Аннотация: Автор вспоминает годы военного и послевоенного детства.
ДЕТСТВО, ОПАЛЁННОЕ ВОЙНОЙ
(из воспоминаний одного из "детей войны")
ПРЕДИСЛОВИЕ
В сентябре 2015 года я из Украины переехал к дочери в Россию. Я не буду здесь рассказывать, что побудило меня принять такое решение. Оно было нелёгким: я человек пожилой, мне уже идет 82-й год. Работу, которую я предлагаю Вашему вниманию, я пла-нировал опубликовать в Украине, но сложившаяся в этой стране обстановка не позволила даже думать об этом. Ниже я помещаю работу в том виде, в каком подготовил её к публи-кации в конце 2014 года.
В наступающем 2015 году будет отмечаться 70-летие Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг. Осенью же 2014 года, в конце октября, ис-полнилось 70 лет со времени полного освобождения Украины от немецко-фашистской оккупации. Правда, в самой Украине эта дата была отмечена более чем скромно. Вся политическая жизнь в Украине в августе-октябре месяцах была сосредоточена на подготовке к внеочередным парламентским выборам, которые прошли 26 октября 2014 года, и на действиях власти в связи с напряжёнными военными событиями в Луганской и Донецкой областях.
Изгнание немецко-фашистских оккупантов с территории Украины началось в кон-це декабря 1942 года. Первыми на землю Украины вступили войска 1-й гвардейской ар-мии под командованием генерала В. Кузнецова, которые 18 декабря 1942 года выбили оккупантов из села Петуховка Меловского района на Луганщине. В этот же день были освобождены и некоторые другие населённые пункты Меловского района.
Согласно плану Ставки, в начале 1943 года мощное наступление советских войск началось в направлении Донбасса и Харькова. Красной армии удалось освободить ряд северо-восточных районов Донбасса и город Харьков. Однако неприятель нанёс мощные контрудары и возвратил под свой контроль часть территорий Донбасса и город Харьков.
Бесповоротное изгнание фашистов с территории Украины началось только летом 1943 года после успешного завершения Курской битвы (5 июля - 23 августа 1943 г.).
В результате широкомасштабного наступления на всём южном направлении совет-ско-германского фронта были освобождены важнейшие промышленные города Донбасса, в том числе 8 сентября город Сталино (современный Донецк), а 23 августа 1943 года был освобождён и город Харьков. И уже к концу сентября Красная армия контролировала 700 км левого берега Днепра. Началась подготовка к форсированию Днепра, чтобы взять штурмом созданную немцами на правом берегу оборонительную линию "Восточный вал".
Чтобы подчеркнуть важность этих действий и зажечь войска на боевые подвиги, Ставка Верховного Главнокомандования переименовала Воронежский, Степной, Юго-Западный и Южный фронты соответственно в 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Украинские фронты.
Форсирование Днепра началось в ночь на 21 сентября 1943 года. 14 октября 1943 года был освобождён город Запорожье, 25 октября город Днепропетровск, а 6 ноября 1943 года войска 1-го Украинского фронта под командованием генерала Г. Ватутина освободи-ли от немецко-фашистских захватчиков столицу Украины город Киев.
В начале 1944 года Ставка Верховного Главнокомандования решила силами четы-рех Украинских фронтов нанести основной удар по врагу на территории Правобережной Украины, расчленить и разгромить его основные силы и освободить от немецко-фашистских войск всю территорию Правобережной Украины и Крыма.
В первой половине 1944 года на территории Правобережной Украины были про-ведены Житомирско-Бердичевская, Корсунь-Шевченковская, Никопольско-Криворожская, Ровненско-Луцкая, Проскуровско-Черновицкая, Уманско-Ботошанская, Одесская наступательные операции, в ходе которых были освобождены города Никополь, Кривой Рог, Ровно, Луцк, Херсон, Николаев, Одесса и другие города. Войска 2-го Украинского фронта разгромили 8-ю немецкую армию и 26 марта 1944 года вышли к государственной границе СССР.
Крым полностью был освобождён 12 мая 1944 года.
Летом и осенью 1944 года завершилось освобождение территории Украины от не-мецко-фашистских захватчиков. В результате успешного осуществления Львовско-Сандомирской, Ясско-Кишиневской, Карпатско-Ужгородской операций войсками Крас-ной армии были освобождены Львовская, Измаильская области. 28 октября 1944 года бы-ла освобождена Закарпатская Украина.
Последний населенный пункт УССР в ее довоенных границах - село Лавочное Дрогобычской области - был освобожден от врага 8 октября 1944 года. Официальным же днем освобождения Украины считалось 14 октября 1944 года, когда по этому поводу со-стоялось торжественное заседание в Киеве.
Битва за освобождение Украины, которая длилась 680 суток, стала важнейшим эта-пом на пути к победе над нацистской Германией и ее союзниками.
Так сложилась судьба нашей семьи, что трудные долгие месяцы немецкой оккупа-ции Украины - с октября 1941 года по сентябрь 1943 года - мы прожили сначала в Донец-кой области, а потом до самого освобождения в Харьковской области.
К 70-летию освобождения Украины от немецко-фашистских захватчиков на основе личных воспоминаний я подготовил материал о том, что пережила наша семья во время оккупации. Весной 2014 года я послал этот материал в Донецкую редакцию газеты "ТРУД", но там не смогли его опубликовать. В других же издательствах в связи с измене-ниями политической обстановки в стране русскоязычный материал в принципе не мог быть опубликован. Я стал готовить этот же материал в авторском переводе на украинский язык, но события на юго-востоке Украины сделали его публикацию вообще невозможной.
Поэтому предлагаю свою работу вашему вниманию.
Дополнительно хочу пояснить, как родилось название этого материала.
Официально понятие "дети войны" появилось в Украине после принятия "Закона Украины Љ 2195-IV "О социальной защите детей войны" от 18.11.2004 года, который приобрел силу с 1 января 2006 года.
В этом законе говорится:
"Ребёнок войны - лицо, которое является гражданином Украины и которому на время окончания (2 сентября 1945 года) Второй мировой войны было менее 18 лет".
"Государственные социальные гарантии детям войны устанавливаются с целью:
признания на государственном уровне тяжёлого жизненного пути граждан Ук-раины, чьё детство совпало с годами Второй мировой войны;
предоставления детям войны социальной поддержки".
Я являюсь гражданином Украины, родился 7 ноября 1934 года в городе Дружковка Донецкой области. В начале сентября 1945 года мне ещё не было и 11 лет, а значит, в со-ответствии с этим законом я с полным основанием могу считаться одним из "детей вой-ны".
Закон предусматривает "детям войны" дополнительно к пенсии ежемесячную надбавку в размере 30% от минимальной пенсии по возрасту. А это по состоянию на 1 января 2015 года примерно 285 гривень в месяц (минимальная пенсия по возрасту на 31 декабря 2014 года равна 949 гривень). Но ни разу в течение всех лет, прошедших после принятия этого закона, в бюджете Украины средства для этих целей не предусматривались. Поэтому практически никто из "детей войны" никаких надбавок к пенсии не получал.
В ОККУПАЦИИ
НА ДОНБАССЕ
Перед самой войной, в конце 1940 года, после увольнения отца из органов, наша семья переехала на Донбасс, в город Константиновка тогда Сталинской области, и наш отец, Николай Федотович, стал работать в городской сберегательной кассе. Какую долж-ность он там занимал, мать точно не знала. Мать, Елизавета Никитична, была домохозяй-кой и в основном занималась детьми, двумя мальчишками - старшим Женей и младшим Коленькой, названным почти случайно так же, как глава семьи. Наша семья снимала ком-нату в частном доме на городской окраине.
Сохранилась справка, что уже 20 июля 1941 года отец был призван в армию Кон-стантиновским городским военным комиссариатом Сталинской (Донецкой) области.
В дальнейшем мне удалось установить, что отец, который перед войной некоторое время служил в органах, был направлен на должность командира взвода 109 специального полка войск НКВД по охране железных дорог. Этот полк был сформирован в июне 1941 года по мобилизационному плану НКВД в городе Таллинн и входил в состав действующей армии.
Я помню, как мать после его убытия в армию долго сидела на кровати и ревела, просто рыдала, ничего не видя вокруг, как будто предчувствовала, что никогда больше не увидит своего Колю, которого она очень сильно любила. Из детских воспоминаний тех дней у меня также запечатлелся момент, когда перед уходом со двора отец держал меня на руках у своего плеча, а вторая его рука прижимала к бедру голову брата. Он почему-то ничего нам с братом не говорил, а просто молча прощался со своими сыновьями. Брату Жене в марте 41-го исполнилось десять лет, а мне шёл всего седьмой годик, т.к. родился я в ноябре 1934 года, и, конечно, я тогда ещё не мог понимать весь драматизм происходя-щего.
Так менее чем через месяц после официального объявления о начале войны с фа-шистской Германией эта война стала реальностью и для нашей семьи.
Чтобы не оставаться одной с двумя малыми детьми в чужом городе, спустя не-сколько дней после убытия в действующую армию отца мать решила перебраться в не-большой рабочий город Дружковку, где жила семья её брата Александра Никитовича, ко-торый работал в конструкторском бюро одного из заводов города.
Когда-то, когда наш отец в 30-х годах работал в Дружковке, Александр, учась на рабфаке, жил на квартире в семье у Лизы. Теперь же жизнь вынудила Елизавету Никитич-ну просить брата принять её с детьми.
В то время семья Александра Никитовича состояла из четырёх человек: он, его же-на Соня (Софья Ипатьевна), их сын, которого звали тоже Женя, и мать Александра и Ли-зы, наша бабушка Дарья Андреевна.
Так уж получилось, что весной 1941 года у них в Дружковке оказалась ещё и их младшая сестра Анастасия Никитична, которую в семье называли просто Ната, с дочкой Светочкой.
Анастасия Никитична к тому времени окончила Харьковский медицинский техни-кум и проработала несколько лет медицинской сестрой. Ещё участь в техникуме, она по-знакомилась с молодым работником НКВД Зеликом Моисеевичем, и в конце 1936 года вышла за него замуж. По его имени и отчеству уже можно понять, что он был евреем. Фа-милия мужа была не очень благозвучной и не нравилась Нате, поэтому она в браке оста-вила себе свою девичью фамилию. В семье она называла мужа тоже по-своему - Жоржем.
А к лету 1941 года у них уже росла дочь Светлана, которая появилась на свет в ян-варе 1938 года, и Ната была беременна вторым ребёнком. Видимо, поэтому она с работы уволилась и весной приехала в Дружковку к брату с мамой, чтобы последние месяцы бе-ременности не находиться в большом душном городе, каким был промышленный Харь-ков. Жорж был очень занят по работе и не стал против этого возражать. Ведь никто из простых граждан тогда не мог предполагать, что через несколько месяцев начнётся война. Известие о начале войны и о призыве в армию Жоржа застало его семью в Дружковке.
Таким образом, с началом войны в Дружковке оказались родные - старший брат Шура, его сёстры Лиза и Ната, а также их мать, Дарья Андреевна. В общей сложности в их семьях тогда уже было четверо детей, и ожидалось рождение пятого ребёнка.
Как известно, начало войны складывалось для Красной армии неблагоприятно, бо-лее того - трагически. Уже к осени 1941 года фронт стал приближаться к Донбассу. Обо-рудование заводов в Дружковке стали готовить к эвакуации, шёл демонтаж станков и другого ценного оборудования, всё в спешном порядке грузили на платформы. Александр Никитович как раз и занимался этими делами. У него для этого была бронь, и в первые месяцы войны в армию он призван не был.
Уезжали на восток и многие жители, особенно семьи евреев и работников партий-ных и советских органов. Очень широко ходили слухи о зверствах немцев на оккупиро-ванных ими территориях. Да и официальная пропаганда регулярно информировала насе-ление о расстрелах захватчиками семей евреев и коммунистов, родственников офицеров Красной Армии.
Через город на восток шли группы беженцев, двигались подводы с людьми и раз-ным скарбом, перегонялись целые стада коров и отары овец.
И однажды у перегонявших скот мужиков Ната за небольшую плату приобрела ог-ромную овцу, которая повредила ногу. Они с нашей мамой притащили её во двор. Ната, медик по специальности, овцу сама зарезала и сама же освежевала. У меня в памяти со-хранилась такая картина: в сарае вниз головой висит подвешенная к потолочной балке большая овца, а рядом с ножом в руке суетится ещё совсем молодая беременная женщина, моя тётя Анастасия Никитична. Шкура с шерстью уже наполовину снята и закрывает го-лову животного. Рядом стоит ведро с внутренностями и таз, кажется, с печенью, сердцем и ещё с чем-то. Везде много крови.
Как много лет спустя вспоминала Софья Ипатьевна, это было перед самым рожде-нием второго ребёнка Наты, то есть она разделывала овцу на последних неделях беремен-ности!
Кто-то из взрослых, может быть, как раз наша мама, потом рассказывала, что тогда шла речь об эвакуации нашей семьи, как семьи бывшего работника органов, и даже было решение о выделении для нас места в поезде. Но в это время, а именно 10 октября 1941 года, у Анастасии Никитичны рождается мальчик, которого назвали Эдуардом. А ведь её семья была семьёй кадрового чекиста да ещё и еврея, которого, правда, в Дружковке не очень-то и знали, потому что Ната с детьми фактически просто гостили у родственников.
И на семейном совете после продолжительного обсуждения было решено, что в эвакуацию поедет Ната с двумя маленькими детьми, так как у неё было больше оснований бояться оказаться на оккупированной территории. Наша же семья в то время была семьёй уволенного из органов работника, к тому же призванного в армию военкоматом, как обыкновенный гражданин. О том, какое наш отец имел воинское звание, никто тогда ещё не знал. Это позволяло утверждать, что он в армии не относится к командному составу.
А ведь только что родившемуся сынишке Наты была всего неделя-две! Поэтому одновременно было решено, что с семьёй Наты в эвакуацию поедет и бабушка Дарья Ан-дреевна. Ещё до их отъезда Александр Никитович с эшелоном заводского оборудования отбыл на восток. А мы − мама, мой старший брат Женя и я, ─ остались в Дружковке с же-ной Александра.Никитовича и их сыном Женей.
Уже были слышны раскаты взрывов и грохот орудий, фронт с запада постепенно приближался к Донбассу. Наши матери уничтожали документы, фотографии, особенно отца в форме, вообще всё, что могло подсказать немцам, кем были их мужья до войны. Вот почему я так и не сумел в альбомах нашей семьи и у родственников отыскать фото-графий отца в форме. Нашлась, кажется, у дедушки небольшая фотокарточка, на которой отец в форме с какими-то значками в петлице. К сожалению, сейчас, когда я пишу эти строки, и эта карточка потерялась.
Перед приходом немцев в городе на два-три дня установилось безвластие: офици-альные советские власти уже эвакуировались, а немецкие части ещё в город не вступили. Народ решил, что никто за порядком временно не следит, и люди кинулись тащить всё, к чему только можно было найти доступ. В первую очередь разграблению подверглись, ко-нечно, магазины, склады, в том числе и заводские, затем разные учреждения и организа-ции. Тащили всё, что можно было унести. Причём делалось это без особого шума. В горо-де в те дни вообще было как-то по-зловещему тихо.
У Софьи Ипатьевны в Дружковке была родная сестра Надя, которая жила в собст-венном доме с сыном Борисом, а ещё неподалёку тоже в частном доме жил её отец с дру-гой сестрой Верой, у которой был сын Леонид. Борис был чуть старше нашего Жени, а Ленька того же возраста. Взрослые мужики из тех, кого по каким-то причинам не призва-ли в армию, и парни предармейского возраста были основными действующими лицами в деле растаскивания по домам всего, что они могли найти на территории брошенных заво-дов, в магазинах и учреждениях. Конечно, не терялись и некоторые из проворных жен-щин.
А на одном из заводов в литейном производстве для скрепления формовочной мас-сы использовалась патока, сладкие отходы сахароварения, которая имела вид густой мё-доподобной субстанции светло-коричневого цвета. Бывшие работники завода бросились с вёдрами на завод за этой патокой, так как она вполне годилась в пищу вместо сахара. А хранилась эта патока в небольшом бетонном бассейне, и её приходилось черпать, накло-нившись над ним.
Борис успел на завод практически к концу разбора патоки, и наклоняться ему при-шлось почти до края бассейна. В общей суматохе кто-то нечаянно толкнул его сзади, и он с ведром в руке рухнул в бассейн. Его кое-как вытащили из патоки, и он, несмотря на это происшествие, с ведром сладкой массы в руке и весь в этой самой массе с ног до головы, появился дома у тёти Нади.
Там как раз находились мы с нашей мамой. Картина была, как говорится, и смех, и грех! Весь в коричневой липкой массе, Борис просил промыть ему глаза, так как стоило ему лишь моргнуть, и веки слипались так, что разомкнуть их без посторонней помощи он уже не мог. Сколько раз по дороге с завода с той добычей он вынужден был останавли-ваться, чтобы как-то продрать глаза, можно только догадываться, потому что с волос на голове на его лицо постоянно стекала патока.
На следующий день и мы, пацаны, подались в город в поисках чего-нибудь, что можно притащить домой. Но накануне более практичные и более расторопные взрослые уже опустошили практически все магазины и предприятия. Мы побывали во многих местах, я их плохо помню, так как в мальчишеской ватаге я был почти самым младшим, ещё и в школу не ходил. Помню только, что, в конце концов, мы оказались на каком-то складе или в складском помещении какого-то магазина, где в углу приличной горкой лежала на-сыпью, без упаковки соль. Вот её-то и набрали мы в карманы. Тоже добыча!
В Дружковке протекает небольшая речушка Торец. Течёт она по долине, которая находится между склонами двух холмов. На восточном склоне в то время располагался посёлок Гавриловка, где мы и жили. А западный склон, со стороны Краматорска, тогда не был заселён, и на нём не было служебных строений. Поэтому с восточного склона, с Гав-риловки, противоположный склон хорошо просматривался.
В тот же день, когда мы добыли соль, ближе к вечеру, едва солнце спустилось к го-ризонту, на дороге, что по западному склону вела из Краматорска, появились, оставляя за собой шлейфы пыли, передовые немецкие части. Впереди ехали мотоциклы с пулемётами на люльках, дальше лёгкие танкетки, машины, тягачи с пушками. Наши жители о при-ближении немцев уже знали, и многие вдоль улицы стояли у своих дворов и смотрели, прикрыв глаза ладонями от солнца, как в долину сползает, рыча моторами, серо-бурая во-енная техника врага-оккупанта. Как только колонна немецких войск приблизилась к мосту через речку, все жители стали прятаться по дворам.
Боёв за город Дружковку не было. Наши части отошли к Донецку, и фашисты бес-препятственно механизированными колоннами продвигались на восток.
А когда немцы вошли в город, сразу стало шумно. Это фашисты пошли по дворам, прежде всего выискивая спрятавшихся или раненных красноармейцев, а попутно отбирая у населения всякую живность. Кудахтали куры, мычали коровы, визжали поросята, зали-вались лаем собаки. Иногда, не часто, раздавались выстрелы. В кого стреляли, мы не зна-ли, возможно, в докучавших собак, а возможно, и в кого-то из людей. Голосили во дворах бабы, кричали дети, разыгрывались драмы и трагедии, которые всегда сопровождают вторжение врагов. А в тот день враг оккупировал и наш город.
Какие-то части немцев ушли дальше на восток, а какие-то расквартировывались в Дружковке. Немцы на правах сильного занимали самые лучшие коммунальные дома, официальные здания, а в частных домах размещались в лучших комнатах, выгоняя хозяев или сгоняя жильцов по своему усмотрению в разные второстепенные помещения.
Я не ставлю перед собой задачу точно в деталях и по датам описать ход боевых действий за Донбасс и особенности "нового порядка", установленного немцами в период временной оккупации наших территорий. Это достаточно глубоко описано в специальной и художественной литературе. Я хочу здесь отразить только те факты и события, упомянуть тех людей, которые остались в моей памяти и имели отношение к моей судьбе, повлияли в какой-то мере на мою жизнь.
Например, наверняка моя жизнь, жизнь нашей семьи и судьба семьи Анастасии Никитичны сложились бы по-другому, если бы в эвакуацию уехали мы с мамой. Как сло-жилась бы, − лучше или хуже, − этого не дано знать никому. В жизни ничего переделать нельзя, она, как известно, пишется один раз и сразу набело, без черновиков.
В естественные сроки, по календарю пришла зима с 1941 на 1942 год. Сведений о том, как складывалась обстановка на советско-германском фронте в целом, почти не было. Радио такой информации не давало, да и репродукторов в домах почти не оставалось, а радиоприёмники иметь и слушать запрещалось под угрозой смерти. Их требовалось сдать немецким властям. Информация появлялась в виде слухов, которые шёпотом женщины передавали друг другу. А где воюют мужья и что с ними, было совершенно не известно.
Перед самым приходом немцев мама получила первое и единственное письмо от отца после того, как он был призван в армию. Письмо пришло из города Хоста (ныне Хоста входит в состав Большого Сочи), где отец находился на излечении в госпитале после ранения.
Письмо не сохранилось, видимо, его уничтожила мать, боясь, что, обнаружив его, немцы расправятся с ней и с детьми. Сохранилась лишь фотография, присланная в том же письме.
Николай Федотович в госпитале, г. Хоста, 1941 год.
На фотографии - пятеро мужчин в госпитальных халатах и две женщины, похоже, медицинские сёстры. В центре сидит мой отец, Николай Федотович. Каких-либо бинтов или повязок на раненых не видно. Это позволяет предположить, что все они были из числа легкораненых или выздоравливающих.
На обратной стороне карандашом написано: "На память дорогому Николаю Федо-товичу от товарищей по госпиталю г. Сочи (Хоста) 26 сентября 1941". И четыре подписи тех, кто с ним сфотографировался.
Значительно позже при розыске сведений о военной судьбе отца мне удалось уста-новить, что 8 сентября 1941 года он был ранен в кисть левой руки. Находился на излече-нии сначала в ОМСБ-19 (отдельном медсанбате), затем с 11.09.1941 г. в ВПГ-80 (военно-полевом госпитале), в ВПГ-83, а с 15.09.1941 г. по 8.12.1941 г. в ЭГ 3806 (эвакогоспитале)
Но, повторюсь, к приходу немцев на Донбасс мать получила единственное письмо с фотографией, и в дальнейшем об отце мы больше никаких сведений не получали.
Точно не известно почему, вероятнее всего, из-за спешки и царившей на железной дороге неразберихи, а может быть, и из-за бомбардировок фашистами железнодорожных узлов, эшелон, на котором вывозилось оборудование с завода и с которым следовал в эва-куацию Александр Никитович, из Донбасса не успел выбраться. Он задержался на какой-то станции, а вскоре там оказались немцы.
Негласно Александр Никитович вернулся через пару недель в Дружковку. Верну-лись и ещё несколько работников завода. В первые недели, а то и месяцы немцы не суме-ли учесть всех мужчин призывного возраста, поэтому их не трогали.
А потом, уже ближе к зиме, советским командованием было предпринято контрна-ступление, и в Дружковку ворвалась танковая группа наших войск. Многие из мужчин, кто мог и хотел воевать против фашистов, в том числе и наш дядя, Александр Никитович, связались с нашими танкистами и при отходе той прорвавшейся танковой группы ушли с ними. Оказавшись за линией фронта в расположении частей Красной Армии, эти мужчи-ны были оформлены бойцами в действующую армию.
Александр Никитович провоевал всю войну и демобилизовался в звании "сер-жант".
Александр Никитович,
Германия, г. Геринц, 1945 год.
Во время оккупации Донбасса немцами наша семья, не имея своего жилья, жила в основном у сестры Софьи Ипатьевны, тёти Нади. И в её доме лучшие комнаты занимали немецкие солдаты, а все мы - и женщины, и дети - ютились в кухне. Часть из нас спала на полу, а возможно, и все, но мы с мамой и братом - точно. В кухне недалеко от дверей висел сосковый умывальник, жестяный бачок с соском внизу. Использованная вода стекала в большой таз, который стоял на табурете под умывальником. И поскольку туалет был во дворе, а немцы зимой да ещё ночью боялись выходить из помещения, они без всякого стеснения, не обращая никакого внимания на присутствие в кухне женщин и детей, справляли малую нужду в тот таз под умывальником. Мы лежим на полу у одной из стен комнаты, ещё не спим, и вдруг из соседней комнаты выходит здоровенный фриц в белой, длинной до колен, исподней сорочке и, став у таза, начинает громко "журчать".
То ли у их народа так принято было, то ли они нас за людей не считали, особенно наших совсем молодых ещё матерей, но такое их поведение вызывало у нас глухое воз-мущение. У нашего народа это считалось запредельным бескультурьем. А ведь немецкая пропаганда повсеместно кричала, что армия фюрера несёт нашему народу свободу и за-падную культуру.
Но справедливости ради стоит сказать, что среди немцев не все были одинаковыми. Помню, один немецкий солдат как-то затеял с нами, мальчишками, игру в снежки. Он шёл от их походной кухни или из столовой с котелком без крышки, в котором нёс какой-то суп. Увидев, что мы перебрасываемся снежками, он поставил котелок и стал участвовать в ребячьем "сражении". Поскольку на плече у него на ремне висел карабин, мы сначала не решались в него бросать, но затем, видя, что он улыбается и играет не зло, стали и его забрасывать комками снега. Когда он, раскрасневшийся и запыхавшийся, вышел из игры, взял котелок и направился дальше, кто-то из мальчишек подбежал к нему сзади и бросил снежный комок ему в котелок. Он это заметил, снова поставил котелок на землю, снял с плеча карабин, нацелил его на того дерзкого пацана и... Нет, не выстрелил, а стал голосом изображать стрельбу, что-то на подобие "тах-тах-тах", переводя ствол то на одного из нас, то на другого. Конечно, мы испугались и бросились врассыпную. А тот немец, по-прежнему смеясь, взял карабин на ремень и пошёл дальше.
Однажды я слышал, как какая-то женщина рассказывала другой женщине, что один из стоявших у них в доме немцев показывал ей фотографию своей семьи, где с ним была снята жена и две его дочки. При этом он рукой показывал на её детей и что-то говорил о "киндерах". Она поняла, что у него тоже есть дети, по которым он скучает. Тогда же он угостил её детей конфетами.
Попутно надо сказать, что, несмотря на то, что немецкие войска далеко от Герма-нии ушли на восток, к Новому 1942 году почти все расквартированные в нашем городе немецкие солдаты и, безусловно, офицеры получили посылки от своих. В нашем доме появились, заграничные ёлочные и просто праздничные украшения, у солдат - сигареты в красивых пачках, какие-то сладости. Что-то малость перепало и нам. Потом мы ещё долго показывали друг дружке необычайно красочные фантики и пустые пачки из-под сигарет. У нас появились новые своеобразные игрушки.
Ещё кто-то из женщин рассказывал, как стоявший у них на квартире немец гово-рил, что лично он стреляет не в солдат противника, а над их головами. Этот немец произ-нёс тогда неслыханные от оккупантов, просто невероятные в той обстановке слова: "их ест коммунист".
Конечно, такие разговоры были большой редкостью. Чаще и больше говорили о том, что кого-то арестовали, кого-то расстреляли, что появились какие-то приказы и рас-поряжения немецких властей для населения, что всё труднее и труднее достать, добыть что-то из еды.
Особенно проблемы с питанием обострились к весне. Когда сошёл снег и растаял лёд на реке, народ стал добывать пищу необычными для довоенного времени способами. Люди большими группами поднимались по склону вверх на равнину, несли в вёдрах и бутылках воду и выливали из только что открывшихся нор сусликов. Началась массовая добыча мяса этого грызуна. Мы с мальчишками тоже принимали в этом участие, но в наших семьях, по-моему, тогда ещё сусликов не ели или нам, детям, об этом не говорили.
Видел я, и как ловили для употребления в пищу лягушек. На крючок обычной ры-боловной удочки цепляли кусочек зелёного листика или ещё что-нибудь и, стараясь не спугнуть, протягивали удилище, поднося приманку прямо к морде лягушки. А их, лягу-шек, с весной вдоль речки появилось много, так как у них начинался свадебный период. Приманку слегка двигали из стороны в сторону, снизу вверх, и лягушка не выдерживала, бросалась на неё и оказывалась на крючке. Затем ловец ножом отрубал задние лапки, а искалеченную квакшу выбрасывал.
Говорили, что мясо лягушки очень вкусное, ничуть не хуже куриного. Не знаю, не пробовал. А о курятине тогда местное население стало вообще забывать, потому что её очень любили оккупанты и очень быстро за зиму кур извели, отбирая у людей всё - и "курка", и "яйка".
А наши мамы, Лиза и Соня, оставив троих мальчишек - моего старшего брата Же-ню, меня и нашего двоюродного брата тоже Женю - на попечение тёти Нади, отправились добывать пищу в не очень близкие края, аж в Кегичёвку Харьковской области, рассчитывая остановиться у маминого свёкра, нашего деда Федота Ивановича.
Собрали кое-что из своих довоенных вещей, вещей своих мужей, надеясь выменять в сёлах непромышленного Кегичёвского района на них что-нибудь из продуктов. Одновременно мама решила разведать возможность нашего перебазирования туда. Мама надеялась, что родители отца что-нибудь знают и о Николае Федотовиче.
Поездка была рискованной. Регулярного пассажирского сообщения не существова-ло. Добираться приходилось на чём придётся: на попутных пустых товарняках, машинах, подводах, а чаще просто пешком.
С дедушкой и бабушкой в то время жила семья самого младшего их сына Андрея: невестка Лиза (младшая) и её сын, их внук, второй Женя. (Видимо, имя Евгений, Женя, в предвоенные годы было очень популярным). Все сыновья и зятья деда Федота Ивановича были в Красной Армии, а дочери, Валентина и Александра, с детьми успели эвакуиро-ваться на восток.
Андрей Федотович и Лиза (младшая), 1940 год.
Конечно, появление Лизы старшей и Сони было для родителей отца неожиданным и волнительным. О Николае они знали ещё меньше, чем мама, которая пересказала им его письмо из госпиталя в Сочи.
Дед оборудовал и предоставил в распоряжение приехавших из Донбасса женщин двухколёсную тачку, и они подались в сёла. Где они тогда побывали и как меняли одежду, ткани, обувь, часы на продукты, в деталях наши мамы никогда не рассказывали. Известно, что поездка та не была напрасной, и вернулись они с зерном, крупами, привезли даже немного сала и ещё чего-то. Так что, видимо, благодаря этому есть нам сусликов и лягушек не пришлось.
Были среди местного населения в Дружковке люди, которые вообще не знали нуж-ды. Это те, что с первых дней оккупации нашли общий язык с немцами, а то и прямо по-шли к ним на службу. Уже зимой в городе появились мужики в особых головных уборах, в специальной форме, с повязками на рукавах и винтовками на плечах. Оккупантами была сформирована полиция из лиц, пострадавших от советской власти или просто ненавидевших её по разным причинам, а также из тех, кто дезертировал из Красной Армии, или относился к уголовным элементам.
Немало было и девиц, которые легко пошли на сближение с оккупантами и разъез-жали с их офицерами в машинах в открытую. Эти вызывали у большинства населения особое осуждение. Не мне судить, что толкало этих женщин на сожительство с врагом. А ведь среди них были и такие, чьи мужья или отцы сражались с фашистами в рядах Крас-ной Армии. Эту сторону жизни города в то время я знаю мало, в основном понаслышке.
А вот я расскажу о двоюродном брате Софьи Ипатьевны, Иване Фёдоровиче, роди-тели которого в своё время были раскулачены и сосланы в Сибирь. Он перед войной со своими сёстрами оставил родителей, и, пройдя через массу мытарств, нелегально вернулся в Донбасс.
Так вот, этот Иван Фёдорович стал каким-то начальником в полиции именно в Дружковке. Для Софьи Ипатьевны, её родителей и сестёр это событие стало неприятным сюрпризом, и, вообще, как теперь себя вести с ним, они не знали. Конечно, они никому тогда не говорили, что местный начальник полиции их не очень дальний родственник. Он тоже не стремился поддерживать с ними тесных отношений, хотя не чурался иногда к ним наведываться. Чем он занимался на той службе и чем занималась подведомственное ему подразделение полиции, можно судить из других литературных источников. Подробностей о его персональной деятельности в тот период мы не знали.
Но однажды кто-то из полиции предупредил маму, что на неё, как на жену бывше-го работника органов, поступило в полицию заявление, и ей нужно срочно из Дружковки бежать. С большой долей вероятности можно полагать, что это был именно Иван Фёдоро-вич.
Чтобы завершить о нём разговор, скажу, что с немцами при наступлении наших войск он далеко не ушёл. Был арестован, но не расстрелян и даже не осуждён, так как не оказалось сведений о его преступной деятельности в должности начальника полиции, а многие свидетели показали, что он помог им избежать жестоких преследований со сторо-ны фашистов в годы оккупации немцами Донбасса. После войны он жил и работал в Константиновке, там построил дом, женился и там же умер в преклонном возрасте. Никто его после освобождения Донбасса не преследовал.
В ХАРЬКОВСКОЙ ОБЛАСТИ
А тогда мама, получив такое предупреждение, не мешкая, собралась, взяла с собой старшего своего сына Женю и рванула из Дружковки. Куда? Естественно, к свёкрам в станционный посёлок Кегичёвка Харьковской области. Тем более что фактическую раз-ведку с тётей Соней они незадолго до этого там провели. А меня она оставила в Дружков-ке под присмотром Софьи Ипатьевны и Надежды Ипатьевны.
Оказавшись через небольшое время во второй раз у родителей отца, мама объясни-ла им, в какой ситуации мы оказались в Дружковке. Совет был недолгим, конечно же, они одобрили её действия и приняли "авангард" семьи своего сына на жительство.
В Кегичёвке немецких частей практически не было. Была военная комендатура на станции, а для осуществления, так сказать, гражданской власти был назначен староста и сформирована полиция из местных мужиков. Вследствие этого во многих подворьях со-хранилась разная живность ─ и коровы, и козы, и куры, а на окраинах посёлка некоторые жители держали даже поросят. Дедушка с бабушкой тоже держали корову и несколько куриц.
К весне 1942 года уже был наведён определённый порядок с учётом населения. По-этому дедушка сказал второй невестке, что нужно их прибытие зарегистрировать у ста-росты посёлка. Мама взяла паспорт, ещё какие-то документы и пошла регистрироваться. Когда ей разрешили войти в кабинет старосты и она увидела начальника, сидевшего за столом, сердце у неё опустилось в пятки. Старостой оказался бывший парубок из села Пар-Шляховая, тот самый Степан, который ухаживал за ней до её выхода замуж за Нико-лая Федотовича.
Непростой, очень трудный, состоялся у мамы со старостой разговор. Он, возможно, всё ещё хранил обиду на девушку Лизу за то, что она предпочла ему Николая из районного центра. Кроме того, он знал, что её муж раньше работал в органах. Ситуация была почти угрожающей, как говорится, попала матушка тогда из огня в полымя. Спасло маму то, что у неё была справка о призыве отца в армию. На вопрос Степана, почему она не эвакуировалась и где сейчас Николай, она ответила, что мужа забрали в армию, а эвакуироваться она не могла, так как наша семья была обычной семьёй. На что староста заявил, что она врёт, потому что чекистов, дескать, в армию не брали. Тут она и показала ему ту справку. Повертев её в руках, немного подумав и ещё что-то сказав, он милостиво её отпустил. Но, как говорила мама, страху она в тот раз натерпелась досыта. Ведь Степан мог тогда поступить так, как ему вздумалось бы, вплоть до того, что мог бы дать команду расстрелять семью бывшего работника органов.
Когда же всё более-менее благополучно обошлось, проведя ещё неделю в ожида-нии возможного неприятного поворота в решении старосты, мама оставила Женю у свек-рови и отправилась за мной и некоторыми нашими вещами, что оставались в Дружковке.
Там, стараясь нигде не светиться, мама собрала вещи в большой мешок-тюк, сдела-ла и для меня что-то вроде небольшого рюкзака, точнее, вещмешка, и через несколько дней так же полуподпольно мы отправились из Дружковки в путь.
До станции Лозовая доехали почти без проблем с другими такими же кочевниками на необычном транспортном средстве - рельсовом "тяни-толкае". На железнодорожные пути немцы установили два автомобиля, ориентированных кабинами в разные стороны. Резина с колёс была снята, а то, что выглядело, как колёсные барабаны, было приспособ-лено к движению по рельсам. Между этими автомобилями находились один или два обычных товарных вагона.
Видимо, готовясь к войне на территории Советского Союза, немцы учитывали, что ширина железнодорожной колеи в нашей стране больше, чем в западноевропейских странах, поэтому их локомотивы не смогут по ней ездить, и разработали специально автомобили, которые можно было использовать для движения и по нашим железным дорогам. А если иметь в виду отсутствие в то время в нашей стране приличных автомобильных дорог, такая предусмотрительность немецкого военного командования говорит о тщательной их подготовке к нападению на СССР и объективно заслуживает уважения.
Вот в одном из товарных вагонов такого необычного для нас транспорта ехали та-кие, как и мы, люди, которых за кусок сала, пяток яиц или что-то ещё, например, украин-ский "шнапс"-самогон соглашались подвезти немецкие водители, когда следовали по-рожняком. Началось всё благополучно. Но перед станцией Лозовая всех высадили, и, объ-яснив с помощью в основном жестов, что дальше нас не повезут, грубо прогнали прочь от железной дороги: "Вэк, вэк, вэк...!".
Станция Лозовая была оцеплена, и её мы обходили стороной. У меня перед глазами стоит та картина, которую мы тогда увидели. На одном из путей станции стояли, буквально вздыбившись, два паровоза, а за ними сгрудившиеся в беспорядке вагоны. Как потом рассказали, накануне ночью входную стрелку кто-то из подпольных патриотов перевёл таким образом, что следовавший на восток немецкий воинский эшелон был направлен по пути, на котором стоял другой состав. Так что произошло столкновение поездов и серьёзное крушение. Это, безусловно, была диверсия, организованная то ли местными партизанами, то ли диверсионной группой, заброшенной в тыл немецких войск, а возможно, и безымянным героем-одиночкой. Позднее мне не приходилось встречать в прессе официальное подтверждение какой-либо из этих версий, но я ничего не придумал, а рассказываю о том, что сам видел тогда.
Естественно, что в Лозовой мы не могли сесть на какой-нибудь попутный транс-порт, а на поезд и помышлять было даже нечего. И все "путешественники поневоле", та-кие же, как и мы, пешим порядком из Лозовой потянулись в направлении на запад. Шли по грунтовой дороге вдоль железнодорожного пути, который был основным ориентиром в движении.
Мама, что называется, на горбу тащила большущий тюк с вещами. Я плёлся за ней со своим вещмешком за плечами. От Лозовой до Кегичёвки примерно 60-65 километров. Мы вышли утром, уже было светло, потому я и смог увидеть те столкнувшиеся паровозы. Шли небольшой группой, которая сформировалась стихийно из кочевавших по разным причинам людей: кому-то не удалось выехать в эвакуацию из-за быстрого продвижения немецких войск на восток, и теперь они возвращались к местам прежнего жительства; ко-го-то нужда заставила ходить по сёлам в надежде выменять продукты; кого-то, как нас, обстоятельства вынуждали перебираться к родственникам. Такие группы двигались и в одном с нами направлении, а иногда попадались и идущие навстречу нам.
Шли мы довольно долго и преодолели один или два железнодорожных перегона, прежде чем оказались на каком-то разъезде. На путях стоял немецкий воинский эшелон. Надо сказать, что в те времена в качестве локомотивов использовались только паровозы. Составы не были снабжены электричеством, поэтому последний вагон в каждом составе, как правило, был с тамбуром, и в этом тамбуре, где, кстати, находился привод ручного тормоза Матросова, обычно ехал сопровождавший состав железнодорожник. В круг обя-занностей этого человека входило, в частности, зажигание и выставление задних, хвосто-вых красных сигналов-фонарей и принятие мер к торможению поезда в случае необходи-мости.
Вот и в том, стоявшем на разъезде поезде, в тамбуре последнего вагона находился такой сопровождающий. Пожалев меня, семилетнего пацана, уже к тому времени проша-гавшего не менее десяти километров, он согласился на уговоры мамы и взял меня к себе в тамбур. Мама упросила его, чтобы он довёз меня до станции Кегичёвка, а там я должен был спросить у кого-нибудь, где живёт дед Федот, которого все в посёлке знали и дом ко-торого, бывшего стрелочника, находился от станции недалеко. Так моё пешее путешест-вие с мамой временно было заменено на путешествие с незнакомым пожилым железнодо-рожником в тамбуре последнего вагона немецкого воинского эшелона. Видимо, мама считала, что риска никакого не было, так как поезд ни через какие узловые станции не проходил и миновать Кегичёвку не мог.
Но тут вмешался случай, предусмотреть который ни мама, ни тот железнодорож-ник не могли. Проследовав несколько перегонов без остановки, поезд, наконец, остано-вился на какой-то станции или разъезде. Дяденька, с которым я ехал в тамбуре, пошёл на-брать кипятку, и я на некоторое время остался один. В это время состав обходили два воо-ружённых немецких солдата. Может быть, это была охрана поезда, а может, патруль со станции. Они увидели меня в тамбуре, где посторонних не должно было быть, и, что-то по-своему говоря, жестами приказали мне слезть, а потом, дав мне ещё и небольшой под-затыльник, отогнали от состава. Они дождались сопровождающего поезд железнодорож-ника, отругали его, и вскоре поезд ушёл. Я ревел уже тогда, когда меня высаживали, а ко-гда поезд ушёл и я остался на пустынном разъезде совершенно один, разревелся пуще прежнего.
Я не скажу, что я быстро успокоился, но ума у меня хватило и за поездом не бе-жать, и к местным жителям не проситься, и в здании станции не прятаться. Я пошёл в ту сторону, откуда пришёл привёзший меня поезд, и за входными станционными стрелками сел у переезда на краю дороги, по которой, как я считал, должна была прийти мама.
Я уже говорил, что тогда немало людей по разным причинам перемещалось по до-рогам, особенно вдоль железнодорожных путей. Обычно шли группами в несколько чело-век, так было безопаснее. Вот я и сидел, каждый раз приободряясь, когда вдали показыва-лась очередная группа странников. Но всякий раз, убеждаясь, что в той группе не было мамы, впадал в отчаяние, но пост свой, однако, не оставлял. И уже под вечер, когда солн-це за моей спиной садилось за горизонт, подошла группа из нескольких человек, среди которых шла и мама. Сначала я заметил знакомый большой тюк, а потом узнал и родное лицо. Чего было больше - моей радости или удивлённого испуга мамы, теперь трудно сказать. Я помню только, что на этой станции мы ночевали у каких-то добрых людей, и что я, не евший целый день, был наконец накормлен.
А на следующий день мы с рассветом продолжили наш пеший переход и к вечеру следующего дня или ещё через день добрались до Кегичёвки. Этот участок нашего путе-шествия у меня начисто выпал из памяти, видимо, вследствие того потрясения, которое я пережил после высадки с поезда.
В зрелом возрасте, вспоминая этот случай из моего военного детства, я всегда бла-годарил судьбу, что всё тогда так закончилось. Ведь высади меня немцы на перегон даль-ше, куда мать в тот день не дошла бы, или запаникуй я и уйди с той станции в каком-нибудь направлении, или попросись я к кому-нибудь переночевать чуть раньше, чем по-дошла группа матери, или..., или... И тогда я запросто мог бы стать одним из тысяч без-домных, беспризорных ребят, какие в злую годину войны появлялись повсюду. К счастью, меня такая доля миновала. Но всякий раз, проезжая на поезде по участку Лозовая-Кегичёвка, я всматриваюсь в местность, пытаясь узнать тот разъезд или ту станцию, где весной 1942 года я остался один.
Вскоре после нашего прибытия к дедушке в тех местах прошли бои. Сначала в Ке-гичёвку вошли передовые части наших войск, но через несколько дней они снова откати-лись на восток. В саду у соседей были оставлены окопы с массой патронов и гранат-"лимонок". В тот день, когда наши с боем отходили, напротив дома дедушки под лоша-дью ехавшего верхом советского командира взорвалась граната или снаряд. У лошади бы-ло разворочено брюхо, а офицер был легко ранен. Он заскочил к нам в хату, ему оказали какую-то помощь, и он побежал огородами вслед за своими.
А лошадь после взрыва по инерции забрела к нам во двор и рухнула на землю. Уже с мертвого животного дед снял добротное кожаное седло, а потом с нашими мамами они оттащили лошадь из двора через дорогу и сбросили её в большую яму у зернохранилища. Кровавые следы, оставшиеся на земле у дома и на дороге, были тщательно ликвидирова-ны. Дедушка спрятал седло в курятнике и долго потом дрожал, боясь, что его обнаружат немцы.
Через многие годы я прочёл в Военном энциклопедическом словаре о тех боях вес-ной 1942 года:
"Харьковское сражение 1942, 12-25.5, боевые действия войск Юго-Западного и Южного фронтов во время Великой Отечественной войны против немецко-фашистской группы армий "Юг". Цель овладеть Харьковом... Войска Юго-Западного фронта, прорвав оборону противника севернее и южнее Харькова, до 19 мая медленно развивали наступ-ление на Харьков. Отсутствие активных действий на других участках фронта позволило немецко-фашистскому командованию создать крупную ударную группировку у основания барвенковского выступа, прорвать оборону Южного фронта и нанести удар в тыл войскам Юго-Западного фронта, которые, будучи отрезаны противником в барвенковском выступе, небольшими группами начали прорываться из окружения (вышло ок. 22 тысяч человек)..."
Районный центр Барвенково находится примерно в ста километрах на восток от Кегичёвки. Значит, барвенковский выступ находился совсем рядом с нашей станцией, и те бои, свидетелями эпизода которых мы тогда оказались, были частью неудачного Харьковского сражения в мае 1942 года.
Ещё некоторые свидетельства тех боёв мы увидели летом, когда мама решила нас с братом сводить в село Пар-Шляховая. Я намеренно употребляю слово "сводить", потому что никакой транспорт тогда не ходил, и мы пошли пешком в родное мамино село, ведь расстояние до него было небольшое - всего 10-12 километров. И вот тогда в одном из ов-рагов, который местные жители называли почему-то "Вшивая балка", мы увидели огром-ное количество разбитой техники. Люди рассказывали, что там шли тяжёлые бои, столк-нулись солидные силы советских и немецких войск. В ходе сражения якобы налётала и наша, и вражеская авиация и бомбила, не разбираясь, и тех, и других.
Трудно судить, насколько правдивыми, отражающими истинные события были те рассказы селян. Говорили они, что потери были огромные с обеих сторон и что трупов бойцов на том поле боя осталось очень много. Когда наступило лето и пришла жара, смрад от разлагающихся человеческих останков долго разносился ветром далеко окрест. Постепенно погибших, конечно, захоронили. Были и случаи мародёрства. Не всегда мог-ли, дескать, селяне зарывать в землю добротную военную одежду и обувь, так как жили совсем небогато.
Летом 1942 года маму да и вторую невестку Лизу младшую привлекали к сельско-хозяйственным работам. Местные власти на базе довоенных колхозов создавали нечто наподобие звеньев или бригад, так называемые "десятихатки". Способных работать из соседних десяти дворов сгоняли вместе и заставляли работать в поле. Никакой техники не осталось, поэтому пахали и сеяли или на уцелевших коровах, или вручную. За работу, понятно, не платили. Это считалось повинностью. Может быть, обещали оплатить труд из будущего урожая, но на это никто не рассчитывал.
Поэтому на приусадебном участке деда выращивали и картошку, и кукурузу, и подсолнух, и капусту, и буряки, и морковь, и фасоль, и лук, и чеснок, и ещё какую-то зе-лень. Примерно четверть участка занимала пшеница, а ещё была приличная плантация, где выращивался табак, так как дедушка много курил. Он сам сушил в тени вязанки таба-ка, потом резал листья и толок, дробил в ступе сухие грубые стебли. Когда он этим зани-мался, непрерывно чихал сам, и находиться с ним рядом из-за свербежа в носу было не-возможно. Бабушка всегда в это время на него ворчала и требовала, чтобы он готовил свою махорку где-нибудь подальше от хаты.
А у нас, мальчишек, появились новые игры. Патронов, разных других боеприпасов, повреждённого, а то и исправного оружия вокруг было полно. Мы разряжали патроны, высыпали порох, затем, оставив в патроне немного пороха, забивали внутрь патрона пулю, а сверху насыпали снова порох. Если потом порох сверху поджечь, огонь проникал вовнутрь, воспламенялся порох под пулей и раздавался выстрел. Пуля вылетала из патрона, как из ствола винтовки, с резким грохотом.
Мы любили заполнять несколькими такими переделанными патронами банку из-под консервов, а сверху ещё насыпали порох. Поджигали длинную, добытую из артилле-рийского снаряда, чёрную пороховую "макаронину" и прятались. Когда "система" сраба-тывала и выстрелы следовали один за другим, стоял неимоверный грохот, настоящая ка-нонада. Мы такие штуки называли, видимо, по похожести звучания, "хро-ко-ко".
Бывало, прикрепляли вывернутый из "лимонки" детонатор к дереву, к кольцу при-вязывали верёвку и, спрятавшись в окоп или за угол сарая, дергали за конец верёвки, что-бы извлечь чеку. Детонатор срабатывал, ветка дерева отрывалась. Это, конечно, были очень опасные развлечения. Взрослые нас ругали, но уследить за нами или удерживать нас постоянно в доме не могли.
А у нас сформировалась своя компания: мы с братом, двое соседских мальчишек Знова, и пятым был Славка Жорноклёв, который жил через два двора. Его отец был шофёром немецкого офицера, коменданта станции. Почему отец Славки не воевал в Красной Армии, а оказался на оккупированной территории в Кегичёвке, мы не знали. Но он и до войны работал шофёром, поэтому его сразу привлекли как опытного водителя для работы на немецкие власти. Ну а Славка прибился к нам, ведь мальчишки легко находят общий язык.
В связи с тем, что в окрестностях станции и районного центра Кегичёвка шли бои, везде было много различных боевых позиций, в том числе и артиллерийских, где после того, как фронт откатился дальше на восток, осталось много неиспользованных артилле-рийских боеприпасов.
Мальчишки постарше умудрялись разделять унитарные заряды, то есть отделять собственно снаряд от гильзы, и извлекали длинный, похожий на макароны, артиллерий-ский порох. Это стало в то время почти обычным делом. Целые большие пучки такого пороха держали дома и использовали для растопки печей. Даже наша бабушка Катя и обе снохи Лизы научились применять в быту такой порох.
В качестве топлива в сельской местности использовались стебли кукурузы, под-солнуха, высушенные кизяки, а у нас ещё и уголь и дрова, если, конечно, удавалось ими разжиться на железнодорожной станции. И вот однажды, то ли в топливе что-то попало, то ли для растопки что-то не то или неосторожно применяли, но в плите произошёл силь-ный взрыв, и содержимое кастрюли, в которой варился борщ, оказалось на потолке. К счастью, никто из хозяек в тот момент не находился непосредственно у плиты, и для них все закончилось благополучно.
Ещё вспоминается, как после бомбежки загорелись находившиеся через дорогу вдоль путей зерносклады. Тогда сильно подгорело хранившееся там зерно, и кто-то сооб-разил его использовать в качестве топлива. Горелого зерна были десятки, а может, и сотни тонн. Более-менее сохранившееся пошло на корм для птицы и скота, а сильно подгоревшим стали топить печки. И такое топливо использовали очень многие жители посёлка, особенно с улиц, которые были поблизости от зернохранилищ. Люди стали вёдрами и мешками тащить домой то зерно. Власти этому не препятствовали, так как ни на что другое оно не годилось.
Дедушка Федот тогда в куске жести гвоздём набил дыры. Получилось что-то, по-хожее на большую тёрку. Её немного изогнули и поместили над колосниками в топку печки, чтобы зерно не просыпалось вниз и чтобы улучшить тягу. Необычное топливо за-сыпали сверху через конфорки. Снизу под жестью с дырками помещали бумагу или мел-кие дрова и щепки, и, конечно, тот чёрный длинный порох. Горело зерно, почти как уголь.
Те же мальчишки постарше, что разделывали снаряды, гильзы от них использовали тоже для непростой забавы. Я был свидетелем, как один парень разобрал унитарный па-трон, постукивая местом соединения гильзы со снарядом о железнодорожный рельс! До-велось мне увидеть и те забавы.
Парни вывинчивали из гильзы капсюль, потом забивали гильзу в какой-нибудь пе-нёк дном вверх. Через отверстие от капсюля насыпали довольно значительное количество мелкого пороха, а затем вставляли в отверстие длинную чёрную порошину и поджигали её с внешнего конца. Возможно, даже исхитрялись быстро завинчивать всего на несколько витков капсюль, а сами бежали прочь. Когда огонь подожжённой длинной порошины достигал основной массы пороха и тот воспламенялся, пороховые газы вырывали гильзу из пенька, и она с сильны грохотом взлетала вверх. При этом гильза беспорядочно вращалась, и возникал жуткий, модулированный из-за вращения гильзы, звук - "у-у-у"...
Конечно, это было очень опасное развлечение, чреватое самыми тяжёлыми послед-ствиями. И таких трагических случаев было немало. То и дело доходили слухи об искале-ченных и погибших мальчишках. Не миновала трагедия и нашу семью.
Летом 1942 года на станцию Кегичёвка со всех окрестных оврагов и полей немцы свозили разбитую военную технику для отправки в тыл в качестве металлолома. Приле-гающая к вокзалу площадь была сплошь уставлена подбитыми танками и бронемашина-ми. Одни без гусениц, некоторые даже без башен, с развороченными внутренностями. Много было искорёженных артиллерийских систем, а порой встречались внешне, каза-лось, целые гаубицы и пушки, хотя и с поврежденными лафетами. Были также выведен-ные из строя миномёты и масса другого военного металла, в том числе гильз, каких-то наполовину разорвавшихся снарядов. И среди этого опасного во всех отношениях военного теперь уже хлама, копошились вездесущие мальчишки.
А с нашими домами эта свалка была совсем рядом, поэтому мы там оказались в числе первых. И вот однажды мы с Иваном Зновой сидели за щитом какой-то пушки и крутили всякие ручки, отчего ствол орудия поворачивался в разные стороны. В это же время мой старший брат Женька со Славкой Жорноклёвом возились с чем-то небольшим, пытаясь то ли разглядеть эту штуку, то ли разобрать. И вот, как мне тогда показалось, как только мы навели на них нашу пушку, вдруг раздался взрыв.
Когда небольшое облако дыма рассеялось, я увидел, что Женька медленно подни-мается с земли, покачиваясь из стороны в сторону, а потом пускается бежать по направле-нию к нашему дому. Славка держится за щеку и ошалело смотрит в одну точку. Я тогда был почти уверен, что это выстрелила моя пушка, и с перепугу от того, что натворил бе-ды, бросился вдогонку за братом, что-то при этом крича ему.
Догнать я его не смог и вбежал в дом минуты через две-три после него. Женька стоял перед умывальником в кухне и громко требовал, чтобы ему промыли глаза. Рядом с ужасом на лицах суетились бабушка и мама. Лицо брата было в крови, кровь бежала на пол и с его левой руки. Оказав ему какую-то первую помощь, немного перевязав раны, мать сразу же повела его через железную дорогу в больницу.
Как потом выяснилось, Женька со Славкой пытались извлечь из крыльчатки по-вреждённой большой минометной мины, калибра примерно 120 мм, патрон метательного (выталкивающего) заряда. Мы уже знали, что в таких патронах "очень сильный порох". Патрон тот у них не извлекался, и тогда Женька, чтобы сдвинуть его, ударил чем-то по крыльчатке. Произошёл взрыв. Хорошо ещё, что при этом не разорвало саму крыльчатку. Патрон был из картона, а нижняя его часть с капсюлем из латуни. Вот нижняя часть и раз-летелась на осколки, при этом у брата была оторвана фаланга большого пальца левой ру-ки, и несколько мелких осколков попали в его лобную часть лица над левым глазом, а один осколок угодил в верхнее веко левого глаза и ушиб зрачок.
Впоследствии от этого удара по зрачку начало образовываться бельмо, затем левый глаз перестал видеть, а из-за него стало ухудшаться зрение и правого глаза. Позже, уже во взрослом возрасте, чтобы спасти второй глаз, брату левый глаз удалили совсем. На место левого вставили протез - стеклянный глаз. Вот так то ранение в детстве в конечном счёте привело брата к инвалидности.
Ещё один осколок в тот раз оставил подковообразный след на левой щеке брата. Точно такой же след образовался от другого осколка на щеке у Славки. Славка получил только это ранение, потому что стоял рядом, а Женька держал крыльчатку в руках, и по-тому он пострадал значительно серьёзнее.
Дней через 10-15 брата из больницы выписали, но ещё какое-то время он ходил с забинтованной левой кистью, а лоб его долго оставался в зелёнке.
К осени 1942 года из окружения или из плена выбрался и пришёл в дом к деду Фе-доту Ивановичу их зять Фёдор, муж их старшей дочери Александры. Перед приходом немцев она с сыновьями Виктором и Николаем успела эвакуироваться. До войны у них был свой дом на окраине Кегичёвки у железнодорожной ветки к сахарному заводу. Дом этот после отъезда их семьи на восток пустовал, поэтому дядя Фёдор в основном находил-ся и питался у тёщи с тестем, а ночевал в своём доме. Он пробыл в посёлке на полупод-польном положении совсем недолго, а затем куда-то ушёл, говорили, хотел пробираться к своим. Но его пребывание у деда запомнилось одним событием.
Как-то ночью на нашу станцию произвела налёт советская авиация. Тогда на путях находилось несколько товарных составов, в том числе, возможно, и воинских. Знаю, что один был с лесом и ещё с чем-то, что немцы вывозили с Украины. Эти составы и послу-жили основными целями для нашей авиации. Но бомбили почему-то в основном зажига-тельными бомбами. Возможно, на станции был и эшелон с топливными цистернами.
Когда начался налёт, женщины с детьми забрались в погреб, который находился метрах в десяти от дома, а дед с дядей Фёдором сначала оставались в доме или погребни-ке. Но потом с неба посыпались в огромном количестве зажигательные бомбы. Когда ста-ло ясно, что бомбят не фугасными бомбами, женщины тоже выбрались из погреба, чтобы помогать мужчинам в тушении то и дело возникавших очагов загорания. А мы, мальцы, поднялись в погребник и оттуда наблюдали за происходящим во дворе.
Когда "зажигалка" падала на землю, раздавался характерный негромкий хлопок, а затем появлялось пламя. И вот тут военный опыт дяди Фёдора очень пригодился. Мы ви-дели, как он после воспламенения бомбы ногой в сапоге катал её, как обыкновенную бу-тылку, по земле и давал команды дедушке и нашим мамам, чтобы они засыпали её землёй. Всё он делал спокойно, без излишней суеты. Это настраивало и женщин на быструю, но без всякой паники работу по недопущению распространения огня.
Какое-то количество таких бомб упало на станции, несколько на зернохранилища, и там возникли пожары. Помните, я рассказывал о необычном топливе, горелой пшенице. Она и появилась вследствие той бомбежки и тех пожаров.
В нашем дворе упало не менее десятка зажигательных бомб. Но, слава Богу, ни од-на из них не попала ни в соломенную крышу дома, ни в сарай, ни вообще в какую-либо постройку. В основном они падали в огород, где к тому моменту всё, что выросло, уже было убрано.
Правда, одна из "зажигалок" попала в кучу хвороста на границе с соседями с за-падной стороны, и все, кто занимался ликвидацией загораний в нашем дворе и у соседей, бросились тушить этот хворост. Где-то в районе школы загорелась соломенная крыша чьей-то хаты, потом ещё в другом месте, у ставка. Налёт продолжался около получаса, но с последствиями его боролись почти до утра.
Утром на улице рядом с нашим зелёным забором обнаружили одну несработавшую бомбу, которая сантиметров на 10-15 углубилась в землю. Вот тогда мы её и рассмотрели. Она была в диаметре 10-12 сантиметров, длиной - 30-40, то есть размером чуть больше винной бутылки. В огороде дедушка с невестками собирали наполовину сгоревшие остатки бомб и куда-то их убирали или закапывали.
В то время в Кегичёвке был небольшой лагерь для советских военнопленных, ко-торый располагался во дворе разрушенного двухэтажного здания недалеко от школы и был обнесён колючей проволокой. Немцы использовали пленных на разных тяжёлых ра-ботах. Сопровождали пленных обычно немецкие солдаты, но нередко и полицаи.
Кстати сказать, по посёлку часто маршировали небольшие, до взвода, отряды этих полицаев. У всех на левых рукавах были отличительные "жёлто-блакитные" повязки. Эти цвета стали впоследствии цветами государственного флага Украины.
Так вот, немцы заставили наших пленных вытащить ту застрявшую в земле "зажи-галку", а когда она во время этой операции не взорвалась, велели из кирпичей сделать подставку и положить эту бомбу на неё. А потом, чуть отойдя, стали её расстреливать, но никак у них не получалось попасть в её днище, размером с донце бутылки. Тогда кто-то из наших пленных решил предложить свои услуги для ликвидации бомбы. Мол, дайте, я попробую.
Ему далеко не сразу, но после новых собственных безуспешных попыток всё же доверили это дело. Оставив в винтовке не больше одного патрона и нацелив на него не-сколько своих стволов, конвоиры ему протянули оружие. Наш боец присел на одно коле-но, прицелился и с первого же раза, единственным бывшим в его распоряжении выстре-лом, поразил цель. Бомба хлопнула и загорелась. Пока всё это происходило через дорогу от нашего двора у ещё дымившегося зернохранилища, кроме нас, мальчишек, появились и другие зеваки. Они, как и мы, наверняка, испытали гордость за нашего бойца. Клянусь, это было именно так.
Запомнилась и ещё одна бомбёжка. После той ночи, когда нашу станцию и приле-гающие к ней дворы обильно посыпали зажигательными бомбами, матери стали уклады-вать нас спать под большой кроватью. Тогда было распространено мнение, что пули и ос-колки не могут пробить обыкновенную перьевую подушку, а тем более перину. Поэтому нас укладывали под кроватью головами к стене, на кровати оставляли перину и все неза-действованные по прямому назначению подушки. Считали, видимо, что при любом раз-рыве бомбы или снаряда где-то рядом нас это спасёт от гибели. Ну, а если уж будет пря-мое попадание, то... А ещё у каждого из детей в каком-нибудь месте рубашки была вшита особая молитва, которая должна была беречь, охранять от опасности и смерти.
Как-то ночью, когда мы все спали под кроватью, началась серьёзная бомбёжка. Не-сколько фугасных бомб разорвалось на станции, а одна, как потом мы установили, упала недалеко от нашего дома, всего метрах в 100-200. Стены дома были исковерканы оскол-ками, и хотя ставни на окнах были закрыты, стёкла повылетали. Одним осколком стекла наша мать была ранена в колено. Но в остальном для нас всё обошлось благополучно.
За железнодорожными путями в посадке позже мы видели огромную, метром пять в диаметре, воронку от мощной бомбы. Хорошо, что взорвалась она не с нашей стороны путей. А взрывов в ту ночь было много, правда, пути пострадали мало.
ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС
Осенью того 1942 года я пошёл в первый класс. Учились мы в довоенной школе, занятия проводились только в младших классах. Брат мой Женька ходил в третий класс, а вот ребят старше в школе не было совсем.
В одноэтажном здании школы был длинный коридор, классные комнаты распола-гались по обе стороны коридора. В конце коридора висел большой, во весь рост портрет Гитлера. И вот однажды оказалось, что кто-то на портрете выколол фюреру глаза. Разра-зился большой скандал, но виновных тогда не нашли. Конечно, на учеников нагнали страха. Натерпелись, естественно, и учителя, и уборщицы, испереживались родители. Страшно было даже подумать, что бы сделали немецкие власти с тем, кто это учинил.
Это вообще-то могло бы остаться незамеченным, но тогда уже в третьем классе стали преподавать немецкий язык. Поэтому в школе работали, как их называли, "немке-ни". Кем были эти учительницы по происхождению, я не знаю, но они точно были лояль-ными к оккупантам, и, скорее всего, именно от них власти узнали о надругательстве над портретом фюрера. Постепенно страсти вокруг этого происшествия улеглись, но тут слу-чилось новое.
В классе, где учился мой старший брат, перед уроком немецкого языка классная доска оказалась натёртой салом. Когда "немкеня" попыталась что-то на доске писать, мел скользил по жирной поверхности, и на чёрном поле доски ничего не оставалось. Училка та без особого труда разобралась, в чём дело, поняла, что это сделано преднамеренно, и подняла шум. И вот тут кто-то из ребят, видимо, напуганный тем, что обещали наказать всех, рассказал, что это сделал наш Женька. Маму срочно вызвали в школу, и началось...
Вспомнили и историю с портретом Гитлера, и в том проступке попытались обви-нить брата, хотя этого доказать никто не мог. Я точно не знаю, как маме удалось прежде всего спастись самой. Ведь её могли обвинить, что это она научила своего старшего сына сотворить такое. Возможно, удалось убедить ту учительницу немецкого языка, что это была обычная детская шалость, и доска была натёрта жиром не перед её, а ещё перед пер-вым уроком.
Конечно, слёз тогда в школе мама пролила достаточно, говорила, что у неё есть ещё один "киндер", обещала старшего примерно наказать. Думаю, что властям об этом случае не докладывали, боясь общих репрессий. А вывод такой я сделал потому, что и в тот раз всё обошлось без серьёзных последствий. Женьке же и в школе, и дома досталось по первое число. Экзекуция была настоящая, так как мать ещё долго не могла прийти в себя, ясно понимая, чем могло обернуться для всей нашей семьи, включая и деда с бабуш-кой, эта "шалость" её старшего сынка.
Итак, во время немецкой оккупации я пошёл в первый класс. Сначала мы учились писать в остававшихся в семьях из довоенного времени тетрадках. Мне немного удалось пописать палочки и крючочки в тех самых тетрадях в три косых, которые совместно с прописями служили для выработки у учеников правильного каллиграфического почерка.
Но после зимних каникул у большинства школьников всякие тетради закончились вообще, и писать мы стали, в прямом смысле, на чём придётся: на отдельных листах из разных, не до конца ранее использованных тетрадей, просто на чистых нелинованных листах разной бумаги, а под конец даже между строчками на страницах ненужных книг.
Из всех допущенных властями учебников, по крайней мере, в первом классе, был заменивший прежний "Букварь" новый учебник, изданный поднявшими головы в годы немецкой оккупации националистами. Назывался он "Рiдне слово". Тогда, кстати, как и раньше в советское время, в сельской местности преподавание велось только на украин-ском языке. Учебник этот и по содержанию, и по иллюстрациям был националистическо-го толка. Мы, дети, тогда, безусловно, об этом не задумывались, ведь это был первый учебник в нашей жизни, и с ним интересно было заниматься. А между собой этот учебник мы стали называть на свой манер − "Оволс ендiр". Нам казалось, что прочитанное в обратном направлении название учебника так звучало вполне в духе времени, почти по-немецки.
В качестве чернил, когда после карандашей стали писать перьевыми ручками, в конце первого класса, а потом какое-то время и во втором классе, использовались и сок или отвар из красной свёклы, и настойка или вытяжка из ягод бузины. Писали ручками с металлическими перьями, помню, номер 56, и ещё какими-то. Эти эрзац-чернила носили в чернильницах-невыливайках, а сами чернильницы носили в специально сшитых торбочках-чехольчиках. А поскольку и свёкла, и бузина содержали определённое количество сахара, то со временем, буквально через несколько дней после изготовления, "чернила" начинали бродить и пузыриться. Тогда чернильницу с трудом промывали и заливали новую порцию свежих "чернил". Из-за того, что жидкость для письма бродила, очень скоро и чехольчики приобретали сине-бурый цвет.
Школьный двор по периметру был обсажен кустарниками. В один из весенних дней во время большой перемены все, кто был вне помещения, по чьей-то подсказке уст-ремились к кустам в одном из отдалённых углов школьного двора.
Оказалось, там какие-то ребята-подростки готовили большую забаву. В металличе-скую бочку через винтовое отверстие в верхней крышке уже был насыпан разный порох, в том числе и заряды из артиллерийских гильз. Ребята собирались всё это поджечь. Один мальчишка уже держал в руке длинную порошину, а другой чиркал спичками. Порошина загорелась, горе-пиротехники крикнули, чтобы все разбегались, и вбросили огонь в бочку. Сами тоже стали убегать подальше от бочки. Но через несколько секунд оглянулись и, обнаружив, что ничего ещё не происходит, остановились, и было похоже, что собирались вернуться к бочке. Мы, зеваки, тоже остановились и издали стали наблюдать за бочкой.
А там уже вовсю гудело пламя, оба днища стали выпирать, газы вырывались из от-верстия в крышке, и бочка начала двигаться. Потом она пошла кататься по земле, меняя то и дело направление. Опасный агрегат с гулом стал носиться по кустам и, казалось, выби-рал, куда с бóльшим эффектом устремиться окончательно. А вдруг та бочка понеслась бы в сторону стоявших недалеко детей?! Была бы большая беда. Тут уж нам стало не до заба-вы, и мы все, как по команде, бросились бежать подальше от взбесившейся бочки. Ещё через несколько мгновений с грохотом вылетело одно из днищ, при этом бочка полетела в противоположном направлении, к счастью, туда, где никого не было.
Вот так мы "поразвлеклись" на большой перемене. И это был всего один из подоб-ных случаев, когда, если не бочка с порохом, то придумывалось что-то ещё в том же роде.
Зима с 1942 на 1943 год ничем примечательным не запомнилась. Мы с братом хо-дили в школу, дедушка с бабушкой хлопотали по хозяйству, а их невестки, Лиза старшая и Лиза младшая, занимались в основном нами, детьми. Сын Лизы младшей был ещё со-всем маленьким и требовал постоянного внимания. Наша мама ещё несколько раз побы-вала в окрестных сёлах, чтобы обменять кое-что из остававшихся своих и отцовых вещей.
Приближался Новый год, а о наших отцах, о мужьях обеих Лиз, Николае и Андрее, никаких вестей не было. Ещё совсем молодые женщины, которых проклятая война лиши-ла нормальной семейной жизни, благополучия, любви и счастья, хотели хоть что-нибудь узнать бы о доле своих любимых мужчин, но с той стороны фронта, "с большой земли", никаких вестей не приходило. Радио не работало, а радиоприёмники ещё перед приходом немцев были официально изъяты. Немцы вообще под страхом смерти запрещали иметь приёмники, а тем более слушать Москву. Всё же, наверно, у кого-то были спрятаны при-ёмники, но это было большой редкостью, потому что до войны радиоприёмников было вообще мало, только-только входило в обиход проводное вещание и знаменитые чёрные тарелки репродукторов.
Все новости передавались из уст в уста. При встречах люди обменивались и слуха-ми, и полученной откуда-нибудь информацией, пользовались тем, что рассказывали вы-рвавшиеся из плена или окружения красноармейцы, как это было с дядей Фёдором. Но такие случаи были редки, да и фронт к концу 1942 года был далеко на востоке. Большин-ство женщин посёлка в первые месяцы войны проводили своих мужей в армию и с тех пор ничего о них не знали.
Как всегда, в лихую годину люди начинают верить в приметы, в вещие сны, зани-маться всякого рода гаданиями. Не исключением в этом отношении были и наши мамы. Да и бабушка очень переживала, ведь на войну ушли три её сына и два зятя, а две дочери с детьми находились неизвестно где в эвакуации.
Самым распространённым было гадание на картах. А незадолго до Нового года женщины отломали ветку вишни с многими разветвлениями. Её поставили в воду, а на каждую маленькую веточку привязали по ленточке из белой ткани. На ленточках были написаны имена воевавших мужей и других родственников-мужчин, о которых не было вестей. Считалось, что к Новому году или Рождеству вишнёвые веточки должны распус-титься и зацвести. Если какая-либо веточка не украсилась цветочками, значит, того чело-века, чьё имя написано на привязанной к ней ленточке, нет в живых.
Я точно не помню конкретных результатов того гадания, но помню, что были и ра-достные, и печальные. Потом всё было забыто, никто не вспоминал о тех результатах и не оценивал после войны их достоверность. А в ту зиму женщины хоть так хотели опреде-лить, как сложилась военная судьба их близких мужчин. И главным вопросом при всех гаданиях был один - жив ли?
В феврале 1943 года вдруг стали слышны отдалённые раскаты орудий. Зашевели-лись и немцы, прибывали новые их части, со стороны фронта стали появляться раненые. Потом звуки боёв стали заметно приближаться, потянулись на запад потрёпанные в боях немецкие части. Было очевидно, что советские войска наступают. Снялось с мест и бежа-ло поселковое начальство, в том числе бежал и отец Славки Жорноклёва, увозя комендан-та станции. Фронт был совсем рядом. В посёлке установилось временное безвластие, и мы все ждали прихода наших. Тогда так и говорили: это - наши, а это - немцы.
За ночь выпал небольшой снег, и мы, мальчишки, наверно, по инициативе дедушки Федота Ивановича принялись расчищать дорожки, а заодно и въезд во двор. А так как все очень ждали и очень хотели, чтобы скорее пришли наши, мы расчистили въезд с поворотом в сторону востока. Въезд был расчищен не в обе стороны, а явно только в одну, откуда мы ждали дорогих гостей. Так же сделали и соседские мальчишки Зновы. Довольные, мы доложили о своей придумке дедушке и мамам и стали ждать.
Где-то ближе к обеду послышался шум моторов, и по улице на большой скорости пронеслось несколько открытых машин, но... с немцами. Тут уж все наши домашние ис-пугались, ведь расчищенные дорожки откровенно указывали, кого мы ждём. Потом про-шла небольшая колонна грузовых крытых машин, а спустя ещё несколько минут снова появились открытые машины. Эти не очень торопились. В них с автоматами на изготовке сидели не простые немецкие солдаты, а эсэсовские головорезы.
Одна из таких машин по расчищенной нами дорожке въехала в наш двор. С неё со-скочили несколько эсесовцев и что-то стали кричать. Это были высокого роста крепкие мужчины с автоматами наперевес. На головах у них не было обычных касок или формен-ных фуражек, а были надеты чёрные широкие повязки, закрывавшие лоб, часть ушей и затылок так, что волосы в беспорядке торчали вверх. Один их вид нагонял ужас.
На шум из дома вышли взрослые, а за ними выглядывали и мы. Немцы потребова-ли "курка-яйка" и направились к сараю и курятнику. Мама пошла с ними, даже обогнала их, всё время повторяя, что "курка никс, немае". Шедший впереди эсесовец грубо оттолк-нул её и открыл дверцу курятника.
А там на самом-то деле было три или пять куриц, которых удалось сберечь и кото-рые были в то время на вес золота, так как нет-нет да и приносили несколько яичек.
Немец стал тех кур ловить, а другой, разозлившись на нашу маму, направил на неё автомат и передёрнул затвор. Вот это мы дождались "гостей" вместо своих! К тому немцу бросилась бабушка и стала кричать "Киндер! Киндер!", показывая на нас, троих пацанов, на двух Женек и меня. Это длилось всего, пожалуй, не более минуты, а для нажатия на курок автомата достаточно было мгновения.
Второй эсесовец в это время вылез из курятника, держа за лапы вниз головами кур. Увидев поднятый автомат, он что-то по-немецки сказал своему напарнику, и тот медленно опустил автомат.
Бледная мама стояла, прижав к груди руки, готовая уже к самому худшему. Бабуш-ка прижимала нас с младшим Женей к себе. А немцы пошли к машине, на ходу сворачи-вая головы курам. Потом как-то прикрепили их к борту машины, где уже висели другие, ранее добытые этими вояками хохлатки, сами запрыгнули в машину и укатили.
Бабушка стала ругать маму за то, что она пыталась не отдать немцам курей, ведь могла оставить детей сиротами. Бог с ними, с этими курами, хорошо ещё, что всё так за-кончилось.
В тот день мы так и не дождались наших. В последовавшие за этим дни в Кегичёв-ке попеременно несколько раз оказывались то немцы, то наши, хотя напряжённых боёв в самом посёлке не происходило. Войска прокатывались то в одну, то в другую сторону, невдалеке слышалась стрельба и уханье пушек, а потом вообще наступило затишье. Тот снег, что мы расчищали, от машин почернел и вскоре растаял, а в посёлок снова вернулась немецкая власть.
Как узнал я, уже будучи взрослым, тогда, в феврале 43-го, мы были свидетелями части боевых действий во время так называемой Харьковской наступательной операции 2.2-3.3.1943 года, когда наши войска освободили было Харьков и даже продвинулись на 100-200 км, но закрепить достигнутый успех не смогли, а к концу марта немцам удалось прорвать оборону наших войск и снова захватить Харьков и Белгород.
Я уже упоминал, что недалеко от школы был небольшой лагерь военнопленных. Это, скорее, был пункт содержания пленных, поскольку в тех местах не было крупных немецких воинских частей. Там содержали пленных наших солдат и, возможно, некото-рых младших офицеров, которые, сняв свои знаки различия, мало отличались от рядовых бойцов. Грязные после боёв гимнастерки и брюки-шаровары, кирзовые сапоги - были такими же, как в известных по книгам и кинофильмам больших концентрационных лагерях. Практически их не кормили, и раненым не оказывали никакой медицинской помощи. Спали пленные прямо на земле.
Конечно, местные жители, особенно женщины, постоянно ходили к колючей про-волоке, которой был ограждён лагерь, и несли всё, что имели, главным образом хлеб, су-хари, а то и кусок сала, варёную картошку, домашние соления. Каждая, очевидно, думала, а вдруг где-то в другом месте, в подобном лагере вот так же оказался её муж, брат или сын. Немцы, охранявшие лагерь, обычно отгоняли наших женщин, но строгих запретов не было, потому что порой и им кое-что перепадало, особенно тем, кто разрешал передавать что-то нашим бойцам, оказавшимся в плену.
Приближалась, а потом наступила зима, и тогда пленным стало совсем туго, так как большинство из них тёплых вещей не имели, а какого-либо отопления в лагере не бы-ло. Жгли по возможности костры из того, что находили во дворе и в разрушенном здании. У кого с собой оказалась шинель, тот ещё как-то держался, а другие совсем пропадали. Стали наши женщины носить одежду, оставшуюся от ушедших воевать мужчин, вязаные вещи, носки, рукавицы. И у нас дома бабушка вязала, а обе Лизы подбирали кое-что из вещей. Чаще к пленным ходила младшая Лиза, и там она в то время познакомилась с одним нашим военным, кажется, лётчиком.
А ведь представьте только, в зиму с 1942-го на 1943 год моей маме было лишь чуть больше 29-ти, а Лизе, жене дяди Андрея, ещё меньше, не более 25-ти лет. Наверно, она, молодая, симпатичная женщина с доброй душой, уже тогда, в тех неподходящих для ли-рики условиях, приглянулась тому пленному. Подробности мне не известны, но он в пле-ну не погиб, а в 43-м был освобождён нашей армией и затем продолжал воевать с фаши-стами.
Провоевал благополучно до конца войны, написал Лизе в Кегичёвку и узнал, что её муж, Андрей Федотович, 29 июля 1942 года погиб при освобождении Донбасса. Они какое-то время переписывались, а потом он приехал к Лизе в Кегичёвку. Тогда Елизавета Кузьминична согласилась поехать со своим сыном, Евгением Андреевичем, к нему в Са-марканд. Но на месте выяснилось, что у него уже была там семья, и их отношения рас-строились. Позже она вышла замуж за местного узбека.
Моя мама, Елизавета Никитична, будучи на пенсии, установила с ними связь и за-вязала переписку. Последнее письмо из Самарканда мы с мамой получили уже в 90-е го-ды. В нём мой самый младший двоюродный брат Женя писал, что работает на одном из заводов рабочим, является членом партии и даже был делегатом XIX-го съезда КПСС. Его мама тогда ещё была жива и тоже писала моей маме, а вот её второй муж тогда уже ушёл в лучший мир.
Вскоре после той бомбардировки станции зажигательными бомбами дядя Фёдор, муж старшей дочери дедушки Федота и бабушки Кати, ушёл пробиваться к нашим. Как позже было установлено, он добрался-таки до частей Красной Армии и продолжал вое-вать в её рядах. Погиб Фёдор Яковлевич в самом конце войны, 13 марта 1945 года.
А тогда после его ухода мы с мамой какое-то время жили в его хате на окраине Ке-гичёвки у железнодорожной ветки, которая шла к сахарному заводу.
Вдоль этой ветки на расстоянии примерно в полкилометра возвышались ещё с пре-доккупационного времени кагаты (бурты) сахарной свёклы. Её не успели вывезти, и она зимовала и находилась под открытым небом с осени 1941 года. Из-за того, что свёкла пе-реморозилась, она стала пригодной в основном только на корм скоту. Но народ нашёл этому добру и другое применение. Этот овощ, ставший ещё слаще после такого "хране-ния", был отличным сырьём для приготовления самогона. Свёклу никто, естественно, уже не охранял, сахарный завод не работал, а власти, зная, что свёкла всё равно сгниет, не обращали внимания на её растаскивание.
Перед Новым 1943 годом кто-то надоумил и нашу маму выгнать горилку. Мама скооперировалась с одной из женщин, по-моему, со своей двоюродной сестрой Зиной, они взяли напрокат у кого-то самогонный аппарат и заделали из той свёклы брагу. Гнали в доме дяди Фёдора, где жили мы. Характерный запах быстро заполнил хату. Нам с братом интересно было наблюдать, как бежит тоненькая струйка полупрозрачной жидкости. А женщины периодически поджигали в ложке эту жидкость для проверки крепости будущего хмельного напитка, и необычные синие язычки пламени тогда бегали по ложке. Потом они стали пробовать полученный напиток, раскраснелись, да и несмотря ни на что их настроение уже было предновогодним.
А с наступающим годом все связывали большие надежды, прежде всего надежды на приход нашей армии, освобождение от оккупации и изгнание немцев. Верили, что это должно обязательно произойти, а значит, будут вести и о воевавших мужьях и братьях.
В таком состоянии они дали попробовать "огненной воды" и нам с братом, конеч-но, совсем по чуть-чуть. Как потом рассказывали, брат Женя воспринял глотки алкоголя нормально, а для меня тот первый опыт оказался тяжёлым. Я сразу запьянел и сначала всех рассмешил, попросив: "Налей, мама, ещё, пока ума нема!". Не знаю, налили ли мне тогда ещё, скорее всего, нет, потому что я шатался, а потом меня сильно рвало. Мне ведь тогда было всего восемь лет, я только начал ходить в первый класс. Больше, конечно, я многие годы, аж до старших классов ничего из спиртного, кроме, пожалуй, дедушкиной вишнёвой наливки, не пробовал.