Привет. Меня зовут Пьер, и я клоун. Мой отец был клоуном, и мой дед был клоуном, и мой сын (если он когда-нибудь у меня будет,в чем я с годами все больше сомневаюсь тоже, скорее будет клоуном. Хотя, если уж Господь меня одарит сыном, я приложу все усилия, чтобы он избежал этой участи. Но, еще раз повторюсь - это что-то навроде порочного гена в нашем роду.
Ну. Что спросите? Конечно, вы спросите, откуда я беру свои шутки. И что я делаю, когда надо выступать, а у меня плохое настроение. И о чем клоуны говорят за кулисами.
Спокойно, спокойно, господа. Все расскажу.
Ситуация моего клоунства гнусно обостряется тем, что я белый клоун. Ха-ха. Да-да, как мой тезка Пьеро. Помните эту сказку? "Пропала Мальвина, невеста моя...".
Она и правда пропала, ушла к воздушному из другого цирка. Но об этом позже.
Так вот, может быть, будь я рыжим клоуном, Арлекином, все бы было не так плохо. Вон, Михаэль, мой коллега, отлично справляется. Циничен, вечно радостен, все про баб да про баб. Правда, на работе мы практически не общаемся - но еженедельно после воскресной программы сидим в баре.
Впрочем, я не всегда понимаю, что у него в душе творится. Знаете, мы, клоуны - народ очень закрытый и, как ни странно, одинокий. С того самого момента, как я отыграл свой первый номер - помню, это была банальная сценка с граблями и банановой кожурой - и по сей день одиночество въедается в мое сердце все сильнее.
Что вам близость с клоуном?..
- Так вот, я ей, значит говорю, - спокойно, детка, у меня с этим все в порядке, ты будешь довольна, - Михаэль хохочет и наливает уже третью рюмку мятного ликера за полчаса. - А эта дура мне:"Если не скажешь, кто ты по знаку зодиака, никуда с тобой не пойду"
Я пытаюсь вспомнить лицо миловидной девушки, с котрой Михаэль беседовал после вчерашнего концерта. Совершенно невинное, не изуродаванное интеллектом лицо, какие-то золотистые кудряшки и много помады на губах. Бедная, она и не представляет, на кого нарвалась.
- Пьер, ты меня слушаешь вообще? Ты здесь?
- Да. Отвлекся, номер придумываю, - невозмутимо вру я. - Как, говоришь, ее зовут? Сабрин?
- Ага. Нет, ну ты понимаешь, в каком шатком и неловком пооложении я оказался - не скажи я ей свой знак зодиака, она уйдет, скажи, да окажись он не тем, что ей нужно, тоже уйдет. И я начинаю спешно придумывать историю, что меня маленьким подкинули в детский дом и никому точно не известна дата моего рождения, - он на секунду отвлекается и подмигивает официантке, - нет, посмотри какая задница, отличная просто, - так вот, она как только услышала эту историю про детдом, у нее аж слезы на глаза навернулись! Так свезло!
Мне становится тоскливо. Очень тоскливо. До такой степени тоскливо, что я начинаю хохотать, хлопаю его по плечу и говорю:
- Да, брат. Вот уж свезло, так свезло, - и наполняю рюмки.
- Она потом весь вечер гадала, когда же я мог родиться. Весь мозг мне съела. Зато потом...- Я делаю вид, что увлеченно его слушаю, а сам пытаюсь вспомнить свой сегодняшний сон.
Есть один сон, который периодически повторяется последние несколько лет. Во сне я - маленький мальчик, которого отец впервые в жизни берет с собой на работу. Он проводит меня без билета в зрительный зал мимо сюсюкающего билетера, усаживает в первом ряду. "Смотри, Пьер, внимательно смотри", -говорит папа и показывает свою ладонь, на которой лежит маленький красный шарик. Хоп! - он сжимает руку в кулак, а когда открывает вновь, шарика там уже нет. Хоп! - и шарик в другой руке..."Сиди тихо, Пьер, и смотри очень внимательно." - говорит папа на прощание и уходит. А я остаюсь наедине с красным резиновым шариком, цирковой ареной и своим первым шоу...
Именно после того спектакля я раз и навсегда решил стать клоуном. Клоуны казались очень веселыми - они смеялись, шутили, у них были классные яркие шмотки - и я подумал, что, если стать клоуном, то никогда не будет грустно и всегда будет смешно.
- Пьер, да что сегодня с тобой такое? Где ты витаешь? - Михаэль щелкает пальцами у меня перед носом. - Я еще на выступлении заметил, что ты не в себе. Это нам здорово повезло, что мы не слажали с барабаном, как в прошлый раз!
- Я не выспался, - Михаэль смотрит исподлобья и недоверчиво, и я стараюсь скорее замять. - Но история крутая, брат. Знаешь, я думаю, что нам пора завести в труппе доску почета, куда мы бы вешали фотографии всех твоих подвигов. Какой там рекорд? Три из одного города?..
- Ну тебя, - Михаэль снова подмигивает официантке, - Не было трех. Одна из них была просто чокнутой, я еле от нее сбежал...
Глаза Михаэля горят, как у пятилетнего мальчика, который увидел в витрине магазина новую вожделенную игрушку. Я смотрю на это гротескно-жизнерадостное лицо, на эти морщинки в уголках глаз, проеденнные многолетним фальшивым смехом, на эти оттопыренные уши, из которых я собственными руками уже не первый год достаю ленты, монеты и розы. Смотрю и понимаю, как я устал от Михаэля. И за вечер, и за все время совместной работы.
- Пойду посплю, - я тушу сигарету и встаю из-за стола, - смотри, не переусердствуй, оставь силы на завтрашнюю репетицию.
Я возвращаюсь в свой номер под номером 22. Я всегда живу в номере под номером 22. С самого детства мне нравилось это число, и я старательно коллекционировал все, что с ним связано - воровал из гарберобов номерки с этим числом, открывал впервые попавшую ко мне в руки книгу на странице номер 22, с нетерепением ждал, когда мне исполнится 22.
Приходиться признать, что это был мой лучший год жизни. Именно в 22 я повстречал Изабель.
В этот раз номер под номером 22 оказался чуть ли не самым дешевым, даже без телевизора. Старые, выцветшие обои в голубой цветочек, железная койка с пружинами, сануазел, в который страшно было заходить, не зажав пальцами нос - не работал слив. Бесплатным бонусом к этому всему являлась картина с какой-то абстракцией - синие ленты переплетались с красными, свивались в клубок и образовывали сложный узор.
Я подхожу к окну и откываю его. На улице стоит теплая майская ночь. Неподалеку кто-то громко незлобно матерится и кто-то в ответ ему смеется. Мой номер находится на втором этаже, прямо в окно светит фонарь.
Я высовываюсь из окна и закуриваю сигарету. Мне почему-то вспоминается, что, когда мы работали в паре с Изабель и жили вместе, она не разрешала мне курить в номере. Что ж, хоть какой-то плюс.
Изабель - это моя бывшая. Бывшая коллега, бывшая жена, бывшее-мое-все. Шесть лет мы работали в паре, шесть лет мы жили вместе, вместе колесили по стране и выступали так, что нам дарили после шоу даже больше цветов, чем воздушным гимнастам. Шесть лет мы заводили публику, шесть лет мы срывали аплодисменты, шесть лет нам просто никто больше не был нужен.
- К чертям собачим...- шепчу я и сплевываю вниз. Ночь темная и я не вижу, как плевок достигает земли.
Что вам слезы клоуна?...
...
- Пьер, не стой столбом! Помоги собрать, - Михаэль в третий раз не удерживает равновесие, жонглируя на шаре, и рассыпает кегли. В его голосе чувствуется недовольство мной и ситуацией.
- Послушай, я не виноват в том, что ты вчера добил эту бутылку в одиночестве, и еще, небось, не спал полночи, - я сажусь и начинаю помогать. - Если ты хочешь через пару лет совсем завязать с ареной, то продолжай в том же духе.
И мы работаем.Работаем час, работаем два Руки Михаэля трясутся - но мастерство не пропьешь, и с двадцать первой попытки нам удается выполнить номер с кеглями практически идеально. Двадцать вторая - счастливая - закрепляющая.
- И не вздумайте как в прошлый раз, схалтурить и сделать вид, что так и надо! - Жюстин припоминает позапрошлое выступление, когда Михаэль споткнулся, упал и заорал "Смотрите, как я умею".
Признаться, это был первый за очень долгое вроемя случай, когда я искренне хохотал на сцене.
С тех пор, как я на арене, смех стал моим призванием, моей жизнью, моей болью. Я умею смеяться по
всякому - надрывно, иронично, саркастично, зло, издевательски, - из любого состояния, будь то жестчайшее похмелье или тяжелейшая депрессия.
Пожалуй, громче всего я хохотал на арене на следющий день после того, как Изабель ушла.
Иногда мне кажется, что я лечусь этим смехом от всего, лечу свою душу им, как мигрень лечат гильотиной - быстро, эффективно, недорого.
В то же время, меня уже пять лет не отпускает чувство, что я грешу против себя, выходя на сцену и оставляя позади гостиничные номера под номером 22, недопитые бутылки ликера и воспоминания об Изабель. Каждый раз, когда зал взрывается хохотом - по секрету скажу вам - я вздрагиваю.
...
Больше всего я люблю после окончания нашей с Михаэлем части репетиции сидеть на балкончике второго этажа и наблюдать за тренировками воздушных гимнастов.
Воздушные - это наше все. Вот кто вызывает неподдельное восхищение публики, заставляет зал замирать и огребает большую часть цветов после выступления.
У нас в труппе новая девочка, совсем молоденькая, после училища. Она одета в костюм летучей мыши и пытаесть выполнить двойное сальто на турнике. Она молодец, и все было бы в порядке, но крылья явно мешают ей.
Я слышал, недавно воздушный, к которому ушла Изабель, вышел на пенсию и они осели где-то в районе Марселя. Не в этом ли городке?
Отличный был бы номер для выступления - два клоуна-мима кривляются себе в удовольствие на арене, пока сверху вдруг не слетает воздушный гимнаст. Девушка-клоун тут же скидывает маску мима, и воздушный улетает с ней на руках под купол цирка, а разъяренный брошеный клоун поскальзывается на банановой кожуре, стукается лбом о ручку граблей, и, увидев себя в зеркало, хохочет до упаду.
Ха-ха-ха.
Иногда мне кажется, что я лечусь смехом.
А иногда - что я им болею.
...
В среду - коллективный поход в ресторан, всей труппой, по случаю дня рождения Жюстин.
Мы сидим за длинным ломящимся от вкусностей столом большой дружной семьей. Цирк мне и мать, и отец, и сын. Михаэль что-то втирает Жюстин про дурной магнетизм, который мешает ему работать, и одновременно показывает старый фокус с монетой новенькой воздушной. Судя по ее скучающему выражению лица, ни Михаэль, ни фокус ее не впечатляют.
Я сижу рядом с самым, как ни странно, тихим человеком в нашей труппе - дрессировщиком Андре. Он спокойно, методично, с расстановкой вливает в себя бокал за бокалом красное полусладкое, периодически чихает и провозглашает очередной тост за Жюстин - но так, чтобы слышал только я. У нас маленький спонтанный междусобойчик.
- Слушай, можно вопрос? - с заговорщическим видом спрашивает Андре.
- Да, конечно, - я заинтересованно смотрю ему в глаза.
- Почему ты пошел в цирк?
Я набираю в грудь воздуха, вспоминая свой сон. Я думаю о смехе в любое время суток на заказ, ярких шмотках и счастливой доле клоуна. Я думаю, с чего начать.
- Мне сказали, тут Михаэль, - обрубаю я пронесшуюся в моей голове цепочку образов. Михаэль, услышав свое имя, на секунду оборачивается, и я поднимаю бокал, кивая ему.
Андре вежливо улыбается и качает головой.
- А не страшно голову в пасть ко льву класть?
- Страшно, - вздыхает Андре. С самого первого выступления и по сей день - страшно. Нет, понятно, что, когда уже знаешь животное и оно к тебе привыкло, полегче, но... Скотина - она хоть и воспитанная, но все равно скотина. Каждый раз перед выходом на арену я думаю - а вдруг сорвется. И каждый раз, когда кладешь голову ему в пасть, думаю - сейчас все может закончиться. Потом - пару секунд внутри - очень интересные, несмотря на то, что привычные, ощущения. Лев дышит, и тебя обдает его теплом, и ты понимаешь, что в этот момент животное, которое ты старательно воспитывал, поощрял и наказывал, может сделать с тобой все, что угодно. И это, черт возьми, как наркотик. Сколько раз я держал голову в пасти льва и думал - все, завязываю, последний раз, выхожу на пенсию - и каждый раз возвращался на арену.
Андре замолкает. Я тоже молчу.
Каждый раз, когда я выхожу на сцену, я понимал, что сейчас эта толпа - благодушная,разодетая, праздничная, но все же толпа - может поднять меня на смех.
И каждый раз так и случалось.
...
Весь четверг я не выхожу из номера и маюсь похмельем с дня рождения Жюстин. Я редко напиваюсь, практически даже бы не пил, ели бы не Михаэль, и вчерашняя доза оказалась ударной.
Я валяюсь на кровати и смотрю. Сначала смотрю в белый, как моя пудра, потолок. Он напоминает мне работе. Господи, если ты есть, прости мою грешную душу, я больше никогда так не буду.
Как не буду, интересно?..
Я перевожу взгляд на картину с лентами. Они напоминают мне ленты, которые я достаю из ушей Михаэля.
Помилуй меня, Господи, и избави меня от боли, и не дай льву откусить мою голову...
Что я несу,какой лев?..
Я с трудом поднимаюсь и доползаю до ванной. Открываю кран, наклоняюсь и пью ржавую, воняющую чем-то химическим воду из под крана большими жадными глотками.
Господи, прости меня, и не дай мне продолжать в том же духе, умоляю...
Может, я чаще бы о тебе вспоминал, если бы больше пил.
А может, забыл бы совсем.
Пошатываясь, я подхожу к окну и закуриваю сигарету.
Во дворе гостинице на теплом майском солнышке свернулся кот. Кот напоминает мне обо льве, который так и норовит откусить мою голову.
Избави меня...
…
В во время субботнего выступления случается страшное - Михаэль не удерживает равновесие, падает с шара и ломает ногу.
- Да чтоб я! - морщится он, пока врач накладывает ему гипс. - Какого черта вообще?!
- Это ты меня спрашиваешь? - я вздыхаю, сдерживаю ругань и зажмуриваю глаза. - Ты представляешь, каково мне завтра будет выступать одному?
- Нормально все будет, поднимешь свой старый номер со шлангом, он же твой коронный!
- Михаэль, я выступал с этим номером, когда мне было двадцать. Двадцать и тридцать восемь - две большие разницы, понимаешь?
- Ну, захвати на сцену банановую кожуру. Если что не заладиться, поскользнешься - и дело с концом!
Я пристально на него смотрю. Перелом берцовой кости, пусть даже закрытый - это страшная боль. А этот, прости Господи, клоун еще умудряется шутить.
Все-таки в детстве я не понимал самого страшного. Не понимал, что невозможно стать клоуном на арене - и обычным человеком вне ее.
Придется быть шутом по жизни.
...
Воскресный концерт - завершение недельного цикла. Мой номер со шлангом открывает программу.
Я слышу, как конферансье объявляет мой выход. Бросаю последний взгляд в зеркало, поправляю парик, и выхожу на арену.
В последнее время мне часто снится сон — что отец приводит меня в цирк, показывает фокус и оставляет наедине с моим первым детским шоу.
Я стою перед тысячей глаз, готовый загореться по моей команде, перед тысячей пар рук, готовых разразиться в аплодисментах, перед тысячей сердец, согласных биться по мановению моей руки.
Я скольжу взглядом по рядам, по лицам, по огонькам. Зал не понимает, почему я молчу, и на всякий случай аплодирует.
Где-то в толпе мелькает лицо Изабель. А может, мне показалось.
Внезапно раздается звонкий детский смех.
И я остаюсь наедине со смехом.