Аннотация: Когда память услужливо стирает воспоминанания, хорошо бы точно понимать, для чего она так делает...
Командировка в город детства случилась неожиданно. Доедая солянку в кафешке, я позвонил маме и сообщил, что приеду завтра. Она всхлипнула от радости, даже заговорила чуть громче, пообещав испечь моих любимых пирожков с яблоками. И еще что-то долго тараторила, но я уже не слушал, а коротко сказал:
- Ма, всё, жди. Целую.
Хлеб вдруг показался безвкусным, и во рту ощутимо возник вкус крови. Я чертыхнулся, подумав, что прикусил язык.
Родной город. Я не был там несколько лет. Короткие звонки и обещание прислать своё фото, которого так ни разу и не выполнил.
Пустая улица смотрела на меня темными стеклами окон, заледеневшими по низу. Под подошвами ботинок хрустел сухой снег, и мороз пощипывал щеки. Я щурился, глядя на снег, и поминутно поправлял сумку на плече. Старый дом встретил меня настороженно: очередной Тузик, привязанный у калитки, облаял, как чужого. Но, посторонясь, пропустил во двор, и теперь выглядывал из конуры мокрым носом, продолжая брехать.
- Тузик, а ну угомонись, это свои! - прикрикнула мама.
- Мам, это другой пес?
- Да, сынок. Старый умер пару лет назад, так я у соседки щенка взяла и тоже Тузиком назвала. Похож на прежнего, да? - мама улыбалась, казалось, что её лицо покрывала тонкая паутина морщин. - Ты проходи в дом, вот и тапочки ждут.
Я натянул старые тапки и прошаркал по холодному полу в дом. В прихожей пахло старой мебелью, пирожками и чем-то еще сочно-горячим.
- Ма, а что на обед?
- Пельмени, - улыбнулась она, - со сметаной, как ты любишь.
Мама, мама... Сердце защемило ненадолго и отпустило - я знал, если б не командировка, то неизвестно когда бы приехал к ней. Дом всегда был для меня чужим, он терпел меня как гостя. По законам гостеприимства рано или поздно его нужно покинуть. И я покинул, сразу после школы. Пару раз приехал на каникулах, а потом нашел работу и предлог не приезжать.
Ничего не изменилось. В гостиной круглый обеденный стол, за которым спокойно помещалось десять человек, покрытый тяжелой скатертью с обтрепанными и потемневшими от времени золотистыми кистями. Старинные, еще бабушкины, ходики отбивали каждый час. На стене у окна старые семейные фотографии в рамках: бабки, прабабки, тётки и их молодые мужья. Их черно-белые глаза с любопытством смотрели на меня, и я поёжился как в детстве, когда старался на них не смотреть. Мама накрыла здесь же, я сидел напротив стены с фотографиями и смотрел в тарелку.
- Сынок, ты кушай. Остынут же, - мама не сводила с меня глаз, не прикасаясь к еде.
- А ты почему не ешь, ма? Что же я один буду?
- Ты кушай. У меня там еще чайник на плите. Я потом.
Она улыбалась одними глазами, как умеют только мамы. А мне было холодно в этом хорошо протопленном доме, и хотелось передернуть плечами как от озноба.
Мы, молча, посмотрели новости по старенькому "Электрону", в котором постоянно пропадала цветность.
- Опять ветер поднялся, антенна барахлит, - нахмурилась мама.
Ветер за окном завыл и изображение в телевизоре, дрогнув, стало чуть кривоватым и черно-белым.
В кладовке что-то грохнуло, посыпалось и затихло. Этот шум заставил напрячься больше, чем шум ветра на улице. Я поднялся, чтобы заглянуть в кладовую.
- Ты куда? - насторожилась мама.
- Посмотрю, что там упало. Надо же поставить на место...
- Не надо, - вздохнула мама. - Там всё нормально. Спать ложиться пора.
Она поднялась со стула и посмотрела на меня как в детстве, но теперь особо не настаивала, только часто-часто протирала стекла очков мятым платочком.
- Мам, ну чего ты? Я давно вырос, рано спать.
Мне вдруг стало смешно.
- Нет, не рано. Пора уж, - всё так же серьезно произнесла мама.
Она хмурила брови и торопливо собирала со стола. Мне осталось только вздохнуть и подчиниться - сколько лет не был, а тут на пару дней всего. Переживу.
Моя комната совершенно не изменилась с момента отъезда и воспоминания нахлынули разноцветным калейдоскопом, стремительно сменяя друг друга. Пальцы тронули нестройный ряд потрепанных книжек на полке, самолётик, подвешенный прямо к круглому как шар плафону (я всегда представлял, что это луна заплывает ко мне в окно своей темной стороной и замирает под потолком), Арлекина, безвольно свесившего ноги с моего стола, обклеенного наклейками. Я нырнул под одеяло, непривычно утонув в жаркой перине. Холодно. Безотчетный страх ползёт от затылка до копчика и там замирает. Зубы стучат, выбивая чечетку. Кожа головы ощутимо стянулась и волосы стали дыбом. Я смотрел на тускло горящую в старом плафоне лампу. "Ватт шестьдесят, не больше", - подумал я.
Щелкнул выключатель, и тихо скрипнула заботливо прикрытая мамой дверь в комнату. Желтоватый круг на полу пропал и постепенно все предметы обстановки стали прорисовываться очертаниями. А раньше перед домом горел фонарь и его свет проникал, ложась на пол бледной полосой. Словно разделяя комнату на две части: до моей кровати и после. Когда-то это помогало... Теперь только скудный свет Луны ложился холодными бликами. Хотелось заплакать, и слёзы вот-вот готовы были пролиться - но я держался. Тот-кто-приходит-по-ночам, не должен знать, что мне страшно. Предательски задрожали руки и я, сложив ладони лодочкой, подсунул их под щеку. Дорога, плотный обед и налитые мамой сто грамм водки сморили в глубокий сон.
Во сне я снова стал ребёнком. Или мне это лишь казалось?
Сон был похож на черно-белое кино на очень старой плёнке, не хватало потрескивания, как когда-то в кинотеатрах. Я (или кто-то другой) шел сквозь густой лес. Непролазная чаща смыкала передо мной тяжелые лапы елей, перегораживая путь толстыми массивами поваленных деревьев. Слышался запах воды - совсем близко неслышно текла темная масса реки. За верхушками деревьев шаг в шаг плыла желтая Луна. Большая и полная, она цеплялась за высокие сосны, и смотрела на меня своими морями и впадинами. На моё лицо налипала тонкая паутина, и я смахивал её, вытирая потом руку об штаны и потирая сонные глаза. Куртка и штаны цеплялись за сухие ветки, задерживая, но тогда я вырывался, бежал, спотыкался, падал, подымался и снова бежал. Потом, обернувшись, смотрел в безразличное лицо Луны и хотел плакать. Я знал, что Тот-кто-приходит-по-ночам идет следом и если остановиться, то он догонит и тогда... Я не хотел думать, что будет тогда, поэтому шел, продираясь сквозь колючие ветки, и старался гнать от себя все мысли и держать скрещенными пальцы. Тот-кто-приходит-по-ночам крался позади. Я слышал мягкие шаги и шорох его огромного мешка по сухой траве.
Я стоял на обрыве и смотрел на темную маслянистую ленту реки. Шорох смолк, и мягкие шаги затихли. Впереди забрезжил рассвет: узкая полоска света над открывшимся горизонтом.
Проснувшись от яркого солнца и петушиного крика, я потянулся, ощупал лицо, привычно потерев глаза - на кончики пальцев налипли клочья паутины.
- Что за чёрт!
Резко поднявшись, я подошел к зеркалу и стал собирать с волос паутину, кусочки коры, пару сосновых иголок. На шее, как раз под скулой, на расстоянии нескольких миллиметров, виднелись две подсохшие кровяные точки, матово поблёскивающие, как бордовые бисеринки. Я стянул футболку, увидев что-то знакомое в этих точках. Так и есть. Слева на ребрах, под кожей, словно были зашиты два маленьких шарика на таком же расстоянии, как и точки на горле. Таких отметин на моём теле было достаточно.
Умывшись и одевшись, я вышел в столовую. Мама оставила на столе, прикрытый белым полотенцем, завтрак. Еще горячая каша в миске с подтаявшим маслом в серединке, хлеб, бережно завёрнутый в салфетку, вчерашние пирожки и в большой кружке свежее, еще теплое от коровы, молоко. Я снова сидел напротив черно-белых семейных фотографий. Мама опять накрыла перед ними, а не с другой стороны стола.
Весь день, мотаясь по работе, я думал о странном сне и о том, кто шел за мной. Что-то знакомое было во всём этом, но детали не вспоминались. Не оставляло ощущение, что посмотрел старый фильм, до такой степени знакомый, словно видел его многократно. Давно.
Пообедав в компании предков, я полез в шкаф. На самом верху, на антресолях, пылились альбомы с фотографиями. Я положил на колени обернутый в цветастый ситец альбом и стал переворачивать плотные, чуть пожелтевшие страницы. Это были снимки из моего детства. Медленно листая страницу за страницей, я всматривался в лица, и память понемногу подбрасывала мне воспоминаний. Они оживали, принося некую сладость и замирая комком в горле. Вот уже и цветные снимки появились. Не очень качественные, но улыбчивые и добрые. Разбередив душу, я отложил этот альбом и взялся за другой.
Маленький размер полностью искупался внешним видом альбома. Потертая, местами растрескавшаяся, кожа потеряла цвет. Обложка стала напоминать старый, довоенный чемодан. Вверху крепилась латунная птичка, похожая на летящего голубя. Огромный замок-защелка долго не хотел открываться, но потом поддался, глухо клацнув. На форзаце, к моему удивлению, было посвящение: "Дорогой Вареньке отъ любящего супруга! На долгую память!" Вспомнилось, что мою прабабку звали Варвара.
На каждой странице альбома помещалось по одной фотографии. Приятные лица смотрели на меня. Я вспоминал историю семьи по фотографиям и обрывкам историй, когда-либо слышанным от мамы и бабушки. Кое-что не складывалось. На одной из фотографий я узнал себя. Моему удивлению не было предела. Конечно, это был не я, а кто-то из дедов-прадедов. Мальчик на фото был рядом с бабой Варей, той, кому подарен альбом. Я бы подумал, что брат, но не было у прабабушки братьев. Совсем.
Пролистнув еще немного, я добрался до средины альбома. Дальше фотографии мальчика не появлялись. Ни мальчика, ни парня, ни мужчины. Семья из трех человек: отец, мать и дочь. Меня стали одолевать разные мысли. Тревожное чувство дергало за нервы, как за ниточки. Что-то странное чудилось за этими фотографиями, и не покидало ощущение, что история с мальчиком имеет свой секрет.
Вечером пришла мама. Стукнула входная дверь, и раздался веселый голос:
- Сынок, а ты уже дома? Рано как. Я думала раньше тебя приду.
Разрумяненные с мороза щеки обнимал белый пуховый платок, на ресницах быстро таял снег.
- Мам, давай помогу, - я выхватил из её рук тяжелую сумку с продуктами. - Метёт?
- Да, уж. Дороги не разобрать, такая пурга. Даром, что начало марта. Ты не ужинал? Ставь чайник, а я на стол накрою.
Она вышла из столовой, а я послушно поставил чайник, и сел спиной к стене с фотографиями. Заранее зная, что нарушаю старинный порядок. Мы ужинали в полной тишине, а я мучился вопросом, кто был на той фотографии. Не зная как лучше спросить, я предложил маме после ужина:
- Ма, а давай посмотрим фотографии?
Она смахнула со стола, я помог вымыть посуду и мы уселись листать альбомы.
Альбом с моими детскими фотографиями мы, смеясь, просмотрели довольно быстро, а после, из всей кипы, нарочно достал тот самый - потертый и с латунным голубем. Я старался разглядеть на мамином лице какие-либо перемены, но ничего не заметил.
Всё случилось неожиданно. Первое фото мальчика осталось, можно сказать, незамеченным, на следующей странице мальчик стоял рядом со стулом, на котором сидела юная Варя. Мамины пальцы, державшие плотную страницу, дрогнули, да и сама она побледнела, на какой-то миг глаза её расширились, она издала тихий вздох и потеряла сознание.
Я суетился, как дурак, потому что понятия не имею, что делать, когда человек в обмороке. Просто уложил маму на диван, подложил под голову подушку, укрыл пледом и сам отправился спать. За стеной послышались шаги, я подумал, что это мама пришла в себя. Мне было стыдно за то, что оставил её и сбежал, поэтому не захотел выходить.
- Баю, баю ...
Тихий голос певуче баюкает, растекаясь над головой. Соломенный паучок покачивается над кроватью в такт голосу. Хочется протянуть руку и коснуться хрупкой конструкции. Погладить желтую блестящую поверхность тонкого хитросплетения. Голос усиливается и заполняет собой всё вокруг:
- Баю, баю, баю, баю,
Не дадим тебя Бабаю.
Будет детка засыпать,
А Бабая под кровать.
Баю-бай, уйди, Бабай!
Свой мешок не доставай.
Детка спит уже давно,
Не глядит луна в окно.
Баю-бай, баю-бай,
Уходи к реке, Бабай!
Уноси с собой в мешке
Паука на ремешке.
Сын от сына, кровь от крови,
Не видать до смерти воли.
Баю-бай, баю-бай,
Ну-ка, детка, засыпай.
Округлое, белое в свете луны, лицо склоняется и пухлые ладони тянуться ко мне. Поправляют одеяло, а потом медленно плетут косу на полной груди. Сладковато пахнет молоком.
Лицо, похожее на луну, покачивается, не попадая в ритм песни. В одно мгновенье всё перевернулось, и я увидел того, кто лежал в кроватке: меловое лицо, в серебристом свете на щеки падают тени от длинных ресниц, чистый лоб и взъерошенные влажные волосы над ним. Мальчишка лет восьми, и, похоже, он мертв.
Я проснулся от шороха под кроватью. Там явно кто-то возился. В то же мгновенье вбежала мама. Встревоженное лицо, неловко надетые на нос очки. В белой рубахе она была похожа на привидение.
- Мам, ты чего?
- Ничего, родной, ничего... просто ты кричал во сне.
Она села рядом, взяла мою руку и стала поглаживать её, напевая колыбельную, как в детстве. Я рассмеялся:
- Мам, я же не маленький, - и попытался встать. - Ну, приснилась чушь какая-то...
- Нет-нет, сынок! - испуганно вскрикнула она. - Ты скажи чего тебе принести, и я мигом!
- Да ладно тебе, что ты прям как в детстве. Не нужно со мной так носиться!
Стало немного раздражать такое внимание. Не хотелось обидеть маму гонором, не мальчик уже, но эта забота цепляла мужское самолюбие. Мама продолжала крепко держать меня за руку и баюкать, покачиваясь.
- Иди, ложись уже, я не буду вставать, - сердито буркнул я, - только утром я хочу объяснений. И о той фотке мне расскажешь.
Мама согласно кивнула, потом прислушалась (за окном брехали собаки) и заглянула под кровать.
- Сынок, ты если вдруг что, крикни.
Я не понимал, что так её напугало, ведь не мой вскрик во сне? Немного поворочавшись, я попытался улечься удобнее. Из-под кровати донеслось сопение. Холодок снова пополз от затылка по позвоночнику вниз. В горле вдруг пересохло и запершило, я закашлялся. Сухой хрип негромким эхом отозвался снизу.
Всю оставшуюся ночь я не сомкнул глаз. На каждый мой шорох отзывался кто-то, словно тоже пытался устроиться поудобнее. Лунный свет продолжал делить комнату надвое и меня это успокаивало. Не знаю, откуда была уверенность, что из-под кровати никто не вылезет, покуда есть эта черта, но она была и это главное. Иначе, я бы сошел с ума. Я лежал и думал, почему не сходил с ума в детстве, ведь точно помнил, что всё это случалось каждую ночь. Бедная моя мама всегда дежурила до утра и спала рядом, за стеной.
Так, не сводя глаз с линии лунного света, я стал засыпать. И где-то на границе сна, я понял, что под кроватью ждёт паук. Ждёт именно меня. А Тот-кто-приходит-по-ночам держит веревочку, к которой привязан паучок.
Почти засыпая, увидел светящиеся в темноте красные глаза. Образ древней, почти ссохшейся старухи в белом чепце маячил чуть дальше. От простёртой в мою сторону руки тянулась верёвка, к которой и был привязан паук. Его рыхлое тельце, укрытое темными длинными волосками, покачивалось на тонких ногах. Тогда же пришла мысль, что он так смотрит, потому что голоден. Указательный и безымянный пальцы скрестились под одеялом, и я уснул.
Утро казалось похмельным - слабость, болела голова и пустынная сушь во рту. Да и вообще, всё и болело и ломило. На лице снова налипла паутина, но мне было всё равно. Одна мысль сверлила мои мозги - уезжать сегодня же. На работе что-нибудь совру, но сюда не вернусь.
Завтрак проходил в тишине. Мама боязливо посматривала, и не задавала вопросов. Первым начал я:
- Поехали отсюда вместе?
После паузы она подняла на меня глаза и тихо ответила:
- Здесь могила твоего отца.
- Это так нужно, жить всегда рядом с ней?! Поехали?
- Не могу.
Сказала, как отрезала.
Полдня я постоянно отвлекался от работы, думая о той истории, что услышал от матери. Мне никогда не верилось, что отец лётчик-испытатель и погиб на задании. Он оказался последним в списке тех мужчин нашей семьи, кто стал едой. А первой жертвой паука был тот самый мальчик, фото которого случайно осталось в альбоме. Пауку хватало десяти лет, чтобы вытягивать из них жизнь по капле.
Мартовское послеобеденное солнце, обещая на завтра ветреную погоду, расцвечивало снег в розовый цвет. Тонкая корка льда скользила под подошвами ботинок, хрустя на каждом шаге. Вздрагивая от невинного звука, я спешил на последнюю электричку по темной улице, чтобы заснуть где угодно, только вне родного дома.