Багаж Антонио Бехаро выглядел не совсем привычно, так, наверное, подумал служащий гостиницы, кому приходилось доставлять в номера огромные чемоданы. Скорее всего, это был небольшой саквояж из темно-красной добротной кожи с блестящими металлическими деталями, с массивной ручкой и элегантными застежками. Но служащий, не раз и не два встречавший прибывших гостей, не только не удивился, но, казалось, всякое удивление не входило в его обширный список обязанностей. Он любезно, подчеркнуто любезно, как умеет это делать только гостиничная прислуга, предложил Бехаро воспользоваться лифтом. Также преувеличенно вежливо и подобострастно он довел гостя до двери его номера. Широко открывшаяся дверь дала возможность оказаться в просторных и уютных апартаментах с присущим в них среднеевропейским набором удобства и шика, которыми гордятся во всякой итальянской гостинице.
После долгих "si, signor", " perfecto, signor" провожатый Бехаро оставил Антонио одного в номере. Еще было только начала двенадцатого, поэтому у Бехаро была счастливая возможность сразу познакомиться с достопримечательностями этого небольшого городка.
Первым делом Антонио решил найти кратчайшую дорогу к морю. Впрочем, как только он вышел из дверей отеля, прямая улица, к тому же, по-дневному наполненная людьми, убедила его сразу, что стоит только довериться людному уличному оживлению, и оно само приведет Бехаро туда, куда надо.
На пляже в плетеных креслах сидели дамы в окружении служанок и гувернанток. Тут же дети всех возрастов и национальностей бегали, играли, резвились беззаботно и весело, невзирая на многочисленные замечания своих наставниц.
- Жак, не надо бегать, - слышалось справа.
- Жан-Поль, не смей заходить в воду! - тут же слева.
Уже через несколько минут Антонио не слышал как будто криков, детского визга, он пристально смотрел на открывшееся его взору море.
Оно было спокойным, тихим и удивительно нежно-синим. Две основы земной жизни: море и светло-голубое небо встретились на линии горизонта и открыли необыкновенно широкую перспективу пространства, в котором Бехаро уменьшается до самых ничтожных своих размеров. Морская даль лишена всякого человеческого присутствия. Ни паруса, ни рыбачьей лодки. И словно обрадованное внезапным отсутствием вмешательства человека в свои раскинувшиеся владения, море в тесном сосуществовании с небесными далями уже само захватывало целиком внимание Антонио. Тем самым внушало ему определенное представление о своей дикой, природной жизненной силе. В этой силе угадывалось что-то разрушающее, чудовищное, демоническое. Свирепая природная сила неизменно должна была вызвать к себе непреувеличенное уважение, но к уважению она прибавляла еще и страх. Но для борьбы со страхами эллины когда-то имели сирен- стражниц. Они сладкоголосыми песнопениями убаюкивали и усмиряли небесные сферы. С сиренами конкурировали гарпии и химеры. Присутствие сфинксов, сирен, чудовищных образов драконов и фавнов в орнаменте древних храмов, например, Дианы или Артемиды Многогрудой, соборов Сиены, Феррары или Флоренции указывало, что одушевленные орнаменты - это знак, доказательство, что древние относились с пиететом к природной силе, пугающей и зловещей. И как странно было сейчас в этом умиротворяющем морском пейзаже, сиренево - голубовато - синем, обнаружить скрытую и пугающую силу природы.
Прошло уже три дня пребывания Антонио на новом месте, но эти три дня оказались похожими друг на друга. Постояльцы отеля жили размеренной, упорядоченной жизнью с неизменными завтраками, обедами и ужинами и музыкальными вечерами, с прогулками к морю. Это не могло изменить даже время от времени меняющееся число постояльцев, среди которых появлялись новые гости взамен выбывших прежних. Нельзя сказать, чтобы Антонио тревожило такое однообразие, но оно, конечно, не вносило никакого душевного вдохновения. Но иногда необходимо было смириться, по мнению Бехаро, с невозмутимым, полусонным своим душевным состоянием, будто этому было простое объяснение "так заведено", "так принято". Хотя у Антонио всегда есть возможность вот тотчас разорвать этот круг "заведенности", покинув отель.
К концу первой недели он несколько пресытился морскими прогулками. Антонио каждый день приходил в одно и то же время на пляж и смотрел на море, одинаково спокойное не один уже день. Место, где он сидел, привычное и облюбованное. Соседи Бехаро ему также уже знакомы. Вот рядом французское семейство с детьми и прислугой. Шумное и многочисленное. Там стайка подростков, бегающих наперегонки. Здесь две пожилые дамы, время от времени пьющие чай из тонких фарфоровых чашечек. Гостиничный служка с подносом и напитками. Долговязый англичанин, уткнувшийся носом в "Таймс", очевидно, вечно спящий. Какие-то молодожены, главное занятие которых - сфотографировать все, что для них казалось чрезвычайно важным и памятным в их медовый месяц. Антонио по примеру англичанина доставал газету и углублялся в ее чтение, но это он делал недолго. На него находила сонливость, и он убирал газету и начинал разглядывать праздную публику, а потом спокойное, тихое море.
По вечерам он надевал вечерний костюм. Приятно было чувствовать кожей туго накрахмаленный воротник белой сорочки, надевать элегантную обувь и причислять себя к той праздной публике, которая уже сидела в ресторанных залах отеля, жуя и отпивая вино из бокалов. Мучить себя по вечерам слушанием фортепьянных пассажей и разглядыванием посетителей в ресторане. Приходя к себе в номер неизменно в полночь, он всякий раз думал, что завтра обязательно соберется и уедет отсюда. Но утром, когда его будил стук в дверь и дожидавшийся завтрак, Бехаро менял свое решение, лениво полагая, что еще один день пребывания здесь ничего не изменит для него.
После обеда он привычно сидел в фойе отеля и наблюдал за публикой. Лица некоторых постояльцев для него стали узнаваемы. Иногда он при внезапной встрече с ними на улице приподнимал свою шляпу в знак приветствия. Порой в лифте две молодые модницы вызывающе и насмешливо рассматривали его, тем самым вынуждали его претворяться быть очень любезным с ними. Большую же часть своего свободного времени он сидел в номере отеля. Странно, но ему было чрезвычайно приятно прятаться от глаз посторонних людей. Ему нравилось добровольное затворничество. Оно (и в этом он себя старался убедить) успокаивало нервы. Ну, а утром он опять шел к морю и в окружении теперь уже почти знакомых лиц сидел и смотрел на морскую даль.
И вот ленивое наваждение прошло. Он ждал такси, чтобы ехать на вокзал. Таксист, итальянец лет тридцати, всю дорогу что-то ему рассказывал. Бехаро из вежливости, молча, улыбался ему. По прибытии на вокзал Антонио так торопился избавиться от говорливого итальянца, что заплатил ему не только по счетчику, но дал хорошие чаевые.
Наконец он сидел в вагоне поезда, который непременно скоро и очень скоро увезет Антонио еще дальше. И вот в эту самую последнюю минуту перед отправлением поезда он почувствовал, что что-то привычное и нужное отсутствует. Удивительным оказалось то, что темно-красного саквояжа, действительно, не было. Антонио, недоумевая, встал и начал искать. Саквояжа не было нигде. Тут же он вспомнил отчетливо, что саквояж им забыт в такси.
- Чертов таксист! - злость за свою забывчивость Антонио обрушил на таксиста.
Без саквояжа он не мог уехать. Бехаро вышел из вагона.
- Господа, поезд отправляется! Зайдите в вагоны!
Стоя на перроне, Антонио размышлял: "Такая нелепая случайность отменяет мои планы. Опять возвращаться в гостиницу!" Он от мысли, что ему завтра придется проснуться от стука в дверь своего номера, почувствовал раздражение. Но возвращение в отель было не таким уж глупым издевательством. Не успел Антонио войти в фойе отеля, как на стойке у портье он увидел темно-красную кожу своего саквояжа. За это Антонио должен был, конечно, благодарить того самого болтливого таксиста, кто и стал виновником случившегося. Сидя на своем прежнем месте, на пляже, закрыв глаза, стараясь не видеть уже привычные лица рядом, Бехаро ощутил некоторую предопределенность своего положения. Повторить свой вчерашний настойчивый порыв уехать, казалось теперь ему невозможным.
Размеренная полусонная жизнь не отпустила его.
Зеркало - чрезвычайно странная вещь. Согласно Роджеру Бэкону (Perspectiva, III), "зеркала можно делать и располагать так, чтобы сколько угодно множить изображение, создавая настоящие призраки". Для многих когда-то в Италии иллюзии, рождаемые зеркалом, "были не чем иным, как прототипом "магического" действия". Магическое свойство зеркала Бехаро обнаружил в тот момент, когда цирюльник его стриг, а потом брил. Итальянец начал убеждать Антонио, что если он будет чаще посещать его заведение, предоставлять ему всякую возможность ухаживать за внешностью Бехаро, то обнаружит довольно скоро, что этот уход и особое внимание к внешности способно остановить время и вернуть Антонио молодость. Сам Антонио, невольно глядя в свои множественные отражения в зеркалах цирюльни, действительно, перестал себя узнавать. Умело подобранная краска для волос, немного румян и горячие компрессы для кожи лица сделали свое дело. Он вышел из цирюльни в приподнятом настроении и с мыслью, что и впрямь этот чародей способен остановить для него время. Итальянец, правда, много суетился. Но ловкие его руки все же делали свое дело.
- Вот видите, как эта стрижка вас молодит! Синьора не узнает его родная мать, когда увидит.
Так же умело и мастерски закрасил седину волос.
- Микелино сегодня сделает из вас принца!
Применяя душистые присыпки и отдушки, цирюльник все так же неустанно продолжал:
- Синьор, теперь вы готовы к любви! Вы можете сегодня влюбляться! Каждый итальянец знает толк в двух вещах: в любви и красоте. Да, синьор, да. Любовь и красота. О, мама мия!
И опять Бехаро оставил, кроме платы за услуги, щедрые чаевые. Он шел к своему отелю. Был теплый осенний вечер, но городок еще полон жизни. Она чувствуется в маленьких магазинчиках, сувенирных лавках, в приятном женском смехе и зажигающихся повсюду огнях. Портье улыбнулся Антонио, словно ободряя перемену во внешнем виде Бехаро. Но придя в свой номер, Антонио снова обнаружил легкую досаду на себя за то, что так и не смог снова уехать.
Его столик был расположен неподалеку от входа в ресторан. Официанты, внимательные и услужливые, всегда оставляли за Антонио право ужинать в полном одиночестве. За его столом стоял один только стул, и сервирован стол был одним прибором. Официанты, чуткие к вкусам и пристрастиям гостей отеля, были предельно внимательны особенно за ужином. Бехаро соглашался с их полной уверенностью в то, что он избегает общества кого-либо. Быстро обратившие на это внимание, они, не сговариваясь с ним, преданно охраняли его одинокие часы по вечерам в ресторане отеля. Но сегодня что-то изменилось в привычной картине за ужином. Рядом со столиком Антонио появились новые лица. Это была семья, он пока так и не понял, на каком языке они говорят, хотя мог услышать и французскую речь. Время от времени мать семейства говорила по-французски. Она не лишена еще привлектельности, и очень хорошо видно, какой красавицей она некогда была. Рядом с ней сидели ее дети: три девочки одиннадцати, шестнадцати и восьми лет. Девочки явно смущались в присутствии многих чужих взрослых, но старательно держали вилки и ножи в своих неумелых еще руках. Девочек непрестанно наставляла женщина, одетая в монашескую одежду. Очевидно, их наставница принадлежала к какому-то католическому ордену. И среди этого полного женского царства: девочек, девушек, женщин Антонио увидел юношу. Красивая женщина, которая, скорее всего, все-таки должна была быть матерью семейства, назвала его имя: Габриэль.
Габриэль, сидя за одним столом со своей семьей, выглядел словно посторонним. Он едва отвечал на вопросы сестер. Казалось, совсем не слышал замечаний наставницы-монахини. Веселая болтовня сестер вовсе не увлекала его. Она для него не существовала. А существовало невидимое и неуловимое его отсутствие среди остальных людей. Отрешенность в глазах юноши подтверждала догадку Бехаро. "Какое странное существо, - подумал Антонио. - Как будто из далекого беспредельного мрака, который кажется лишенным совсем света при долгом и пристальном всматривании в него, начинают появляться светящиеся точки. То они мерцают, то делают свой свет постоянным и одинаково сильным, таким, который прорезает далекие расстояния, чтобы оказаться наконец-то различимым нашему глазу. Но стоит ли сомневаться, что еще более далекие световые лучи, исходящие из еще невозможно более далеких расстояний, так и не доходят до нас. Они светят, но светят никому не различимыми лучами... Затерянные в огромном пространстве, они все же остаются неоспоримыми источниками света. По сути, этот мальчик такая же далекая звезда, свет которой все же дошел до нас. Очевидно, небо, одухотворенное небо, для него обитель древних богов. Созвездия Водолея, Рака, Стрельца не только скопление множества звезд, но и то, что влияет на жизнь человека. И он ощущает так или иначе эту незримую зависимость, что называется, Судьбой или Роком. Наверняка, поэтическая душа этого мальчика поет по-прежнему гимны своенравных древним богам, так внезапно состарившимся и ставшими гонителями прежних своих страстей и пороков. А в этих нынешних пределах живет грубая, невежественная, жестокая человеческая масса. Эта масса, сплотившаяся непонятно по каким глупым и темным своим соображениям, может быть опасной для него".
Антонио прикрыл лицо газетой. Он дремал в окружении привычной обстановки пляжа.
- Габриэль! - услышал Антонио голос рядом. Бехаро открыл глаза. Да, все вчерашнее семейство было в сборе и здесь, опять рядом с ним. Девочки-сестры теперь в купальных костюмах в присутствии все той же монахини громко смеялись и дразнили самую младшую. Очаровательная их мать листала модный журнал. И только Габриэль сидел поодаль от матери на песке и пристально смотрел на море. Он снова был как бы в стороне от смешливых своих сестер и их ребячеств.
- Габриэль, иди искупайся! - время от времени донимала его монахиня.
- Габриэль, иди погуляй! - вторила ей мать.
- Габриэль, иди сюда!- кричали сестры.
Но мальчик, по-прежнему молча, сидел, не обращая внимание на призывы близких.
Теперь Бехаро, когда приходил по утрам на пляж, первое, что он делал, волей-неволей он искал глазами семейство Габриэля, и, убедившись, что подросток вместе со всеми, успокаивался и исподтишка наблюдал за ним. Иногда Габриэль, взяв трость, непонятно как оказавшуюся у него, ходил по берегу. Он старательно обходил группки детей, которые копошились в воде у берега, уступал дорогу любому, кто шел ему навстречу, и ни с кем не пытался завести знакомство. Даже когда его окружила ватага сверстников из желания с ним познакомиться, он внимательно слушал их болтовню и ничего им не отвечал.
- Габриэль, почему бы тебе не подружиться с этими мальчиками, - говорила ему мать.
- Да, Габриэль, почему бы не подружиться, - вторила воспитательница-монахиня.
- Мама, они глупые, - серьезно отвечал ей Габриэль. Странно, но Антонио, глядя на Габриэля, тоже соглашался с ним, что остальные подростки невероятно глупы. Впрочем, Антонио замечает, что Габриэль так же, как он сторонится случайных знакомств, предпочитает быть наедине с самим собой и подолгу смотреть на море. В этом угадывалась какая-то странная их близость.
Вдруг погода в одночасье испортилась. Бехаро, проснувшись утром и увидев из окна темно-серые тучи на небе, обнаружил, что сегодня ему не придется, как всегда утром, пойти к морю. День серый, ветреный, неуютный, с поразительным ощущением невыразимой тоски. После обеда Антонио не стал засиживаться и в фойе гостиницы, он решил погулять по городу. Впрочем, городок был небольшим, и Бехаро уже прекрасно мог его изучить за те дни пребывания здесь, когда ленивое полусонное существование Антонио тянулось изо дня в день под давлением какой-то предопределенной силы. Как водится, здесь есть главная улица с множеством магазинов и кафе, улица завершается небольшой площадью с собором на ней. От главной - лучами расходятся небольшие улочки с тесными тротуарами и домами. Впрочем, сами жители не всегда проявляют настоящие признаки жизни: оконные ставни частенько закрыты в любое время суток. Не успел Антонио свернуть на одну из таких улочек, как неожиданно он увидел семейство Габриэля. Воспитательница-монахиня шла впереди, за ней чинно вышагивали три девочки, держа друг друга за руки. Их элегантная мать - за ними последней. Сам же Габриэль шел по другой стороне улицы и производил впечатление подростка, который гуляет сам по себе и как будто вовсе не принадлежит к тому семейству, что беззаботно шествует поодаль от него. Антонио, было, решил повернуть назад, но не сделал почему-то этого. Он, приотстав, продолжал идти. Куда они направлялись, трудно было сказать, но Антонио вскоре понял, что они идут так же, как и он без всякой цели. Одинокий молчаливый отстраненный Габриэль снова невольно притягивает внимание Антонио. И как некогда на пляже, так и сейчас, идя по улице за всем семейством, Бехаро наблюдает за мальчиком. Иногда он чувствует, что вот-вот и кто-то из них обнаружит его присутствие рядом (стоило кому-нибудь из них только обернуться), тогда Антонио резко поворачивается и заходит в первый, попавшийся по дороге дворик с небольшим садиком и фонтаном, которыми так любят украшать свои дома итальянцы. Там он бессмысленно стоит недолгое время, а потом, осторожно выглянув на улицу и обнаружив, что никто не интересуется его персоной, продолжает идти следом за всей семьей Габриэля. Но, в конце концов, стала наконец-то видна конечная цель их прогулки. Они подошли к собору на площади, которая смыкалась с главной улицей городка. Девочки, их мать и монахиня стали что-то говорить Габриэлю, но подросток им ничего не ответил. Что говорили мать и наставница, Антонио не слышал, но он вскоре увидел, как Габриэль так и остался стоять перед входом в церковь, в то время как все семейство вошло внутрь. Габриэль, постояв недолгое время, стал прохаживаться по площади. Антонио так же, как и он, на некотором расстоянии от мальчика, стал тоже прохаживаться. Время от времени у Антонио появляется мысль, что Габриэль сию минуту может заметить Бехаро, но подросток, кажется, ничего не замечает. Когда все семейство вышло из церкви, мать и монахиня стали громко звать Габриэля. Он не сразу откликнулся, а когда пошел навстречу матери и сестрам, вдруг резко остановился, обернулся и посмотрел на Бехаро пристально и серьезно. Антонио, потерявший на этот раз всякую бдительность и оказавшийся на довольно близком расстоянии от мальчика, по-настоящему испугался. Антонио в первый раз видит так близко и неожиданно задумчивые и строгие глаза Габриэля. Потом в гостинице он думал: "И чего я мог так испугаться? Я оказался там как будто случайно. Да и все выглядело случайным. Ведь потом Габриэль как ни в чем не было подошел к сестрам и матери. Они отправились дальше. Мало ли бывает случайных встреч? Городок-то маленький". Но, на самом деле, Антонио сам очень хорошо знает, что наблюдает за мальчиком и давно. И это его наблюдение день изо дня за Габриэлем не объясняется никакими причинами. И сами причины скрыты от Антонио. Он не понимает их.
Утром Антонио вызвал такси и расплатился по счету за свое проживание в отеле. Сидя в такси, он с облегчением думал, как сядет через некоторое время в поезд и покончит со всей этой историей, раздражающей его и слегка пугающей.
Он сидел в вагоне первого класса и смотрел из окна. Остается еще несколько минут до отправления поезда, и Бехаро окончательно порвет с этим городком и больше никогда его не увидит. По перрону торопливо идут носильщики. Дамы, прикладывая платочки к влажным глазам, прощаются с кем-то из тех, кто уже сидит в вагонах. Железнодорожные служащие предупреждают о скором отправлении поезда пассажиров. В то время, когда Антонио как будто бы занят суетливой жизнью пассажиров и провожающих, он видит, что из двери вокзального павильона выходит Габриэль в сопровождении наставницы-монахини. Они идут по соседнему перрону, на котором нет поезда, готового к отправлению. Они движутся по пустому перрону с совершенно непонятной для Антонио целью. Габриэль - впереди, быстрым шагом, за ним семеня - монахиня. Габриэль доходит до конца платформы, спускается по лестнице, за ним покорно и послушно следует монахиня. Перейдя железнодорожные пути, Габриэль вместе со своей спутницей поворачивают направо и скрываются за каменной пристройкой небольшого здания. Мальчик внезапно исчез, как и появился. Антонио теряет его из виду.
Проснувшись следующим утром в номере все той же гостиницы, Антонио не в состоянии был объяснить себе, что заставило его выйти вчера из вагона поезда, который уже сегодня помог бы Бехаро оказаться в другом месте, как того он хотел еще вчера. И только когда Антонио снова увидел утром на пляже Габриэля в обществе сестер и матери, он чему-то очень обрадовался.
Теперь тайное, скрываемое ото всех наблюдение за Габриэлем не смущало Антонио. Чаще это удавалось делать на морском берегу, где мальчик был на виду. У него появились какие-то знакомые, его сверстники. Он даже с ними иногда бегал и играл, но нередко сидел на песке и смотрел на море. Антонио переставил свое плетеное кресло на другое место. Это он сделал, чтобы ему лучше было наблюдать за подростком. Иногда Бехаро даже отказывался от завтрака, чтобы успеть первым прийти на пляж, пока еще все семейство не было в сборе, потому что и сам Габриэль приходил туда частенько раньше его близких. Тогда среди немногих отдыхающих на морском берегу на некотором расстоянии друг от друга можно было увидеть сидящего в плетеном кресте уже немолодого мужчину и подростка лет четырнадцати - пятнадцати, расположившегося на песке. И тот, и другой смотрят вдаль, при этом они никогда ни о чем не разговаривают. Когда же медленно поднимающееся осеннее утреннее солнце достигает такого положения в небе, что его лучи заливают своим светом темно-русые волосы Габриэля, Антонио отрывает свой пристальный взгляд от тихого моря и осторожно начинает время от времени смотреть на мальчика. Неизменно он влияет на мысли Антонио. "У итальянцев тело всегда занимало особое место, его "именовали орудием души", благодаря которой та внедряется в чувственный мир. Ничто другое не дает человеку такое откровение красоты". В лице Габриэля не было ничего такого, похожего на лица мальчиков или девочек. В этом лице отсутствовали все эти такие определенные черты. Наоборот, Антонио каждый раз замечает пленяющую его воображение двусмысленность, которая должна была отсутствовать вообще в природе. Необыкновенно гармонично был сложен Габриэль. Его отроческая стройность очаровывала. Длинные вьющиеся волосы, густые ресницы, пухлые извилистые губы. Какая-то пластическая потрясающая красота, вызывающая к тому же нечестивые помыслы. Обнаженные руки, грудь и ноги Габриэля с отсутствующей развитой мускулатурой, но шелковистая нежная кожа - эта естественно открывающаяся нагота отрока на морском берегу становилась для Бехаро поводом для новых чувственных ощущений. И если бы кто-нибудь сейчас спросил его, что он тут делает, тайно наблюдая изо дня в день за Габриэлем, то у Антонио нашлось много ответов на этот вопрос. Он бы смог прочесть целую своеобразную проповедь о торжествующей наготе Габриэля.
Однажды Бехаро проспал, и вместо раннего утреннего бодрствования, когда он должен был быть на пляже, он поздно встал, потом торопливо и нервно оделся и, запыхавшись, пришел к морю. Три девочки по-прежнему весело щебетали рядом с обворожительной матерью Габриэля. Они смеялись, дурачились. Но Антонио нигде не увидел подростка. Бехаро крутил своей головой то налево, то направо, но следов присутствия на пляже Габриэля не обнаружил.
Досадно было сегодня проспать, еще более досадно не встретиться с Габриэлем. Собственно, и досада Бехаро рождалась из случайного его опоздания и невозможности встречи с Габриэлем. Подросток так и не появился на морском берегу. Тогда Антонио решил больше его не дожидаться и пошел к отелю. И вот из-за поворота появилась группа мальчиков. Они шли навстречу Антонио. И чем быстрее сокращалось расстояние между ними и Антонио, тем очевиднее становилось видно, что среди них Антонио видит Габриэля. Подростки шумят, перебивают друг друга, даже о чем-то спорят, и в этом непривычном для себя окружении Габриэль как будто вынуждено ускользает от Бехаро. Как будто становится частью какого-то другого большого мира, оставляя Антонио эмоциональные отзвуки маленького и ограниченного. И эти обыкновенные сорванцы забирают к себе Габриэля безвозвратно и делают душевное состояние Антонио беспокойным.
Ватага проносится мимо Бехаро, он останавливается и смотрит ей вслед. В это самое мгновение Габриэль оглядывается и тоже смотрит на Антонио. Взгляд мальчика по-прежнему серьезный и внимательный. Антонио дожидается, когда компания подростков совсем скроется из виду, поворачивает назад и идет снова к морю.
Потом он сидел в своем плетеном кресле - месте ежедневных попыток подчинить свое меланхолическое состояние целомудренной утонченной изысканности, которая неизменно обнаруживает себя, когда он смотрит на Габриэля. Вот тут у него вырываются слова, которые он произносит неожиданно вслух: "Я люблю тебя, Габриэль". Каким трагически напряженным драматизмом наполнена каждая минута нашего существования! Как легко в нем устраняются любые попытки сделать жизнь чуточку счастливее! Как много разрушающих причин для человека! Эти разрушающие для Антонио причины выплывают из памяти, в которой окрики и ругань его отца отнимают у него ощущение полной устойчивости и надежности окружающего большого мира. Враждебное отношение отца воспринимается Антонио, как постоянная душевная пытка. Душа его, заключенная в телесное, силится вырваться из него, потому что Антонио не чувствует настоящей привязанности отца к себе, и всей своей жизнью так и не заслуживает эту отцовскую любовь. Теперь любя Габриэля, он любит самого себя, особенно того, каким он помнит себя в детстве. Ведь любовь отдает себя другому и умирает в нем. Какая чудесная сделка! Меняя себя на другого, не перестаешь владеть собой. "Я люблю тебя, Габриэль", - слова, вырвавшиеся у Антонио, констатировали некий свершившийся факт, который сам по себе был необычен. Он был необычен в том смысле, что любовь Бехаро доставляла ему еще и настоящее интеллектуальное беспокойство. Свое чувство он словно начал сразу же взвешивать на весах. Сколько здесь было "за" и "против", если руководствоваться общепринятыми нормами той среды, к которой принадлежал Бехаро. Та самая двусмысленность, которую Антонио обнаружил сразу в лице Габриэля, когда увидел его, сейчас замаячила, обремененная не сочетаемыми "за" и "против", и мешала оправданию. Да и было ли это любовью? Но, бесспорно, само чувство к Габриэлю Антонио мог так назвать. Но почему же с самого первого своего момента неожиданного открытия нового чувства Антонио начинает сопротивляться ему? Это сопротивление заставляет Бехаро, придя в отель, несколько дней не выходить из него. Антонио от постоянных мыслей об одном и том же теряет интерес ко всему остальному. Он перестает спускаться вниз в ресторан отеля по вечерам, что делал раньше с некоторым удовольствием. Антонио теперь чувствует границы своего маленького ограниченного эмоционального мира. В нем всегда господствовали законы утонченного стиля, пропитанного интеллектуальной атмосферой. Но теперь Антонио время от времени начинает терять эти границы. Они размыкаются, истончаются и не в состоянии уже удержать давление, шедшее извне. Остерегаясь этого давления, Антонио на некоторое время выпускает из виду Габриэля. Но прятаться все время было чрезвычайно затруднительно. И сколько он не отсиживался в своем номере, но по истечению нескольких дней ему пришлось вернуться к своим прежним развлечениям на пляже.
День располагал к морскому отдыху. Легкая облачность, скрывающая время от времени осеннее солнце, добавляло немного той самой меланхолической душевной атмосферы, что более всего теперь приятна Бехаро. Море выглядело нежным и легким, без беспокойных волн и сильного ветра. На берегу с каждым днем все меньше оставалось отдыхающих: две престарелые дамы сейчас не сидели рядом с Бехаро и не пили чай. Исчезли и молодожены. Только неизменно на берегу бегали дети, шумные, веселые и беззаботные. Душевное напряжение, когда Антонио оглядывался по сторонам в первые минуты, ушло, потому что он нигде не увидел сестер и матери Габриэля. Не успел он достать из кармана газету, как невольно заметил хорошо знакомый ему силуэт подростка. Мальчик в полном одиночестве шел вдоль морского берега. Он так же, как и прежде обходил тех, кто встречался на его пути, уступал дорогу бегающим друг за другом детям. Потом Габриэль приблизился туда, где находилось плетеное кресло, в котором сидел Бехаро, и как обычно опустился на песок и стал смотреть в сторону моря. Волей-неволей Антонио осторожно взглянул на подростка. Та самая телесная красота Габриэля, от которой не было сил оторвать взгляд, заставила Антонио почувствовать сильное волнение. "Должен же я найти всему этому идеальное объяснение? Должен же я признать свое волнение от красоты молоденького мальчика? - спрашивал себя Бехаро. "Будь это девушка, это не доставляло бы мне такого ложного беспокойства". Разве прежние его сильные чувства, вызванные встречей со Стефани, доставляли ему всегда только радость? Разве не было первоначально такого же сомнения и сопротивления, прежде чем он падал в объятия своего собственного чувства? Да, но там изначально существовало нечто традиционное, общепринятое, и никогда не возникало той тени двусмысленности, которая красноречивее всего сейчас говорила о другом. Наваждение от варианта любви "греческой" очевидно. Подросток и сам, казалось, нервничал. Он несколько раз посмотрел по сторонам. И даже оглянулся и взглянул на Бехаро. Его глаза чуть с удивлением задержались на Антонио, как будто видели его первый раз. Он не торопился отвести свой взгляд, а словно изучал мужчину, сидящего в плетеном кресле рядом с ним. Потом медленно отвернулся и просидел некоторое время в неподвижной своей позе, похожей на загадочного сфинкса. Все это время Антонио старался вдавить свое тело в кресло. Бехаро хотелось, чтобы это тело исчезло сейчас. Он сидел, не шелохнувшись, едва дыша, от напряжения у него выступили на лбу капельки пота. И только, когда подросток ушел, Антонио, казалось, первый раз сделал вдох и выдох. "Где это еще могло случиться? С кем? Когда?" - задавал Антонио себе вопросы по дороге к отелю. - Да-да, там всякие намеки были... Леонардо не раз признавался в своей любви к андрогинному. "Всю жизнь он рисовал две обращенные друг к другу фигуры: взрослого воина и хорошенького подростка. Впервые они появляются на листе W. 12276 с многочисленными набросками разного характера, в последний раз - тридцать лет спустя". Потом Боттичелли что-то такое необыкновенное высказывал, кажется, в Мальябеккьянской рукописи. Ну, а Микеланджело со всеми его приступами платонической страсти, в которые он до самозабвения пленяется физической красотой мальчиков. Там еще эта его история во время росписи Сикстинской капеллы, его влюбленность в подростка по имени Джованни да Пистойя. Да, а потом все это злобно и вульгарно тиражировали в анекдотах, рассказанных их современниками. А что, собственно, было? Что есть? Есть волнение, влюбленность, желанное притяжение к предмету своего обожания, восхищения, любования, восторженное созерцание красоты лица, тела, наготы. Но все это сталкивается с неожиданным признанием самому себе, с признанием в любовной симпатии к мужской юной красоте".
Хватило всего пятнадцати минут, чтобы Антонио покончил все дела, связанные со своим пребыванием в отеле. Он нервно торопил шофера такси: "Нельзя ли побыстрей, милейший?!" На этот раз его совсем не занимала привычная картина вокзальной суматохи. Войдя в вагон и найдя свое место, он зашторил окно и устало закрыл глаза. Ему казалось, что какую-то тяжелую ношу он оставляет на перроне. Ношу из душевных волнений, терзаний и сомнений, собственных призывов к ответу и удушливого беспокойства. Сейчас ему кажется, что он исповедуется самому себе, признаваясь в самых страшных мыслях, что если бы... Исповедуется, признавая страшную вульгарность этих "если бы"... Исступленно раскаивается перед самим собой, и вместе с тем чувствует, что не в состоянии отменить ту часть самого себя, которая по-прежнему самозабвенно отдается тому, что касается красоты Габриэля и любви к нему. Но если бы кто-то узнал об этом сейчас, то неминуемо злобный поток насмешек, скотских намеков и издевательств учинили бы над ним настоящий суд, обвиняя его в самом непристойном поведении. И хотя об этом никто не мог знать, Бехаро сам почему-то начинал подозревать себя - справедливо или нет - в этом.
Он услышал, что кто-то вошел в купе, где он сидел. Антонио открыл глаза. Напротив него уже устроились три сестры Габриэля. На этот раз они сдержанные, по-взрослому серьезные. Элегантная их мать любезно приветствовала попутчика, улыбаясь ему. Безусловно, она узнала в нем гостя из отеля, где она его не могла не заметить. Но Антонио не мог видеть Габриэля, подросток сидел рядом с матерью так, что был заслонен ее телом от Бехаро. Долгие несколько часов Антонио вынужден будет провести в их обществе. Тут ему представляется вся мука, которую он будет чувствовать, оказавшись в таком ложном положении. Но Бехаро, наверное, повезло. Его взрослая спутница была немногословна. Девочки, стесненные присутствием незнакомого мужчины в небольшом купе, сидели притихшие. Обворожительная же соседка его задала несколько вопросов, почти ничего не значащих для них обоих больше из вежливости, чем из желания настоящего интереса. Он также односложно отвечал ей. А, между тем, за окном уже оставались неподвижными перелески, маленькие домики и люди, занятые дневными своими заботами. Поезд набирал ход.
Мысль, что Бехаро в последний раз находится в обществе Габриэля, не приходила в голову. Скорая привычка к тому, что Антонио мог видеть его часто, если желал этого сам, еще имела над ним ту власть, когда человек не сознает те новые обстоятельства, в которых старые привычки делаются ненужными и лишними. Эта привычка мешала ему подумать о том, что это их последняя возможность видеть друг друга. И только, когда все семейство уходило от Бехаро в неизвестном направлении, смешиваясь с другими людьми, приехавшими к месту своего назначения, Антонио осознал, что это разлука.
- Простите меня. Извините. Не подумайте, - Антонио с трудом подыскивал слова, - синьора, при всем уважении к вам, я бы хотел, я прошу вашего разрешения, согласия, если это возможно, написать письмо вашему сыну. Всего-навсего одно письмо. Это важно для меня. Если позволите, - изумленная женщина в первую минуту такой странной просьбы растерялась. Но потом достала маленькую книжечку в металлическом переплете с прикрепленным к нему карандашиком и записала в ней что-то, потом вырвала листок с записью и протянула его Антонио. Он с преувеличенной поспешностью поцеловал ей руку, прикоснувшись губами к кружевной ткани ее светло-коричневой перчатки. Габриэль ничему не удивился. Он казался отстраненным и отсутствующим, каким часто мог видеть подростка Антонио прежде.
28 ноября 19..., Флоренция, Италия.
Дорогой Габриэль!
Я пишу тебе это письмо в надежде, что ты сможешь понять то, что я непременно хотел тебе сказать. Я надеюсь, я уверен, что ты сможешь меня понять. Наверное, мне это письмо нужно больше, чем тебе. Но я хочу признаться тебе в том, в чем признаюсь со страхом даже себе. Но одного моего страшного признания самому себе недостаточно. Я хочу моим признанием тебе в этом письме очистить себя и свои чувства от подлых подозрений, от которых мне очень трудно отделаться. Я не хочу оставаться преступником в моих собственных глазах. Дорогой мой Габриэль, я покорен твоей совершенной красотой. Я пишу это без всякой снисходительности к чувству, которое твоя красота внушает мне. Более совершенную обольщающую форму красоты я никогда не встречал. В ней изящество и нежность доведены до высшей степени, до того предела, за которым природная принадлежность половым признакам теряет смысл. Только теперь я понял, оставшись в разлуке с тобой, как важна для меня сила моей любви к тебе, как силен очищающий огонь этого чувства. Если тебя напугало это признание, как оно напугало сначала и меня, то, милый мой Габриэль, не страшись его! Страх внушен нам с тобой, потому что расхожие моральные осуждения общества, в котором мы с тобой живем, основаны на глумливом, постыдном подозрении к такой любви, как моя - к тебе. Они почему-то везде видят только похоть, не в состоянии понять, что самым первым, самым целомудренным проявлением любви была любовь, в которой не замешена совсем природа полов. Моя любовь к тебе заставляет меня удаляться от всякой похотливой своей упрощенности и внушает мне уверенность, что это мое чувство к тебе тоже является полным выражением настоящей, истинной любви. Ты так божественно прекрасен, что являешь собою образец красоты высшего порядка, высшей Красоты, которую невозможно не любить...
На этом письмо прерывается.
Долго не решается Антонио его отправить адресату. Он откладывает это день ото дня. Флоренция постепенно вносит в его душевное состояние чувство утраченного так еще недавно равновесия. По сути, итальянцы хорошо усвоили метаморфозы души, ее восхождения и падения - неотъемлемую часть ее постоянного движения. Что такое терзания Юпитера от невозможной страсти к юноше Ганимеду? Но итог очевиден: Ганимед становится пленником Олимпа. Громовержец оставляет за собой единственную привилегию перед всеми остальными иметь весь диапазон страстей и влечений, какими бывает порабощена душа. Но не было ли у итальянцев в их мифологии больше намеков на то, что гораздо важнее телесного? Никому из них не казалось странным, что небесные души могут нисходить на землю, а земные смертные - восходить к небесам, "что духовное светится плотской красотой", а "разумная страсть изгоняет сластолюбие". Эти слова оставили им в наследство великие гении Рафаэль и Леонардо да Винчи. Джованни Кавальканти и Фичино ("воскресший Платон") испытывают страстные сердечные чувства друг к другу без всякого намека на постыдную любовь. Кавальканти - очень молод, философ намного старше. "Воскресший Платон" прославляет "amor socraticus". Для Фичино философское созерцание земной телесной красоты - это созерцание божественной в земном ее воплощении, а для его ученика, молодого и прекрасного Кавальканти, усвоенные им уроки - удаляться от похотливости и содомии. "Желаете ли знать, в чем польза сократической любви (quam utilis sit amor socraticus)? Во-первых, сила ее помогает человеку вновь обрести крылья", - писал Фичино. "Философская любовь к отрокам", популярная у неоплатоников в флорентийской гуманитарной академии, к которой принадлежал и Марсилио Фичино, была неотъемлемой частью аристократической культуры, утонченной и интеллектуальной. Намерения флорентийских гуманистов были весьма чистыми, дающими представление о самом чувстве, преобразованном духовным созерцанием отроческой красоты. Той самой чувственной волнующей красоты, что открывается Антонио в тот момент, когда он долго стоит перед картинами Боттичелли в Уффици и видит хорошеньких детей: ни мальчиков, ни девочек в "Короновании Богоматери", "даже более чувственную и более нежную, чем у отроков". Но как трудно было Антонио еще недавно, обнаружив свое пристрастие к этой пластической изысканной красоте Габриэля, признаться в этом без осуждения и порицания самого себя. Теперь здесь, во Флоренции, все неизменно упрощается, согласовываясь с привычками изысканного итальянского общества XY столетия. Для того, мало знакомого Антонио, мира телесное совершенство отроков было предпочтительнее. В конечном счете, вершиной этой созерцательной сократической любви к отрокам стал Давид работы Микеланджело. Безусловно, это подводило некий итог созерцательной сложной душевной работы, опыт которой впоследствии почему-то совсем затерялся. И отсутствие такого многопланового духовного опыта порождает в сознании современников Бехаро уродливое искаженное отношение к тому, что так пугало Антонио и одновременно окрыляло. "И жизнь уже не кажется мне адом, когда любуюсь.... красотой!* И эта любовь к красоте, обнаруживающая себя поначалу даже в мало понятном, становится для Антонио смыслом жизни.
Был тот похищенный отроком юным прекрасным.
Долгими днями Юпитер бродил по Ликинии,
Где храм Юноны возвысился издавна.
Минуя Скилакей, Кавлон, Нарикию, не ведает громовержец покоя
В поисках прекрасного юноши давних.
Нет, не боится ударов небесных, ни гнева олимпийцев известных.
Рыскает зверем, орлом взойдет к небесам.
Жажда желанья его донимает, терзает, лишает покоя.
Лик опечаленный тихо склоняет.
Лучей румяной Зари не хочет он видеть теперь.
"Луны колесница" проносится в небе,
Но для Юпитера тайные тени, выйдя, блуждают в ночи.
Страны, народы от "трепета дрожи" покорно склоняют Року силы и воли.
Громовержец примет на плечи их грады и стоны,
В войнах пытается страсти своей огонь потушить, но напрасно.
Ганимеда лик чудится всюду, мучает бога, множит он беды и распри.
Тысячи мест покрывает слезами, буйствует, проливая смертельные
стрелы на землю,
Жажду желанья не в силах унять.
Голос свой "зажимает в устах",
Бога пленил юноша дивный, ранил стрелою, какая "Илион удивляла".
Снова рыком звериным пугает в чащобе Юпитер нимф златовласых,
Оленей, куниц, львов ввергает в бешеный бег.
Ту, что быку отдалась сладострастно, гонит Юпитер к чудовищу-сыну,
как пьяный Силен...
Сейчас добровольно пригвоздившая себя к уродливым порочным наклонностям новомодной всеядности, под названием толерантность современной европейской цивилизации, нынешняя "однополая любовь" утрачивает сопротивление и заставляет себя забыть о духовном опыте своих предшественников. В стремительном падении множит природную силу саморазрушения, которая своими чудовищными образами так пугала когда-то эллинов.
Тревога, постепенно растворенная в изысканной флорентийской среде, и недавние отчаянные сомнения Бехаро покидают его навсегда. Жизнь дарит ему ощущение ее напряженной полноты в душе Антонио. Той самой напряженности, что всегда составляла главную заботу Антонио - возвращение памятных минут детства. Минут существования в себе самом глубинной внутренней жизни, ее первого движения осенним альманзорским утром. Впервые эту душевную напряженность Антонио чувствует не из глубины идущего самовыявления своего Я, а во внешних проявлениях жизни. Она до этого момента окружала его. Но сама жизнь как будто не обнаруживала свою причастность к внутренней душевной работе Антонио. Теперь нежное прикосновение, идущее от любви к Габриэлю и от его красоты, стало прикосновением самой Жизни. Это прикосновение обнаружило присутствие того, что не было связано буквально с жизнью только Бехаро. Жизнь распахнула свои большие крылья и укрыла его. Она вобрала его, такого одинокого и ничтожного, в свой огромный мир и сделала Антонио Бехаро частью этого мира. И это было так похоже тоже на какое-то новое рождение Антонио, рождение, в котором соедининяются мир и он, Антонио Бехаро, в единое целое с Жизнью.
Ноябрь 2013
*Петрарка, сонет XIII.
Послесловие
Современному читателю, быть может, не совсем будет понятна эта незатейливая история Антонио Бехаро. Нас так давно приучали к некоему стандарту любовных отношений, подразумевая под этим иногда целый набор пошлостей и вымышленного убожества, что мы ждем извечных любовных сюжетов с обязательным для этого набором: слезы, потери, счастливые встречи и обязательный happy end. Многое, чем нас кормят в многочисленных сериалах и мелодрамах, и называют любовью - сладковатая приукрашенная ложь с малой долей в ней настоящей правды жизни. Мы, воспитанные на этой изжеванной и безвкусной лжи, уже не в состоянии думать по-другому. Иногда и в жизни ищем таких надуманных отношений, а столкнувшись с реальностью современного мира, впадаем в уныние и думаем, что нам не повезло.
Лучшим из того, чтобы взглянуть на что-то по-новому или иначе, будет обращение к мировой культуре. В данном случае итальянская культура позволяет нам это сделать. Кто, как ни итальянцы, имея многовековую литературу, смогли собрать настоящую энциклопедию любовных человеческих отношений, начиная с "Одиссеи" Гомера, где супружество Пенелопы и Одиссея проверяется долгими годами разлуки, сонетов Петрарки с его гимном возвышенной идеальной любви, что находит свое место обитания в небесном и Божественном до реалистических картин любострастия и сластолюбия у героев Боккаччо в "Декамероне".
Но все же итальянцам удалось показать такие грани этого человеческого чувства, что для них оно стало восприниматься намного шире, чем мы считаем это сейчас, живя в двадцать первом веке. Для любви у итальянцев существовало множество форм, вполне, правда, уже забытых в наши дни. Первой такой формой является любовь человека к утраченной первозданной своей целостности, иной - к духовному родству с другим человеком. Любовь к красоте в ее самых разных проявлениях - это тоже форма любви человека к лучшему, чистому, прекрасному. В таком понятии любви заложен уже эстетический элемент, потому что любить можно только прекрасное, и если человек порой заблуждается в отношении того прекрасного, кого он любит, - это нисколько не умаляет самого любящего, как ни умаляет и Антонио Бехаро, тоже обнаружившего почти в конце своей жизни другие новые формы любви для себя самого.