Никогда не полагал, что окажусь в забытом Богом лесном уголке на крайнем севере Московской области. Уголок настолько дик, что какой-нибудь заштатный Глухопырьевск мнится пупом цивилизации. Первопрестольную здесь забываешь невольно. Словно смутный сон, она отплывает на задворки памяти со всей праздной столичной мишурой, от которой к тридцати устаешь, если и не смертельно, то старчески, и - странно иногда вспоминать, что та самая Москва удалена мизерно - на сто и один километр. Другой мир, другой уклад, другие нравы. Будто и не было: или той жизни, или в той жизни - тебя.
Только судьбой склонен объяснять я, м.н.с. НИИ Лесного Хозяйства, попавший под молох сокращения штатов, обескураживающий излом жизни. Чем еще, как не указующим перстом судьбы истолковывать стечение обстоятельств, при котором в тот же день, когда родной коллектив отторгнул меня, как обжора отрыжку, почти в тот же час в метро, нечаянно, встретил я товарища по студенческим далеким годам? Товарищ у себя на месте большая шишка - директор лесхоза, в Москву прибыл в Департамент лесов на коллегию. (Отчего же судьба? - вопрос резонен, но отпадает, как штукатурка, если сопоставить небо и землю - директора и метро.) После обычных, чуть ли не ритуальных объятий, восклицаний: "Ха! Серега!" - "Старик, ты ли это!" - я всплакнул в жилетку товарища. Наболевшее хлынуло, захлебываясь от волнения, я рассказал, как остался у разбитого корыта неопределенности, без средств к существованию, с женой и двумя ребятишками на шее.
Серега громко, на весь вагон, захохотал в лицо мне и моим бедам. Тогда казалось - черезчур громко, хотелось сжаться, исчезнуть из вагона, но обидеться я не успел: тяжело хлопнув по плечу, Сергей, нет, с той минуты Сергей Ромуальдович Кнороз, предложил должность лесничего одного из вверенных ему лесничеств. Я обещал подумать, посоветоваться с супругой, но уже тогда внутренний голос кричал: "Согласен!" Учитывая невнятное завтра, предложение было заманчивым, хотя и пугало полным почти незнанием дела. Почти - так как все, что касалось вероятностной работы, я изучал в институте, правда давно и лишь теоретически. Имелся еще один пунктик, гревший усталое мое сердце - финансовый. Сергей Ромуальдович обещал под жилье служебное помещение - лесной кордон. В нем я надеялся начать новую, с чистого листа, жизнь, приспособившись к непривычным для горожанина неудобствам, таким как дрова, туалет во дворе, колодец. Детей думалось отправить к бабушке, а квартиру в Москве возле метро "Новослободская" сдать внаем и пусть денежки капают, как капельки дождя с карниза - рублик к рублику, баксик к баксику, обеспечивая семье более-менее приличное существование.
Если бы внутренний голос знал, как он ошибался...
2.
На станции Окоемово меня и жену встречал помощник лесничего, должно быть, предупрежденный о нашем приезде. "Вадим!" - представился он. Он был одних со мной лет, большеголов, кряжист, кривоног. Из-за этого природного недостатка ходил, переваливаясь из стороны в сторону. "Кентавр без лошади!" - определил я его.
В километре от станции, чуть в стороне от села, среди золотых сосен и белого мха пряталось Окоемовское лесничество. -контора, гараж, три бревенчатых унылых домика-кордона.
- Тот - ваш! - со щедростью падишаха махнул помощник рукой в сторону осевшего на бок домишка - раньше в нем жил Андреич, прежний лесничий, потом, правда, сезонники, так что... сами понимаете.
В комнатах кордона было захламлено, если не сказать - засрано. Пустые бутылки валялись вперемежку со старыми плесневелыми вещами, за которые трудно было палочками взяться без брезгливости. От забытой еды исходил проникающий в поры забытый дух. Несмотря на выпотрошенность тряской дорогой и физически, ощущаемую на телах, клейкую, как лента для мух, пыль, мы тотчас принялись за уборку. Через пару часов комнаты просветлели, приняли мало-мальски обжитой вид. Я уже заваривал в литровой банке чай, резал к ужину купленную еще в Москве колбасу, когда супруга, прибираясь в кладовке, вдруг взвизгнула и вылетела оттуда с перекошенным от ужаса лицом:
- Т-т-т-а-а-ааам! - заикалась она.
Опрокинув банку, я бросился в кладовку. И - ошалелый - замер.
Из дальнего угла щерился на меня и пялил впадины человеческий череп...
3.
Ночью мы не смыкали глаз. После булькающего котла столицы, ночь в лесничестве ошарашила, оглушила, ошпарила - первозданностью. Тишина давила на перепонки. Среди мрачного-мрачного леса, под черным-черным небом в соседстве с бесхозным-бесхозным черепом делалось жутко. Шорохи диких зверей в березовой поросли, хохот ночной птицы за ближайшей сосной - все это было посильней "Фауста" Гете.
-Может, поедим обратно? - спрашивала жена. Глаза женщины были полны безотчетной тревоги, как леснический пруд воды и водорослей. - Дети с бабкой без присмотра...
В пруду заквакали лягушки. Мы ворочались на диване, непривычные к новому месту. Слова сказаны. Ночь прожить - не поле перейти. Молчали тягостно, бесконечно, пока жена не вздыхала:
Осторожней на работе! Никому ничего не рассказывай!
И снова молчали, будто боялись спугнуть ночную птицу. До нового вздоха.
Осмотрись! - Череп-то человеческий! Кто знает, что здесь твориться. Убьют ни за что, ни про что...
На рассвете я брился. Тяжелейшая была задача: лезвие станка прикасалось к горлу, воспаленное воображение давило на сталь тверже руки и - лилась по стенам кровь, и - вставали перед глазами пустые глазницы, и - по стенам медленно растекались багровые пятна...
На часах стрелки показывали без десяти восемь. Предстояло знакомство с подчиненными. Я взглянул в зеркало. Был бледен, но выглядел сносно: впали глаза, зато тщательно выбрит и - строгий костюм. Улыбка сложилась бодрой, но в глазах пустела грусть. В зрачках мелькнули черепушки.
Помощник представил меня коллективу. Бригадир Титыч смотрел испытывающе, исподлобья. Он то ли ухмылялся не по-доброму, то ли имел привычку кривить лицо. Имена других двух лесников тогда я не запомнил. Мастерица Маруся - женщина с непомерно узкими плечами и могучими бедрами, отчего зад ее напоминал фужер на тонкой ножке ног, водитель машины и слесарь - моя с того дня команда. Забрав бензопилы, наточив цепи, мужики уехали в лес. Слесарь гремел в гараже железками. От мастерицы на всю контору расходился густой, парфюмерный дух стареющей, но в душе вечнозеленой, как елка, одиночки. Я сидел в кабинете лесничего, разбирал бумаги. За окном на лугу паслась лошадь. Другая часть кентавра вошла в кабинет.
- Разрешите, господин начальник? Или товарищ?
- Присаживайся Вадим! - руку он жал, как клещами. - Ты вчера сказал, что в моей квартире жили сезонники.
- Раньше в ней всегда жили лесничие. Последним - Андреич. Она считается лучшей квартирой. Теплый дом, хороший. Я уже трех лесничих пережил на своем веку. И все они там жили.
- Давно ты здесь? - мы сразу перешли на двойное , как дно, обращение. Он мне, как начальнику - вы, я ему - ты.
- Пять лет. После института.
- Ну и как?
Вадим пожал плечами.
- Тоска. Но бывает весело, редко, правда. Хотелось бы чаще. Село у нас тихое. Если сосед скотинку прирежет - и то событие.
Я достал из полиэтиленового пакета череп.
- Вчера, разбираясь в кладовке, жена нашла вот это.
- Что это? - зрачки Вадима расширились.
- Череп!
- Свиньи! Уффф! Я даже испугался! - глаза забегали. - Думал, человеческий! Точно, точно, свинячий! Они очень похожи, черепа, ну, один к одному. Я ведь представьте, господин начальник, думаю, человек не от обезьяны вовсе произошел, а от свиньи. Недаром столько сравнений с этим благородным животным.
- Интересно! - спрятал я находку обратно в пакет. - Так откуда в кордоне череп свиньи?
- Андреич коллекционировал. Свинью, бывало, заколет, мясо рабочим раздаст, а себе - голову. Кожу обдерет, да на кол перед домом сушиться повесит, а как высохнет - в коллекцию. - Вадим встал и направился к выходу. Перед дверью остановился:
- Вы, господин начальник, поищите хорошенько, еще должны валяться. У него знатная коллекция была черепов, от поросеночка молочного до хряка!
Я долго сидел задумавшись. Машинально взглянул в окно и вздрогнул, забыв тотчас то, о чем думал: лошадь на лугу не паслась.
5.
Признаться, я поверил помощнику. На обеде вместо того, чтобы есть, перерыл закутки, закоулочки, чердак и камчатки. Других черепов не было, ни свиных, ни человечьих. Разве Вадим сумасшедший? Перед зеркалом я представил собственный череп. Серый, оскальчивый, он медленно вытянулся и стал похож на черепушку свиньи. Для полноты картины мысленно покрыл трансформированный черепок кожей - ни свиньи, ни хряка не получилось, другое какое-то животное, неизвестное антропологам.
Жена бесшумно подошла со спины, обвила руками.
- Уедем отсюда! Место гиблое!
- Маша, вдвоем в зеркало не смотрятся!
- Условий никаких... Дети там...
- Ничего. Обживемся, ребятишек сюда возьмем!
- Эти черепа... - она прижалась к моей спине, всхлипнула. - Боюсь я...
Я повернул ее к себе, нежно обнял за плечи.
- Что ты, глупенькая! Не черепа, а череп, к тому же вроде не человеческий! Все объяснилось. Это экземпляр из коллекции свиных черепов. Прежний лесничий собирал, а он здесь жил.
- Свиных? - не очень-то поверила Маша, городская моя жительница, общавшаяся со свиньями только через гастроном.
- Конечно, свиных, так что... - говорил я уверенно, собираясь на работу.
Уходя, заметил, как Маша разглядывала себя в зеркало. Вспомнил, какая она была - ладная, стройная, и - контрастом - сегодняшняя, перед зеркалом, раздобревшая, с размытыми формами, она без особой натяжки напоминала свинью. Красу свою, молодость променяла на невеселую, прямо скажем, жизнь со мной, окрашенную разве, словно забор блеклой красочкой, двумя ребятишками.
- Свинья... свинья... - шептала Маша. Хотелось подойти, обнять ее, но я тихо затворил за собой дверь.
6.
На делянку выехал с мастерицей. В кабине уазика удушливо пахло дешевой туалетной водой. Казалось, водитель использовал ее вместо бензина. Машина тряслась по лесной дороге мимо елок и осин, мимо сосен и берез, пока не въехала на делянку.
Полыхал костер из сучьев - искры взвивались в небо, тарахтел, застыв, трелевочный трактор с пачкой хлыстов, высились штабеля свежеспиленного леса. В Зоне Безопасности стоял на телеге вагончик. Из вагончика неслись брань, крики.
- Нахрюкались! - сокрушенно вздохнула мастер и решительно направилась в будку!
- Почему пьяные, сволочи! - заорала она, стукнув по столу кулаком так, что подпрыгнули железные кружки из-под водки.
- А ты дала?.. - поднялся со скамейки, но тотчас осел, не удержав равновесие, молодой тракторист - каски? дала?
- Заткнись, Кухлевский! Я с начальником!
- С на-чаль-ником! - лесник закопошился, пытаясь опять встать, опрокинул со стола кружку. Она перевалилась через ручку, закатилась под буржуйку.
- Сиди! - приказал Кухлевскому Титыч. И ко мне:
- А! Начальник! Милости просим, начальник! Знакомиться будем! - он сделал шаг навстречу. В руках темной сталью блеснул топор. Воцарилась тишина. Гудел в буржуйке огонь. Мне захотелось стать кружкой, спрятаться под печкой. Титыч похлопывал обухом топора себе по ладони. Пьяные глазки его были непроницаемы. Красное обветренное лицо - угрюмо. Он сделал еще шаг. Он уже дышал сивушно-чесночным жарким дыханием мне в лицо. Это было дыхание смерти. Я запомнил его. Стараясь не морщиться, я панически быстро соображал. Пятиться назад нельзя - высота телеги большая, а внизу железки - упадешь - сломаешь позвоночник. Поворачиваться спиной страшно, заедет, даже если обухом - расколет черепушку как фундук. Я ощерился, готовясь к борьбе. Титыч сделал еще шаг, замахнулся - мастер завизжала - но на взлете топор вдруг замер. Титыч поскреб лезвием затылок и улыбнулся пьяной, почти по-детски доброй улыбкой.
- Не дрейфь, начальник! Хочешь огурчик?
Отстранив бригаду от работы и получив уверение, что план - будь спок, начальник, выполним - мы возвращались в лесничество молча, погрузившись, каждый в свои мысли. Лишь изредка ловил я на себе любопытные взгляды мастерицы. Когда подъехали к лесничеству, она как-то тепло дотронулась до моей руки.
- Уезжай, начальник!
- Почему, Маруся?
Она хотела сказать что-то важное, я знаю, набрала в рот воздуху, но вместо слов с губ ее сорвалось кроткое хрюканье. Мастерица покраснела:
- Извините! - И не дождавшись, пока уазик притормозит , выскочила из машины.
Спать мы легли опять не по-городскому рано, задолго до наступления темноты. Сон, как и в первую ночь, не шел. Маша прижалась ко мне горячим телом, силясь утолить дрожь.
- Холодно! - шептала она. Я понимал: страшно и неловко успокаивал:
- Завтра дров навезу, печку затопим!
- Я не умею.
- И я. Мы научимся.
Лежали молча. Я уставился на дверь в кладовку. Она казалась дверью в новую жизнь, в которую мы неосторожно постучались. Дверь, заскрипев, отворилась, нужно идти, но за ней - тьма, страх, непонятное шуршание и писк то ли мышей, то ли крыс, то ли маленьких поросят. Холодно, зябко, жутко, но идти уже необходимо, обратного пути нет, билеты проданы, представление началось; да что там пути, ничего обратного нет: ни прежней работы, ни прежнего образа жизни, ни прежней страны. За спиной - осколки, обломки, руины, впереди - скрипучая дверь в темную кладовку.
Я взглянул на жену. В свете фонаря различил блеск ее напуганных глаз. Она не спала, смотрела на ту же дверь.
- Знобит! - прошептала она.
- Уезжать нам некуда, Маша! - ответил я.
8.
Старый, видавший виды, аварии, кюветы, уазик с утра не завелся. В лес отправились пешком. Титыч с бензопилой, Кухлевский с бачками под бензин, я с топором, острым, как кинжал абрека. Мастерицу пожалел, оставив в конторе с помощником делать бумаги. Дорога вилась долгая, среди хмурого ельника. Мы едва поспевали за Титычем. Он был молчалив, хитрые глазки как бы прятались в складках его воспаленных век. Короткая мощная шея поросла густым и жестким щетинистым волосом.
Я уже валился с ног, когда Титыч, поставив пилу на мох, соорентировавшись по закрытому кронами диску солнца, нашел на сломанной ветровалом елке старые тески:
- Вроде здесь, начальник, валить будем. Сверь с картой то!
- Здесь, точно! - важно кивнул я, ни черта не смысля ни в румбах, ни в азимутах.
Кухлевский заправил пилу топливом, надел на голову каску. Титыч завел стартером бензопилу, примерился к дереву и - с полуразворота отпилил Кухлевскому голову. Кровь брызнула во все стороны. Голова шлепнулась каской в мох. Титыч заглушил пилу, оскалился:
- Не боись, начальник! Не наш он! - по лицу его каплями пота труженика сползали капли крови Кухлевского.
Тревожно куковала кукушка, гудели напуганные овода. Титыч поднял за лямку каску с головы. Перевернутые, не успевшие удивиться глаза Кухлевского, смотрели с веселым прищуром. Титыч протянул каску мне:
- Стой здесь! Жди! - и исчез в ельнике.
Сколько я, беспомощный и одинокий, охреневал в самом сердце леса - пять минут или пять часов - не помню. Ошалелый, стоял, как приказал Титыч, не двигаясь, без мыслей, без желаний, без чувств. Очнулся от нарастающего хруста веток.
" Титыч! - сердце ухнуло филином. - Вдруг он и меня - вжик! - пилой!"
Из ельника, втягивая ноздрями воздух, выскочил кабан-секач. Он похрюкивал.
Вздох облегчения:"Не вжик!" сменился внутренним, ступорящим душу воплем:
- Титыч!
Я не заметил, как вопль прорвался наружу. Я уже не орал, а истерично визжал среди леса:
- Титыч!
Воинственно опустив окровавленные клыки, вепрь бил копытом, в заплывших кровью глазках проживала смерть. Я понял, что никто не поможет, перестал кричать.
Секач ринулся на меня. Я неловко отмахнулся топором, но удар получился: кабан тупо застыл, как в "замри", любимой игре моих ребятишек - и рухнул в прошлогоднюю листву.
Я рванул без оглядки, не разбирая пути. Сучья хлестали лицо, трещали, как совсем недавно под кабаном и - тысячу лет назад под Титычем. Всю ночь я блуждал, проклиная родной коллектив НИИ Лесного Хозяйства, внутренний голос и Сергея Ремуальдовича Кнороза. Только под утро, рваный и ободранный, со ссадинами и кровоподтеками, я выбрался к Окоемову. Будто вор и тать, огородами и бором подкрался до усадьбы лесничества и, мелкими перебежками негодяя, - от трактора к трактору - добрался до дома, постучал в окно:
- Маша! Маша! Открой! Это я!
Жена щелкала замками, гремела затворами, дверь приоткрылась. Родное перепуганное лицо выглянуло из-за двери. И перекосилось, от ужаса, словно косяк этой самой двери. Маша завизжала, как бензопила Титыча, захлопнула дверь.
Тут только ко мне вернулось чувство реальности. Как к близорукому человеку возвращается зрение, когда он наденет очки. Я заметил, что в одной руке держу окровавленное орудие убийства - топор, в другой - каску с головой Кухлевского.
Я опять постучал в окно.
- Маша! Маша, пусти! Не бойся! Я все объясню!
В доме тишина царила долго. Замки все-таки защелкали. Меня впустили за порог.
- Господи! - Маша всплеснула руками - Что же это ?!
- Это не я... не я... Титыч убил... А я - единственный свидетель!
Хотелось спрятаться в кладовку, пересидеть, переждать, пока все не уладится. Это ошибка, милиция разберется, я ведь не убивал!
Странно, но камнем на шее висело чувство вины.
Жена освободила голову несчастного от каски.
- Закопай на свалке. Да обсыпь табаком, чтобы не разрыли собаки!
Но я не послушал жены. Закопать вещественное доказательство вины Титыча! Нет, нет, и нет! Украдкой от супруги, брезгливо держа голову за волосы, бросил ее в кладовку. Голова все так же весело щурилась.
Я взял лопату, вышел на улицу, выкопал на свалке возле туалета неглубокую ямку, бросил в нее консервную банку, закопал, табак, скрутив из газеты самокрутку, скурил и вернулся домой.
Маша тщательно отмыла каску и топор, заштопала одежду.
- Что будем делать? - не выдержав, она зарыдала.
- Никуда я отсюда не уеду! - ответил я.
9.
Кривоногий помощник, казалось, знал все. По крайней мере, смотрел с усмешечкой.
- Кухлевский не вышел, начальник! Забухал, наверное.
- А Титыч?
- А что - Титыч? Титыч как штык! - помощник нагло ухмыльнулся - на нем лесничество держится.
Я поздоровался с подчиненными за руку. Титыч приветствовал меня спокойно и дружелюбно. Лоб его был перехвачен тряпице, а капли крови, если они и были, смылись с лица утренним умыванием.
Работа на делянке спорилась. Титыч валил лес с Вадимом, сам трелевал на тракторе, мастерица точковала кубатуру. И не мешали ни мошкара, ни оводы работе. И ни что не напоминало о Кухлевском. Даже его отсутствие.
С работы ехали с песнями. Вадим обладал сочным приятным басом. Он старался вытянуть под Шаляпина "Вдоль по Питерской..." и это у него почти получалось.
Домой я пришел в хорошем настроении, покушал - жена приготовила картошку с местными грибочками очень вкусно, как в Москве, - и тут только вспомнил о голове Кухлевского.
- Чушь какая-то вчера приснилась! - подумал я, но на всякий случай заглянул в кладовку.
Голова лежала на ухе, спекшиеся с кровью волосы упали на один глаз. Кухлевский, казалось, подмигивал.
10.
Я ничего не сказал принявшийся за уборку Маше, сел смотреть телевизор, а перед глазами шумел ельник, ломал сучья Титыч - секач, падала в мох защитная каска. Подумалось: все кончено! Кухлевского будут искать, голову обнаружат, а это улика, меня посадят. Ничего не докажешь!
Маша мела возле кладовки.
- Милая! На ночь не метут! - вскочил я с кресла.
- Я немножко. Мусора сколько с леса наносил!
- Машенька! - отобрал я у нее веник - отдохни! Ты как пчелка! То у плиты, то в огороде, теперь - уборка! Ты устала! Пойдем, телевизор посмотрим! - я обнял ее за плечи и медленно отвел от страшной двери.
По телевизору показывали почему-то сказку про трех веселых поросят. Детскую сказку во взрослое время. Ниф, Наф, Нуф. Поросята боялись серого волка. Нуф оказался вдруг свинкой-девочкой и очень похож на мастерицу Марусю. Веселые свинки жизнеутверждающе хрюкали, валили бензопилой деревья, каски, головы...
- Что с тобой? - растолкала меня жена - ты кричишь!?
Я не заметил, как уснул. Давно выключен телевизор, свет фонаря за окном рассеивался по стеклу, в лесу кричала ночная птица.
- Все хорошо! Все хорошо! Приснилось что-то, не помню что. Спи, милая! - отвечал я и опять через мгновение - головы, головы, головы, поросята с бензопилами наперевес, кровавый бред в глухом подмосковном ельнике.
- Титыч, не надо! - останавливал Наф секача-папу. - Не надо голову поперек! Надо вдоль, вдоль! Дольками!!!
11.
Я понял! Я все понял! Чтобы заплутать, запутать следы нужно много-много черепов. Вадим говорил, череп свиньи похож на человеческий. Я раздобуду десять, двадцать, нет, тридцать черепов и голову Кухлевского среди них спрячу так, что мать родная не узнает, не то, что милиция! Эта мысль вернула к жизни. Я стану истинным коллекционером! Буду собирать черепа свиней, как делал Андреич, прежний лесничий!
Я вышел на разведку по вопросу количества свиных голов села Окоемова. Позади конторы на лужайке помощник играл в бадминтон с мастерицей Марусей. Они с напряженными улыбками следили за полетом волана; ракетки с хлестом рассекали воздух, волан взвивался в небо, с одной стороны, зависал жаворонком и на излете со свистом вновь взвивался ввысь. Игроки топтали лужайку, радостно крича, причем у Вадима на кривых ножках получалось забавно, но споро. Маруся возбужденно взвизгивала во время удара, но воланчику нет-нет, да удавалось нырнуть в траву, чаще возле мастерицы. Вадим выигрывал. Но меня занимало другое: как узнать, водятся ли свиньи в Окоемове, они не бродят, как собаки, по селу, не щиплют травку будто гуси, не дают, словно коровы, молока. Свиньи тихо стоят по своим свинарникам, или лежат, зарывшись по уши в пыль и грязь, и блаженно похрюкивают, всячески наслаждаясь жизнью. А я их не слышу. Хотя должен лишить их всяческого наслаждения, да и собственно всяческой жизни должен лишить. Я или свиньи? Свиньи или я? - вот вопрос, вынесенный кровавой строкой с подачи кабана-Титыча в тайный лозунг села Окоемова.
12.
Из одного двора звучала странная для здешних мест музыка. По шипению понятно было, что играла пластинка. И как-то музыка не совпадала ни с окоемовским пейзажем, ни с лесом, что сразу за селом, ни с речкой, серебрящейся вдоль соснового бора, ни с пористыми облачками под синью бездонного неба. Музыка эта не совпадала ни с сонливостью туповатых лиц местных юнцов, лузгающих на скамейках у клуба семечки. То не хард был и не поп, ни рейв и не техно, тем более ни русские, да и не нерусские народные песни.
Играли марши. Нацистские марши. Торжественная мелодия медных труб звала, как зовет только труба - выстроиться по росту в шеренгу по четыре и маршировать колонной вдоль трибуны с эксцеленцем. С животными, попадавшими под действие славных звуков, происходила метаморфоза: гуси вышагивали перепончатыми ластами, словно бюргеры, собаки, приняв напряженную стойку "сидеть!", пряли ушами и таращились преданно, как мальчики из команды "гитлер-югенд", свиньи там, в хлевах были свиньи и хрюкали "хайль!" О! Надо лишь только внимательно прислушаться и тогда через посторонние звуки пробьется вожделенное хрюканье. Я исполнился уверенности, что в доме, из которого несется "хали-хало!" непременно держат поросенка. Открыв калитку, я вошел во двор. Навстречу направлялся кучерявый мулат, одетый в оранжевый костюм, желтую сорочку и черную бабочку, которая как бы присела на яркий цветок. Невольно - взглядом - я искал связку бананов в его руках.
- Знаю! Вы - наш новый лесник - произнес мулат на чистом русском. - А я фермер - Порфирий Мбхнытыч Бемба-Мемба. Пытаюсь вот накормить наш народ картошкой, капустой, мяском! "Наш - это чей?" - хотел я уточнить, но, будучи от природы воспитанным, постеснялся.
Мы расположились под трапециидальным деревом декоративного можжевельника. Солнце, словно от неожиданности, зажарило как в тропиках. Фермер принес холодного пива.
- Порфирий Мбхнытыч! - спотыкаясь на отчестве, я откупорил холодную банку "баварии" - я к вам зашел на звуки музыки.
- Да, понимаю - улыбнулся он грустно - она вам мешает, как и всем. Но эти марши вдохновляют, помогают воспитывать молодежь в духе патриотизма, любви к родине, к той земле, на которой живешь! Приходите к нам вечером, взгляните на тех пацанов, которых видели на улице. Они преображаются, когда раскатывают по деревне на мотоциклах под звуки моих пластинок!
Я не стал доказывать, что юнцы, тарахтя мотоциклами, вряд ли слышат маршики, я просто сменил тему:
- Порфирий Мбхнытыч! Может, подскажите, где купить порося? Хочу в лесничестве праздник устроить с шашлыками.
- У меня! - белоснежно улыбнулся Бемба-Мемба - я как раз хотел резать на продажу.
Уходил от мулата счастливый. Мумба-юмба, а взял копейки. Ноги невольно печатали шаг по пыли.
13.
Кидали жребий. Кому вырезку, кому печень. Резал Титыч, он взял себе сердце. Я попросил голову. Титыч сходил в подсобку, вынес каску, бросил в нее голову, протянул мне. Вадим усмехнулся.
- Они все знают! - пронеслось в голове.
За следующей свиньей меня отправили к татарину Рустамову.
"Татарин и свинина. Странно!" - думал я.
Рустамов жил в таком же коттедже, был смугл, улыбчив, выглядел на сорок с хвостиком.
- Свинью? Забирай! У меня комбикорм кончился, думал уж на бекон выращивать.
- Как это - на бекон?
- Очень просто! День комбикорм даю, день имею, ничего не даю - бекон получается! - Рустамов рассмеялся.
- Простите?..
- Свинья кушает - слой мяса - один день, свинья не кушает - слой сала - другой день. - Рустамов сделал выразительный натягивающий жест уками - Мясо-сало, мясо-сало, бекон получается! Даром бери, может, когда дровишек пару чурок подкинешь.
Горе мне, горе! С этого разговора я не то, что на сало смотреть не мог, меня от одного вида безвинных хохлов тошнить стало, рвало и мутило...
14.
Я подготовил частокол, но головы вывешивать не спешил. Бегало в Окоемове еще несколько свинок.
Помощник с мастерицей играли в свободное время в бадминтон. Их звонкий смех порой раздражал. Я не мог понять, как люди играют в бадминтон, когда на свободе разгуливают свиньи, когда кол из свежесрубленной осины в частоколе одинок безголовый, как рама без картины.
Гайваз был не то чечен, не то осетин, жгучие усы его свели с ума много баб села Окоемова. Он был женат на русской, жил в типичном коттедже а ля "русская деревня" и тоже держал свинью. Принято было, что ли, так в Окоемове, правило хорошего тона - держать свинью. Если не завел порося или хряка, или на худой конец, свиноматку, то не джигит ты села Окоемова, а как может чечен или осетин прослыть не джигитом. Никак не может чечен или осетин. Позор ляжет на весь род до седьмого колена. И потому держит Гайваз свинью, и потому:
- Никак, брат, не могу продать! - улыбаясь, сказал Гайваз.- хоть сам не кушаю, продать не могу, не обижайся!
Расстроенным уходил я от Гайваза. Не каждый, как оказалось, обитатель Окоемова, обладатель заветной хрюшки, жаждет расстаться с ней. И ведь не заставить, нет, плохо будет тому, кто решит окоемовского джигита заставить свинью продать. Столько стали, столько свинца в глазах Гайваза! Мулат хочет расстаться, татарин несмотря на улучшенный селекционный отбор, хочет, а джигит нет. Стыдно, видите ли, ему будет смотреть в глаза подрастающего жгучеусого поколения, разбросанного по окоемовским коттеджам и домишкам, которое уже, еще подрастая, шагает под бамби-мамбовы марши и имеет (пока уже, но еще ) Рустамову беконовскую психологию - так или примерно так думал я, не солоно хлебавши, возвращаясь в лесничество. Навстречу с ракеткой от бадминтона попалась Маруся.
- Что случилось? - тревожно спросила она.
- Да вот... - и вдруг, я выложил Марусе обо всех злопыхательствах со свиньями, утаив, естественно, о черепах.
- Вы к Титычу обратитесь, он поможет!
15.
Настало время сказать со всей степенью ответственности: Титыч в лесничестве первый лесник.
В его руках топор волшебен. Как проводит он осветления, прочистки, видали ль вы? Ночью, еще затемно выходит на работу, чтобы вкалывать по прохладце, чтобы овод да комар поедом не ел. Выбирает самую заросшую еловую посадочку, где осина с березой житья елочке-сосенке не дают. И давай рубить, размахнись рука, развернись плечо - без обеда, не разгибаясь, до жаркого солнышка. Выпрямит спину, утрет рукавом со лба пот, глянет - стоят елочки-сосенки, будто из плена освобожденные, зеленые, стройные - душа радуется.
А пила на заготовках! В его руках она визжит, не ревет, а поет, особую, протяжную, грустную, Титыча любимую, мелодию. И деревья с охом и шумом валятся на землю, и не абы как валятся, а строго, куда Титыч укажет-направит. А сядет Титыч на трелевщик, зарычит мотор, лязгнут гусеницы - как челнок снует трактор из пасеки в штабель, из штабеля в пасеку - кубы как грибы на глазах растут. А как носит Титыч каску - не снимая, носит, словно бальзам льет на душу инженеров по технике безопасности. А работу закончит, выйдет из трактора чумазый, в промасленной спецовке, смахнет пот со лба, улыбнется просто, спросит:
- Начальник, ну как?
- Отлично, Титыч! - отвечу - отлично!
И Титыч, походкой человека хорошо сделавшего дело, пойдет к вагончику, хлебнуть из термоса чайку, скурить папироску. Не разговорчив он и в карты не игрок. Мужики в "козла" режутся, Титыч книжку читает. Мужики водку пьют - Титыч трактор протягивает.
- А самое интересное, - Маруся понизила голос. - Один Титыч дорогу в Кремль знает. Говорят, хаживал туда и - что удивительно - оттуда вернулся.
Какой Кремль? Схохмить хотел, мол, Кремль в Москве остался, рядом с Мавзолеем и ГУМом, за мной в Окоемово не подался. Маруся перебила:
- Здесь свой Кремль - монастырь Свято-Кедринский. Заветное место. Не только Титыч видел, да один он вернулся. Мбхптыч, говорят, звон колокольный слышал, только верится с трудом, почудилось, верно, маршики в ушах пошумливали. Так что идите, идите к Титычу, совета спросите, уж он-то подскажет! Машина из леса вернулась, дома он.
16.
Я послушал Марусю. Душевность и участие сплетались в ее голосе в прочную бечеву убеждения. И чувствовалось в ее голосе что-то еще - неуловимо-необъяснимое, касающееся, казалось, нас двоих. Но что еще может быть между лесничим и мастером, кроме положенных на производстве отношений? Любовь? - смешно, амурные шашни по схеме: начальник - подчиненная? - но я не видел в Марусе женщину, достойную служебного романа. Бывает, конечно, свинка - золотая щетинка, но как водится, в соседнем лесничестве. Жалость? Вряд ли обуяло меня это всепоглощающее чувство, своих проблем хватало, меня бы кто пожалел, одни свиньи в чужих свинарниках чего стоили, не говоря о голове Кухлевского. И, тем не менее, в благодарность за доброе слово погладил я ее по щеке:
- Мы сыграем с тобой еще в бадминтон!
Маруся смутилась, как девочка, веснушки аж потемнели на покрасневшем лице, заулыбалась беззубо, будто угадал я ее потаенное желание. Опустила голову, ковырнув ракеткой валявшуюся на тропинке сосновую шишку, прошептала:
- Я буду ждать!
И побежала, не оглядываясь, как та же девочка - ножки выкидывались - вправо-влево, ручки размахивались влево-вправо, ракетка с веселым свистом рассекала воздух, словно перечеркивала ее прошлую, нелегкой женской судьбы, опостылевшую жизнь...