- Хвостик, мы с тобой такие домоседы, - прибежал цыплёнок Желток к другу своему, котёнку Хвостику. Тот в это время, сидя на тёплом, нагретом ярким, утренним солнышком крылечке, спросонья умывал лапкой мордочку. - То в саду мы играем, - продолжал запыхавшийся цыплёнок, - то в огороде. В молодости надо попутешествовать! Пока силы есть. Мир так велик! Я только что в дырку в заборе подглядывал - у соседей совершенно иная жизнь! Пиу, пиу, пиу!
- Какая ещё иная жизнь? Мяу... - со сна ничего не понял Хвостик. Но, вспомнив про обиду, нанесённую соседями его любимому лакомству, от возмущения даже перестал умываться. - Там только молочко иное - магазинное! Из-под нашей Звёздочки они, видите ли, не берут! Они, видите ли, брезгуют! Они, видите ли, жука майского из подойника выловили! Какой, видите ли, мяу, кошмар! - с жаром начал котёнок защищать своё, домашнее, коровье молочко. - Им бы, соседям бы, подумать - почему жук в подойник прыгнул? А не в бутылку залез! В магазинную! Потому что Звёздочкино молочко намного лучше! В сто раз! Мяу, мяу, мяу! - шумел котёнок. - Им бы, соседям бы понять, что молочко вообще не причём! Что жук топиться собрался! У него, видите ли, натура утончённая - он не навозный жук, а майский! И ему весна и жужелица какая-то голову вскружили! Им бы, соседям бы разобраться, что он не для себя, а для этой жужелицы в подойник нырнул! Знал, жук, что молочко через марлечку процедят и его спасут! Вот, жук! Мяу! - порядком подустав, закончил, наконец, котёнок непривычно длинную для себя, несвязную и горячую, в защиту своего домашнего, коровьего молочка речь.
- Хвостик, ты не понимаешь, - выждав немного, возразил цыплёнок. - Молочко не главное. У соседей вообще всё иное. Понимаешь - во-о-бще! Совершенно другой мир. У них даже на цепи не дворняжка, как у нас, а помесь чау-чау с бультерьером гавкает. У них даже в подполе смесь Барсика с сиамской кошкой за мышами гоняется. У них...
- Вот поэтому эта смесь ни одну мышь поймать и не может, - перебил друга котёнок. - Потому что она, видите ли, смесь, а мыши в подполе не смесь - все чистокровные, деревенские. И вообще - что ты так распетушился? Ты как в иной мир путешествовать собрался? Если даже через забор перелететь не можешь! Вы, курицы, птицы не перелётные. И вообще - не птицы.
Выговорившись, Хвостик немного успокоился, жёлтое солнышко пригревало его серенькую шёрстку, он сладко прищурился и снова разлёгся на тёплой ступеньке крыльца. Считая, видимо, что спор окончен, он со6рался было и вовсе снова задремать и даже тихонько начал мурлыкать "Му-ррр... му-ррр..." от удовольствия.
- Через забор перелетать вовсе не обязательно, - не дал ему поблаженствовать беспокойный друг. - Мы можем и подкоп под оградой прорыть. Или доски в заборе раздвинуть и пролезть. - И, помолчав немного, цыплёнок добавил в досаде: - Всё-то ты, Хвостик, норовишь про меня какую-нибудь гадость сказать. Пиу.
- Это ты про неперелётную? И не птицу? Что ж тут обидного? Уж, как есть, так и есть. Му-ррр... му-ррр... му-ррр... - пытаясь одновременно и дремать, и мурлыкать, и рассуждать, бормотал котёнок. - Вот ты попробуй с места, как воробей, взлететь. Не можешь. И с разбегу, как гусь, не можешь.
- Дергач тоже не летает. Только бегает, - прислушиваясь к скрипучему крику в поле за деревней, с обидой в голосе возразил цыплёнок. - Но его почему-то никто не птицей не обзывает. Пиу, пиу, пиу!
- Потому что он пешком каждую осень в Африку отправляется. А весной обратно. И считается перелётным, - объяснил котёнок. - А курицы - оседлые. Им не дано ни летать, ни бегать в дальние края.
- Оседлые - это вовсе не значит, что я всю жизнь за забором, как морковка в грядке, должен сиднем сидеть, - совсем огорчился цыплёнок. - Если я птица оседлая... - решил он всё-таки называть себя птицей. - Значит... значит мне надо кого-нибудь оседлать! И путешествовать в седле! - вдруг осенило его, и он даже хлопнул от радости крылышком по гребешку. - Верхом надо скакать! Вот, что это значит. Осталось найти кого бы... кого бы... - начал цыплёнок крутить головкой по сторонам. - На ком бы... на ком бы... пиу...
- Ну, уж только не на мне. Мяу! - встрепенулся и даже пробудился, и даже привстал со ступеньки, Хвостик.
- На тебе далеко не уедешь, где сядешь, там и слезешь, - успокоил щупленького друга, смерив его взглядом, цыплёнок. - Может, оседлать Звёздочку?
Предложение превратить его любимую, дающую такое вкусное молочко корову в ездовую кобылу, очень не понравилось Хвостику.
- Звёздочку нельзя оседлывать, это некрасиво. Есть такое выражение: "как на корове седло", - поспешил он произнести первое, что пришло ему в голову. - Седло на ней будет очень некрасиво смотреться. И всадник, если в седле будет сидеть.
- Красиво... некрасиво... - начал было возражать цыплёнок. - Оседлать корову можно и без седла...
В это время за забором кто-то громко всхрапнул, потом жалобно тявкнул, видимо во сне: "Вау!" Друзья переглянулись и вместе направились к ограде.
- Вот кого надо оседлать - пса, - придумав замену Звёздочке, шёпотом предложил Хвостик цыплёнку.
- Пёс - это отлично! - тоже шёпотом неожиданно согласился цыплёнок. - Ему и через забор перелезать не нужно, он уже и так в иных краях храпит. Пиу.
- Правильно! А Звёздочка - как она через забор перелезет? Перепрыгнуть у неё не получится. Перелететь тоже. Звёздочка, как и ты, Желточек, животное оседлое.
Вымолвив слово "оседлая", котёнок испугался. Он подумал, что друг может вернуться к мысли оседлать его любимую корову. Но тот видимо всерьёз вознамерился поездить по иным краям именно на псе.
- У него и кличка для путешествий подходящая - Оукей! - продолжал находить всё новые ездовые достоинства у смеси чау-чау с бультерьером цыплёнок. - И под его лай "Вау!" не стыдно будет скакать. Это тебе не то что, как на корове седло, под мычание "Му-у" путешествовать! Пиу!
- К тому же на пёсике за уши можно будет держаться, чтобы не упасть. А заодно и рулить, - с радостью поддержал друга Хвостик. - У Оукея уши очень удобные - одно большое, другое маленькое. Не спутаешь, когда поворачивать налево, когда направо. Мяу!
Доски там, где в заборе была дырка, раздвигались с трудом и совсем чуть-чуть. Но будущие путешественники дружно поднажали, и этого чуть-чуть им хватило, чтобы по одному протиснуться на соседний участок.
Мир там, и в самом деле, показался друзьям совершенно иным, всё было не так, как в их дворе. И травка, на которую они ступили, росла по-другому - была выкошена, вытоптана и торчала только местами, клочьями. И ветерок пахнул на них незнакомыми запахами. Даже солнышко над голым, не засаженном деревьями, в отличие от их родного, участке, светило иначе. И в самом деле - совершенно иной мир!
Друзья осторожно, на цыпочках приблизились к собачьей будке, около которой, как обычно, спал на боку Оукей.
Эта помесь чау-чау с бультерьером была существом странным, и не только по придуманной его хозяевами кличке, но и внешне. От предков по китайской линии пёс унаследовал округлость форм и жирок. Можно было предположить, что и приятный вкус. Ведь эту породу китайцы вывели для пропитания - как пищу, даже лакомство. Шерсть Оукей унаследовал от своих английских пращуров - она была короткой, бойцовской, вроде мужской причёски "под бокс" или "полубокс". Однако боевой вид потомку булей портили не только жирок и округлость форм, но и болтающаяся под мордой, тощая бородёнка. Хотя, с другой стороны, она же, не смотря на свою жидковатость, придавала псу некоторую солидность и мешала думать о нём, как о мясном блюде. И даже заставляла подозревать, что в прародители к Оукею, кроме китайцев и англичан, затесался ещё и какой-нибудь псовый испанский гранд. Уж очень Оукеевская бородёнка напоминала эспаньолку, благородную испанскую бородку. Да и лаял он "Вау! Вау!" и выл, задирая голову, так, что эспаньолка гордо торчала вверх и вперёд. Гранд из собачьих, да и только!
В довершении ко всему надо добавить, что окрас у этой помеси был белый с чёрными пятнами, как у далматинца, под животом были рыжие подпалины, как у колли, хвост был мохнатым, как у сеттера, левое ухо свисало, как у спаниеля, а правое торчало несгибаемо и настороже, всегда начеку, как у овчарки, и размером было раза в два больше левого.
Характер у Оукея, под стать внешности, тоже был противоречивым и даже вздорным. Безразличная покорность животного, выращиваемого на заклание, удивительным образом уживалась в нём с необычайной злобой потомственного бойца. В чём-то он был даже ещё более свиреп, чем его воинственные британские предки. К их злости охранников и драчунов, примешивалась в нём ещё и обида на всё и вся существа, предназначенного в пищу.
И вот единственно к ней, к пище, Оукей и был искренне неравнодушен. Сколько чувств вызывала она у него, какую бурю страстей! Еду он обожал и ненавидел одновременно. Ненавидел, потому что сам по своему происхождению был мясным блюдом. Обожал тоже по происхождению, и вдвойне. И как будущая пища - так обожает еду прожорливая, нагуливающая перед забоем жирок свинка или хряк. И как боец, с помощью питания набирающийся сил и накачивающий мышцы для предстоящих битв.
К работе благородный, как сам он о себе мнил, потомок англичан, китайцев, а возможно даже, что и испанцев, относился с презрением и дом не сторожил вообще. Беспокоила Оукея только сохранность собственной миски и оберегал он только её. И то лишь, когда она была наполнена какой-нибудь снедью. В это время пёс становился злобным и скандальным, грозно рычал и лаял басом на всю округу "Вау! Вау!" И рвался с цепи, заметив за забором, на дороге прохожего. А если был отвязан и бегал по участку, то напрыгивал передними лапами на забор и перемещался вдоль него бочком, скачками, провожая прохожего до конца ограды свирепым рычанием, гавканьем "Вау!" и оскалом острых зубов.
Но как только плошка его становилась пустой, он тут же терял к ней всякий интерес. И тогда, в холодные времена Оукей, набив брюхо, залезал в будку и засыпал. А летом спал рядом с будкой, в тени, если стояла жара, и на солнышке, когда ему хотелось погреть переваривающий пищу живот.
Чтобы сделать Оукея хоть каким-то подобием сторожевого пса, хозяевам приходилось постоянно добавлять в его посудину еду. Всю сразу, чаще всего, поглотить её он не мог, и, поедая частями, на какое-то время невольно становился сторожем. В общем, служба у этого охранника была странной и несложной - он обжирался, спал и жирел, обжирался, спал и жирел.
Во взаимоотношениях с дворовой живностью Оукей был кичлив и заносчив, считая себя иноземцем. Запросто общался он только с кошкой Элеонорой. И лишь потому, что она была смесью местного мордатого Барсика с заезжей сиамской голубоглазой блондинкой, отдыхавшей как-то летом со своими хозяевами на даче на соседней улице. Казалось Оукей постоянно оценивает собак, кошек, коров, коз, поросят, курочек, петушков, гусей, уток, ласточек, воробьёв, синичек, сорок и ворон по одной, очень строгой мерке - а понимают ли они, насколько благороден он по сравнению с ними в происхождении? Понимает ли вся эта неотёсанная, по его меркам, деревенская живность насколько он редкая, иноземная смесь?
К тому же жуликоватая торговка, всучившая на рынке щенка Оукея доверчивым покупателям, наплела им с три короба о том, как чау-чау веками услаждали длинные, южные вечера китайским императорам. Не уточнив, правда, в качестве чего - закуски к сладким китайским винам или как существа для общения? Поведала она и про неустрашимость его предков по линии булей при охране английских лордов, и про многотонную мощь их челюстей. И под эти россказни продала, развесившим уши покупателям, за дополнительную немалую плату, нарисованную ей же самой, в виде разноцветного древа, удивительную Оукеевскую родословную. В неё она поместила не только собак, услаждавших императоров и охранявших лордов, но также и львов, тигров, снежных барсов, пум, ягуаров и даже гималайского медведя.
Поэтому наш метис, возомнивший себя отпрыском знаменитых собачьих и звериных фамилий, требовал от дворовой живности заискивания, поклонения и подобострастия. И не только напрочь отказывался работать, сторожить - мол, не для того он создан! - но порой ещё, визжа и тявкая "Вау!", требовал деликатесную, достойную его небывалой смеси пищу. То каких-то невиданных в деревне жирных азиатских гусениц, ящериц или змей. А то и бифштексов в пудинге, политым острым, испанским, под стать его эспаньолке, соусом. А иногда и неслыханных, зажаренных на дровах - непременно из баобаба! - рёбрышек австралийских кенгуру. В качестве запивки Оукей клянчил обычно, жалобно скуля, выдержанное в дубовых мисках не менее пяти лет, французское божоле.
И вот это-то чудо-юдо и собирались оседлать желторотый цыплёнок Желток и его друг, серенький котёнок Хвостик. О чём они только думали? Что там ковбойские скачки? Что укрощение мустангов? Что быки и корриды? Путешествие на Оукее могло оказаться дельцем и потруднее, и поопаснее любых скачек и коррид!
Однако трудным оно могло представляться для кого угодно, но только не для самоуверенного Желтка.
- Давай, просыпайся! - толкнул он крылышком храпящего Оукея. - Мы тебя будем осёдлывать. Пиу-пиу! - пропищал цыплёнок, хотя собирался, конечно же, пропеть гордое и грозное "Ку-ка-ре-ку!"
Но у пса в миске было пусто, поэтому он и ухом не повёл. Лишь мотнул похожим на помело рыжим хвостом, отмахиваясь от незваного гостя как от надоедливой мухи. Желток от этого удара кубарем покатился по траве. Но тут же поднявшись, и, обежав по дуге опасный хвост, решительно вскарабкался на толстый бок спящего Оукея. И подал крылышко котёнку, помогая залезть и ему.
- Н-н-о! Мы тебя оседлали! Н-н-о! - принялся понукать спящего сторожа не отросшими пока шпорами маленький петушок. - Пиу, пиу! Скачи в дальние страны! В иные края! Н-н-о!
- Он по-нашему, наверное, ни бум-бум. Мяу! - видя, что скакун не просыпается, решил котёнок. - Прикажи ему скакать по-китайски!
- Н-н-о! Гутен морген, гутен таг! Н-н-о! Хау ду ю ду! Пиу, пиу! Н-н-о! Н-о-о! - в ухо постарался крикнуть псу, как он посчитал по-китайски, Желток.
- У него в миске пусто, поэтому он и спит. И на нас, поэтому не лаял, когда мы на участок пролезли, - пояснил другу котёнок и спросил: - А куда мы скачем?
- Пока, как видишь, никуда. А когда эта лошадь проснётся, поедем на ней в Китай, потому что она помесь с чау-чау, и очень быстро должна туда доскакать. Там Жёлтое море и горы Тянь-Шань. Пиу! Пиу! Пиу! - глядя на жёлтую стену соседского дома, восторженно объяснил маленький путешественник. - Отлично! Будем загорать и купаться в Жёлтом море в Тянь-Шаньских горах! - обрадовался котёнок и тоже стал подгонять скакуна, колотя его лапками: - Н-н-о! Н-н-о! Мяу, мяу, мяу! Хау ду ю ду! Н-н-о! Н-н-о!
Однако обленившийся, разжиревший на своей службе пёс никого никуда везти не собирался. Он как возлежал на боку, так и возлежал. Мало того, от понуканий всадников Оукей, казалось, захрапел ещё громче.
- Ничего не получается. На этой собаке нам никуда не доскакать, - устав колошматить лапками по толстой псиной шкуре, решил цыплёнок. - Оукей - плохой конь. Пусть он будет поезд! Он храпит как паровоз! Пиу, пиу, пиу!
- Поезд - это хорошо. Мяу! - поддержал друга Хвостик. - На поезде очень удобно ездить. Можно даже и подремать, - представил он, как прикорнёт, будто в спальном вагоне, на жирном, покачивающемся от дыхания боку Оукея. - Му-ррр, му-ррр, му-ррр, - размечтавшись, даже заурчал он.
Он усадил котёнка сзади на широкий собачий круп, сам, вцепившись в шерсть на псиной холке водрузился впереди, и снова закричал:
- Ту-ту! Пых, пых, пых! Мы мчимся со скоростью сто километров в час! Вдали белеют горы Тянь-Шань, и желтеет китайское море! Пиу, пиу, пиу! Ту-ту! Пых, пых, пых!
Котёнок посмотрел в ту сторону, куда направлял поезд машинист. Там желтел обшарпанной краской хозяйский дом и белели за участком кусты черёмухи. И котёнок легко мог представить себе, что это желтеет вдали китайское море и белеют горы Тянь-Шань. И, домчавшись до них, можно будет полазить по крутым по кручам и побултыхаться в тёплой воде.
От этих мечтаний Хвостику тоже очень захотелось побыть машинистом, поуправлять поездом, погудеть и попыхтеть "Ту-ту!" и "Пых, пых!"
- Желточек, а когда мы меняемся? - спросил он. - Мне надоело быть пассажиром.
- Да хоть сейчас. Ту-ту! Пых, пых, пых! Пиу, пиу, пиу! Теперь ты - проводник. А я снова машинист. Срочно свешивайся со ступенек вагона и маши жёлтым флажком! Это будет означать, что всё в порядке и можно мчаться дальше! К Жёлтому морю! К горам Тянь и Шань! Пиу, пиу! Ту-ту! Пых-пых-пых!
Никакого флажка у котёнка, конечно, и в помине не было. Он быстренько спрыгнул со пса-поезда, сорвал одуванчик, проворно вскарабкался обратно и, свесившись с широкой собачьей спины, стал размахивать жёлтым цветком и кричать:
- Я проводник! Это означает, что всё в порядке! Можно ехать дальше! Мяу, мяу, мяу! К Жёлтому морю! К горам Тянь и Шань! Желточек, - поинтересовался он у машиниста, - а проводник может кричать "Ту-ту!" и "Пых, пых, пых!"?
И тут, спрашивая, котёнок как-то уж очень размашисто и неловко махнул одуванчиком и свалился с Оукея на землю. Он очень испугался, ему показалось, что поезд сейчас умчится вдаль без него.
- Ту-ту! Пых, пых, пых! Пиу, пиу, пиу! Срочно даю задний ход! Ту-ту! Пых, пых! - запыхтел цыплёнок. - Вечно из-за этих падающих проводников, поезда выходят из расписания! Ту-ту! Пых, пых, пых! Хвостик, вскакивай обратно в вагон и маши флажком! Это будет означать, что ты влез и всё в порядке! Пиу, пиу! Пых, пых! Ту-ту!
Котёнок быстро снова забрался на широкую спину Оукея, подал знак одуванчиком и поезд снова помчался вперёд.
- Желточек, скоро уже будет море, а я так и не побыл машинистом! - с обидой в голосе крикнул другу котёнок. - Мяу, мяу, мяу!
- Тогда меняемся ещё раз! Ту-ту! Пых, пых, пых! - смилостивился цыплёнок. - Ты - машинист, а я - главный машинист. Садись рядом со мной! Ты зорко вглядываешься вдаль и сообщаешь мне о разных опасностях! А я зорко слежу за поездом и за тобой, чтобы ты снова не вывалился на ходу. Мы мчимся с горы Тянь со скоростью тысяча километров в час! Пиу, пиу, пиу! Ту-ту! Пых, пых, пых!
- Желточек, а когда мы на эту гору залезли? - удивился цыплёнок. В его воображении они ещё даже не подъехали к жёлтому морю. - Пожалуйста, не гони так быстро, - попросил он друга. - А то я совсем мало успею побыть машинистом! Я ещё не кричал "Ту-ту!" и "Пых, пых, пых!"
- Давай, кричи, срочно! Надо вместе! Помогай! - попросил главный машинист. - Ту... ту... Пых... пых... пых... - с трудом продолжил пыхтеть паровоз. - Пиу... пиу... Пых... пых... Поезд Оукей залезает на следующую гору Шань! Ему тяжело! Подъём крутой!.. Пых... пых... - силился главный машинист. - Хвостик, помогай! Ту... ту... Пиу... пиу... Пых... пых...
Однако ни погудеть, ни попыхтеть как следует, котёнку так и не удалось. А поезд так и не сумел взобраться на вершину Шань. Потому что в это время к собачьей миске подлетела сорока Стрекотуха. Вначале она громко затрещала, как и положено сороке, и потрясла длинным чёрным хвостом. А потом вдруг звонко клюнула пустую железную миску.
Что она в ней нашла? Может быть какую-нибудь крошечку? Хотя вряд ли - прожорливый Оукей обычно старательно вылизывал плошку дочиста, до зеркального блеска.
Пёс от этого звука проснулся. И обнаружил пустую миску и сороку возле неё. Спросонья ему почудилось, что эта белобокая воровка съела его еду. Он совсем забыл, что сам опустошил миску, перед тем как заснуть.
Оукей зарычал, вскочил и с лаем "Вау!" бросился на воровку. Его зубы щёлкнули совсем близко от её длинного хвоста. Но Стрекотуха ловко вывернулась и взлетела на забор. И уже там, будто дразня толстого сторожа, продолжала стрекотать и трясти хвостом.
К забору улетела не только она. Когда пёс ринулся за птицей, стальная цепь вначале растянулась на всю длину, а затем, рванув за крепкий ошейник, резко остановила его. И оба сидевших на проснувшемся поезде машиниста - и главный, и помощник - слетели с него и кубарем покатились в сторону ограды.
Путешественникам повезло - они сразу оказались за пределами досягаемости собачьих зубов. Ведь кто знает, что творилось в голове у этого охранника собственной миски? Он запросто мог решить, что его плошку опустошила не одна сорока-воровка, а вместе с цыплёнком и котёнком! А потому, как он рвался за стремглав улепётывающими к забору друзьями, и как грозно гавкал им вслед "Вау! Вау!", можно было предположить, что думал сторож именно так.
Друзья нырнули в спасительную щель и на своём участке почувствовали себя в безопасности. Они помолчали, будто прислушиваясь, как поезд-призрак, грохоча колёсами на стыках и стрелках, мчится всё дальше и дальше, к морю, к горам. Но уже без главного машиниста, без машиниста, без проводника и без единого пассажира.
- А ведь совсем чуть-чуть не доехали. Мяу, - вздохнул котёнок. - Уже и гора Шань прямо перед носом белела.
- И море китайское перед клювом желтело. Пиу, пиу, пиу - тоже посетовал цыплёнок. - Наверное, сейчас уже загорали бы и купались. Если бы не эта глупая Стрекотуха.
- Но ничего, - попытался успокоить и себя и друга Хвостик. - Завтра попробуем добраться до Жёлтого моря на межконтинентальной ракете. Мяу!
- На межконтинентальной ракете очень хорошо добираться, - поддержал котёнка цыплёнок. - На межконтинентальной ракете можно ещё и дальше - до Красного или даже до Чёрного моря долететь. Пиу...пиу... ку-ка... - вдруг получился у цыплёнка почти петушиный крик.
И тут сорока Стрекотуха, всё это время продолжавшая трещать и трясти хвостом, вдруг сорвалась с забора и полетела вглубь соседского участка, собираясь видимо разносить по деревни свежие сплетни. Туда же, вслед за ней стало удаляться и гавканье "Вау! Вау!", как будто бы пёс помчался за воровкой. И друзья услышали шипение кошки Элеоноры. И увидели её, заглядывающую в дырку в заборе, хитрую и злую мордочку.
- Оукей с цепи сорвался! Ш-ш-ш! - шипела и пугала она чужаков. - Оукей хороший сторож! Он гонятся за ворами! - похвалила она своего товарища. - Он вас съест! Ш-ш-ш!
И кошка побежала в дом - жаловаться хозяевам на путешественников и науськивать на них охранника собственной миски.