Возвращаясь к войне. Вот что я постепенно узнавала о нашей войне. В день объявления войны - в воскресенье Боря с папой ездили в Зоомузей и не знали об объявлении. Мама за день до этого ходила по магазинам и хотела было купить одну селедку. Продавщица сказала - берите больше, смотрите, какая хорошая селедка! И мама взяла килограмм. И скоро (на следующий день) были введены карточки. Или это произошло уже в течении войны, пока мама была еще в Москве? Папа получил бронь по каким-то правилам, ему уже было почти 54 года (он с 1887 года, сентябрь). Но он пошел добровольцем. Он стал воен-врачом 2-го ранга, его направили в Киев. Уходя, он говорил, что идет воевать не только как советский человек, но и как еврей. Мама радовалась, что направление в Киев - еще далеко от фронта. Он ушел в июле, а в сентябре Киев был сдан. Его видела в толпе военнопленных какая-то медсестра и рассказала потом об этом маме. Мама думала, что отец где-то в Бабьем Яру (это место массовых расстрелов киевских евреев). Его последнюю открытку надо найти. Нашла целую пачку: от телеграммы из Киева о приезде до открытки от 31.09.41 из станции Гребенки Полтавской обл. Село Березовка. Была еще открытка из Брянска от 30.06 с дороги. Значит - он уехал в конце июня. А началась война 22.06. Вот так.
Затем Яготин; 25.07 - уже Залотоноша Полтавской обл., 28.08 - село Березовка. Он сразу выслал маме аттестат на 700 рублей ежемесячно (много это или мало?) Сначала они жили в палатках, обучали медсестер, учились сами, он работал и в местной больнице. Тосковал, писал каждые 1-2 дня, а то и в день по несколько раз. Посылал телеграммы, но связи почти не было. Однако весть о том, что мама приехала в Баку, до него дошла. Что же было с мамой? Она закончила институт иностранных языков в июне...
***
Некоторый ориентир временной - на днях 50 лет. Недавно Аняке -15. Как говорила мама обо мне - 3 пятилетки. Скоро об этом понятии позабудут. А было: пятилетка в 2 года, в три года, пятилетка качества,съезд индустриализации, коллективизации, кадры в период индустриализации решают все, вообще - кадры решают все. Какая сухота. И все это учили с серьезным видом, многие часы уходили на зубрежку абракадабры. Мой мозг, достаточно регулярный по наследству, пытался найти логику в истории КПСС, политэкономии социализма, марксистско-ленинской философии и постоянно засыпал при подготовке к экзаменам. Это было ужасно. Я постоянно спала; правда, утверждалось, что и мама ,и дядя Эма тоже спали.
***
Итак, мама закончила институт иностранных языков в июне, уже Москву бомбили. Не ожидая этого, жили на даче Жека и Боря (Жека - любимая Борина няня и домработница). Они пробирались не известно как в Москву, т.к. находились где-то у Мало-Ярославца, куда двигались немцы. Но пробрались, и поехали Боря с мамой в Баку, куда бабушка, работавшая в том числе и в Наркомпросе, оформила для мамы вызов на работу. Это потом спасло маму, когда просто эвакуировавшихся в Баку высылали в Красноводск. Она предъявила вызов на работу, и ее оставили в покое. У них было много багажа, но мама не сознавалась в принадлежности ей вещей вопрошавшим проводникам, думая -пусть выбрасывают. Но обошлось. С ними ехала еврейская семья с бабушкой и детьми. Они двигались в те края, куда потом пришли немцы. Что с ними сталось? Мама всегда их помнила, они стали родными за дорогу. К ним прибился мальчик, очень хороший, они его отдали каким-то воинским частям как "сына полка". Была такая книга про Ваню Солнцева - потом. А понятие уже существовало. Мама ехала беременная, и бабушка много раз предлагала сделать аборт - у мамы в Баку было очень много работы: она была зам. декана и преподавала французский язык. А по вечерам она вывинчивала лампочки в своих помещениях и тащила их домой, чтоб не украли. Марьяша или Маруся ее встречали и помогали идти с горы, чтоб на поскользнуться. Родилась я в феврале, мне потом показывали роддом, но сейчас я бы его не нашла. У мамы молока не было, они покупали на рынке коровье и давали какой-то латышке, которая рожала с мамой и у которой было много молока.
В это время еще был в Баку Кирилл, он видел меня и держал на руках, а папа в это время уже погиб. Дита, жена Кирилла, тоже захотела иметь ребенка, и когда его послали в Саратов, в школу политруков тоже поехала к нему, или с ним. Тут имеется путаница: Смоленск и Саратов. Смоленск по памяти из рассказов, в Саратове - школа политруков. Кирилл, когда он был в Смоленске летом, был послан в лагеря. Они стояли в палатках где-то и видели, как бомбили их школу. Утверждали, что был наводчик, а, может быть, просто хорошие карты. Про наводчика говорила мама. Саратов упоминается на его фотографиях и Смоленск тоже. Саратов - куда он (после юрфака университета, окончив его в 1940 году) ушел в армию. Фотография августа 1940 - он уже в армейской форме. Там он преподавал, а потом их перевели в Смоленск. В Саратове была его школа политруков, о чем писал Котик Вайсфельд маме. А потом его послали в Керчь, и там был ужасный разгром. Мама потом читала о Керчи и о Мехлисе, который много сделал для гибели наших войск. Когда я, годы спустя, читала книжку о Володе Дубинине и керчинских катакомбах, бабушка говорила, что, может быть, Кирилл спустился в катакомбы, там было много партизанских отрядов. А потом говорили, что его видели плывущим через Керчинский пролив. Он очень хорошо плавал, но море в это время очень холодное, и не о чем говорить, когда по ним стреляли со всех сторон. Бабушка страшно любила Кирилла, он был очень хорош собой. Мама рассказывала легенду, что когда Дита пришла учиться в университет, то спросила, кто самый красивый студент. Ей показали Кирилла. Она плюнула на него сверху с балкона актового зала в университете, и это стало завязкой романа. Говорили, что он был в кого-то влюблен, но все это чепуха, ибо суждено ему было другое. Дита - Юдифь Ефимовна Иоселевич, чрезвычайно энергичный человек, с некоторой склонностью к авантюре, выражавшейся иной раз в присвоении партийных денег, которые ей было "поручено" собирать. Бабушка ей помогла выпутаться из ситуации, дав деньги. И были какие-то еще случаи, отчего всегда ворчала Марьяша, жалея Миколавну. Квартира у них была в рабочем районе, более рабочем, чем наш, архитектура этакого конструктивизма. Большой двор, 2-ой этаж и селедка, которую ели на бумажке, "ведь так вкуснее, говорила, улыбаясь Дита . Я любила у них бывать, т.к. там было весело.Рядом жил Семен Бенедиктович, брат Розалии Бенедиктовны, жены Ефима. В честь нее назвали Розиту, дочь Киры, чтобы деньги давал Ефим, растрогавшись, говорили злые языки, и злая память сохранила. Там было пианино, на котором училась играть Кирочка, а потом бросила, но ее дети тоже прошли всякие музыкальные школы.
Ефим счастливо избежал возможного ареста. Говорили, что, почувствовав сужение круга, он уехал в Небит-Даг в командировку и надолго остался там. Главное -вовремя смыться. Так говорили когда-то, и сейчас это столь же актуально. Он был нефтяником и по работе знаком с каким-то нефтяным деятелем, ставшим потом в Москве председателем Госплана. Как его фамилия, черт побери! Дядя Эма его тоже знал, и фамилия его мелькала в нашем доме. Гликман Леня. К этому Гликману мы с мамой ходили куда-то на Фрунзенскую набережную, а потом, на Ленинском проспекте, в дом напротив общежития через улицу Дм. Ульянова. Там же жила жена Гликмана Марга с двумя девочками. Одна из них, старшая, кончила Нефтяной институт немного раньше меня, и мы вместе как-то были в спортлагере в Кастрополе. Очень хорошенькая и привлекательная девушка, улыбчивое и ярких цветов личико. Вышла замуж все там же на Ленинском. Вторая дочь, очень больная, нигде не училась, взбалмошная, но тоже вышла замуж.
А что же до Ефима, то он с помощью сей протекции получил разрешение вступить в престижный кооператив неподалеку от проспекта Мира. В этот дом, многие годы спустя, уже после смерти последней жены Ефима - Марии Львовны Смушкевич, пыталась прописаться Дита. Ей отказали, т.к. Москва не прописывала "даже престарелых детей к престарелым родителям". Квартиру поэтому выгодно обменяли на Баку, а Ефима после краткого проживания в доме второй дочери Жени отправили на дожитие в богадельню. Там он скоро умер, дожив до 90 с чем-то лет. Последние годы его не были так уж веселы, старческие хвори и маразмы его одолевали; но он успел побывать у нас на новоселье в Алтуфьеве-Бибиреве и подарить нам стулья и коврик. Эта история уже совсем современная. А я возвращаюсь назад. Помню его вполне декоративным живым человеком, полноватым, подвижным, со светлыми глазами. На фотографиях в молодости он был даже хорош собой. Он прекрасно относился к бабушке, может быть, даже любил. Хорошо относился к маме и ко мне. И мы к нему тоже хорошо относились. Мне казался он добрым человеком, такой образ сохранился до конца. Кирилла, говорили, он тоже очень любил. Его жена запомнилась мне старухой, а брат ее даже в старости казался нестарым человеком. Он часто забегал к бабушке, иногда принося по ее просьбе что-нибудь из магазина. Сейчас мне кажется, что он очень похож на Леля Константиновича, Сашиного преподавателя в школе и институте, такой же живой подвижный и разговорчивый, хотя и не такой безапеляционный. Еврейской родни было много: в Баку - через Диту, через дядю Эму, в Москве- через папу.
После гибели Кирилла бабушка была в очень по-давленном состоянии, и мама подсовывала ей меня. Потом говорила мне, что это было спасением - бабушка успокаивалась, глядя на крошечную жизнь на руках. Через 10 месяцев после меня родилась Кирочка. Это была большая компания: бабушка, две мамы, две внучки, две няни и Боря (в 3-х комнатах).
Однополчанин Кирилла кое- что рассказал бабушке о нем. Это был грузин, ставший потом в Кобулети директором гостиницы.