемного покоя, молча, одними только глазами показал на сидящую поодаль и ожидающую медицинской помощи молодую женщину.
   Доктор почувствовал недовольство. Неожиданная посетительница помешала доктору заняться с Мишелем шахматной игрой. Он буркнул: "Проси, Мишель".
   Когда Антонио повернулся лицом к двери, в которую должна была войти так некстати пришедшая пациентка, он неожиданно застыл на месте: в его кабинет входила Стефани.
   Впрочем, несколько слов о самой Стефани. Стефани относилась к числу тех молодых женщин, к которым забытое обращение "мадмуазель" и современное "мадам" точно не могло подтвердить их теперешний статус. Конечно, Стефани далеко позади себя оставила тот юный возраст, когда здоровый румянец на девичьих щеках и огонек нескрываемого любопытства в глазах выдавал их истинный возраст, но Стефани, сохраняя привилегию в обращении к ней словом "мадмуазель", прибрела уже к девическому румянцу и некоторый капитал из жизненного опыта.
   Она увлеченно играла в теннис, хорошо водила авто, успела даже сняться в немом кино и писала картины масляными красками. Стефани, конечно же, не была похожа совсем на прекрасные женские образы, которые в молодости увлекали Антонио Бехаро. Наоборот, Стефани была девушкой из другого времени, в котором доктор не успел еще обжиться.
   Ей, как многим ее сверстницам, не давала покоя слава Мата Хари.
   С одной стороны, таинственная родословная этой персоны, с другой стороны, настоящие шпионские страсти и бесчисленные любовные истории. Наверное, Стефани в душе завидовала карьере этой авантюристке. Что точно избегала Стефани, так это заурядной участи для себя.
   Молодые женщины ее возраста были смелы не только в своих дамских туалетах, которые, как никогда, позволили открыто показывать свои прелестные ноги, укоротив дамские юбки до колен, но и позаимствовать у мужчин брюки, галстуки и мужские шляпы в свой гардероб.
   Случись так, Стефани попробовала бы себя и в качестве пилота, в крайнем случае, пассажира аэроплана.
   Словом, таких девушек давно уже не интересовало домашнее рукоделие, скромное поведение на курортах под пристальным взглядом их матушек и нестерпимое желание замужества.
   Громкая слава Айседоры Дункан, Сары Бернар, Греты Гарбо и Мата Хари привлекала сегодняшних девушек так же, как и Стефани.
   Одного взгляда Стефани на Антонио было достаточно, чтобы доктор почувствовал себя снова раненым зверем.
   И одного взгляда Антонио на Стефани было достаточно, чтобы она как будто изнутри зажглась от какой-то новой искры. Когда на нее так смотрят мужчины, она сразу это замечает. Ей хочется проверить, насколько такой взгляд далеко ее заведет. К тому же, в этом докторе что-то было особенное.
   После этой встречи со Стефани Антонио так поглощен был теперь девушкой, что все его внимание, рассеянное до сих пор в пространстве старого Иерусалима в поисках новых открытий и знаний, сосредоточилось только на ней.
   Сейчас он чувствовал себя молодым и увлеченным, таким, каким он помнил себя в первые годы своей самостоятельной жизни в Мадриде. Он снова для самого себя делал новые открытия, о которых он ничего не знал, как и в пору своей юности.
   Стефани окончательно преобразила его внутреннюю жизнь. От изобилия серебристого света, заполнившего его душу, он задыхался, как задыхаются от счастья, которое сладко держать в руках и невыносимо тяжело чувствовать.
   Только теперь, когда он прожил большую часть своей жизни, он наконец-то встретил ту, которая вошла в него, став частью его самого. От этого было так хорошо, что иногда становилось страшно за себя самого, если он вдруг потеряет эту часть самого себя. Страшно было даже представить теперь себя без нее. Никогда никто из женщин, прежних, кем он страстно увлекался, не подходил так близко к его сердцу.
   На этом историю Антонио Родригеса Бехаро можно было бы и закончить. Наконец-то наш герой, жертвуя годами своей жизни на поиски душевных потрясений, в которых он ищет самовыявление своего Я, достигает момента личной самоидентификации. Наконец-то его скрытая внутренняя душевная жизнь, прорывающаяся такими сильными волнами наружу в те особые моменты, когда он больше всего стремится к ней, начинает существовать не в слабом отражении или копии, а в субъективном освещении собственной души под разными углами. И в этом обнаруживается ее многослойность. Та самая многослойность, которая ищет прочную связь в единстве с бытием. Антонио прорывается опять к самому себе. Возвращает память о том дне, когда он почувствовал это впервые еще ребенком в Альманзоре, как его собственная душа открывается ему через первое свое движение.
   Да мог ли он предполагать, что покидая Испанию, он отправится не только на поиски тогда еще туманного, вряд ли обозреваемого им в ближайшее время душевного порыва, который подарила ему теперь Стефани, но и найдет нечто большее. Весь ход его будущей жизни, казалось бы, был связан с желанием открывать другие места, которым он не принадлежал по рождению, но они почему-то влекли его к себе больше всего. И первой, куда он приехал, покинув родину, была Франция. Да, через несколько месяцев он начал отдавать предпочтение круассанам на завтрак, да, ему, как и французам, полюбилось сырное ассорти. Свое свободное время он проводил на велодромах - новое модное увлечение. Уже потом с появлением таких велодромов в Европе начали проводить и международные соревнования. Он так же, как и другие, пристально следил за соперничеством Мака Фарленда -Морана и Столь-Бертета, француза Жаклена. Казалось бы, именно здесь во Франции, он должен был бы наконец-то за видимыми предметами и событиями, разжигающими и возбуждающими его внутреннее душевное состояние, обрести так желаемый им прорыв к глубинной душевной жизни. Но этого не происходило. Скорее, его занимало больше неординарное событие - извержение вулкана Кракатау, чем возможность исследовать невидимую жизнь своей души. Эта душевная жизнь, безусловно, протекала, но ее протекание никак не проявляло себя все еще для него самого.
   Стоило, наверное, довериться рентгеновскому аппарату -- этому чудо изобретению начала XX века, чтобы новое открытие помогло и ему найти в его организме тот орган, который для него имел смысл только применительно к его собственной душевной стороне жизни. Но рентгеновские аппараты, которые начали широко использоваться при лечении больных, восполняли на снимках только анатомию человеческого тела, но никак не открывали ту потаенную сторону его жизни, где его душа обнаруживала признаки своего существования.
   Так молодой Антонио долгое время, увлеченный внешней пестрой жизнью французов и жил в непонятном для него равновесии, в котором впечатления приятной легкой внешней жизни будто скрывали глухой стеной от него же самого едва уловимые движения его души. А между тем, сам наступивший новый век все больше склонялся к изобретению таких военных игрушек, которые являли собой гордость, например, России. В газетах на первых страницах можно было увидеть фотографии русских броненосцев "Петропавловск", "Полтава", "Севастополь" или английских дреднаутов. С ними соперничал французский броненосец первого класса "Жанна д'Арк".
   Но, как и для многих, так и для Антонио, эти фото еще не давали повода к тревоге до тех пор, пока французские войска под командованием генерала Жоффра ни начали 14 августа 1914 года большие наступления в Лотарингии. И после огромных потерь у Мюлуза вынуждено должны были отступить.
   Вскоре и сам Бехаро оказался на фронте.
   Теперь он ждал, что опасность и риск подарят ему возможность обрести душевное напряжение, в котором интенсивность его внутренней жизни заставит его ощутить давно забытые им всплески душевного самовыявления.
   Но риск для него оказался не таким уж значительным, потому что военный госпиталь находился далеко от линии фронта. Приходили сведения о долгой позиционной войне во Фландрии вдоль линии Западного фронта. Правда, это изнуряющее бездействие иногда сменялось потерей целых полков под Верденом и на Сомме, когда Вороний лес (Bois de Corbeaux) был пропитан кровью французов и усеян их телами. И попыткой захватить высоту 304 (Сote 304), обернувшейся гибелью 130 тысяч.
   Но все это было далеко от него, и впечатляли только слова очевидцев до тех пор, пока ранения от винтовочных пуль, от осколков снарядов, от шрапнели, от гранат не сменились тысячными увечьями после применения газовых снарядов. Тогда он впервые увидел, как в непрерывной рвоте кусочками выплевывают легкие, как не получив ни одного ранения, люди слепли или сходили с ума.
   Тогда видимая им ежедневно окровавленная и искалеченная человеческая плоть, без ног и рук десятки молодых французов, ослепшие, оглохшие и обожженные стали непреодолимым препятствием, чтобы его сон, такой желанный после многочасовых операций, позволил ему забыть о них, но снова и снова он прерывался бесконечными картинами дневного кошмара.
   Физическое утомление и потеря здорового сна изнурили его настолько, что он не только терял в весе, но и ощущал потерю душевной чувствительности. Как будто все его внутреннее существо окунулось в глубокий, ничем не нарушаемый неживой поток, в тихое течение, в котором нельзя было обнаружить ни одного намека на пребывание его самого во времени и пространстве.
   Как будто вся его жизнь исчерпывалась теперь только стонами и криками раненых, часами операций и рассматриванием заживающих ран. Из нее навсегда исчезли всякие проявления той душевной стихии, которая когда-то сама себя обнаруживала в недолгие моменты жизни Антонио Бехаро. Сейчас он жил как заведенный механизм, понуждаемый выполнять одни и те же движения. С такой механической точностью санитарные машины привозили раненых. Их очень быстро сортировали на тяжелых и не очень, отделяли от них трупы тех, кто умер по дороге в госпиталь, затем перевязывали, оперировали, дежурили около них, наблюдали выздоровление и снова отправляли туда, откуда привозили таких же раненых, какими до недавнего времени были теперь те, кто считал себя выжившими.
   Эта механическая фабрика выживания делала его причастным к ней. Он принадлежал ей всецело. Даже если в нем иногда возникал протест, то этот протест тотчас подавлялся его собственной мыслью о долге перед другими людьми. Вот так он и стал той самой бессловесной человеческой массой, которая жила по тем законам, по которым она сама не хотела или не могла бы жить, но вовлеченная в инфернальное кровавое противостояние, она добровольно следовала чужой воле, исполняя ее безоглядно.
   Ближе уже к развязке, в последний год войны, Антонио впервые попал в окопы. Эпидемия гриппа свирепствовала по обе стороны фронта. Она выкашивала своих жертв больше, чем сами боевые действия. В наспех оборудованном полевом лазарете, куда командование отправляло заболевших, Бехаро нашел более восьмидесяти солдат. У них у всех были очевидны признаки эпидемии: озноб, жар, воспаленная гортань, сильные приступы кашля. Он привез из госпиталя нужные лекарства для больных. К тому же начальство обязало его установить причины массовых заболеваний.
   Антонио встретил пехотный лейтенант. Он был плохо выбрит, его грязная военная форма пахла потом и давно немытым телом.
   - Пригните голову, доктор,- предупредительно сказал он, - сегодня тихо, боши не очень-то расположены к войне.
   Антонио, пригнув голову, шел за ним по узкому окопному коридору. Но когда он забывал пригнуться и выпрямлялся во весь рост, то видел большое поле, на котором не было травы, а свежая земля, вырванная многими взрывами, была разбросана повсюду. На таком свежевспаханном взрывами поле видна была не так далеко линия немецких окопов.
   Тучи плотно закрывали солнце, и так затемнили небо, отчего невозможно было определить, какое время суток: утро или вечер. Справа все же можно было увидеть небольшой лесок, но он черным своим пятном пугал Антонио.
   - Каждый день кто-то заболевает, - равнодушно сказал провожатый доктора.
   - Я, чтобы не заболеть, принимаю вот что, - и лейтенант достал флягу, из которой сделал глоток.
   - Что же это за лекарство? - с любопытством спросил Антонио.
   -Английский виски, доктор. У нас здесь на передовой есть небольшой батальон англичан. У них снабжение намного лучше, чем у нас. Так виски у них постоянно водится. Хотите, доктор, сами убедиться? - спросил француз.
   После изможденных лиц и грязной одежды французских солдат, измотанных долгими днями войны, английские союзники показались Бехаро довольно упитанными и веселыми. На них была чистая военная форма. На поясе -- новенькая сумка с противогазом, который Антонио видел первый раз. Они переговаривались, улыбались и чувствовали себя неплохо во французских траншеях.
   Лейтенант, наверное, нередко сюда захаживал, поэтому, увидев его, к нему сразу же подошел англичанин в круглых очках:
   - Бернар, как дела?
   - Сегодня тихо, Генри. Мы решили немного прогуляться. Это доктор Антонио, - представил лейтенант Бернар Антонио.
   - Рад встречи с вами, - вежливо ответил англичанин, потом засмеялся.
   - У немцев инфлюэнция спутала их военные планы.
   - А у вас, Генри, есть заболевшие? - спросил Антонио.
   - Доктор, мы только что из пополнения. Нас хорошо подготовили, и мы прекрасно сражаемся с любыми болезнями, - снова засмеявшись, сказал англичанин.
   Антонио был удивлен, как ему казалось, излишней веселости союзника. Но в этом небольшого роста англичанине в круглых очках, с полным лицом еще чувствовалось нечто от старой довоенной жизни, которой так не хватало теперь Бехаро.
   В тот же самый момент в немецких окопах несколько солдат, используя передышку в военных действиях, писали письма домой. И каждый, хотя бы ненадолго в своих мыслях и словах в письме, забывал про окопы, смерть и риск.
   Лейтенант Клаус Кляйстер поощрял своих солдат в этом желании, поэтому он, проверив посты, решил не мешать писать своим подчиненным письма домой. "В конечном счете, - думал он, - так желаемая встреча с невестами и женами не менее важна на войне, чем и военная дисциплина". Пусть в своих сентиментальных чувствах к невесте немецкий солдат находит еще один источник победы для великой Германии.
   Сам, Кляйстер, прекрасно осознавал, зачем он воюет. Германия ждала реванша.
   Клаус питал любовь к истории, к той истории, где неизменно германский военный гений побеждает своих врагов. Фридрих Великий -- король прусский. Недавно звезда нового времени, Отто Бисмарк, взошла над новой другой Германией.
   Лейтенанту Клаусу нравилась и идея графа Гобино о неравенстве человеческих рас. Кляйстер верил, что смешение рас глубоко испортило первобытный характер и наследственные качества древних арийцев, привело к позору германский народ. Необходимо было вернуться к своим истокам, все сделать так, чтобы красивый и сильный германец стал всегда готов к войне и приключениям, готов помериться силами, недоступен страху. Клаус верил и в мечту Бисмарка, мечту под названием "серединная Европа". Только великой Германии под силу было объединить вокруг себя все остальные европейские государства, только его страна могла быть лидером этой новой "серединной Европы". И если все остальные это еще не поняли, нужно было доказывать им это языком пушек и ружей. Великой Германии суждено управлять всей Европой, и она будет ее управлять!
   Собственно, уже с 90-х годов прошлого столетия каждый более или менее патриотично настроенный немец думал, а порой и говорил увлеченно и уверенно, что для них, немцев, не хватает жизненного пространства. Стране нужны новые территории. И недаром Хайнрихе фон Трайнке еще в 1879 году в изданном пятитомном своем труде изложил весьма агрессивно взгляды своих соотечественников о переделе мира. Как будто помог некоторым немцам упразднить мысли о существовании высших законов, которые до недавнего времени неизменно влияли на человека. Ну, а триумф политики Бисмарка узаконил те планы, которые казались несбыточными; но вопреки сомнениям в центре Европы возникла новая мощная держава -- Пруссия. И эта новая сильная держава отныне убежденно считала себя выше других наций. Она вручила себе самой право встать над другими нациями, подчинить их и объединить под своей властью.
   И для тогда еще молодого Клауса эти устремления были самыми естественными и правильными.
   Да, в характере немцев есть одна черта, которая вряд ли может быть понята до конца. Их преданность другу, любимой, родине никогда не может быть до конца ими же реализована. С этой точки зрения Клаус не был исключением. И если говорить о его недолгой молодой жизни, то следует заметить, что судьба была, кстати, к нему всегда благосклонна.
   От рождения он принадлежал к высшему сословию, военная карьера сопутствовала ему с первых его шагов по службе. Да и внешность его говорила о том, что он не обделен привлекательностью. Даже можно прямо говорить о мужественной мужской его красоте. Конечно, имея такую для себя удачливость во всем, он был всегда в поле зрения и женского внимания, а порой и обожания.
   На одном из балов, где отпрыски лучших прусских фамилий, звеня шпорами, вальсировали с белокурыми Маргаритами, он встретит свою будущую жену.
   Ничего в этом не было необыкновенного. Любовь к прекрасной юной девушке -- это так естественно для всякого молодого немца. И Клаус отдался своей любви всем сердцем. Он боготворил свою возлюбленную. И Гретхен, так звали избранницу Клауса, была достойна этого обожания. Белокурая, с милым лицом, веселая и искренняя, она многим внушала к себе привязанность.
   Клаус всякий раз при свидании с Гретхен чувствовал, как теряет всякую рассудительность. Он так робел, что от собственной робости и смущения переживал настоящее страдание. Но он страдал и тогда, когда был вдали от девушки. Мука его не прекращалась и потом, когда он снова видел ее. Главное, что не мог Клаус сделать, так это показать ей, как он ее обожает. Любая такая попытка была абсолютно бесплодной. Никакие букеты, записочки, вздохи и взгляды не могли обнаружить для Гретхен, в этом он был абсолютно убежден, какой сильный и страстный огонь полыхает в его душе. От этих сердечных терзаний он похудел, побледнел, стал даже вспыльчив. Он как будто не мог примириться сам с собой, думая о Гретхен. Всей своей душой он тянулся к ней, но почему-то всякий раз возникало непреодолимое препятствие -- мысль, что Гретхен недосягаема и недоступна для него. Он напоминал путника, который карабкается на вершину, но чем дальше он поднимается, тем лучше понимает, как невозможно высока для него эта вершина. Но скоро его терзания закончились. Было официально объявлено о его помолвке с Гретхен. Родители будущего жениха и невесты смотрели на брак Клауса с Гретхен очень прагматично и одобрительно. И случилось то, что Клаусу еще недавно казалось невозможным. Свадьба Клауса Кляйстера и Гретхен. Она положила конец его терзаниям. Он был счастлив. И счастлив навсегда. Это случилось незадолго до начала войны. Клаус стал семейным человеком, любящим и любимым.
   В один из осенних теплых дней Клаус с приятелями отправился поохотиться. Удача и здесь ему сопутствовала. Он одним из первых открыл счет охотничьим трофеям. Метким выстрелом он убил зайца. Наверное, кто-то из присутствующих охотников даже позавидовал ему.
   Потом вся компания устроила привал: было много воспоминаний о прежних охотничьих удачах. Клаус с удовольствием слушал эти незатейливые истории, был как нельзя доволен и добродушен.
   - Клаус, я предлагаю тост за тебя и твою красавицу жену.
   Тост дружно поддержали. Потом один из его приятелей-охотников пустился в воспоминания, как он, еще до свадьбы Клауса и Гретхен, был влюблен в жену Клауса. Клаус с искренней благосклонностью слушал предназначенный для него рассказ. Он вспомнил то время и себя того, неженатого, сомневающегося и абсолютно несчастного, каким он был тогда. А главное, впервые за два года после женитьбы на Гретхен он вспомнил и саму Гретхен. Ту Гретхен, которая была им так обожаема. И неожиданно он застыл, как от смертельного ужаса. Только сейчас в окружении довольных приятелей он обнаружил, что той давней Гретхен больше нет. Есть его жена, милая, добрая, заботливая и ежедневная. И он любит ее, казалось, по-прежнему. Но не было больше той, прежней, недосягаемой и ускользающей. Рядом оказалась совсем другая женщина, ничем уже не связанная с той, прежней.
   Прошло еще немного времени, и как-то все сложилось само собой. Он реже стал бывать дома. Все чаще находил какие-то для себя неотложные дела то по службе, то в кругу приятелей. Гретхен принимала эти неотложные дела. Она всегда понимала Клауса и поддерживала его во всем.
   И вот однажды, стоя на платцу, наблюдая, как марширует его рота, он почувствовал нестерпимое беспокойство. Беспокойство возникло из ощущения, что он самый несчастный человек на свете. За этим ощущением полного своего несчастья пришло и абсолютное одиночество.
   - Боже, как я одинок! - вырвалось у Клауса.
   И он быстрыми шагами пошел в сторону офицерского клуба.
   После нескольких глотков шнапса, он смог сам себе признаться, что он потерял и навсегда свою возлюбленную. Она исчезла в головокружительной высоте, из которой изливался на нее небесный, ни на что непохожий свет.
   К своей жене он не испытывал теперь никакого интереса и даже ее презирал. Презирал за смертельную ее обыденность, приземленную хлопотливость и заботу о нем.
   Потом долгие разговоры в офицерском клубе, где он проводил почти все свое время, новые интересы, часто повторяемые слова: "немецкая нация выше всех остальных наций!", "новой великой Германии суждено стать первой!" А вслед за этим его убеждение: кому, как ни ему, осуществить это на деле.
   - Хотите знать мое мнение? - все с той же подкупающей веселостью сказал Генри Беккер Антонио. - Мы выиграем эту войну.
   - Почему вы так уверены? - спросил Антонио.
   Виски, который он выпил, начал на него постепенно действовать. Он почувствовал расслабленность и приятное чувство от беседы о будущем.
   - Потому что солдаты Британской Империи никогда не проигрывают. Пример, гениальный Веллингтон. Его армия одержала блестящую победу при Ватерлоо.
   Бернар хотел что-то сказать в ответ, но промолчал и только сделал еще глоток виски.
   - Но армия Наполеона тоже одерживала блестящие победы, даже завоевала Европу, - без всякой задней мысли сказал Антонио.
   - Но только англичане смогли победить непобедимого Бонапарта, - всё более увлекаясь темой разговора, парировал Генри.
   - Теперь, когда английские солдаты здесь, дайте нам немного времени и немцы начнут отступать.
   - Генри, я тебе не советовал бы так торопиться. В этих окопах мы сидим уже давно. Завшивели, некоторые довоевались до кровавого поноса, - зло перебил Бернар самоуверенного союзника.
   - Но это уже позади. В военную кампанию брошены свежие силы, я думаю, это стратегия: измотать противника долгой окопной войной, а потом, используя свежие силы, начать наступление.
   Антонио не был военным человеком. Но он очень хорошо знал, что война надоела и измотала всех. И вряд ли кто-нибудь, подобный лейтенанту Бернару, мечтал о новом наступлении. Ждали и надеялись, что войне придет конец. Такие настроения, по-видимому, были и в немецких окопах. Если бы не приказы сверху, то эта измотанная, грязная солдатская масса давно бы бросила винтовки и вернулась бы к своим семьям.
   Но ни Антонио, ни Бернару не хотелось возражать англичанину. Они радовались недолгим часам, когда им представилась возможность не делать того, чем приходилось уже не один год заниматься: одному убивать, другому спасать людей. Сейчас тихо, не слышно выстрелов. В компании самодовольного и веселого англичанина было неплохо. Их угощали хорошим шотландским виски. Приятно было отпивать его по глоточку и рассуждать о Наполеоне, Ватерлоо и Веллингтоне, которые были почти забытой историей, будто из учебника.
   Антонио хотелось, так же, как и этому союзнику, предаться иллюзиям. Слово иллюзия только в испанском языке имеет позитивное значение и смысл, поэтому иллюзии для Антонио были из того же приятного порядка, что и отдых, виски, будущее.
   Между тем, Генри Беккер уже не обращал никакого внимания на своих гостей, еще с большей самоуверенностью говорил о военных успехах Британии, чья заслуга была лучшим доказательством умелой политики в Индии, Китае и других английских колониях. Генри говорил, как выигрывает его страна, когда приручает местных туземцев и дает им возможность приобщиться к цивилизации: строит железные дороги, проводит телеграф, а взамен сохраняет национальные богатства завоеванных народов. Это его гуманное отношение к покоренным народам сохранится у него на долгое время. И потом, где бы судьба ни предоставляла ему возможность исполнять свой долг, он, будущий капитан Генри Беккер, не забывал о самом главном: спасти и вывезти самое дорогое и ценное в Англию.
   28 июня 1919 года для Антонио означало конец войны.
   Трудно ему было представить, как он снова сможет праздно шататься по парижским бульварам, как это он частенько делал до войны. Но когда он, на самом деле, оказался на парижских улицах, то его поразило, как безвкусно одеты француженки. На многих были надеты платья и юбки военного образца. Лица, как молодых, так и уже совсем немолодых, имели одинаковое озабоченное выражение. Зато бросались в глаза десятки крепких молодых мужчин, либо безруких, либо безногих. Казалось, кругом остались одни мужчины-инвалиды. Париж выглядел буднично, он еще не сумел оправиться после долгих лет войны. Вернее, следы войны сохранялись повсюду: уныло выглядели магазины с заколоченными витринами, где до войны продавали дамские шляпки. Мало было посетителей и в синематографе, где показывали еще довоенные ленты. Озабоченность матерей в том, чтобы прокормить голодных детей, заставляла этих женщин работать чаще, чем отдыхать или ходить в синематограф.
   Да и сам Бехаро еще по инерции жил черно-белой реальностью последних лет.
   Только когда он оказался в Ницце, только тогда, там, где ничто и, казалось, никогда не напоминало о военном ужасе, Антонио смог откликнуться всей душой на этот солнечный безмятежный мир.
   Теперь какая-то изболевшаяся, изжившая сама себя часть его души умирала и разлагалась с болезненными для него самого ощущениями. Но и из какой-то недосягаемой душевной глубины обнаруживало себя само другое новое ее движение, которое сулило ему нечто им принимаемое, но еще робкое и неоформленное. То, что не угадывается наверняка, а только предчувствуется.
   Вот тогда он и определил для себя, что ему следует покинуть Францию, чтобы побывать в других местах. Война, этот обморок для человеческого существования, откинула его в неоформленное и не проявленное для него стихийное бытие, в котором его душа уже ничего не знала и не созерцала. Она утратила единство со своеобразным преломлением самого бытия, пропитанного стихией его субъективной душевной жизни. Как будто само бытие осталось без его, Антонио, человеческого участия, как будто оно само забылось в долгом обмороке, утратив освещение самого себя в глубинной субъективной душевной жизни Антонио. И когда этот обморок прошел для них обоих, рассеянный голубым небом Ниццы, явилась Бехаро уверенность, что должно быть что-то выше Отечества, законов и крови.
   И это что-то поманило его за собой. Ясно стало, как день, что границы мира, в котором он жил, необходимо расширить. И эти границы расширились бы только благодаря изменению реальных. Этими реальными границами были границы Франции, и надо было оказаться теперь физически за пределами самой этой одной страны.
   Венеция, Рим, Флоренция, Прага, Загреб, Варшава и снова Ницца, потом Милан, потом Афины. И везде Антонио находил точное и сильное душевное созвучие увиденному. Эти разные города и страны восстанавливали целостность его теперешней внутренней жизни. Они собирали его самого в единое целое, придав жизни вневременный характер и наделив близостью не только к ныне живущим людям, но и к умершим и грядущим, ко всему прошлому и будущему. И посредством этого единства отражение бытия в душевной природе Антонио находило подтверждение того, что бытие в нем самом и осуществляется им самим, ходом его жизни. И неожиданно для него самого проявилось вдруг страстное влечение ко всему архаичному, давно стершемуся из человеческой памяти, но иногда обнаруживаемому свои немногие следы: к древним храмам, точнее сказать, их руинам, рукописному первому слову, любым свидетельствам прежней долгой истории. Эти осколки прошлой человеческой жизни он полюбил. Они сделались для него необходимыми и дорогими.
   Иногда любой человек, а, быть может, и чаще всего любит и обожествляет свое прошлое больше, чем свое настоящее. Часто предается воспоминаниям о нем, а, говоря об этом, превращает прошлое в лучший, необыкновенно счастливый период своей жизни, навсегда отказывая себе самому в воспоминаниях об этом прошлом как о чем-то дурном или позорном, что могло быть в его той прошлой жизни. При этом своему настоящему он отказывает во всяком снисходительном отношении. Тем самым, почему-то отказывая и той самой целостности бытия, которая для Бехаро время от времени себя обнаруживала, возвращая и его самого к нему же самому.
   Так вот, что он, оказывается, добивался от жизни больше всего. Он, преодолев годы собственного забвения, которые принесла ему недавняя война, вновь обнаружил те самые моменты душевного возрождения, которые проявились впервые в детские его годы, а потом, чем дальше он преодолевал день за днем минуты потери себя самого, тем сильнее стремился вернуть потерянное. Сначала он ошибочно бросался вслед за той кратковременной влюбленностью, которую пробуждали в нем женщины, которых он любил с первой же минуты, как только они поражали его воображение, потом гонялся за ежедневной внешней стороной жизни. В нее он тоже нырял с любопытством и нетерпением. Но чем сильнее он проникал, будто углублялся во внешнюю пеструю жизнь свою, сотканную из удовольствий, путешествий и увлечений, тем дальше уходил от самого себя. И только когда он достиг границы, что указала на его растворенность во всем внешнем, воображаемо принадлежащем ему; вот только тогда он узнал, что он есть всего-навсего часть этой внешней жизни, как являются ее частью другие люди, их поведение, чувства, потребности и желания, а вместе с этим события и судьбы.
   И с годами он понимал, что ему не следует слишком доверяться внешнему миру, который отбирает его самого у него же самого, делая его одной из многих частей, взамен возвращая медленное движение той всеобщей бессознательной душевной жизни, которая ничем не проявляет себя ни для него, ни для кого-то другого. Этот бесконечный медленный бессознательный душевный поток человеческих жизней, в котором его собственная жизнь временами едва себя проявляла, существовал независимо от его желания и воли или желания и воли другого человека.
   "И как трудно, плавая в этом бесконечном потоке общей человеческой душевной жизни, вернуть себя себе",- так он думал.
   Из этой многослойности складывается его внутренняя жизнь, когда он время от времени обретает себя самого, а потом за очередной потерей себя теряет и те немногие минуты своего самовыявления.
   Но нынешняя встреча со Стефани абсолютно по-другому преобразила его внутреннюю жизнь.
   Хотя Стефани, обладая бесспорно абсолютным своим совершенством, имела множество недостатков. Но и эти множественные ее изъяны так необходимы были ему, как необходимо и обязательно ее совершенство. Невозможно было видеть Стефани, в ком хотя бы одно ее качество вдруг исчезло бы. Он любил ее всю, целиком, со всем ее несовершенством в придачу. Стефани не могла существовать без недостатков. Они придавали ее натуре ни с чем не сравнимую прелесть.
   Иногда он ловил себя на мысли, что так может любить, как любит он Стефани, только отец, но не мужчина. Но и от отцовской своей любви к ней он не хотел отказываться ни за что, словно откажись от этой отцовской нежности к ней, и Стефани перестанет быть Стефани.
   Но и мужская сила в нем никуда не уходила. Он часто думал о том, что для нее он только страстный любовник, и она совсем не догадывается, что он испытывает к ней не только сильное, страстное, животное, непобедимое влечение, но и нежнейшую привязанность к ее душе.
   Целуя синюю тонкую жилку на ее руке, он мог почувствовать трепетное душевное волнение Стефани.
   И тогда в нем проявлялся только мужчина, всем сердцем желающий защитить и уберечь ее от взглядов других мужчин, которые не имели на нее никаких прав, им он готов был запретить даже находиться рядом с ней, а еще больше смотреть на нее.
   А еще где-то, совсем глубоко в его душе, возрастало с каждым днем к ней беспомощное чувство благоговения перед ней и абсолютная его слабость, которая указывала на полную и бесповоротную капитуляцию его перед Стефани. И за пределами этой его капитуляции перед Стефани его уже не было и не могло быть.
   Он умещался целиком в эту капитуляцию и переставал существовать вообще за ее границами. Как будто он сам был только этой абсолютной капитуляцией и все.
   Он не хотел признаваться себе в этом, но, на самом деле, он готов был пожертвовать всем, даже жизнью, ради этой своей капитуляции перед Стефани.
   И вот тогда внезапное приближение смерти замаячило так некстати снова. Так устроена испанская душа, что ее никогда не покидают мысли о смерти. Возможно, теперешняя полнота внутренней душевной жизни Антонио была такой абсолютной и совершенной, а наслаждение от жизни так неправдоподобно, что Антонио порой начинал чувствовать, вполне осязаемо, как утекают минуты его жизни, одна за другой. И даже чувствовал, как вот-вот наступит и ее последняя минута, и эта ее жизненная полнота навсегда оборвется. И это совершенство его жизни превращалось теперь и навсегда в абсолютную драму. Хозяйка драмы человеческой жизни давно известна, это смерть. Поэтому мысль о смерти только усиливала его состояние, только оттеняла его. Именно ее незримая тень внушила Антонио абсолютное понимание сверхъестественности того чувства к Стефани, которое родилось теперь в нем. Мысль о смерти помогала увидеть ему само его чувство к Стефани.
   И теперь это чувство становилось началом смерти.
   Смерть в любую минуту могла пожрать и эту сверхъестественную любовь к Стефани, и его самого как его самого. И любовь оказывалась не только началом смерти, но, по сути, в этой любви основательно и бесповоротно живет и сама смерть.
   И он иногда чувствовал границу, осязаемую, живую, что пока еще проходила между ним и страшной, не наступившей еще минутой небытия. И полнота самой жизни, захватившей его в последние дни, имела сладкий вкус наслаждения, которым безгранично теперь владела Стефани. Душа светилась тем серебристо-белым, блистающим*(3) светом, который невозможно было различить человеческому глазу под сияющим небом Иерусалима.
  
   Глава 8.
  
   Оноре Гиньон давно не видел доктора.
   - Куда запропастился этот доктор? - спрашивал себя, не раз раздражаясь, Гиньон.
   Его последняя поездка в Хайфу обернулась полной неудачей.
   Шахет-Ибн-Тахир сладким голосом, беседуя с Оноре, приговаривал: "Фрукты растут у нас на такой почве, что они редко видят воду, но получают так много солнца, что дают по несколько урожаев. Дорогой мой и уважаемый друг, для нового урожая нужно тоже время".
   Оноре запутался в этих витиеватых словах араба.
   - Давайте ждать урожая и не будем срывать еще зеленые фрукты, - все тем же сладким голосом продолжал собеседник Гиньона.
   Тахир взял спелую крупную сливу и надкусил ее. Беседа шла за столом. Всевозможные южные фрукты украшали застолье. Гиньон обычно сначала вел в Тахиром деловые разговоры, а уже потом его угощали по-восточному щедро и гостеприимно.
   Но на этот раз помощник Тахира проводил Гиньона в помещение, где был накрыт длинный стол на невысоких ножках. За столом вместе с Тахиром сидели и полулежали на удобных ложах какие-то незнакомые палестинцы. Тахир жестом пригласил гостя к ним присоединиться. Он всем своим видом показывал, что гость его может ничего не опасаться, потому что он находится среди друзей. Но разговор не клеился. Помощник Тахира то и дело подходил к Оноре и угощал его сладостями или фруктами. Сам Тахир обращался к Гиньону со словами, которые ровным счетом не имели никакого отношения к визиту Гиньона. Гиньон ждал, теряя уже терпение, когда Тахир заговорит о деле, но застолье продолжалось, а разговоры все дальше уходили от цели и превращали встречу Гиньона с Тахиром в пустое времяпрепровождение.
   Потом помощник Тахира что-то сказал своему хозяину на ухо, и тот, приторно улыбаясь Гиньону, вымолвил: "Дорогой гость не будет здесь скучать, если мне придется его ненадолго оставить".
   Тахир ушел. Оноре еще долго сидел, с каждой новой минутой едва сдерживая раздражение, но араб так и не вернулся.
   Потеряв добрых три часа в компании непонятных людей и в созерцании женских танцев под восточную музыку, Оноре Гиньон понял, что его одурачили на этот раз, как мальчишку.
   Потом уже, когда Гиньон ехал в Иерусалим, он пытался понять причины своей неудачи. Араб всячески старался избегать говорить о деле. В их разговоре он так цветисто высказывался, что Оноре терял всякое терпение добиться от него толку. "Общие слова, общие места, льстивые заверенья и ни слова о деле, - все время, пока ехал, говорил себе Гиньон.
   Только дома, где Мадо тут же посвятила его в досужие сплетни о дочери Шарно Стефани, он окончательно должен был признаться себе, что случилось нечто чрезвычайное. Это чрезвычайное говорило о какой-то значимой перемене, которая касалась теперь Гиньона. Причины для него были скрыты, но чутье ему подсказывало, что ситуация с арабскими лидерами серьезно осложнилась.
   Его раздражение возрастало и дальше, когда он как бы случайно, невзначай получил от полковника Лоуренса отказ в том, чтобы разрешить Французской Миссии обладать правом собственности на здание, некогда принадлежащее католическим христианам.
   Свободных зданий в Иерусалиме было очень мало. Да и всегда велась настоящая борьба за право владеть каким-нибудь помещением. Представители разных христианских конфессиональных церквей с трудом могли терпеть, когда кто-то из их числа получал больше прав на владение каким-нибудь имуществом. А зданий катастрофически для всех не хватало. Греческие религиозные лидеры не могли допустить, чтобы армянские христиане владели правом иметь больше привилегий на общие для всех христиан святыни. Католики тоже не прочь были претендовать на здания, которые они считали еще со времен крестовых походов своей собственностью. Но и у лютеран и протестантов имелось немало притязаний к тому, кто владел несправедливо, по их мнению, общими святынями.
   Оноре Гиньон тоже отстаивал свои интересы, искренне полагая, что бывшее здание католической церкви должно принадлежать по праву французам. И вот теперь отказ. На аудиенции у англичанина Лоуренса Гиньон получил пощечину. Пощечина выглядела так: сначала полковник отказал в разрешении на покупку помещения, потом недвусмысленно дал понять Гиньону, что Хайфа не может быть территорией для активной деятельности Французской Миссии. Такой территорией для французов является только Иерусалим, как город с международным статусом. Если же члены Французской Миссии желают свободно перемещаться по Палестине, то на это у них должно быть разрешение английских властей и специальные мандаты.
   - И этот чертов доктор совсем забыл дорогу ко мне, - негодуя, думал Гиньон.
   Его же собственная жена доставляла ему день ото дня не меньше хлопот. Мадо становилась все более капризной и непредсказуемой. То она плакала, то сердилась на мужа. Она настаивала на том, чтобы он как можно скорее отправил ее во Францию.
   Время ей родить приближалось. Но она категорически отказывалась ехать одна и требовала от мужа, чтобы он ее сопровождал. Но Оноре сейчас совсем не мог думать о семейных делах. Он не мог именно сейчас уехать, потому что не знал, что он должен делать - никаких новых успехов на его счету не было, а докладывать о своих неудачах было преждевременно.
   Наконец он решил, что следует ему вместе с Мадо навестить Бехаро. Пусть доктор сам определит время, когда лучше Мадо покинуть Иерусалим, а заодно и поговорит с ним об их общих делах, касающихся господина Кляйстера.
   Глава 9.
   Посетители терпеливо ждали аудиенции у полковника Лоуренса. Их было немного, и среди них выделялось загорелое, тщательно выбритое лицо господина Клауса. Кляйстер уже не первый раз по разным вопросам встречался с Лоуренсом. И всякий раз англичанин внимательно и вежливо выслушивал Кляйстера и удовлетворял его просьбы.
   На этот раз Кляйстер должен был убедить полковника в том, что здание, в котором раньше находилась католическая церковь и на которое претендовала теперь здешняя Французская Миссия, и пустовало, необходимо было продать Фонду лютеранской церкви, где Кляйстер занимал не последнее место.
   Клаус внимательно разглядывал носки своей обуви, и, казалось, был занять только этим, но на деле он внимательно следил за тем, что делает адъютант Лоуренса. Тот отвечал немногословно на телефонные звонки, время от времени исчезал в кабинете своего шефа, что-то аккуратно пряча в большой коричневой папке. Потом выходил, торопливо и деловито садился за письменный стол и погружался в чтение каких-то важных бумаг.
   Соседом Клауса был, скорее всего, торговец-грек. Толстый маленький человек с взволнованным лицом.
   Время шло. Очередь двигалась медленно.
   Наконец наступило время и для Кляйстера. Он вошел в кабинет полковника. Тот едва взглянул поначалу на посетителя, но когда убедился, что перед ним гер Клаус, оживился.
   Беседа имела сначала свой обычный тон. И Клаус уже вынул нужные бумаги, чтобы протянуть их полковнику, как неожиданно услышал достаточно сухое и немногословное "нет". Возникло неловкое молчание.
   Клаус первым прервал молчание:
   - Сэр, это здание настолько важно для нас, что вас отказ для всех нас равносилен потере всей Баварии.
   - Сожалею, - односложно ответил полковник.
   Потом продолжил:
   - Ну, раз вы все же пришли ко мне, я думаю, что беседа с моим заместителем вам не помешает.
   В голове Клауса стал выстраиваться в ряд целый рой мыслей-предположений. От
   "что задумал этот англичанин" до "выгодное дело".
   - Гер Кляйстер, мой помощник да и я хотели бы задать вам некоторые вопросы, - Лоуренс встал и направился к выходу.
   Тут дверь отворилась, и Кляйстер увидел сэра Оуэра. Это был неизвестный Кляйстеру господин с гладко причесанными каштановыми волосами.
   Первый вопрос, заданный Кляйстеру этим господином, слегка сбил с толку Клауса.
   - Имя Ахмад ад-Данафа вам о чем-нибудь говорит?
   - Я собственно не совсем понимаю вас, - стараясь сохранить самообладание, ответил Клаус.
   Сэр Оуэр вынул листок бумаги, напечатанный на пишущей машинке, в самом низу этого листа стояло несколько арабских букв.
   - Видите ли, сэр, это протокол допроса некоего Ахмада ад- Данафа. По местным меркам, этот человек преступник и не раз обвинялся в особо тяжких убийствах мирных жителей. Вы спросите, какое отношение этот человек имеет к вам, господину весьма уважаемому и, казалось бы, не связанному ничем с этим бандитом? Мы с полковником Лоуренсом сами были удивлены. Так вот, может быть, вы все-таки припомните, что могло вас связывать с ним?
   Казалось, Оуэр не торопился все рассказать Кляйстеру о Данафе, а только ждал объяснений Кляйстера.
   Разговор достиг самого напряженного момента. Кляйстер понял, что присутствующие здесь официальные лица, к тому же, наделенные властными полномочиями, что-то знают.
   - Может быть, я и встречался с этим арабом. Видите ли, у нашего Фонда разнообразная деятельность. Может быть, этот палестинец оказывал нам какие-то услуги, - улыбаясь и стараясь быть спокойным, сказал Кляйстер.
   Полковник Лоуренс стоял, повернувшись к окну, а его помощник говорил с Кляйстером так, будто знал о Кляйстере такое, в чем сам Кляйстер боялся себе признаться.
   Клаус почувствовал, как покрывается испариной его шея под воротничком белой сорочки. Ему захотелось тут же сорвать галстук и расстегнуть верхнюю пуговицу на тугом воротничке.
   - И за эти услуги вы платили данному человеку? И что это были за услуги? - последовали следующие вопросы.
   - Сейчас мне очень трудно вспомнить и того, о ком вы говорите, тем более, само знакомство с этим человеком.
   Внезапно Лоуренс отошел от окна и сказал:
   - Я совсем забыл вам представить, гер Кляйстер, моего помощника. Господин Оуэр возглавляет отдел английской разведки и отвечает за безопасность в данном регионе.
   - Спасибо, сэр. Две недели назад кто-то учинил погром еврейского поселения, надеюсь, вы слышали об этом? - вслед за Лоуренсом сказал Оуэр.
   - Безусловно, я знаю, - тихо ответил Кляйстер.
   - Мы ищем того, кто был инициатором этого погрома. То, что Ахмат ад- Данаф причастен к этому погрому, вне всякого сомнения, - уверенно сказал Оуэр.
   - О, я хорошо понял вас, господа. Кажется, я смогу вам помочь. Заверяю вас, полковник, что через некоторое время я смогу вам сообщить очень важные сведения. Я обязан вам оказать всякое содействие. Пусть это будет пока секретом нашей немецкой дипломатии. Но ваше уважение и доверие к нашему Фонду мы высоко ценим. Я вижу опасность потерять их. Чтобы этого не произошло, я обещаю вам сообщить ценные сведения в скором времени, - Клаус так рьяно заверял англичан в своей лояльности к ним, что ни на минуту уже не сомневался, что они не поверять его словам.
   - И сколько вам нужно времени для этого? - спросил Оуэр.
   - Совсем немного. Конечно, вас интригует то, откуда я возьму нужные сведения. Поверьте, господа, я скоро открою вам все мои секреты.
   - Гер Клаус, оказывается, у вашего Фонда есть свои осведомители?
   - Ну, что вы? Я бы это так не называл. Скорее всего, наши соотечественники, с которыми мы поддерживаем здесь тесную связь, могут о многом знать. Знать о том, о чем не знает даже глава английской разведки, - парировал Кляйстер.
   - Гер Кляйстер, я бы это так не преувеличивал, - холодно ответил Оуэр.
   И все же важный листок, напечатанный на пишущей машинке и подписанный по-арабски, помощник Лоуренса аккуратно отложил в сторону.
   Когда Клаус вышел из здания, где провел полчаса такого напряженного разговора, он тут же расстегнул верхнюю пуговицу воротничка и ослабил узел галстука.
   Он был готов к борьбе. Пусть не думают эти англичане, что они смогли сбить его с толку. Он, как истинный ариец, всегда готов к войне. Он выдержит этот удар. Только нужно все тщательно продумать. Но и от здания, которое он намерен купить для своих целей, он не откажется. Лютеранская церковь, которую хотели открыть его единомышленники, была необходимым местом встречи для людей, хотя и религиозно настроенных, но все же, по его расчетам, потерявшим истинные ориентиры, и такими для них ориентирами должна стать пропаганда новых идей, которые служили бы возрождению великой немецкой нации.
   Клаус Кляйстер немедленно занялся обдумыванием нового плана, к тому же, он вызвал Али Египтянина к себе, как только подвернулась такая возможность. Первое, что необходимо было узнать у этого араба, так это то, что мог Ахмат ад-Данаф знать такого, что могло бросить тень на самого Кляйстера и насколько сам Али пренебрег строгими инструкциями и распустил свой язык.
   Клаус привлек Али Египтянина к работе, так называемого Фонда лютеранской церкви, благодаря популяризации тех идей, которые Кляйстер изложил Али в простой и доступной форме. Этому малограмотному арабу легко было внушить мысль о мировом господстве одной нации и религии над другими. К тому же, Али после знакомства с немецким господином оказался падок на деньги, получаемые от Кляйстера сначала за небольшие услуги, а потом и за очень серьезные дела. Но чтобы Али Египтянина сделать преданным в полном смысле делу человеком, Клаус внушал ему мысль, что борьба с иноземцами (в данном случае, с англичанами, французами) священна для каждого мусульманина. А так как сам Клаус тоже боролся с ними, то интересы и Кляйстера, и Али здесь совпадали. Для Али Египтянина в его сердце тесно соединились фанатическая вера к Аллаху и полное доверие к словам немца, он верил, что рано или поздно установится новый мировой порядок, а пока Али сам мог использовать деньги господина Кляйстера и самого Кляйстера в своей священной борьбе против врагов Аллаха.
   - Как ты мог, Али, так подвести меня? - такими словами встретил Клаус араба.
   Кляйстер так долго упрекал его в неосторожности, которая ставила под угрозу их общее дело, что очень быстро внушил палестинцу мысль о его вине. Теперь же Али Египтянину нужно было загладить эту вину перед Кляйстером. А, значит, Али должен был любой ценой найти из числа его единоверцев людей, готовых пожертвовать собой ради той самой священной борьбы, которая теперь могла оказаться невозможной.
   План Кляйстера был прост: найти тех, кого нужда и безысходность, толкают на самые отчаянные поступки.
   В восточной части Иерусалима в тесных многолюдных кварталах жил не один десяток таких отчаявшихся, для которых прокормить свои семьи было невероятно трудным делом. В ветхих мусульманских трущобах царили безработица, воровство, болезни и детская смертность. Али должен найти таких людей. Взамен их жизни он готов был им предоставить изрядную сумму денег, которая бы после потери главы семьи надолго бы обеспечила их жен и детей. К тому же, эта жертва не была бы напрасной и для самих добровольных смертников. Умирая во имя общего священного дела, они получали бы прощение Аллаха и вечное спасение.
   Далее в планах Клауса значилось следующее: добровольное признание будущих смертников в том, что они и были теми самыми участниками недавнего еврейского погрома и соглашались бы сдаться английским властям. Конечно, их ждал суд и суровый приговор, возможно, смертная казнь, но идя на такое ложное признание, они снимали главную вину с Ахмат ад-Данафа. В их глазах он был героем и защищал законы Корана, так выходило бы из слов Али Египтянина.
   Теперь после встречи с Оуэром у полковника Лоуренса господин Кляйстер, идя по улице, чаще стал оглядываться. Порой, зайдя в какую-нибудь лавку, он, делая вид, что выбирает товар, сам внимательно наблюдал за улицей: нет ли слежки за ним. Такое беспокойство Клауса однажды заставило его обратить внимание на мальчишку-палестинца, который невероятным образом всякий раз оказывался в том же месте, что и Кляйстер. Кляйстер не раз и не два проверил это совпадение, а потом окончательно убедился, что мальчишка ходит за ним следом. Ну, конечно, кто мог сразу заподозрить подростка в слежке! Умно придумано. Ничем не выдав себя, Кляйстер по-прежнему делал вид, что ничего не замечает, а когда к нему пришел Али Египтянин, он поручил ему, припугнуть мальчишку, если надо дать денег, и узнать по чьему поручению подросток следит за Кляйстером.
   Рахаша схватила сильная рука и втащила в темное помещение на первом этаже дома, у которого он остановился, чтобы проверить, целы ли деньги, которые ему дал доктор. Мужская ладонь зажала ему рот, и он тут же почувствовал боль в животе от сильного удара. Потом его били еще, потом еще.
   Когда он пришел в себя, он увидел незнакомого мужчину:
   - Клянусь Аллахом! Я зарежу тебя, если не скажешь, кто тебя заставляет следить. Но если скажешь правду, будешь жить.
   Рахаш глядел в налитые злобой глаза и поверил, что его могут и, правда, сейчас лишить жизни. Страх был так силен, что Рахаш все рассказал.
   - Есть у тебя семья? - спросил мучитель Рахаша.
   - Есть только дедушка. Он торгует овощами. Отпустите меня, я никому ничего не скажу.
   - Конечно, теперь не скажешь. Где живет твой дед? - все так же грозно спросил незнакомец.
   Рахаш схитрил, он назвал улицу, но указал другой номер дома.
   - Послушай меня хорошенько. Завтра и лавка твоего деда и сам дед исчезнут навсегда из этого города, если ты не уберешься из него сегодня же. Вот тебе несколько монет, бери их и убирайся из Иерусалима, чтобы духу твоего здесь не было. Но если ты обманешь меня, я достану тебя из-под земли и убью, заодно убью и твоего деда. Кому ты помогаешь, шайтан! Аллах все видит. Он покарает тебя! - поток угроз одна страшнее другой обрушился на Рахаша.
   Подростку ничего не оставалось делать, как поклясться незнакомцу, что он хотел лишь заработать денег и никого не предал, но грозный его судья заверял его, что Рахаш ввязался в серьезную игру взрослых, забыв мусульманские заповеди.
   Когда Али Египтянин сообщил Кляйстеру, что подросток, вызвавший подозрение у Клауса, оказался завербован неким французом, который работает во Французской Миссии врачом и зовут его Антонио Бехаро, Клаус сначала не на шутку встревожился, а потом понял, что это дело рук не англичан. Они тут были ни при чем.
   Поразмыслив, Кляйстер решил, что нашелся и инициатор погрома. Есть лжесвидетели, готовые подтвердить свое участие в погроме. Они без всяких осложнений докажут и то, что их на это подбил этот самый Бехаро. Против Бехаро будут тщательно продуманные Клаусом доносы. Вся общая картина вроде бы складывалась. У Лоуренса будут в руках исполнители этого дела, с чистосердечными собственными признаниями и имя человека, который за всем этим стоит. Пока француз долго будет отказываться от всего и пытаться доказать англичанам свою невиновность, Лоуренс будет думать, что найдены настоящие виновники и участники. Заодно придется как-то обелить и Ахмат ад-Данафа в этом деле. Надо как-то заставить его держать язык за зубами. А лучше всего попытаться вытащить его из тюрьмы. Пусть новые свидетели берут всю вину на себя, а полковник Лоуренс разгадывает эту шараду.
   Али Египтянин тщательно, согласно инструкциям Клауса, готовил людей. Он даже привел их к дому, где находилось представительство Красного Креста и показал им их потенциального главаря, т.е. Бехаро. Более того, Али начал сам следить за Антонио, иногда ему в этом помогали его люди.
   И однажды он привел Египтянина, который шел за ним, стараясь быть незамеченным, в лавку к старику Суре. Али даже подслушал их разговор, из которого стало ясно, что племянник Рахаш не появляется дома уже целую неделю. И Сура думает о самом худшем. Бехаро тоже давно не видел подростка. Из этого разговора Али Египтянин уяснил себе, что мальчишка, действительно, сбежал, но соврал ему адрес своего деда, который был ему еще и не дедом, а дядей. Али по-настоящему напугал подростка, и теперь едва ли он появится в доме своего дяди-старика. Но зачем французу понадобилось следить за Кляйстером, Али так и не узнал.
   Отсутствие информации у Кляйстера о причинах, почему им заинтересовался какой-то врач Французской Миссии, слегка тревожило, но и терять время на разгадывание тайных побуждений этого Бехаро Клаусу было некогда. Он решил сам посмотреть на этого человека. Было условлено с Али Египтянином, что когда подвернется удачный момент, Али предупредит Клауса.
   Роман Антонио со Стефани набирал все большую силу и обрастал множеством сплетен. Об их отношениях было известно Мадо Гиньон, соответственно, не безучастны к нему оказались и другие дамы.
   Когда же слухи дошли до господина Шарно, он вызвал дочь и устроил ей сцену. Он стал настаивать, чтобы Стефани вернулась назад во Францию как можно скорее. Стефани хладнокровно выслушала отца, при этом проявила твердость, и изрядную, в том, что она уедет домой только с Мадо Гиньони, которой Стефани клятвенно обещала, потому что той уже подходило время рожать. На вопрос отца: "Зачем ты связалась с ним?" Стефани пожала плечами и ответила: "Не знаю, папа".
   - Ты ведешь себя как ребенок, но ты уже не ребенок!- негодовал отец.
   - Ну что из этого, папа! Он не такой уж и плохой человек. Можно подумать, что ты сам никогда не заводил романы, - насмешливо отвечала отцу Стефани.
   - Лучше тебе поехать домой, там меньше будет всяких вздорных разговоров, - настаивал Шарно.
   Впрочем, Стефани продолжала встречаться с Антонио. Иногда они проводили время за чертой старого города в еврейском кафе, где пили кофе и болтали.
   Вот туда-то и привел Али Египтянин Кляйстера. Клаус сел за дальний столик, спиной к Бехаро, но прекрасно мог рассмотреть француза и его спутницу, а также слышать, о чем они говорят.
   Француз, по мнению Кляйстера, мало был похож на шпиона, скорее на глупого старого любовника. Девушка, на самом деле, понравилась и самому Кляйстеру. Она была экстравагантно причесана, а ее наряд обращал на себя внимание некоторой фривольностью: слишком открыта грудь, слишком оголены ее красивые ноги и слишком независимо она держится, т.е. в ней было всего чуть-чуть больше, чем этого хотелось бы Клаусу. Но вслушиваясь в их болтовню, Кляйстер понимал, как безнадежно и глупо влюблен этот Бехаро. И оставалось непонятным Кляцстеру, что сама красавица-француженка находит в своем немолодом любовнике.
   Сам Кляйстер женщин давно вывел за скобки своей напряженной жизни. Он забыл об их существовании. Но глядя на француза, он думал, как сейчас, наверное, хорошо тому, другому мужчине, сидеть с миловидной молодой женщиной и быть занятым только ей. Так, как это было давно, когда Клаус встретил Гретхен. Он готов был тогда не отходить от нее даже на минуту и, наверное, был таким же безнадежно глупым, как этот Бехаро.
   Но мимолетные воспоминания о той Гретхен, которую он когда-то встретил, заставили его что-то почувствовать, что-то, им давно забытое. Как будто нечто вспорхнуло с давно насиженного места в его душе, заволновалось на мгновение и опять улеглось. Для него это оказалось таким непривычным и необычным, что он подумал, наверное, этот француз переживает что-то подобное сейчас, сидя с этой слишком уверенной в себе девушкой.
   Когда Кляйстер вернулся к себе после встречи с Бехаро, он неожиданно изменил некоторые детали так хорошо им подготовленного и продуманного плана. Как бы там ни было, но он потомственный офицер и слово "честь" для него не бессмыслица. Зачем делать из этого глупого француза невинного агнеца, которого ведут на заклание? Клаус великодушен. Пусть все остается, как задумано, кроме одного обстоятельства. Он усложнить еще больше задачу полковнику Лоуренсу.
   Кляйстер надел новую шляпу, которую недавно ему прислала жена в посылке из Германии. Шляпа была летней светлой с красивой бежевой отделкой. Конечно, этой шляпой Клаус как будто явно подчеркивал, что он временный гость здесь, скорее даже, чем-то напоминает туриста, оказавшегося тут из любопытства, чем человека, имеющего какие-то серьезные дела.
   Потом он посмотрела на часы. Да, он пунктуален как всегда. Конечно, ровно в 12 часов он будет подходить к зданию, где находится представительство французского Красного Креста. Именно там он скажет Бехаро о его серьезном положении, в котором доктор теперь оказался.
   Господин Кляйстер на сей раз действовал один. Впрочем, в это утро у него было прекрасное настроение. Он тщательно выбрил свое лицо, светлый летний пиджак придавал ему какую-то несвойственную здешним жителям привычку к небрежной элегантности.
   - Ну, что ж пора! - спрятав часы во внутренний карман пиджака, сказал Кляйстер.
   В приемном покое Красного Креста сиротливо стояли несколько стульев. Двери в другое помещение, где находилась медицинская утварь, была открыта, но Кляйстер никого не увидел.
   И когда он, было, захотел привлечь к себе внимание стуком в эту открытую дверь, неожиданно показался молодой француз. Он, увидев, что перед ним человек, по одежде и внешности выказывающий свою принадлежность к европейцам, любезно улыбнулся и спросил, что желает Кляйстер.
   - Добрый день, я хотел бы поговорить с доктором, - скромно отозвался господин Клаус.
   Вслед за своим помощником тут же появился и доктор. Да, это был тот самый немолодой любовник хорошенькой девушки, которых Клаус уже видел в еврейском кафе. Только теперь на нем был надет белый врачебный халат.
   - Я к вашим услугам. Что вас привело сюда? - спросил Бехаро.
   Он глядел на незнакомца, а вместе с тем в нем жила смутная догадка, что этого господина он где-то уже видел.
   - Доктор Антонио, у меня к вам чрезвычайно важное дело, и я хотел бы, чтобы мы смогли поговорить с вами с глазу на глаз, - приветливо улыбаясь, сказал господин Клаус.
   - Что ж, я могу вам предложить только свой кабинет, - ответил Бехаро.
   - У меня к вам конфиденциальный разговор. И я бы не хотел, чтобы кто-то что-либо мог услышать.
   - Я думаю, мы закроем плотно двери моего кабинета, и этого будет достаточно, - чуть удивленно ответил Бехаро.
   - О нет, не подумайте, что я усомнился в честности вашего помощника, - тут Мишель прервал Кляйстера.
   -Извините, господин, не знаю, как вас называть...
   - Клаус Кляйстер, - тут же назвался непрошеный гость.
   - Так вот, господин Кляйстер, у нас толстые стены и двери, которые очень плотно закрываются. Это, во-первых, а, во-вторых, я не имею привычки подслушивать, - дерзко сказал Мишель.
   - Мишель, все в порядке. Я ручаюсь, что господин Кляйстер не хотел тебя оскорбить. Нам, действительно, надо серьезно поговорить, - чуть слышно проговорил Антонио.
   Наконец, все преперательства остались за плотно закрытой дверью кабинета Бехаро. Визит Кляйстера застал Антонио врасплох.
   - Я перейду к делу. Первое, что я хотел вам сообщить, так это то, что мне давно известно, что именно вы устроили слежку за мной? Зачем вы это делали? - колко спросил немец.
   - Мне сказали, что вы собиратель археологических редкостей, коллекционер. Я следил за вами по собственной инициативе, поверьте мне. Получилось все ужасно глупо.
   Кляйстер был удивлен словам Бехаро. Но не поверил ему: слишком все выглядело безобидным и добродушным.
   - Все это ваши выдумки. Вы слышали что-нибудь о недавнем погроме? - продолжал все в том же духе Кляйстер.
   - Да, слышал, - ответил Бехаро.
   - Тогда прочитайте вот эти две бумаги. Они специально для вас написаны по-французски, но подписи под ними арабские, - Кляйстер положил на стол перед Бехаро те самые два листа, о которых говорил.
   Бехаро углубился в чтение. Кляйстер не торопил его. Он терпеливо ждал, когда Антонио ознакомится с ними. Лицо Антонио побледнело, он явно занервничал.
   - Простите, но это все клевета, - растерянно сказал Бехаро, когда закончил свое чтение.
   - Да, это, если хотите, клевета, - коротко ответил Кляйстер.
   - Тогда зачем вы заставили меня это читать?
   - Завтра эти доносы будут на столе у полковника Лоуренса, - улыбаясь, сказал Кляйстер.
   - Но это подло!
   - Да, если хотите, это подло, но должен же кто-то ответить за невинные жертвы.
   - И для этого меня решили привлечь к этому делу?
   - Да, привлечь вас, - Кляйстер преднамеренно сделал долгую паузу. - Но до этого момента, когда все эти бумаги окажутся у англичан, вы должны покинуть город. До границы с Турцией вас довезет машина, а там ближайшим пароходом во Францию. И никакой полковник Лоуренс вас больше не увидит. И уехать вы должны немедленно.
   - Но как же так... - растерянно сказал Бехаро.
   - Так, так, дорогой доктор. У вас нет выбора. Или вы окажетесь в тюрьме, или воспользуетесь моей помощью, которую я вам предлагаю вполне искренне, - снисходительно улыбаясь, сказал Кляйстер.
   - Но я не понимаю... Уехать... Надо разобраться, надо все выяснить, - путаясь мыслями, говорил Антонио.
   - Доктор, разбираться с вами будет английская разведка, более того, против вас будут свидетельствовать конкретные люди, которым заплачены очень крупные суммы. Я пришел вас не уговаривать. Я пришел вам предложить помощь. Если вы от нее отказываетесь, то ваша жизнь будет отныне зависеть только от вашего недальновидного поступка, - холодно и сухо добавил Кляйстер.
   - Нет. Я не могу. Мне надо подумать, - сбитый с толку неожиданным предложением Кляйстера, все еще сопротивлялся Бехаро.
   - Ну, тогда прощайте, доктор. Вы сами виноваты в своей скорой смерти, - Кляйстер встал.
   - Нет, нет, подождите, пожалуйста. Это так все неправдоподобно. И почему вы это делаете для меня?
   - Я это делаю, во-первых, для себя, а, во-вторых, если есть возможность, почему бы не помочь человеку? Но у меня мало времени. Мне надо идти, - Клаус направился к выходу.
   - Хорошо. Я согласен, - сказал Антонио.
   - Запоминайте. Вы сейчас выйдите из здания и отправитесь домой. Возьмите только самое необходимое. Потом, никуда не заходя, вы направитесь в восточную часть старого города, у Дамаских ворот вас будет ждать машина. Она вас отвезет в безопасное место. Повторяю, вы ни с кем не должны больше встречаться, времени у вас мало, действовать надо немедленно. Ни ваш помощник, ни глава Миссии, повторяю, никто ничего не должен знать. Вы исчезните. И все.
   - Но мне необходимо здесь кое-кого увидеть, - пытался сопротивляться словам Кляйстера доктор.
   - Напишите ей письмо по дороге, передадите шоферу, - коротко парировал Кляйстер.
   - Но откуда вы знаете?
   - Я знаю больше, чем вам хотелось бы, - подытожил Кляйстер.
   - Я сейчас уйду. Ничего не говорите своему помощнику. Через четверть часа выходите из здания и делайте все так, как я вам уже сказал. Повторяю, вы должны исчезнуть немедленно и бесследно.
   - Вы полагаете, что за мной следят?
   - Возможно. Я полагаю, что каждый иностранец для полковника Лоуренса является потенциальным подозреваемым: следят и вами, и, наверное, за мной и за многими другими. Прощайте. Если вы все же передумаете и наделаете глупостей, я вас прошу навсегда забыть о моем визите сюда, - сухо сказал Кляйстер.
   Немец надел шляпу, слегка наклонил голову и тут же выпрямил ее, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена, и вышел.
   Антонио сидел совершенно потрясенный и раздавленный неожиданной новостью, а Кляйстер выглядел теперь в его глазах настоящим гётевским Мефистофелем.
   Глава 10.
   Стрелка часов подходила к цифре, и из этого было понятно, что Антонио либо должен действовать немедленно, либо оставить все как есть и сделать вид, что ничего не произошло.
   Но в голове роился целый ворох разных догадок, предположений и сумбурных беспорядочных мыслей.
   Он оставил ключи на столе на видном месте, снял врачебный халат, вышел из кабинета и сказал Мишелю, что уйдет ненадолго.
   Мишель серьезно кивнул: "Надо значит надо, доктор".
   Потом Бехаро вышел на улицу. Жара не чувствовалась. Его, наоборот, казалось, знобило. Он инстинктивно оглянулся. Ему показалось, что какой-то незнакомец идет в сторону здания, из которого только что вышел доктор. "Главное, не показывать вида, что я взволнован. Надо идти спокойным шагом к своему дому", - сам себе говорил Бехаро.
   Он жил недалеко от представительства. Зайдя домой, (его квартира состояла из двух комнат и маленькой кухоньки) он собрал документы и взял деньги, которые у него были. Жалко было оставлять некоторые находки, что ему удалось здесь или купить, или отыскать самому. Но он не взял с собой даже чемодана, чтобы ничем не привлекать внимание.
   Кляйстер сказал ему, что ждать его будут в течение двух часов, и человек, который должен был его отвезти, сам к нему подойдет. Но если доктор опоздает к назначенному сроку, то больше Кляйстер ничего уже для него сделать не сможет. И надо было торопиться. Но мысли о Стефани не оставляли Антонио.
   "Вы ни с кем не должны больше встречаться", - слова Кляйстера он хорошенько запомнил.
   "Если я увижу Стефани, и поговорю с ней недолго - ничего ведь не изменется и никто не узнает", - подумал Бехаро. "Только несколько минут. Я поговорю с ней".
   Антонио резко повернулся и пошел в сторону дома господина Шарно. "Только бы ее застать дома", - все время, пока шел, думал Антонио. Он не думал о том, что он скажет, когда придет, но полагал, что слова найдутся сами собой.
   Его встретил сам Шарно.
   - В чем дело господин Бехаро?
   - Я должен увидеть вашу дочь и поговорить с ней, - ответил Антонио.
   - Доктор, не лучше ли вам заниматься своими прямыми обязанностями! Это уже неслыханно! Вы вламываетесь в мой дом и требуете разговора со Стефани. Мне все давно известно, мне не нравятся ваши отношения с моей дочерью, и я бы хотел раз и навсегда пресечь их. Не заставляйте меня прибегать к особым мерам, - раздраженно и зло говорил Шарно.
   - Я понимаю ваше негодование...
   - Ничего вы не понимаете! Вы компрометируете мою дочь. Она слишком легкомысленна, но вы? На что вы надеетесь?
   - Я прошу вас дать мне возможность с ней поговорить в последний раз.
   - В последний раз. Это вы могли сделать, не вламываясь в мой дом. Вы ей в отцы годитесь! Нельзя же совсем терять голову, -- все так же негодуя, продолжал отец Стефани.
   - Папа, что здесь за шум?- Стефани открыла дверь и вошла в комнату.
   - Стефани, мне надо поговорить с тобой сейчас, - тихо сказал Антонио.
   - Папа, если господин доктор пришел ко мне, то нелюбезно отказывать ему, - проговорила Стефани.
   Когда они поднялись в ее комнату, Антонио обнял ее и стал целовать.
   - Послушай, Антуан, ты сошел с ума, зачем ты пришел? - рассерженно сказала Стефани.
   - Стефани, я должен немедленно уехать из Иерусалима. Понимаешь, немедленно и сейчас.
   - Зачем? Куда? Откуда такая срочность? - Стефани села в кресло, вынула сигарету и закурила.
   - Послушай, я тебе объясню все потом, но не сейчас.
   - Что же случилось? - с любопытством спросила Стефани.
   - Стефани, мы встретимся в Париже. Отель "Виктория", там ты меня найдешь, туда ты можешь мне писать, - торопливо говорил Антонио.
   - Почему бы нам не уехать вместе?
   - Нет. Это решительно невозможно сейчас.
   - Ну, что за загадки ты мне загадываешь?
   - Стефани, милая, поверь, я тебе потом все объясню.
   - Все так таинственно. Ты как будто от кого-то бежишь? Тебя разыскивают? Кто?- с любопытством спросила девушка.
   - Скорее второе, чем первое, но потом, дорогая, все потом. - любопытство явно уже прочитывалось в глазах Стефани.
   - Тебя разыскивают? Что ты натворил?
   - Я тебя умоляю, Стефани. Хватит вопросов. Я уезжаю. Это тебя должно больше всего волновать. Давай прощаться. Мне пора, - уже сдержанно и сухо сказал доктор.
   - Я ничего не понимаю. Ты врываешься без приглашения, ничего не объясняя. Что я должна думать? - рассерженно сказала девушка.
   - Стефани. Хватит капризов. Давай прощаться, - сказал доктор.
   - Какие такие дела заставляют тебя бежать? - не унималась Стефани.
   Антонио сильным рывком прижал ее к себе, поцеловал долгим жадным поцелуем и сказал:
   - Теперь все, Стефани. До встречи.
   Не гладя на Стефани, не оборачиваясь, он вышел.
   Он был зол на себя, на Кляйстера, на Стефани, на весь мир. Неведомая непонятная сила подхватила его и заставляла делать то, что было против его воли. И этой слепой необъяснимой силе он должен был подчиниться.
   Доктор скоро затерялся в толпе покупателей и торговцев. Когда он пришел к Дамаским воротам и вышел из них, кругом также шумела толпа, которая привычно покупала и торговала.
   Он увидел автомобиль, припаркованный у двухэтажного здания, где находилась дешевая палестинская гостиница. Он направился к ней и встал неподалеку от лавки, где торговали бараниной. Через очень короткое время к нему подошел молодой человек, скорее всего еврей. Но внешний вид и манеры выдавали в нем европейца. Антонио не знал, что это был Иосиф Кох, бывший соотечественник Клауса Кляйстера, теперь он очень часто выполнял разные поручения Кляйстера. Поручения иногда были очень странного свойства, как, например, это. Кляйстер мало что объяснял Иосифу в том, зачем он должен был что-то делать. Но Иосиф подчинялся той военной дисциплине, которую неизменно навязывал Кляйстер всем своим помощникам. Накануне Кляйстер подробно описал человека, к которому теперь подошел Иосиф, и сказал, что его необходимо вывести из Палестины. В случае непредвиденных обстоятельств Кляйстер приказал пойти Иосифу даже на крайние меры, т.е. ликвидировать этого человека. У Иосифа было оружие, он теперь частенько носил его с собой. Наличие собственного оружия давало повод думать Коху, что он настоящий и полноправный член новой тайной организации. И его нынешняя деятельность рано или поздно изменит положение существующих здесь в Палестине дел.
   - Я сейчас отъеду на противоположную сторону улицы. А вы ровно через пять минут после этого садитесь ко мне в машину.
   Иосиф после этих слов вернулся к своей машине, завел мотор и отъехал.
   Антонио, стараясь унять нервную дрожь, ждал ровно пять минут, о которых только что сказал Кох. Но, пожалуй, эти пять минут показались ему самыми долгими в его жизни.
   Потом он перешел улицу, открыл дверцу автомобиля, быстро сел в машину, и она поехала.
   Еще несколько часов Антонио провел в компании Иосифа Коха, который в полном молчании вел машину. Да и самому Антонио не о чем с ним было говорить.
   Позже Бехаро в турецком порту ждал посадки на пароход. Только, когда он оказался в своей каюте, он немножко стал чувствовать себя спокойнее. Все самое трудное осталось позади.
   Та же неведомая сила теперь гнала его к берегам Франции.
  
   Глава 11.
  
   Когда Антонио оказался в Париже, он окончательно понял, что чудом избежал настоящей беды. Хотя всю дорогу до границы, а потом на плывущем к берегам Европы пароходе он думал о внезапной разлуке со Стефани, но утешал себя мыслью, что сразу же, когда окажется в первом европейском порту, напишет ей письмо. Предполагаемая же будущая встреча со Стефани как-то сглаживала последнее несчастье, которое теперь Бехаро носил с собой, как носят портмоне в кармане пиджака.
   Его внезапный отъезд, разлука со Стефани, перемена образа жизни повлияли на него настолько, что он осунулся, потерял вкус к еде и стал много курить.
   Он должен был обживаться в новых условиях. Раньше он делал это с привычной легкостью, но только не теперь.
   Вырванный внезапно жизненным вихрем, он, как перекати-поле, несется дальше, смутно догадываясь, что его лишили корней, которые питались живительными соками его путешествий, приключений и новых встреч. Теперь ему вменяли в обязанность ожидание.
   Проходил месяц, другой, а писем от Стефани не было.
   Через полгода он решил, что ждать больше нечего. За это время он сотни раз вспоминал, как Стефани сгорала от любопытства, когда он сказал ей, что уезжает, и, кажется, ее, кроме любопытства, ничего больше не волновало тогда.
   Нет, он не прав, все же она была расстроена разлукой с ним, думал он уже в следующую минуту, пытаясь отыскать причину ее теперешнего долгого молчания. Но, не найдя объяснения, он вспоминал, как она дулась на него за то, что он ничего ей не мог объяснить. И опять на ум приходили другие воспоминания: Стефани целовала его так, словно желала, чтобы он не уезжал. Они тогда скорее ссорились и тут же мирились, чем по-настоящему оба понимали, что эта неизбежная разлука.
   То Антонио казалось, что Стефани совершенно было все равно, что он так неожиданно покидает ее. Он помнил, как она спокойно сидела и курила, задавая ему многочисленные вопросы. В этом и было, по-видимому, теперешнее объяснение ее молчания. Но при одной мысли, что Стефани стала равнодушна к нему самому, Антонио стискивал зубы, с трудом сдерживая свой гнев. Но сердиться на нее было глупо. Стефани была далеко, и он не мог сказать ей слова упреков. Эта мысль снова заставляла его искать оправдание молчанию Стефани, он уверял себя, что она непременно вот-вот объявится.
   Каждый день, выходя из своего отеля под названием "Виктория", он оставлял у портье для нее записку в надежде, что девушка придет именно сегодня. Но всякий раз при возвращении очередной другой портье возвращал ее Антонио назад, вежливо улыбаясь со словами: "К сожалению, месье, никто не приходил".
   Даже некоторые постояльцы отеля уже знали, что Бехаро ждет каждый день какую-то даму, но дама не появлялась, и они начали посмеиваться над ним.
   - Что опять нет? Какая жалость, господин Бехаро.
   - Вашей настойчивости можно позавидовать.
   - Ищите женщину? Ха-ха.
   - У меня тоже была одна белошвейка. Такая аппетитная.
   Антонио сурово молчал, не обращая внимания на насмешников.
   Признаться себе, что о нем давно забыли, было невыносимо больно и трудно. Легче было жить одними надеждами.
   Наконец и надежды перестали удовлетворять Антонио. Необходимо было что-то предпринять.
   Ему захотелось новых впечатлений, увидеть другие места. При мысли о новых впечатлениях в нем появилось желание, но оно скоро угасло. Потеря Стефани не могла теперь сравниться ни с одним путешествием. Мир, изъезженный им почти наполовину, перестал волновать Антонио своей новизной. Ему нужна была Стефани, и он готов был положить к ее ногам еще не увиденный им мир. Обнаружив это несоответствие истинных желаний и возможностей, Бехаро сделал вывод, что потеря Стефани равносильна потере половины оставшейся у него жизни. И эта жизнь делалась ненужной и никчемной. Но сводить с нею счеты было еще глупее.
   Тогда он решил написать последнее письмо Стефани. Если она все же придет, то найдет это письмо здесь, в этой гостинице под названием "Виктория". Утешало теперь даже малое, то, что хотя бы название отеля не подтверждало окончательное и полное поражение Антонио.
   Письмо было написано. Через несколько дней оно было отдано портье вместе с небольшой суммой денег за его услуги.
   Как это было не похоже на Антонио, но через не один десяток лет он оказался в Альманзоре, маленьком испанском городишке, где он родился.
   Антонио Бехаро вернулся на родину.
   Альманзора была совсем непохожей на ту прежнюю, которая вызывала у Антонио чувство непрошеной скуки и сожаления.
   Она сильно изменилась. Уже не было рыночной площади, где вислоухие ослики, нагруженные пестрыми тюками, понуро стояли в ожидании своих хозяев. Не было и всегдашней шумной торговли, где домохозяйки среднего достатка или служанки обсуждали друг с другом еще позавчерашние новости, потому что ничего нового в Альманзоре не случалось целых два дня.
   Вместо торговой площади стояли новенькие магазинчики с разноцветной рекламой, чистенькие и опрятные, будто выглаженные альманзорскими осенними ветрами.
   Городок подрос, увеличив количество улиц с новыми, застроенными все такими же невысокими с красно-коричневыми крышами домами, какие Бехаро помнил с незапамятных времен в Альманзоре.
   Место, где находился родительский дом, Антонио нашел не сразу. Он долго ходил и ничего не мог вспомнить.
   Антонио никого не узнавал, и никто не узнавал его.
   Ему надо было, казалось, заново открывать место, где он некогда жил и откуда без сожаления уехал, как только представилась такая возможность.
   Узнал он сразу только церковь, куда водила его мать в воскресные дни, и звуки ее колокольного звона. Они, как прежние, но незабытые им знакомые возвращали Антонио в его детство.
   И оказывалось, что прошлое, лишенное нынешней своей погруженности, куда человек брошен без надежды освободиться от слишком тесного пребывания в своем настоящем, приобретало вполне конкретные краски и черты, которые в человеке удерживаются. А удержанные волнуют его совсем по-новому, обогащая его обыденное, тесное, без воздуха настоящее густотой образов, событий, чувств; в них, как и Антонио, отказывает нам наше настоящее.
   Теперь этим прошлым становится недавняя жизнь Бехаро на Востоке.
   Когда он смотрит на зеленые рощи олив, вид на которые открывается сразу после того, как прерываются улицы с городскими домами, Антонио невольно сравнивает сочную зелень испанской земли, раскинувшейся "так же просторно в ширь, как и в высь", с неровной линией горизонта палестинского ландшафта. В нем желтые, тусклые, бледные краски пребывают в бесцветном обмороке от солнечного удара. Таким же выцветшим кажется небо в утренние часы над Иерусалимом, и только к полудню оно насыщается той особой синевой, в которой древние камни зданий, выбеленные им до слепоты человеческого глаза, лишаются всякой тени и плывут в легком тумане от марева, исходящего из самых недр каменистой и пыльной иудейской земли.
   Обувь поднимает пыльные струйки, когда касается ее поверхности. Та же самая поверхность, точно вдруг взорванная временем, являет следы тысячелетней своей истории, которая Бехаро заставляет отказаться от настоящего, топкого, обволакивающего все собой.
   И этой временной потере настоящего он радуется.
   С потерей себя он находит и нечто другое, отличное от него самого. На мгновение он становится тем другим, прошлым чужого до этой минуты незнакомого мира, но сейчас входящим в него, как часть вечного целого, и он принимает ее и становится этой частью, чтобы, не боясь потери самого себя, стать иным.
   Потом он возвращается снова к самому себе, ощущая, что незнакомые доселе камни, дороги, следы прежней чужой жизни пропитывают его своими образами, запахом и цветом, дарят прочную связь с ними и делают их частью его памяти.
   Впервые за долгие годы Антонио говорит с другими людьми по-испански. И испанский язык открывает для Бехаро совсем странную и прежде не замеченную им возможность. Слова, сказанные на родном языке, получают дополнительную сочную плотность смысла, становятся объемными и легкими. Как будто сказанные невзначай, они внушают говорящим тот подтекст, который никогда не обнаружит никто другой, кроме самих испанцев.
   Как зеленые пустоши перемежаются с лесными островками, так холмистая местность сменяется каменистыми выступами гористой. Как зеленые, оранжевые, желтые и красно-коричневые цвета испанской земли меняются с юга на север, так Антонио чувствует, что мир, который окружает его и плотно хватает пальцами настоящего, и говорит по-испански, дарит ему к его органам обоняния и осязания дополнительный способ улавливать в реальности доселе отсутствующие элементы: "жизнь -- это взаимосвязи, окружение всем, что спонтанно может быть и не может", возможно и невозможно.
   И эти отсутствующие доселе знания Антонио открывает при виде провинциальной Альманзоры с ее будничным неторопливым ходом жизни.
   Сквозь повседневный медленный ее ритм видится и старый Иерусалим с запутанным лабиринтом узких улиц, древними стенами храмов и монастырей, который висит перед глазами Антонио в знойном воздухе неба маленькой Альманзоры и присутствует по-прежнему и в самой жизни Антонио.
   Даже, когда Антонио касается самого больного в себе, памяти о Стефани, он начинает понимать, что не существует чистого источника любовных отношений. А есть отношения, лишенные этой чистоты, в которых неизменно есть эгоизм, противоборство и непонимание. Но чистота любовного чувства поселяется отныне только в памяти Антонио. Она становится постоянным спутником и напоминает о его несчастье. Но и само его несчастье облюбовано им, дорого и ценно, потому что в нем теперь нетленно живет образ Стефани в самом лучшем и главном своем проявлении. Он смешивается с цветами и красками Востока, с протяжной музыкой, мусульманским орнаментом древней мозаики, куда вплетены символы и вечные тайные знаки природы с арабской вязью гортанных звуков:
   - Лейла, Лейла, оставайся у реки. Лейла, Лейла, не забывай слова учителя Халифа...
   "Как может успокоиться сердце, если дела идут
   вопреки моему желанию?
   Как я могу перенести жизнь без любви к любимой,
   Когда терпение не может найти меня
   в разлуке с любовью к ней?"
   - так звучат слова восточной песни.
   "Лейла, Лейла! Смогла бы ты стать той женщиной, что позволила бы мне найти себя подлинного? До сих пор я встречал каждый раз другую. Я жаждал самого полного своего раскрытия в ней. Мои чувства обогащались и насыщались ее, но я не знал никогда та ли эта женщина и не будет ли следующей, в которой я ищу то, что возможно есть только в другой?"
   Очевидно, и каждая новая страна для Бехаро, где он путешествует, такая же возможность насытить ее новизной самого себя, обнаружить новые проявления подлинного и подобного в себе и для себя. И каждый раз недолгое очарование и женщиной, и новым путешествием оборачиваются для Бехаро сознанием непростительной безнадежности: все новое и чарующее ускользает и выцветает.
   - Лейла, Лейла, оставайся у реки....
   Наверное, ее место снова там.
   И если Антонио Бехаро стоит и смотрит на узкие улочки Альманзоры, то любой прохожий может увидеть одинокого немолодого уже мужчину, задумчивого и непохожего на местных жителей, возможно, непрошеного туриста. Но никто не видит и не знает, только сам доктор Антонио смутно догадывается в некоторые минуты своей жизни, какой бывает настоящая реальность, преобразованная время от времени пробуждением его собственной души.
   Июль 2012 года
  
  
   Комментарии
  
   *1) Евангелие от Луки, гл.13,ст.34
   *(2) в переводе с арабского языка: " Бог Велик".
   *(3) "И когда молился, вид лица Его изменился, и одежда Его сделалась белою, блистающею". Евангелие от Луки, гл.9,ст.29.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"