По пустому полутёмному залу плыл, то замирая, то рассыпаясь осторожными украшениями, погружая воздух в звуки известного романса, звонкий ученический голос. Педагога по каким-то причинам не было в зале, и, казалось, оттого она пела не так уверенно, как обычно, словно ища в зале, за что можно зацепиться взглядом, и, не находя, цеплялась на несуществующие предметы, которым приписывала определённое местоположение. Две младшие ученицы сидели на первом ряду возле самого края и перебирали в руках листки с нотами. Где-то ближе к середине зала одиноко разместился чей-то зонтик. Казалось, что в этом отделённом от окружающего мира зале время тоже идёт каким-то особенным образом, и, выйдя на улицу, нельзя быть уверенным, утро сейчас или вечер, весна или осень.
Он стоял возле входа в зал и слушал из-за занавески, прикрывающей дверь, не решаясь войти. Ему казалось, что его внезапное появление могло нарушить привычный ход репетиции, но при этом он считал своей обязанностью, не поддаваясь общему настроению звучащей музыки, слышать все мелкие ошибки и неточности, чтобы потом, после репетиции, но всё-таки до послезавтрашнего выступления, обратить на них её внимание и помочь их исправить. Уже несколько лет прошло с тех пор, как он взял себе в привычку придираться к незначительным ошибкам в равной степени как у начинающих, так и у профессионалов, и привычка эта не давала ему никакой возможности увидеть ни характера музыки, ни её смысла, сколь бы усердно ни старался их донести до него исполнитель. Но на этот раз мысли перестали его слушаться: он не мог сосредоточится на особенностях отдельных нот - они сливались в его сознании в большой поток смутных воспоминаний. Ему казалось, будто он идёт по залитому солнцем лугу, раздвигая перед собой руками сочные стебли высоких трав. Вот прямо из-под ног вспорхнула пёстрая пташка и тут же скрылась из виду где-то над головой. Где-то впереди шумит на порогах извилистая река, а на другом её берегу виднеются из-за рощи кресты деревенской церкви.
Но музыка не может продолжаться вечно. Пришёл конец и его невольному забвению. Он огляделся по сторонам, словно не понимая, зачем он стоит тут, около дверей, бросил рассеянный взгляд на часы под высоким потолком зала, так и не разглядев, что на них нет стрелок, и быстрым, но неуверенным шагом, разбавленным неравномерными подпрыгиваниями, направился к выходу. Если бы он оглянулся, он мог бы увидеть её внимательный и удивлённый взгляд из дверей, но он не думал оглядываться. Нельзя сказать, о чём он думал в этот момент - вероятно, он не думал о чём-либо определённом. А она, быть может, не могла понять, зачем уходить с репетиции, только приехав и даже не войдя в зал, и пыталась решить, нужно ли говорить оставшимся в зале, кто был причиной колыхания занавески и внезапного шума в дверях. Но уже через минуту зазвучал чей-то другой голос, репетиция продолжалась.
II
Аудитория номер пятьсот тридцать четыре, как и обычно в эти утренние часы, лениво открывающие зазевавшийся чистый осенний день, была залита лучами взошедшего солнца, уже не бледно-красного и приплюснутого снизу, но до такой степени ясного и ровного, что на него было невозможно смотреть. Сквозь щели огромных окон проникал с улицы морозный воздух, заставивший почти половину студентов подняться в аудиторию на восьмом этаже, не спускаясь предварительно в подвал к гардеробу. Был уже одиннадцатый час, но ощущение недавнего рассвета, так ясно просматриваемого из окон учебного корпуса, стоящего на небольшом холме и возвышающегося среди близлежащих пустырей и малоэтажных строений, давало воображению иллюзию раннего летнего утра, когда люди ещё спят, и, выйдя в лес, можно слышать пение незнакомых городскому человеку птиц.
Он сидел за массивной, ещё почти новой, партой с тёмной полированной столешницей, на которой кто-то уже успел нацарапать человека с греческим профилем лица, держащего в руках надпись "F = mg", которого разрывали приложенные во все стороны силы с не очень остроумными подписями. На доске сухая, жилистая учительская рука проворно выводила замысловатые закорючки. В некоторых из этих закорючек, если хорошо приглядеться, можно было заметить сходство с греческими и латинскими буквами. Он смотрел вместе с другими на закорючки, но букв в них не видел. Не слышал он ни стука шарика об стол из-за стены, где играли в теннис, ни шёпота доски, стачивающей мелок, который терпеливо переносил это испытание, лишь изредка производя душераздирающий визг. Буквы на доске становились в его сознании нотами, записанными в неведомом ключе для таинственного инструмента, и ему казалось, что стоит приложить ещё немного мысленных усилий, и здесь, в этой далёкой аудитории, зазвучит тот, вчерашний, её голос. Ему очень хотелось сейчас приложить это усилие, но в то же время он боялся сорвать лекцию, и оттого ежеминутно бросал взгляд за окно, на линию горизонта, местами перекрываемую домами. Далеко за этой линией, в полусотне километров отсюда, на пересечении двух спокойных улиц, ему виделся зал, который он вчера так поспешно покинул, и где-то там, рядом, она сидит в классе и, быть может, тоже смотрит в окно, на пустой школьный стадион, укрытый свежими берёзовыми листьями.
III
Зал, ещё закрытый от посторонних глаз высокой массивной дверью из матового стекла, уже наполнялся выступающими - учениками и выпускниками. Некоторым из них удавалось провести своих родных и знакомых через дверцу, ведущую со служебного крыльца прямо на сцену, в результате чего некоторые места в зале уже не пустовали, занятые аккуратно положенным платочком или программкой. Когда концертмейстер появилась за роялем, все начали выстраиваться в очередь, постоять на сцене - попробовать отремонтированный зал и услышать свой сегодняшний голос. Когда очередь дошла до него, он, выходя к роялю, запнулся о чей-то оставленный портфель, но удержался на ногах и начал петь первые такты своей арии. На пятом такте он остановился и сделал замечание, что софиты слишком освещают края сцены, из-за чего зрители, должно быть, будут часто отвлекаться во время концерта. Сообщили в аппаратную, но оттуда никто не ответил. Уже поднявшись наверх, стоя у дверей аппаратной, он вспомнил, что в коридоре, среди учениц, бурно обсуждающих детали предстоящего выступления, не увидел её. Он, правда, не слишком полагался на зрительную память, ибо знал за собой особенность плохо различать лица в толпе, хотя не заметить её, пусть даже в плохо освещённом коридоре, было бы по меньшей мере досадно. Тогда, чтобы понять, видел ли он её сегодня, он решил вспомнить её голос - память на голоса ему редко отказывала. Её голос почти мгновенно восстал из недр его сознания. Он пела романс, указанный в программе концерта, почти так же, как позавчера, на репетиции. Лишь в одном месте, где он не помнил слов, её голос замолкал в его голове, оставляя недопетую мелодию на попечение роялю.
Под окнами здания промчалась, истошно завывая, пожарная машина и затихла, направившись куда-то в сторону вокзала. И во вновь наступившей тишине он попробовал опять восстановить в памяти её голос, но вместо приятного звенящего, переливающегося красками голоса получался то скрип несмазанных ворот, то шипение ненастроенного радиоприёмника. Он окончательно осознал, что не слышал её со времени репетиции. С того момента прошло два дня, а точнее сорок пять часов и двадцать минут, но про время никогда нельзя говорить, много его прошло или мало. Так для физиков, изучающих развитие Вселенной, одна секунда в наши дни, через четырнадцать миллиардов лет существования мира, несравнимо мала по сравнению с такой же секундой на десятой минуте, а самая первая секунда и вовсе таит в себе бесконечность. Он почувствовал внезапный страх - страх перед бесконечностью, которая раньше открывалась ему лишь в страшном сне. Время представилось ему чем-то вроде логарифмической спирали, которая умещает бесконечное число оборотов в конечной длине. Зачем-то он побежал вниз по лестнице, пытаясь на ходу считать ступеньки, словно боясь, что они никогда не кончатся.