Skyrider : другие произведения.

Пиковая Дама / Цветок Зла

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    На вечеринке у Бессоновых Терентьев рассказывает о мистической истории из своего детства: о ребяческой забаве по вызову Пиковой Дамы. Однако именно эта история стала началом цепи странных и жутких событий, в центре которых оказалось разрушенная усадьба проклятой Графини. 
  Skyrider
  ПИКОВАЯ ДАМА
  (готическая опера в двух действиях)
  
  "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (Ин 1:5)
  Посвящается Вике Р.
  
  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. ЗОВ ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ 3
  ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. КОЛОДА И ЕЕ ДАМА 3
  ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ. ДЖОКЕР 17
  ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ. ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ 28
  ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. ДВЕ ДАМЫ, БУБНОВЫЙ КОРОЛЬ И ВАЛЕТ 39
  ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ. ПИКОВЫЙ ВАЛЕТ 53
  ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ. ВЫИГРЫШНАЯ КОМБИНАЦИЯ 58
  ИНТЕРЛЮДИЯ. КОРОЛЬ ЧЕРВЕЙ 67
  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ПУТЬ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ 81
  ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ХОД ДАМОЙ ЧЕРВЕЙ 81
  ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ. ТУЗ ЧЕРВЕЙ И ШЕСТЕРКА ПИК 91
  ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ. ПЕРЕТАСОВКА 101
  ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. FULL HOUSE 110
  ИНТЕРЛЮДИЯ. ДАМА ЧЕРВЕЙ 125
  ЭПИЛОГ. ЧЕРВИ - ЭТО ЛЮБОВЬ 129
  
  
  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. ЗОВ ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ
  ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. КОЛОДА И ЕЕ ДАМА
  1.
  На даче у Бессоновых собрались все, пришел даже нелюдимый мизантроп Терентьев. Пили дорогое вино, играли в карты. Болтали на злобу дня, впрочем, тщательно избегая серьезных тем, и уж тем более - разговоров о работе и семейной жизни.
  Но вот, бутылки опустели, захотелось сделать паузу. Больше всех выигравший Зорин на радостях предложил всем выйти и подышать свежим воздухом - чтобы не спугнуть удачу.
  Толпа гостей вывалилась на балкон. Ночная прохлада июньской ночи приятно слабила, снимая нервное напряжение многочасовой игры, а тишина и серебристое безмолвие лунного диска навевали особое, ни с чем не сравнимое, настроение окунуться во что-то мистическое.
  - Вот смотрю я на всю эту красоту и думаю... - вдруг нарушил всеобщее молчание, выпустив струю синеватого дыма изо рта, Автономов - бородатый историк с вечно всклокоченной буйной шевелюрой, принципиально не признававшей власти расчески. - Думаю о том, господа-товарисчи, что как-то скучно мы стали жить, не так ли? Наши предки в эту самую ночь бесновались, провожая русалок, а мы тупо играем в карты да пьем. Никакого волшебства, никакого чуда нет в нашей жизни! То ли дело раньше, когда из деревни нельзя было выйти из страха напороться на русалок, лешего или водяного...
  Договорить ему не удалось - его прервал общий смех. Лишь только один из всей компании, как всегда мрачно молчавший Терентьев, не смеялся.
  Старинные часы в гостиной пробили двенадцать часов. Смех утих, воцарилась гнетущая тишина. Где-то вдали тоскливо завывали собаки, слышался плеск сонной рыбы в пруду, в лесу противно закаркал ворон. Почему-то от этой тишины стало жутко.
  Наконец Володя Терентьев - малорослый худенький блондин в вечно потертом коричневом пиджачке и старомодных синих джинсах, сокурсник "Автонома" по университету, тихим голосом проговорил:
  - Не соглашусь я с тобой, Яша. Загадочного и в нашей жизни хватает, нужно только уметь его видеть. Мы постоянно сталкиваемся с действием мистических, потусторонних сил - и ты это знаешь (тут он выразительно взглянул на друга), но часто мы не видим причин, одни только следствия и последствия, которые, увы, исправить нам не дано...
  Речь "Молчуна" произвела на всех большое впечатление. Взгляды гостей обратились к нему. Каждый ждал чего-то особенного, того, что способно было разорвать тонкие тенета обыденности и внести свежую струю в их времяпровождение - ведь именно за этим все здесь собрались в этот глухой пятничный вечер.
  Общее настроение выразил Зорин - сутулый брюнет с намертво приклеенной полуулыбкой-полуухмылкой на губах, придававшей ему сходство с карточным джокером:
  - Ну, давай-давай, Молчун, не тяни, раз осмелился говорить. Что ты имеешь в виду?
  Терентьев как-то отстраненно и задумчиво посмотрел на яркую луну, облокотился о перила балкона, словно ему тяжело было держать свое тело на хилых тонких ножках, и сказал так, словно его никто и не прерывал, словно он говорил не с полдюжиной старых друзей, а сам с собой, наедине - монотонно декламируя, словно Пьеро на сцене пустого темного театра теней:
  - Возьмем, например, такой обычный случай. Приезжает на место смерти полиция, осматривает комнату, фотографирует. Вот кровь на полу, разбитое зеркало, труп. Но что произошло на самом деле, было ли это убийство? Черт его знает! Записки нет, родственники говорят, последнее время был подавлен, на работе - то же самое, друзья - в карты много играл. Ага, карты! Находят на столе колоду карт... Копают-копают, выясняется, человек проигрался в подпольном казино. Ну, все шито-крыто, дело закрывают и сдают в архив. А что на самом деле произошло? Кому какое дело! А ведь никто даже не удосужился узнать, а почему на столе у покойника колода лежала рубашками вверх, а лицом - только одна-единственная карта...
  - Володя, не надо! - сморщившись, словно выпил стакан лимонного сока, тихо проговорил Автономов.
  - Да подожди, не мешай человеку говорить! - зашикали на него.
  - И какая же? - вкрадчиво прошелестел Зорин.
  - Пиковая... дама... - выдохнул с видимым облегчением Терентьев.
  Тут порыв ветра, внезапно ворвавшегося в комнату, опрокинул почти пустую бутылку красного вина и ее содержимое пролилось на стол, залив карты.
  По гостям как дуновение ветерка прошел смешок - но смешок почти восторженный, в предвкушении отличного развлечения.
  Зорин, повернувшись к остальным, сделал "страшные глаза" и, смастерив наиграно мрачное выражение лица, словно натянув на него резиновую маску, обратился к Терентьеву, провоцируя его:
  - Расскажи нам эту историю. Про Пиковую Даму. Как она убивает. Это очень любопытно.
  - Пройдемте в дом, - сухо сказал Автономов. - Холодно.
  Пока гости покидали балкон, Автономов взял под локоток Терентьева и что-то тихо прошептал ему. Тот взглянул на часы и как-то рассеянно, грустно улыбнулся одним уголком рта. И тихо ответил ему: "Ты сам виноват". Автономов нахмурился.
  - Ну так что, Молчун, решишь ты наконец нарушить свой обет молчания? Мы просим.
  - Да, говори уж, наконец, - пробасил сам хозяин дома, Бессонов - широкоплечий бугай с фигурой бывшего боксера.
  Терентьев рассеянно обвел взглядом стол, карты - так, словно что-то искал, и наконец взял карту - это была пиковая дама, красная от попавшего на нее вина.
  - Ну, так слушайте. В отличие от Яши, я считаю, что о таких вещах не зазорно рассказывать, как говорили древние, "кто предупрежден - тот вооружен". Я глубоко убежден и даже знаю, как и Яша, - он бросил выразительный взгляд на друга, - что в нашем мире существует силы, которые дремлют до поры до времени, там, за стеной - тут он кивнул головой в сторону непроницаемо темных окон комнаты (луна уже нырнула под черное покрывало мохнатых облаков). - Но стоит только отыскать ключ и открыть незримую дверцу, как можно выпустить из бутылки такого джинна...
  - Хорош философствовать, Склифосовский, давай ближе к делу или к телу, ха-ха, - опять по группе друзей пробежал сдавленный смешок.
  - Идет. Только чур меня не прерывать и дослушать до конца. Это и тебя касается, Яша, - еще раз бросил на него выразительный взгляд Терентьев. - Я знаю, ты любитель все странное и загадочное списывать на случай, галлюцинации и прочее. Всю жизнь изучаешь поверья предков, а сам воздвигаешь стену, пытаешься все подвергнуть сомнению. Послушай теперь всю историю с моей точки зрения, а потом уж сомневайся, сколько тебе угодно. Если сможешь, конечно... - Терентьев мрачно ухмыльнулся и, впившись взглядом в карту, начал свой рассказ.
  2.
  - Эта история началась лет тридцать назад, когда мне было десять. Каждое лето родители отвозили меня на каникулы в деревню, назовем ее, предположим, Козловкой, к бабушке. Здесь я водил дружбу с местными ребятами, а также с теми, кто жил в пионерском лагере по соседству. Как водится, мальчишки друг друга задирают, хвастаются, ну не мне вам рассказывать. И вот однажды зашел у нас разговор о том, кто у нас храбрее, а кто трус. Предлагали разные способы выяснить это. Один из лагерных пацанов, назовем его Мишкой, тогда сказал:
  "Лучший способ проверить, кто (тут он употребил нецензурщину, но вы знаете, ругаться я не люблю и воспроизводить матерщину не буду), это вызвать Пиковую Даму".
  Все ухватились за эту идею и стали наперебой хвастаться, что готовы хоть в полночь это сделать.
  Но тут решил вставить свое слово один из местных, назову его Колей:
  "Вызвать Пиковую Даму здесь - это любой дурак может сделать. А вот сделать это в усадьбе... На это у вас всех кишка тонка!"
  "Усадьба" - это старинное заброшенное поместье, километрах в пяти от Козловки. Говорят, когда-то давно там жила графиня, которая продала свою душу дьяволу за вечную молодость и красоту. Говорили, что она жила там без малого лет сто, если не больше, как бы мы сказали сейчас, время от времени инсценируя свою смерть и передавая поместье очередной "племяннице" или "внучке кузины". Говорили также, что она была очень жестокая и в деревне до сих пор ходят страшные истории, как она мучила своих крепостных, почище Салтычихи. Говорили, что ее слуги-черти крали у мужиков младенцев и она пила их кровь - в этом и был секрет ее вечной молодости. И еще она прославилась тем, что мастерски играла в карты и выигрывала целые состояния. Но однажды она исчезла. Никто толком не знал, почему и куда. Ни единого следа. Наследники заявились, но вскоре навсегда покинули имение - уж очень невыносимо жить там было. Хотели продать - никто не покупал. Так оно и осталось заброшенным.
  Крестьяне боялись заходить в проклятое имение, и когда во время революции по всей стране пошли погромы (я это специально установил, долгие годы исследовал историю этого дома), к этому имению они даже не прикоснулись. Так что все там осталось таким же, как и было. Сгорело оно только во время войны, но даже пожары не смогли сжечь страшное зеркало, вокруг которого, говорят, она проводила бессонные ночи, любуясь своей красотой, а может быть, и высматривая там кого-то.
  Так вот, именно в то имение проклятой Графини и позвал вызывать Пиковую Даму (которую и в обычной-то квартире, вспомните сами свое детство, вызывать было жутковато) Коля.
  Естественно, никто не признался, что им страшно, но кто-то внес предложение, что идти всем скопом будет "западло", а нужно бросить жребий на троих. Сказано - сделано.
  Идти выпало мне, Коле и Мишке. И в этом было какое-то странное, жуткое совпадение. Коля предложил вызвать Пиковую Даму, Мишка указал на поместье, а я не раз подходил к нему близко и расспрашивал деревенских он нем. Попасть туда было суждено тем, кто стремился узнать тайну, пусть даже и не осознавал этого.
  Дождавшись ночи, мы с Мишкой выскользнули из деревни и отправились к пионерлагерю. Коле удалось выбраться, как всегда, через дыру в заборе. В общем, к одиннадцати вечера мы были на месте.
  Как сейчас помню - жуткое это было место. Представьте себе, лунная ночь, как сейчас, тишина, огромный дом - краска облуплена, окна разбиты и смотрят на вас черными провалами как глазницы черепа, подпалины у окон - длинные, кривые, словно пальцы мертвеца, ограда вся порушенная, битый кирпич повсюду. Даже деревьев там не росло (говорят, на территории хоронили останки убитых младенцев и оттого место это - проклятое). Только вездесущие вороны летали там, но их мрачное карканье напоминало мне тогда зловещий смех чертей, что по поверьям, до сих пор обитали там.
  Как вы понимаете, проникнуть внутрь не составляло никакого труда.
  Внутри дома - кромешная тьма, но мы запаслись фонариками.
  Отвратительно пахло плесенью, затхлостью и чем-то невыразимо гадостным, что я не могу определить. В углах - паутина, то и дело пробегают крысы.
  Стены - черны как уголь от пожара, то и дело спотыкались об обгорелые балки, обожженные обломки кирпича, разный хлам, обрывки сгоревших штор при постоянном сквозняке тянулись к нам как бесплотные руки призраков, уныло завывал ветер, хлопали остовы чудом уцелевших ставень. Узнать во всем этом безобразии когда-то роскошный дворец аристократки было невозможно, если бы...
  Мишка первый заметил комнату, на третьем этаже, где кое-что уцелело. Мы пошли на его голос и моим глазам открылась следующая картина: в заваленной рухлядью, как и весь дом, комнате осталось целехонькое красивое зеркало, в полный рост, обрамленное уродливой короной из оплавленной медной оправы, а напротив него - настоящая картина, портрет, по странному совпадению почему-то нетронутый пламенем.
  Боясь выдать друг перед другом страх, мы подошли к ней.
  Увы! Картина эта - фреска (как я сейчас понимаю), нарисованная прямо на штукатурке, была измазана сажей. Был виден только силуэт - статная фигура дамы в парике и длиннополом платье, на плече которой отчего-то сидел ворон. Ни лица, ни глаз разобрать было нельзя. Да и зеркало, в котором должен был отражаться портрет, ничего не отражало, его поверхность была черна как ночь, словно жерло колодца, ведущего в никуда.
  "Как же мы будем вызывать Пиковую Даму, если в зеркале ничего не видно?" - раздосадовано сказал Коля, но у меня, признаться, готов был вырваться вздох облегчения. Вслух сказать я не мог, но про себя подумал тогда, что может из-за этого все обойдется и, просмеявшись для проформы, мы отправимся домой спать.
  Но не тут-то было!
  Мишка взял из рюкзака бутылку воды, намочил носовой платок и... Отражающая поверхность зеркала вновь стала таковой. Странно, но огонь не уничтожил его, только толстым слоем копоти и пыли закрыл это недремлющее око потустороннего мира.
  "Смотрите! Портрет!" - крикнул Мишка.
  Тут у меня даже волосы зашевелились от ужаса - в исторгнутом из небытия зеркале отразился тот самый фресковый портрет, что был похоронен под слоем гари, словно он только вчера был нарисован!
  Черные, бездонные глаза, словно зев глубокого колодца, белое, густо напудренное лицо оттеняли ярко красные полные губы, по которым змеилась какая-то неприятная, издевательская усмешка, черно-белое пышное кружевное платье с фижмами, рискованно открытое на груди (что в нас, мальчишках, вызвало понятный трепет). В руках у нее - небольшая гитара или лютня (не помню уже), а на плече сидит ручной ворон с золотым ошейником и цепочкой. Пышный напудренный парик и треуголка, сзади - густой темный лес, у кромки которого сидит стая гончих. Но самое интересное, что небо на картине было ночное, а свет падал только от полной луны. На кого можно было охотиться ночью, зачем здесь гитара и при чем тут ворон в ночном ошейнике?
  Но в тот момент мы об этом не думали. Женщина на картине была так очаровательна, что мы не обратили внимания на те зловещие признаки, о которых я упоминаю сейчас.
  Это нас успокоило и мы решили приступить к нашему черному делу.
  Достали свечи, второе зеркало, губную помаду (ее Мишка выкрал у пионервожатой) - все как полагается. Я настоял на том, чтобы начертить мелом круг.
  Мишка со знанием дела нарисовал помадой на зеркале дверцу, лестницу, зажгли свечи, прикрепили жвачкой карту пиковой дамы к графининому зеркалу, а наше зеркало поставили так, чтобы был виден и портрет сзади. Не знаю уж почему, может, подсознательно не хотели упускать его из виду или...?
  "Ну, все готово, айда, ребзя!"
  Минутная стрелка показывала без пяти двенадцать.
  Взявшись за руки, мы молча ждали, когда наступит полночь.
  Чтобы хоть как-то отвлечься, я стал всматриваться в выстроенный нами зеркальный коридор. Говорят, что если поставить зеркала друг напротив друга и внимательно всмотреться, можно попасть в бесконечный мир зазеркалья и, если вовремя не остановиться, навсегда заблудиться там.
  Я в это не верил, точнее, и не пытался проверять, но теперь, в темноте, при неверном колеблющемся свете свечей, мне казалось возможном абсолютно все. Найдя взглядом отражение нашего зеркала, я посмотрел через его отражение в отражение графининого зеркала, потом заставил себя найти опять наше зеркало...
  У меня закружилась голова и что-то липкое подступило к горлу, я с трудом мог дышать.
  Вдруг где-то в глубине зеркального коридора мне показалось я уловил какое-то движение. Мне показалось также, что движение было в нашу сторону. Я протер глаза - и движение прекратилось.
  Резкий запах пота и сопение Мишки привело меня в чувство.
  "Поехали", - словно с того света услышал я голос.
  Еле слышным шепотом, дрожа, мы в унисон произнесли заклинание:
  "Пиковая Дама, явись! Пиковая Дама, явись! Пиковая Дама, явись!"
  Внезапный порыв ветра, в общем-то, не удивительный для безоконного дома, где гуляют вечные сквозняки, погасил наши свечи (фонарики мы выключили). Никто из нас не в силах был ни говорить, ни кричать. Какая-то тяжесть сдавила мне грудь. При всем желании я не мог произнести ни звука.
  Стало очень холодно, словно ледяная зимняя стужа воцарилась здесь. Где-то пронзительно закаркала ворона. Я почувствовал какой-то холодок к моей голове, словно кто-то прикоснулся к ней.
  Вдруг незримое покрывало тишины разорвал голос Кольки, заверещавшего, как резанный поросенок:
  "Не убивайте! Не убивайте меня, госпожа! Мы не хотели ничего плохого! Не убивайте!"
  Голос был такой страшный, так исполнен ужаса, что словно ледяной нож вонзился мне в сердце - от ребер до позвоночника, ноги подкосились, я рухнул навзничь и потерял сознание.
  Очнулся я от яркого света - все три фонарика светили мне прямо в глаза. Очень сильно болела голова.
  Я предложил немедленно покинуть это место. Все с этим согласились. Поминутно спотыкаясь в темноте, мы бежали как угорелые. Меня не покидало ощущение, что за нами кто-то неотступно следовал, не отставая ни на шаг. Балки цеплялись за ноги, обрывки гобеленов и штор - за плечи и лица, словно руки мертвецов пытались остановить нас. Мы перемахнули через окно на первом этаже, но Колька застрял.
  "Меня кто-то держит! Вытащите меня, не оставляйте-е-е!" - визжал он.
  Мы с Мишкой взяли его за руки и вытащили. Треснули штаны, раздался крик боли, но мы уже стремглав неслись за ограду.
  Очухались только за мостом, у самого лагеря. При свете уличного фонаря мы наконец смогли осмотреть друг друга. Все в пыли, саже, словно черти, вылезшие из преисподней, а у Кольки вся нога в крови. Все смеялись истерическим хохотом от пережитого.
  Я спросил, что произошло, пока я был в обмороке.
  Мишка, смеясь, ответил:
  "Колян и на меня страху нагнал, заверещал как резаный!"
  "Еще бы, - обиделся Колька. - Если бы тебя схватили за шею ледяные руки да стали душить! А еще из зеркала вылезает это чудище из портрета, да смеется так жутко, что аж в печенках закололо!"
  "А гитару, гитару слышали? И песня такая жуткая, страшная была... Что-то про ледяные могилы да уснувших вечным сном! - добавил Мишка. - Вот это здорово было!"
  Мы опять засмеялись как сумасшедшие.
  Вдруг меня поразила одна мысль.
  "Слушайте, ребята, мы как зайцы бежали оттуда, а зеркало, зеркало-то забрали?"
  Те недоуменно посмотрели на меня.
  "У, растяпы! После вызова надо обязательно зеркало разбить! Или хотя бы стереть дверь и лестницу! Иначе врата останутся и Она будет преследовать нас всю жизнь!"
  "Да и вещи там забыли, Она по запаху теперь нас может найти. Видал, какие у нее злющие гончие!" - добавил Мишка.
  Колька побелел как полотно. Вещи были его.
  "Надо вернуться, хотя бы днем, и все исправить!" - сказал я.
  Без особого энтузиазма все с этим согласились.
  На этом и распрощались. Мишка полез обратно, в свой лагерь. Мы с Колькой пошли в деревню.
  Колька прихрамывал на расцарапанную ногу, я не оставлял его без внимания. Мне тогда показалось странным, что я не видел у него тени, но промолчал.
  Наутро Мишка естественно никуда не пошел. Ему влетело за его побег (его застукали на обратном пути, узнали и про украденную помаду), его исключили из лагеря и под караулом пострадавшей вожатой отправили в тот же день домой.
  Мы с Колькой отправились одни. Даже при дневном свете поместье наводило на скверные мысли.
  Но вот что за дело: сколько мы ни искали эту чертову комнату - ничего не нашли! Весь третий этаж состоял из похожих друг на друга покоев, совершенно разрушенных, без зеркала и без фрескового портрета. Вещей Кольки мы тоже не нашли...
  Возвращаясь обратно, я заметил у моего товарища отчетливо видные при ярком солнечном свете синие пятна на шее, словно его и в самом деле кто-то душил, с тенью же было все в порядке, только странная она была - словно и не его вовсе - большего, чем раньше, размера, другие формы рук и головы.
  Мы поклялись друг другу навсегда сохранить эту историю в тайне до тех пор, пока кто-то из нас не умрет.
  "Знаешь, - напоследок сказал Колька, после долгого молчания, - хорошо, что ты тогда настоял нарисовать круг. Не будь круга, меня бы уже и в живых не было. Я слышал, как она скрежетала зубами, но добраться до нас так и не смогла!"
  "Как же мы решились выбраться из круга, когда бежали?"
  "Она боится света. Мы же включили фонарики. Вот она и скрылась".
  После этого мы пожали друг другу руки и больше никогда не заговаривали о происшедшем, а скоро и я уехал домой.
  3.
  - Прошло двадцать лет. Как-то на улице я встретил Колю - он к тому времени жил и работал в Москве. Он очень обрадовался встрече, я пригласил его к себе. Оказалось, что у него все хорошо и живет он припеваючи. Ему во всем везло и он заработал хорошие деньги. Об источнике своих доходов он предпочел не распространятся.
  Насторожило меня только то, что он как-то тревожно поглядывал на зеркало в моей комнате, старался не поворачиваться к нему спиной, чтобы все время иметь его на виду.
  Это напомнило мне о нашем приключении из детства и я спросил его, не тревожат ли его неприятные воспоминания, как меня.
  "Да, знаешь, Володя, как тебе сказать? Иногда мучают меня кошмары в лунные ночи. Зеркала снятся и портрет женщины в них отражается, помнишь, той, в парике? Смеется она и говорит что-то, но что - не пойму. И пиковая дама в ее руке - точь-в-точь копия ее самой, но только на верхней части, а внизу - смерть с косой. Тоже смеются. Не знаю почему, но она словно зовет меня, словно напоминает мне один мой должок..."
  "Какой должок?" - говорю я.
  "Когда она схватила меня тогда за шею, мне стало так страшно умирать, что я взмолился - пощади! Дай пожить еще чуть-чуть! И только тогда она отпустила".
  "Вот как..."
  "А тебе ничего не снится?"
  "Нет, но после той ночи не могу избавиться от тоски, апатии какой-то. Не живу, а мучаюсь. Словно прикосновение то высосало из меня всю жизненную силу. И дела валятся из рук. Голова очень часто болит. Мерещится всякое, страхи какие-то. Словно проклят я".
  "А у меня наоборот - удача так и прет. Уж не знаю почему! И люди нужные на пути оказываются, и дела делаются... Но везет мне так, что страшно и подумать о смерти, о том, что я в один прекрасный момент могу все потерять. Это страшит меня до ужаса, до крика в ночи. Зеркала проклятые!"
  Мы расстались. Прошло много лет. Коля мне не звонил, а я не люблю навязываться. Думаю, он специально меня избегал, чтобы не вспоминать пережитое.
  Наконец буквально год назад он позвонил мне среди ночи и попросил приехать, прислал за мной своего личного шофера. Он жил в роскошном трехэтажном доме в одном элитном закрытом дачном поселке - из тех, что за трехметровыми заборами с охраной. Дом его был обставлен богато, мне даже неловко было садиться на диван - настоящее произведение искусства.
  Коля выглядел неважно. Цвет лица - изжелта-бледный, глаза бегают, руки трясутся. На столе - большой графин с коньяком.
  "Будешь?"
  "Не пью".
  "А я выпью".
  Должен заметить, на протяжении нашей беседы, не больше часа, он в одно горло осушил весь графин.
  "Все кончено, Володя, похоже, мой час настал. Я стал терпеть неудачу за неудачей, а это - предвестник расплаты. Тузы сменились шестерками, а у нее все карты крапленые".
  "Что ты имеешь в виду, не понимаю?"
  "Вот уже много лет каждую лунную ночь ко мне приходит Она. Это я тебе уже говорил. Но не сказал тебе тогда, чем мы занимаемся всю ночь. А занимаемся мы тем, что играем в карты. Я, ты знаешь, и в детстве всех в дураках оставлял. А за годы работы в казино преуспел и обучился всем основным карточным играм. Ведьма эта приходила и я ставил на кон мою жизнь, она - пригоршни золотых монет. До сих пор я выигрывал. И сразу за тем следовала новая волна удач и приобретений. Но вот так штука - с каждым годом я стал играть все осторожнее, все труднее было выиграть, выигрывал я все меньше. А вот пару месяцев назад - стал проигрывать. Я знаю, что эта сучка жульничает, что карты у нее - крапленые. Но..."
  "Странно, но это звучит как бред сумасшедшего! Как ты можешь играть с отражением в зеркале!"
  Коля горько усмехнулся.
  "Она призывает меня в гости, в свое Зазеркалье. Если бы ты видел, что там твориться, Вовка! Черт меня раздери! От твоего затворничества и аскетизма не осталось бы НИ-ЧЕ-ГО... Впрочем, описать это я не могу. Это надо видеть".
  "Ну, положим, ты там с ней играешь, но почему не можешь играть своими картами?"
  "Сразу видно, ни разу не был в казино, - усмехнулся он. - В любом заведении такого рода играют только картами заведения. А кто знает, вдруг ты шулер и принес свои, крапленые?"
  "Хорошо, пусть так. Но если ты проиграл свою жизнь однажды, почему же ты живешь еще?"
  "Вот то-то и оно, Вовка, то-то и оно..." - мрачно проговорил он и налил себе очередную порцию коньяка. - После первого проигрыша, Она мне дала первого джокера - вот он".
  Он протянул мне карту - и я обомлел. Мне стало нехорошо на душе. Вместо привычного шута в красном колпаке на карте был изображен палач в красной маске, а вместо шутовского жезла он держал в руке окровавленный топор. Я провел пальцем по топору и с ужасом увидел, что подушечки пальцев моих окрасились липкой краской...
  "Она сделала запись мелом на сукне - 1 J. Это означает один джокер и один день. Я должен был внести за выкуп своей души страшное приношение".
  "Какое?"
  "Не могу сказать, но поверь мне, жертва страшная. Весь день метался я как во сне, но к вечеру, глядя на все это имение, мне нестерпимо захотелось жить. И я распорядился сделать то, что она просила. Я сжег джокера, но на следующее утро обнаружил его опять на моем столе. Я спустил его в унитаз, но он снова оказался на моем столе. Наконец, я смирился, но дал себе клятву, что в следующий раз я буду играть так, что не позволю ей провести меня..."
  "И что же вышло?"
  "Догадайся с трех раз", - мрачно ухмыльнулся он.
  "Каждый месяц я проигрывал и вносил жертвы. Их принесено уже три. Последнюю внес вчера. Но, поверь мне Вовка, больше сил моих нет. И для себя я решил точно - четвертому джокеру не бывать! Только через мой труп!"
  Некоторое время мы молчали. Коля нервно курил сигару. Я подошел к столу и увидел там двух джокеров. Второй был в виде черта с трезубцем, третий - в виде смерти с косой. Кровь на орудиях убийства обоих была такой свежей, словно убивали они только недавно.
  "Но зачем же ты меня позвал? Чем я тебе могу помочь?"
  "Ничем. Остановить Пиковую Даму невозможно... Ах, Вовка, Вовка, ну почему же мы тогда не разбили это проклятое зеркало!.. Впрочем, ты прав. Я не затем тебя позвал".
  Он встал с кресла и подошел к камину, взял драгоценную, красного дерева, шкатулку и протянул мне.
  "Здесь деньги, много денег. Мне они скоро будут ни к чему, а мое имущество арестуют за долги. Тебе же они пригодятся. Я знаю, ты бедствуешь".
  Я открыл шкатулку и мне стало дурно. Глубокая и массивная, она доверху была набита пачками свежих, еще пахнущих типографской краской зеленых купюр.
  "Я не возьму их".
  "Возьмешь. Когда узнаешь, чем я тебе обязан".
  "???"
  "Когда я первый раз попал в это чертово зазеркалье, мне было там тяжело дышать, жар стоял нестерпимый. Первое время думал, задохнусь. Тогда Она протянула мне стакан красного вина со льдом, холодного и бодрящего. Я выпил - и мне стало лучше, в голове прояснилось, и я снова был в форме. Этим вином она меня потчевала постоянно. И только недавно я узнал, что это было за вино!"
  В предчувствии чего-то ужасного сердце мое затрепетало. Николай налил последнюю порцию коньяка.
  "Это была твоя кровь, Володя! Она пила твою кровь и потчевала меня! В том аду, где она живет, только кровь живых имеет цену! Слышишь?"
  "Что за чушь, Николай! - воскликнул я. - Как..."
  "Помнишь, ты мне говорил, что чувствуешь себя подавленно, чувствуешь апатию и утрату желания жить? Постоянную головную боль,от которой у тебя глюки? Помнишь прикосновение к твоей голове? Удивительно, как до сих пор ты остался жив!"
  Я не в силах был проговорить ни слова. Мне нечего было сказать.
  "Упырь высасывал твою жизнь, развлекался игрой со мной, но мне до сих пор остается неясным, что же он делал с Мишей..."
  "Боюсь, на этот вопрос может ответить только он сам".
  "Возьми эти деньги - это единственное, чем я могу отплатить тебе за украденную у тебя жизнь. Я наслаждался тогда, когда ты страдал. А теперь пришло время платить по счетам".
  После этого он попросил меня покинуть его. За окном просигналил его водитель.
  "Неужели ты не хочешь бороться? Ведь у тебя еще есть месяц, купленный такой страшной ценой! Я готов тотчас же присоединиться к тебе и выяснить все о поместье, о том, как разрушить древнее проклятье!"
  "Оставь, слишком поздно, - мрачно ответил он. - Ты не знаешь, что такое ОНА. Даже если откроется вдруг какой-то способ ее уничтожить или изгнать из нашего мира, я не смогу им воспользоваться. Просто потому, что без НЕЕ я скорее умру от тоски. Слишком долгое и слишком тесное общение... Знаешь, это как наркотик, как карты. После первого или второго раза еще можно выйти из игры, а потом... Пиши пропало!"
   Я сел в машину и уехал, а на следующий день узнал, что Николай разбил зеркало у себя в спальне и осколком его перерезал себе горло. Кровь залила карточный стол с колодой карт, среди которых, судя по фотографиям, одна только карта была изображением вверх - пиковая дама!
  4.
  За столом воцарилось гробовое молчание. Светало. Где-то на окраине пропели петухи. Утренняя прохлада развеяла спертую духоту в комнате. Стало легче дышать. Ночные тени исчезли. Мрачный рассказ Терентьева потерял свою черную власть. За столом захихикали.
  - Ну, ты даешь, Вовка! Клянусь чертом, сколько тебя знаю, ни разу не слышал, чтоб ты так много говорил! - воскликнул Бессонов. - Вот это Молчун так Молчун! Придется теперь придумывать тебе другое прозвище!
  Все засмеялись.
  - Думаю, теперь он из Молчуна станет Говоруном. Кто "за" - подымайте руки! Единогласно, ха-ха!
  Терентьев не смеялся, мрачно молчал, не отрывая глаз от пиковой дамы, словно пророк, предсказавший чудо, которого не произошло. Пиковая Дама не дала о себе знать, и страшная история превратилась в фарс.
  Больше всех смеялся и шутил Автономов, вставив пару соленых анекдотов из разряда "карты, деньги, два ствола".
  Общее веселье нарушил Зорин.
  - Слушай, Молчун, сейчас только вспомнил, что о чем-то подобном я слышал по "ящику", в какой-то передаче про криминал... Кажется, это был Никола...
  - Николаенко, Николаенко Петр Васильевич - владелец сети подпольных казино. В прошлом году его притоны накрыло ФСБ и он покончил с собой у себя в особняке.
  Все повернулись в сторону Грачева. У него действительно была отличная память.
  Почему-то новость об этом еще больше развеселила всех остальных и все с большим удовольствием выпили за то, чтобы ему было не так жарко в аду, куда он без сомнения попал прямо с игрального стола.
  - Ну что ж, - наконец выговорил Терентьев. - Я рад, что мой рассказ позабавил всех вас, но мне пора идти. До скорого всем.
  Никто его не останавливал. Терентьев также тихо исчез, как и появился. Как ночной фантом, как призрак, который появляется из ниоткуда и с рассветом уходит в никуда.
  Однако веселость гостей с его уходом никуда не исчезла. Все наперебой стали приставать к Автономову, чтобы тот разъяснил, в чем дело.
  - Спать пора уже, товарищи-господа, - деланно лениво зевнул Автономов.
  - Михалыч, не будь занудой! Давай, выкладывай, а то этот чудак и в самом деле заставит меня поверить, что пиковые дамы да лешие существует! - настоял Бессонов.
  - Ну, если вы так настаиваете, то в целом Вовка прав - если говорить о цепи событий, но, увы, после нашего совместного похода в то поместье, он рехнулся всерьез и надолго. Начнем с того, что всю эту потеху с криками и орами придумал я, и подговорил Петьку Николаенко. Когда он бухнулся в обморок, вот мы посмеялись тогда!
  - А зеркало, которое отражало портрет и все прочее? - спросил Зорин.
  - Зеркало там действительно было, закопченная фреска тоже, но никакого зловещего портрета в зеркале не отражалось. Я, по крайней мере, ничего не видел. Синяки - так мы ж там лазили по щебням да завалам - с этим все ясно. Ну а то, что Петька с Вовкой не нашли комнату, думаю, они не сильно-то и искали. Вовка был насмерть перепуган, а Петька ему подыграл. Вообще вся эта затея была исключительно для смеха. Вовка доверчив как ребенок - вот мы его и провели. Правда, тут уж, други, не до смеха - если б я знал, что это так повредит его психику, я бы не стал всего этого затевать. Поэтому я и не хотел, чтобы он рассказывал все это - у него может начаться очередное обострение - вот и смеялся во всю глотку. Может, если он увидит, что мы над этой историей смеемся, ему станет легче? - Автономов вдруг помрачнел, залпом выпил целый стакан и закурил.
  Выдержали паузу ради приличия. Впрочем, больше никто не смеялся.
  - А что же до Николаенко?
  - Николаенко? Петька действительно был парень хоть куда, да пошел не по той дороге. Умный, предприимчивый, суть дела схватывает на лету, заговорит кого угодно, балагур, бабник, картежник... Было у него много связей с блатными, бизнес его, сами понимаете, какой был. Сначала он работал крупье в казино, потом дошел до управляющего. Потом стал свои казино открывать. Но после известного закона все позакрывали, и Петька ушел, как он сам мне говорил, "в глубокое подполье". Я его предупреждал, а он мне: "Бизнес как игра. Чем больше ставишь, тем больше выигрываешь". Я ему: "А если проиграешь?" "Кто не играет, тот уже проиграл". В этом был весь Петька. А потом... Кончилось тем, что его бизнес кто-то сдал, а может - он кому-то мало заплатил из тех, кто его "крышевал". В общем, кончилось так, как кончилось. У него не было иного выхода, как уйти. После такой роскошной жизни мотать срок на зоне он не желал - сам мне говорил.
  - Подожди, ну а что насчет последнего разговора с Терентьевым?
  - Меня при нем не было. Я, если честно, даже не уверен, что такой разговор имел место быть. Больное воображение Володи вполне могло его "придумать". Я лично виделся с Петькой за полгода до смерти и тогда я еще ничего не знал о кризисе в бизнесе. Но может встреча эта и была, черт его знает. Но я уверен, что он всей этой чепухи про кровавых джокеров и пиковых дам, пьющих в аду кровь, не рассказывал. Денег он мог дать, ему всегда было жаль Вовку. Он чувствовал, как и я, вину перед ним - за его сумасшествие. Может, его извинение в таком духе Вовка и понял так, как рассказал.
  Автономов взглянул на часы - пять утра.
  - Ну, ладно, мне, пожалуй, пора. До встречи, друзья, и пусть никакая пиковая дама вам не приснится!
  Он встал из-за стола, бросил взгляд на место, где сидел Терентьев, и заметил лежащую на стуле карту. Лицо его исказила мимолетная гримаса, он молча одел шляпу, плащ и покинул комнату.
  ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ. ДЖОКЕР
  1.
  Возвращаясь на такси от Бессоновых, Зорин чувствовал себя как никогда на подъеме. И дело, конечно, не в количестве выпитого и не в том, что он провел вечер в компании замечательных собеседников. Пятничные вечера он регулярно проводил у Бессоновых, регулярно выпивал, но ни порции общения, ни горячительных напитков не могли никогда полностью залить ту пустоту в душе, которая мучила его, сколько он себя помнил.
  Пустота эта была так многолика и многогранна, что он и сам не мог до конца понять, чего же она, эта бесцветная субстанция, собственно хочет. Ясно было одно - что бы ни появилось у Зорина в руках, в кошельке, в доме, он через непродолжительное время внезапно осознавал, что ему этого совсем не нужно.
  Сын обеспеченных родителей, он с детства не знал ни в чем отказа. Увидев в классе у товарища какую-нибудь вещь - игрушечную машину, попугая на поводке или новую коллекцию оловянных солдатиков - он тут же загорался желанием получить то же самое. Однако когда не чаявшие в нем души родители дарили ему это - через пару дней интерес к желаемому неизменно остывал. Уже тогда Зорин понимал причину такой перемены настроения: пустота в душе с удовольствием поглощала подаренное или приобретенное без остатка.
  Со временем место "моделек", игрушечных пистолетов и солдатиков стали занимать магнитофоны, автомобили и, наконец, девушки. Потом - деньги, настоящие машины, а также нематериальные ценности - знания, почет, уважение, авторитет. Но что бы он не приобретал, проклятая пустота поглощала все, не оставляя ничего взамен.
  Конечно, была в этом и положительная сторона - Зорин легко расставался с подчас большим трудом приобретенными вещами - и не только с вещами. Разбил машину - не больно-то и надо! Бросила жена - ну и черт с нею! Проиграл деньги - да ладно, с кем не бывает - еще заработаю!
  Кстати, последнее повторялось довольно часто, и если бы не пресловутая "пустота" - пора бы уж и пулю в лоб пустить!
  К картишкам Зорин пристрастился еще в школе и с тех пор эта любовь его не покидала: "дурака" сменил преферанс, затем перешел на покер. Карты - единственное, что позволяло хоть на время спастись от вечно сосущей душу пустоты.
  Постепенно хобби стало чем-то большим, перешло в зависимость, а потом - и в своеобразный способ восприятия действительности. Например, встречаясь по работе с каким-нибудь зазнавшимся, "пальцы веером" богачом, он автоматически его прозывал "тузом"; приятели для него были "валетами", подчиненные - "шестерками", красавица - "червовая дама", ну а стерва, конечно же, "пиковая дама". Так, например, посещение Бессоновых в пятницу вечером он про себя называл так: сегодня будет собрание у туза, где шестерки будут опять изображать из себя валетов, а дамы будут, жаль, не козырные... Впрочем, итак сойдет!
  Самого же себя в этой внутренней классификации он втайне именовал не иначе как "Джокер". Причем прозвище, данное им самому себе, по какому-то закону подлости обернулось против своего создателя: подобно тому как джокер по желанию становится картой любого достоинства и масти, так и по жизни Зорин то превращался в "туза", то опускался до "валета" или даже до "шестерки", а иногда приходилось становиться и "дамой". При этом в отличие от карточных, эти превращения происходили вне зависимости от его воли, а исключительно по стечению обстоятельств. Например, если день был удачен, Зорин говорил себе, "валет я козырный", когда удавалось сорвать солидный куш - он сразу же именовал себя "тузом", при неудаче же обзывал себя "шестеркой". Но если он попадал в дураки и с ним разыграли какую-то унизительную штуку, он без стеснения называл себя "бубновой дамой".
  В последнее время, увы, очень часто все шло именно по этому сценарию. Дела не ладились, все валилось из рук. А все из-за этой чертовой пустоты! Поднимаясь по своеобразному пищеводу прямо к глотке, она душила Зорина, отбивала у него всякое желание что-то делать, к чему-то стремиться, чего-то добиваться. Жить становилось не за чем и не ради чего.
  Но вот, после длительной полосы неудач, именно сегодня он вдруг совершенно внезапно крупно выиграл! Даже Бессонов - старый тертый калач - и тот проиграл! "Туз оказался шестеркой, а валет стал козырным" - не без внутреннего самодовольства пробормотал Зорин, и с удовольствием похрустел костяшками пальцев - привычка, приводившая в бешенство его бывшую жену.
  Однако хотя карточный выигрыш и грел душу, не он был источником эйфории, охватившей Зорина. Подлинным источником радости была история, рассказанная Терентьевым.
  Пока такси рассекало по предрассветным, еще не измученным пробками, улицам Москвы, Зорин тщательно пытался разобраться в том, что же конкретно было источником его радости, пока, наконец, не пришел к однозначному выводу: то, что он нашел способ победить пустоту! Да, не подкормить, не усыпить ее бдительность, а именно убить - раз и навсегда уничтожить и зажить вновь полноценной жизнью! И ключ к победе над нею лежит не в картах, ни в других забавах этой жизни, а в Ней - Пиковой Даме.
  Пришел он к этому выводу не на основании какого-то рассудочного умозаключения, не сопоставив все "за" и "против" - существует она или нет, и если "да", то как заставить ее работать на себя и не стать ее жертвой. Нет, пришел он к этому выводу исключительно интуитивным путем.
  Во-первых, после столь долгой серии неудач он начал выигрывать и тут же услышал историю о Пиковой Даме - это явно не случайно.
  Во-вторых, пока Терентьев заунывным голосом вещал свою душераздирающую историю, он механически перетасовывал карты и вынимал случайную карту из колоды и каждый раз появлялась "картинка" - ни одной мелочи! А три раза подряд - конкретно пиковая дама! Чтобы такое совпадение происходило много раз подряд - такого в своей жизни он не помнил.
  Ну, и в-третьих, когда опрокинулась бутылка, вино залило все карты, ему показалось, что в зеркале напротив он увидел женское лицо под черной вуалью - всего на долю секунды. Лицо ее было бело как мел, а глаза - черны как уголь, губы же красны как кровь... Она взглянула на него, ухмыльнулась и как-то заманчиво подмигнула ему.
  Все эти образы, пусть и возникшие в мозгу, отравленным парами алкоголя, странным образом воздействовали на Зорина - они вселили в него твердую уверенность, что теперь карта на игральном столе его жизни ляжет правильно.
  2.
  Пробуждение поставило под сомнение все то, что казалось ему несомненным. Адская головная боль, свинцовая тяжесть в животе и ломота в костях - все это отнюдь не способствовало пробуждению вчерашней эйфории. Да еще вот этот звонок, такой противный, такой навязчивый...
  Черт! Ну, сегодня же суббота! Кто может звонить в такую рань?!
  - Алло, Джо... Зорин слушает!
  - Простите, это вы вчера ушли из дома Бессоновых и прихватили пиковую даму?
  - Какую такую даму?
  - Ну, карту, пиковую даму!
  - Чтобы я брал чужие вещи?! Впрочем, а кто это говорит? - голос показался Зорину смутно знакомым, но как он не силился вспомнить, кому он принадлежал - не мог. Голову окутал сплошной свинцовый туман.
  - Доброжелатель. Советую вам немедленно сжечь карту или выбросить ее в мусорное ведро... Нет, лучше сжечь, а пепел развеять из окна. И, Бог вас сохрани, ни в коем случае не проводите ритуал с зеркалом - ни в коем случае! Нельзя, чтобы Она появилась снова!
  - Что за черт!..
  "Пи-пи-пи" - таинственный "доброжелатель" бросил трубку.
  - Ну и хрен с тобой, желатель добра!
  Однако головную боль как рукой сняло, и Зорин быстро вскочил с кровати.
  Первое, что он сделал - не побежал ни в туалет, ни на кухню, сварить крепкого кофе, ни в душ. Нет, он вскочил и тут же принялся обыскивать свою одежду, но ничего не обнаружил. Проверил под кроватью, обыскал всю квартиру, но нигде не нашел проклятой карты.
  И лишь после того, как отчаявшись, плюнул сгоряча, заметил на зеркале трюмо прикрепленную карту. Белый фон, совершенно не тронутый разводами пролитого вина, яркий рисунок - карта была совершенно новая, словно только что вынутая из свежераспечатанной колоды!
  Зорин протянул руку, чтобы снять ее с зеркала и только сейчас заметил, что чуть ниже, на самом зеркале, красной губной помадой написано: "Доброе утро, Джокер! Сыграем?" и нарисован озорной подмигивающий смайлик.
  "Вот те раз! - подумал Зорин. - Что-то я не припомню, чтобы я возвращался сегодня с компанией!"
  И уж тем более, Зорин не припоминал, чтобы хоть одна женщина называла его "Джокером" - это прозвище знали только у Бессоновых.
  "Ну, это как раз не удивительно! Я же от них и возвращался! Но кто бы это мог быть?"
  Впрочем, машинально обшаривая комнату, он не обнаружил ни одной женской вещи.
  "Аккуратная! Если б я был женат, спасибо бы большое сказал за такую аккуратность!.. Тьфу ты, а надпись на зеркале?"
  Зорин снова вернулся к трюмо - никакой надписи не было! Зеркало было абсолютно чистым. Но карта была на месте.
  Пораженный догадкой, Зорин схватил свой телефон: нет, входящий звонок точно был, хотя и не определился. Зорин позвонил, но абонент по ту сторону не брал трубку. Тогда он набрал смс: "Ответь, доброжелатель, куда делась надпись с помадой на моем зеркале?", после чего решил отвлечься и нормально позавтракать.
  Расправившись с завтраком и принявшись за кофе, Зорин, наконец-то, дождался звонка:
  - Немедленно разбейте зеркало, а осколки похороните где-нибудь подальше от дома! Про надпись - забудьте! Не подходите близко к картам. Пиковую даму - сожгите!
  - Еще раз, кто это говорит? Кто?
  - Тот, кто лучше всех знает, о чем говорит!
  - Кто же?
  - Червовый король! - и снова долгие гудки.
  В принципе, у Зорина хватало связей, чтобы пробить, какому такому "валету" принадлежал этот номер телефона, но... Его мыслями теперь завладела другая идея. Оправившись от опьянения крепким черным кофе, он вспомнил тот радужный поток надежд, что захватил его сознание в такси. Как так разбить зеркало (а дорогое, между прочим, трюмо!)? Зачем? Чтобы снова вернуться к чавкающей пустоте в душе? К пресной и скучной жизни? Нет, не бывать этому, не бывать!
  Зорин не заметил, как "не бывать" крикнул вслух и ударил что было сил по тосту с клюквенным джемом. Тост хрустнул и разлетелся вдребезги, а кроваво-красные вязкие капли запачкали все вокруг.
  Зорин снова подошел к трюмо, взял в руки карту и уставился на свое отражение.
  "Интересно, какой такой ритуал с зеркалом он имел в виду, а? Не этот ли, со свечами и помадой?"
  В это время Зорину позвонили, он вспомнил о ворохе дел, которые ему предстоит переделать сегодня и, механически засунув карту в карман пиджака, забыл о ней.
   Уже поздним вечером, когда все, что было запланировано - сделано, Зорин вместе с друзьями отправился в гости, где намечалась неплохая игра.
  Сели за стол, пошла игра. Но карта никак не шла, и Зорин умудрился за час спустить почти половину того, что выиграл накануне у Бессоновых. Это порядком подпортило ему настроение.
  "Черт! Ну что за западло, а?! Только поверил в свою удачу! Неужели все, что было вчера, мне померещилось? Хотя - нет, выигранные деньги-то при мне..."
  - Я пас, ребята, надо передохнуть, иначе не отыграюсь!
  Зорин встал из-за стола, отошел к барной стойке и достал сигару. Рука механически поползла в карман и ощутила горячее прикосновение - словно пальцы его коснулись пальцев кого-то другого. Зорин вынул карту - филигранным женским почерком красной ручкой на картинке было написано: "Впусти меня в колоду!"
  Зорин оторопел.
  "Как я тебя впущу, если ты уже меченая?"
  Надежда боролась в душе Зорина с недоверием: он достал спички и прикурил. Снова взглянул на карту - на "картинке" ничего не было, никаких надписей.
  Зорин снова вернулся к столу.
  - Моя очередь тасовать, - потребовал он.
  Распечатал новую колоду карт и принялся тасовать.
  "Черт! Рисунок на карте другой, да и рубашка отличается! Как же я ее подброшу? Еще и на глазах у остальных?"
  Внезапно девушка, несшая поднос с напитками, вдруг споткнулась, и целое блюдо с коктейлями обрушилось прямо на стол. Игроки повскакивали с мест. Недолго думая, Зорин вытащил свою пиковую даму и вложил в колоду, а потом ловко вытащил лишнюю. У самого же сердце стучало от страха - если увидят чужую даму, с другой картинкой, что будет?
  Однако тасуя колоду, он заметил - к своему удивлению - что "его" дама уже ничем не отличается от остальных карт - ни рубашкой, ни картинкой!
  В общем, когда порядок за столом установился, он был готов раздавать.
  Игра пошла как никогда. Никогда, даже вчера, Зорин столько не выигрывал! Ни одна партия не оставалась проигранной, ни разу ему не приходилось ни с кем делить банк! Карты, самые выигрышные комбинации карт, шли прямо ему в руки, словно косяки рыб, сгоняемых в сети к рыбакам благоволящими им морскими богами.
  Половина игроков пасовала. За столом пошел ропот. Однако даже когда карты тасовали другие игроки - новые нераспечатанные колоды - успех все равно был на его стороне. Наконец, Тришин, могущественный банкир и заядлый картежник, прекратил игру.
  - Хватит, Зорин, я не знаю, что с тобой произошло, но, думаю, ты выиграл сегодня у нас достаточно. Советую тебе сегодня больше не играть. Приходи на следующей неделе, мы отыграемся.
  Зорин - ликовал! Поначалу он не хотел уходить, но, выйдя в уборную, он как бы между делом залез рукой в карман пиджака - его карта была на месте!
  "Золотая ты моя! - приторно выдохнул он и послал ей воздушный поцелуй. - Теперь и на моей улице будет праздник!"
  3.
  Неделя пролетела незаметно. После работы каждый вечер он ходил по разным домашним покерным клубам и играл, каждый раз впуская при оказии свою карту в колоду. Все происходило как по накатанной: что-то неизменно отвлекало внимание игроков, что позволяло при тасовании впустить свою карту. Поначалу, пока этого не произошло, Зорин проигрывал, что, надо сказать, было ему на руку, чтобы отвести подозрения. Зато потом отыгрывался по полной. За неделю ему удалось выиграть очень приличную сумму - почти полмиллиона "зеленых".
  В пятницу вечером, собираясь на новую игру, на этот раз опять к Бессоновым, он привычным движением захотел проверить ("так, на всякий случай") наличие своей "золотой карты" в кармане пиджака и - не обнаружил ее!
  "Черт побери, она же была здесь! Всю неделю! Всегда!"
  Зорин перерыл все карманы, обшарил всю квартиру, но нигде не нашел своей счастливой карты. Наконец его взгляд безнадежно упал на трюмо - карта как ни в чем не бывало висела на зеркале и издевательски улыбалась. А на зеркале снова появилась надпись красной помадой:
  "Не наигрался? Сыграй со мной! Не пожалеешь!"
  Зорина же это окончательно вывело из себя.
  - Что?! Издеваешься?! Да как я буду играть с картонной бабой!? - и запустил со всей силы свой мобильный телефон прямо в зеркало.
  Но... Телефон упал, словно в воду канул - прямо в невидимое зазеркалье. А по поверхности зеркала пробежали волны и рябь, какие бывают на водной глади, когда та поглощает пущенный в нее камень.
  - Вот те раз! - выдохнул Зорин и не успел произнести более ни слова, как по поверхности зеркала снова пробежала рябь и оттуда раздался звонок его собственного телефона! Но каково же было удивление Зорина, когда он услышал свой собственный голос:
  - Да, я снова у графини. Игра идет превосходно! Графиня всегда рада гостям, так что - всегда пожалуйте. Как попасть? Все очень просто. Просто берешь маркер (Зорин вдруг почувствовал неодолимое желание встать и подойти к столу, где действительно в стакане находились маркеры; он взял красный). Потом чертишь на поверхности зеркала под картой дверь (Зорин механически нарисовал дверь с ручкой). А потом берешь карту в левую руку, а правой - толкаешь дверь вовнутрь (Зорин, не понимая, что происходит, помимо своей воле сделал и это!).
  И вот - вместо зеркала - проход в светлую залу, освещенную люстрами со свечами, из которой льется прекрасная музыка. Он делает шаг, другой и...
  Когда Зорин оглянулся назад, он увидел за собой только поверхность огромного настенного зеркала, в котором исчезали последние контуры его собственной квартиры!
  Сердце рванулось у него в груди, захотелось броситься назад и снова начертать дверь на поверхности (благо, маркер и карта по-прежнему были у него в руках!). Но...
  - Куда же ты, Джокер!? Наше знакомство только началось, а ты уже устал от него? Неужели ты так рад своей скучной и глупой жизни, которую ты вел до сих пор? Неужели пустота в твоей душе, этот отвратительный и вечно голодный червь, не достаточно источил твое сердце? Или ты доволен тем жалким выигрышем? Ох, уж и дешево же ты ценишь себя!
  Голос, низкий, грудной, с завораживающими нотками, вязкой густой сетью проникал внутрь его естества. Не голос, а лира, не слова, а песня. Он почувствовал как горячая волна страсти захватила сердце, он обернулся на голос - и забыл обо всем. Перед ним стояла Богиня!
  Высокая стройная красавица в декольтированном платье старинного покроя, с страусовым веером с изображениями карт, в причудливом напудренном парике, украшенном серебряными нитями с жемчугом. Но все это великолепие тонуло словно в дымке. Главное значение имели только ее глаза - огромные, черные как ночь, с адскими искорками, они словно коршун в жертву впились в Зорина, и черный яд проник и отравил его душу. Теперь он был готов на все!
  - Ты принял верное решение, Джокер. Даже не сомневайся в этом.
  А дальше все было как в тумане. Во дворце Графини - так ее называли здесь все - можно было сойти с ума. Здесь люди в изысканных одеяниях соседствовали с говорящими зверями - черными собаками и котами, которые притом ходили на задних лапах. Лошади здесь сидели за столами и дулись в карты. Знакомые по мифам фантастические существа вроде кентавров и грифонов соседствовали здесь с умопомрачительными летающими осьминогами с птичьими крыльями и пастями хищников, прямоходящими пауками, попыхивавшими трубками, как заправские шкипера, летучими мышами с человеческими головами. Да и люди были еще те: некоторые почему-то ходили прямо без голов, а головы, а то и руки и ноги предпочитали ходить сами по себе. Да и ходили то они не только по полу, но и по стенам и даже по потолку!
  - Не обращай внимания на этот маленький бардак - у нас это обычное дело! - отмахнулась Графиня, заметив недоуменный взгляд Зорина. - Сосредоточься на главном.
  Надо сказать, Зорину этого как раз никак сделать не удавалось, особенно когда он буквально врезался в здоровяка без головы.
  - Эй, ты, будь поосторожнее! - воскликнул здоровяк. - Если я без головы и налетаю на гостей, то мне по крайней мере это простительно - но не тебе!
  Зорина заинтересовало, чем же говорил здоровяк, если головы у него не было? Он рванул рубашку и увидел на животе у безголового хирургический разрез, который играл у него роль рта. Причем у этого рта все было на месте: и губы, и зубы, и даже язык, который тот не преминул показать пришельцу.
  - Фу, как грубо, показывать гостю язык. А ну, прочь, дармоед! - Графиня махнула веером и чреворотый безголовец взлетел, как в состоянии невесомости, и поплыл над головами прохожих, постепенно превращаясь в бесформенную тучу, которая затем испарилась. - У нас здесь все нестабильно, так что держи карман шире - ой, точнее, смотри в оба!
  Пройдя залу, где из фонтанов лила раскаленная лава (хотя и без того здесь было весьма и весьма жарко!), кофейные столики и стулья вместе с гостями играли в футбол, а над головами пролетали свечи, язычки каминного пламени и даже кем-то забытые раскаленные добела очки, они стали подниматься наверх, по движущейся на манер эскалатора лестнице. Хотя лестница была коротка, но поднимались они без малого минут пятнадцать, в то время как на противоположной стороне, где ступеньки шли вниз, один прямоходящий кот пытался спуститься, но вместо этого неумолимо поднимался вверх.
  - Главное правило нашего уютного заведения - никогда не делать резких движений - запомни это! - назидательно подняла палец вверх Графиня.
  - Черт ногу сломит в этом заведении! - выругался Зорин.
  - А вот этого - не надо! - строго сказала Она. - И без того от чертей здесь продыху нет. Нечего их тут злить.
  Наконец подъем был закончен, и Графиня ввела его в залу, сплошь уставленную столами с зеленым сукном. "Сплошь" означало помимо всего прочего, что столы стояли и на стенах, и на потолках вверх ногами. Потолок же был недостаточно высок, оттого Зорин чуть не опалил себе волосы от пламени свечей, которые стояли вверх ногами на таких же вверхногатых столах. Потом едва увернулся от летящего задом наперед страуса в старинном костюме и веером со страусовыми же перьями!
  "Ну и ералаш!" - подумал он, как вдруг Графиня взяла его под руку, взлетела и потащила наверх, за самый длинный игорный стол.
  - Итак, Джокер, готов сыграть с нами?
  Что оставалось ответить? Игра началась!
  Но что это была за игра, Боже мой!
  Масти менялись после каждой раздачи, как и правила игры. Карты норовили убежать прямо из рук. Капризные дамы визжали на всю залу и выдавали комбинации, которые с трудом удавалось собрать. Валеты норовили подраться друг с другом, если попадались вместе, а короли надоедали своими вредными советами.
  Зорин не мог сообразить, как же в таких условиях можно играть. Вдобавок его мучила жажда, но от приносимых обнаженными девицами коктейлей пить хотелось еще больше.
  Поняв всю тщетность усилий, Зорин переключил свое внимание на других игроков. Помимо Графини, за столом сидели: один не в меру хвастливый попугай, чья грудь была усеяна всеми мыслимыми и немыслимыми орденами, руки без хозяина, зверского вида обезьяна (одна голова с лапами и почему-то с тремя глазами) и важный человечек с головой вороны. Обслуживал их безголовый крупье.
  - Позор-р-р-р! Позор-р-р-р! Пр-р-р-роклятая обезьяна жульничает! - закаркала ворона после того, как оба короля и туз самым наглым образом, воспользовавшись моментом, перебежали от него к обезьяне - после того как три дамы в его руках кокетливо подмигнули им.
  - Все честно! Все по-честному! У меня были три дамы! Вот - смотрите - ТРИ ДАМЫ! - кричала обезьянья голова, показывая всем трех обнаженных девиц со знаком дамы там, где находилось интимное место.
  Два валета Зорина от тоски по дамам тут же застрелились невесть откуда взявшимися пистолетами и у него оказалась только три карты - джокер, шестерка и двойка.
  В это время Попугай с орденами бросил на кон пятерку и тройку одной масти. Обе карты слились и образовали восьмерку.
  - Делю на три! - воскликнули руки без туловища и бросили тройку.
  Восьмерка тут же рассыпалась на единицу, двойку и пятерку.
  - Но так же нельзя делить! - воскликнул Зорин.
  - Засыпался, засыпался, проиграл! - хором закричали все игроки.
  - Не в счет, он играет в первый раз! - строго посмотрела на всех Графиня и проворковала Зорину. - Запомни, У НАС нет ничего, что нельзя! У НАС - ВСЕ ВОЗМОЖНО и ВСЕ МОЖНО! Главное, чтобы у возможности или желания было хоть малейшее оправдание...
  - В таком случае, я теперь хожу! - Зорин бросил на кон шестерку и двойку одной масти - Умножаю на два!
  И, совершенно не удивился, когда обе карты слились и образовали одну - 12.
  - Перестроиться! 21! Выиграл! Джокер - пляши победу!
  Бросив Джокера на стол, он захлопал в ладоши. Джокер, повинуясь команде, вскочил и действительно стал плясать - вприсядку.
  - Браво! Блестяще! Беллиссимо! Я знала, что ты меня не подведешь! - захлопала в ладоши Графиня. - Друзья, быстро же он у нас освоился! Красного вина со льдом! За мой счет! - Графиня щелкнула пальцами, из которых полыхнули искры и запахло серой.
  Два розовых фламинго с подносами в крыльях подошли к столу. Зорин взял свой бокал и хлебнул, - наконец-то ледяного! - напитка. В голову его ударило словно гирей, и он больше ничего не помнил.
  4.
  Надо сказать, Бессонов довольно сильно удивился, когда завсегдатай его клуба, Джокер, не явился в эту пятницу поболтать о том, о сем, да к тому же и перекинуться в картишки. Впрочем, о последнем можно было только порадоваться, ибо вся играющая Москва была уже полна слухов о его чертовски большом везении.
  Тем не менее, весь вечер он сидел как на иголках - уж не прирезал ли кто такого удачливого игрока?
  Когда же часы пробили полночь, Бессонову позвонили. Он вышел из-за стола на веранду - номер определился: Джокер.
  - Ты где, черт тебя побери!? - вспыхнул Бессонов.
  - Да, я снова у графини. Игра идет превосходно! Графиня всегда рада гостям, так что - всегда пожалуйте. Как попасть? Все очень просто. Просто берешь маркер. Потом чертишь на поверхности зеркала под картой дверь. А потом берешь карту в левую руку, а правой - толкаешь дверь вовнурь!
  - Что-о-о-о?
  Но звонок уже оборвался.
  Больше Зорина никто и никогда уже не видел и о нем ничего больше не слышал.
  Когда полиция выломала дверь и проникла в его квартиру, то обнаружила лишь разбитое телефоном трюмо. Сам телефон, по причине разряда батареи, не функционировал.
  Ни одна из версий следствия никакого результата не дала. Зорин исчез, словно испарился.
  ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ. ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ
  1.
  Вид белого как полотно лица Бессонова, вошедшего в залу для игры, произвел на всех присутствующих эффект разорвавшейся бомбы. Со всех сторон донеслись восклицания и эмоциональные высказывания: неужели Джокер погиб?
  - Ничего не понимаю, друзья, совершенно ничего не понимаю... - растерянно развел руками Бессонов. - То ли у меня крыша поехала, то ли со слухом у меня не все в порядке.
  - Так что случилось, Андрей Ильич, не томите! - воскликнул доселе безмолвный (с того самого момента, как вечер начался) Терентьев.
  Лицо его было бледно как полотно, а глаза пылали как у безумца.
  - Мне позвонил Джокер и каким-то не своим голосом (хотя голос был его, но как будто прокрученный в записи) сказал, что он остается у какой-то графини и, чтобы к ней попасть...
  - Молчите, немедленно замолчите, я вам приказываю - НЕМЕДЛЕННО! - вдруг не своим голосом завопил Терентьев и, подбежав к Бессонову, схватил его и, на глазах у ошарашенных гостей и самой супруги, закрыл руками его рот. - Это надо, это так надо, не смотрите на меня так! Но нельзя, чтобы он это говорил! НЕЛЬЗЯ! Да поймите вы, она затем и УКРАЛА его, чтобы через него заманить в ловушку всех нас! ЗАМАНИТЬ! Как заманила... Боже, она заманила и меня через Николаенко! Свидание с ним, его смерть, они потрясли меня так, что я, несчастный идиот, выболтал вам все, после полуночи! И тем самым вызвал ее! А теперь Она, Она...
  Пока Терентьева оттаскивали, пока его связывали полотенцем, пока брызгали ледяной водой, пока наконец весь этот хаос не успокоился, никто не обратил внимание, как Бессонов взволнованно перекинулся парой слов с Автономовым.
  Автономов, нахмурившись, взял телефон Бессонова и, посмотрев на экран, усмехнулся.
  - Прошу внимания, друзья! Это была шутка! В телефоне нет никакого номера Зорина и последний входящий вызов был несколько часов назад!
  Бессонов, окончательно оправившись от случившегося, словно торжествующий фокусник, продемонстрировал всем свой телефон.
  - И все же, не пойму, - вставил Грачев. - Так что он говорил насчет того, что куда-то можно попасть?
  Терентьев, вырвавшись из рук, закричал не своим голосом. На этот раз приступ был посерьезнее прежнего: он рухнул на пол и стал биться в судорогах. Пена повалила из его рта, глаза закатились, руки и ноги бились так, словно через них пропускали электрический ток. На этот раз пришлось звонить в психиатрическую и вызывать машину. Судя по всему, Терентьев окончательно свихнулся.
  Теперь уже об отдыхе, беседах и картах можно было забыть. Пока успокаивали, а скорее - обезвреживали, Терентьева, пока обсуждали и осуждали, судили да рядили, прошел остаток ночи. Сопроводить Терентьева в больницу вызвался Автономов.
  Успокоительное, вколотое санитаром, помогло - судороги прекратились, биться, как только что выловленная рыба, Терентьев перестал. Зрачки его расширились до пределов радужки, он уставился в одну точку, лицо приняло мертвенно восковой оттенок, но бредить он от этого не перестал - просто стал говорить спокойно, словно сквозь сон:
  - ...Князь Телятьев, Сведенборг, Разумовский, Николай Николаич Лаишевский, поручик Белгородского полка и... Нет, нет, опять ОНА, я не могу видеть ЕЕ! ОНА улыбается, ОНА облизывает губы, на которых кровь, много крови. ОНА смотрит, ОНА уходит к себе, а за нею следуют они, они поднимаются на третий этаж, занавешивают окна, садятся, садятся!
  "Черт возьми, о чем же он бредит? Неужели опять об этой чертовой графине? - подумал Автономов. - Хотя... Лаишевский... Сведенборг... Что-то знакомое... Уж не тот ли это самый?"
  Автономов наклонился к уху Терентьева и тихо спросил:
  - Дальше, дальше-то что? Зачем они пошли? Что они делают в той темной комнате?
  - Они... они... Они... вокруг темного шара, шар... темный, черный свет, свет из тьмы, от него глаза их становятся темными! Потом, потом... Они делают ужасные вещи, ужасные... Я не могу на это смотреть! Это зло, страшное зло!..
  Терентьев встрепенулся, съежился, сморщился, словно проглотил какую-то гадость и... впал в оцепенение. Через несколько минут он снова заговорил, уже совершенно бесстрастно, не своим голосом:
  - Я вижу труп. Лаишевский. Он застрелился. Его убили. Он потерял душу.
  После этого Терентьев снова впал в ступор, из которого не выходил до самой лечебницы.
  2.
  Автономов не случайно заинтересовался фамилией Сведенборга, которую упомянул в бредовом состоянии Терентьев. Дело в том, что эта фамилия была ему очень знакома.
  В свое время, занимаясь русским самобытным фольклором, он рецензировал монографию одного ученого, профессора Зиновьева: "Упырь", или к фольклорным корням готической повести А.К. Толстого в России вт. пол. XVIII - начале XIX вв."
  Зиновьев был специалистом по литературе XIX века и плотно занимался творчеством графа Алексея Константиновича Толстого - родоначальника русской мистической традиции. Он попросил принять участие в этой работе Автономова как специалиста по древнерусскому фольклору, а потом подарил ему один из авторских экземпляров монографии.
  "Где же, где же это место?" - придя домой посреди ночи, Автономов достал экземпляр этой книги и битые полчаса искал в ней нужную страницу.
  "Повесть "Упырь" Алексея Константиновича Толстого очень часто приводят как характерный пример западного влияния на русскую литературную традицию. Известно, что сам писатель вдохновлялся творчеством европейских романтиков..."
  "Так, это не то, пропускаем..."
  "...Тем не менее, учитывая то, что в ряде авторитетных собраний русской сказки, начиная от Афанасьева... довольно емкая часть материала посвящена теме "ходячих мертвецов" или "упырей", следует отнестись к гипотезе автохтонного влияния очень серьезно".
  "Дальше, дальше! Пропускаем..." - Автономов лихорадочно перелистал сразу пару десятков страниц.
  "Образ помещицы-упыря, в отличие от упырей-мужиков, не так часто встречается в фольклорной традиции. Тем не менее, любопытный рассказ о таковой "барыне-кровопийце" нам удалось обнаружить не далее как в Тульской области, в деревне Козлово..."
  "Вот оно, где-то, где-то здесь!" - обрадовался Автономов, лихорадочно, почти не дыша, перелистывая тонкие страницы.
  "Интересно, что эта история, передававшаяся из поколения в поколение местными старожилами, находит неожиданное подтверждение в дневниках полковника в отставке, барона Карла Фридриховича Сведенборга (вот оно! - Автономов взял карандаш и подчеркнул фамилию), бывшего, между прочим, членом масонской ложи. В своем дневнике барон Сведенборг, близко знавший семью владелицы усадьбы, упоминает, что Василиса Алексеевна Старобельская и в самом деле была известна на всю губернию своей красотой и даже занималась оккультизмом, собрав кружок избранных друзей. Так, на одном из собраний она весьма удивила его тем, что подчинила руку одного из гостей себе и заставляла ее делать то, что она хочет (и эту фразу дрожащей рукой подчеркнул Автономов). Впрочем, скорее всего мы имеем дело с обыкновенным фокусом, основанном на сговоре, т.к. поручик Лаишевский был, по сведениям того же Сведенборга, ее кузеном.
  Возможно, что именно эта слава "колдуньи", "ведьмы" так пристала к репутации графини Старобельской, что стала источником уже народной молвы о "графине-кровопийце". Что, впрочем, легко объясняется ее крутым нравом. Из воспоминаний другого очевидца той эпохи, известно, что непомерная жестокость помещицы к провинившимся крепостным не раз привлекала внимание общественности, а в конечном счете привела к тому, что ее дом прекратили посещать соседи. Это вынужденное затворничество графини также, возможно, послужило укреплению мифа об "упыре".
  Интересно, что сам граф А.К. Толстой по материнской линии является дальним родственником вдовы, так что образ упыря-бригадирши вполне мог сформироваться под впечатлением семейного придания..."
  "Этого достаточно, - Автономов облегченно вздохнул, потянулся и рухнул на кровать: часы показывали уже четыре утра. - Судя по всему, бред бедняги Терентьева связан с тем, что он прочитал дневник Сведенборга. Неужели этот несчастный и в самом деле все эти годы посвятил розыскам материалов по этой чертовой графине? Судя по всему, крыша у него поехала давно... Но! Неплохо бы и мне ознакомиться с этим прелюбопытным источником. Если он близко знал графиню... Впрочем, небезынтересно".
  Теперь у него были все необходимые факты. Дело оставалось за малым - было бы неплохо достать экземпляр дневника Сведенборга, чтобы оттуда почерпнуть более подробные сведения об этой Старобельской. Однако текста в сети не оказалось и тут уж хочешь не хочешь, нужно ехать в библиотеку и поднимать оригинал.
  Из толстой, в старинном кожаном переплете тетради Сведенборга выпали пара блокнотных страниц. На первой надпись - Lux ex (in?) tenebris? 368. На второй - окружность вписанная в шестигранник 496.
  Автономов понял, что, судя по всему, здесь указаны номера страниц дневника, но их содержание оказалось совершенно непонятно специалисту.
  Страница с фразой по латыни содержала в себе какую-то бессмыслицу. Там шел пересказ какой-то книги, судя по всему оккультной, о переходе одной энергии в другую. Восторженные заметки автора, что эта гениальная книга еще поможет изменить все существо мироздания, перемешивались с малопонятными фразами на латыни, многие из котторых были явно не к месту. Одна из фраз, попорченная временем, выглядела так: lux (испорчено) tenebris.
  Другая страница действительно содержала в себе рисунок. Автор уверял, что именно такое расположение "фигур" способно максимально сконцентрировать энергию. Но что за энергия? Что за фигуры? Было непонятно.
  Не имея никаких ключей к разгадке этих загадок, Автономов занялся тем, что принялся изучать дневник от корки до корки. Тетрадь была объемна, больше 500 страниц, но самое главное содержалось, как всегда, где-то в конце.
  Из дневника Автономов узнал, что барон Карл Фридрихович Сведенборг, как оказалось, был швед по национальности. Его отец был из числа военнопленных Северной войны, которые обрели вторую родину в России. Будучи женат в преклонном возрасте, имел только одного сына, который поступил на военную службу в гвардию. Сначала благодаря своему шведскому происхождению сделал неплохую карьеру, но потом внезапно оказался не у дел. Из Петербурга ему пришлось едва ли не бегством спасаться в Москву, где он и познакомился с графиней Старобельской.
  "Она была как луч света в кромешной мгле - красива, необыкновенна умна, изящна, благородна, Афина и Афродита в одном лице..."
  Надо сказать, Сведенборг, оказавшись у разбитого корыта своих надежд, впал в мистику, вступил в масонскую ложу и, как он сам выразился, "денно и нощно проводил над томами великих мудрецов". Встреча с только что овдовевшей и не знающей чем себя занять красавицей полностью изменила его жизнь. Именно Сведенборг заинтересовал графиню "тайным знанием". Она же предложила ему пансион и всячески поощряла его исследования.
  "Удивительно, но находясь в столь цветущем возрасте, она всецело была поглощена одним вопросом - как сделать свою молодость и красоту вечной. И это тем более поражало меня, что я не понимал, зачем ей молодость и красота, если она ими не пользуется? Хотя я много раз видел среди нее множество поклонников, но ни разу не видел на ее щеках румянец, свидетельствующий о возникновении в ней искры нежной страсти..."
  Бывший полковник охотно принял предложение и развернул бурную деятельность по переписке с зарубежными членами братства, выписке дорогостоящих книг из-за границы. Постепенно вокруг Сведенборга и графини образовался избранный круг друзей - кто из скуки, простого любопытства, кто ради того, чтобы приблизиться к молодой и богатой женщине, а кто из настоящей страсти к непознанному. Помимо всего прочего, Сведенборг, хорошо зная по-французски и по-латыни, обучал графиню языкам и достиг того, что присылаемые рукописи она смогла читать самостоятельно. В своем кругу они называли ее то "Афиной", то просто "богиней". Другим доставались не менее пафосные прозвища - тут были и "Пан", и "Орфей", и даже "Геракл".
   Однако затем в дневнике появилось много недоговорок. В нем говорилось о встречах "друзей", о "сеансах", но что конкретно происходило на них - оставалось неясным. Многие страницы заполнили сумбурные рассуждения о природе "стихий", "энергий", о "каналах силы" и тому подобном.
  Наконец появилась чрезвычайно заинтересовавшая Автономова фраза:
  "Наша богиня из Афины стала Гекатой, и ей ныне ведомы все тайны. То, что я только узнавал из книг, она знает теперь на опыте".
   А чуть далее -
  "Тьма и свет - вот два мира. Свет становится тьмой, но тьма не переходит в свет. Богиня узнала как во тьме увидеть свет. Свет и тьма - одно".
   Ещё далее -
  "Пусть цена была непомерно высока, но силы, полученные ею, просто потрясают".
  Дальше во многих записях он, между делом, упоминает о том, что "наша богиня совершает чудные дела". Помимо случая с заговором руки, она на расстоянии, по одному портрету или другой личной вещи, внушала нужные мысли, могла вызывать духов и заставлять других людей говорить голосами, а также беспроигрышно играть в карты.
  Так, Сведенборг описывает случай, когда она обыграла одно важное лицо (какое - не ясно, но, судя по всему, из придворных государыни), ехавшее проездом из Петербурга и выиграла целое состояние. Когда же "важное лицо" взмолилось о пощаде, как поведала Сведенбогу графиня, она простила долг в обмен на одну очень важную услугу. Какую - она не сказала.
  Дневник Сведенборга подходил к концу. Чем ближе к концу, тем больше он, судя по всему, начинал тяготиться своей покровительницей. Он вдруг стал жаловаться о том, что она не отпускает его за границу, повидать родных отца. Жалуется на то, что она не так, как надо использует свои огромные способности.
  Дневник обрывается на загадочной записи:
  "Наша богиня решилась поставить очень опасный эксперимент с зеркалами...
  Далее следует чертеж.
  Думаю, ничем хорошим это закончиться не может, потому что зеркала для тех, кто идет путями тайного знания, - это всегда загадка. В них можно войти, но не всегда можно выйти из них. И, кто знает, тем ли ты выйдешь оттуда, кем зашел, или кто-то выйдет вместо тебя?
  Но это - единственный способ обрести то, чего она хочет".
  В конце последней записи следует написанный уже чьей-то другой рукой, явно женским почерком, текст, что полковник в отставке, барон Карл Фридрихович Сведенборг скончался от сердечного приступа июня 30 дня 1786 года в возрасте 64 лет и похоронен во дворе поместья, в саду своей покровительницы.
  3.
  Автономов еще долго сидел неподвижно, смотря в пустоту. Читальный зал библиотеки давно опустел, стемнело, в черные провалы окон зловеще заглядывала ночная тьма. Лишь одинокая лампа за его столом, словно маяк посреди непроглядного бескрайнего океана, и - мертвая тишина.
  Магические обряды, таинственные зеркала, Геката, оккультизм, чудеса - все то, что при свете дня казалось детской чушью, недостойной даже смеха, сейчас, под покровом стремительно приближающейся ночи, обретало, словно безжизненный днем упырь, напившийся свежей крови, поистине исполинскую силу. Автономов невольно поежился, и этот холодок, пробежавший по телу, собственно и привел его в чувство. Он оглянулся и увидел, что в библиотеке никого нет, даже библиотекаря. Но откуда-то издалека раздается еле слышная музыка, звучание какого-то струнного инструмента, то ли гитары, то ли лютни.
  Завораживающие звуки напомнили ему что-то очень далекое, что-то знакомое, воспоминания из детства, словно ворох осенних листьев, поднятых ввысь шальным ветром, захватили его. Странная комната в разрушенном поместье, таинственный фресковый портрет, зловеще поблескивающая поверхность зеркала с оплавленной оправой и звуки... Звуки струнного инструмента и еле слышное пение, не похожие ни на что земное. Отзвуки давно погибших миров, песни давно забытых богов - тени песен, почему-то подумал он.
  Не в силах устоять, словно подчиняясь какому-то неодолимому влечению, он, преодолевая навалившийся на него жуткий страх, встал и сделал первые неуверенные шаги. Сразу полегчало, оцепенение спало, и ноги зашагали все быстрее и быстрее.
  Вот Автономов миновал стойку библиотекаря, зашел в книгохранилище - все дальше и дальше вглубь бесконечного леса стеллажей, забитых старинными фолиантами. Миновав книгохранилище, он уткнулся в сплошную стену, но звуки - теперь он их слышал совершенно отчетливо, так, что смог наконец определить музыкальный инструмент - это была гитара - звали его за сплошную стену, словно то была не стена, а бархатный занавес, за которым, как за мягкими, но плотными черными кулисами, прятались невидимые исполнители.
  "Что бы все это, черт возьми, значило?!" - в сердцах подумал Автономов, и неприятно удивился, ибо отчетливо осознал, что очаровательная музыка настолько сильно проникла в самые потаенные глубины его сердца, что он уже не может сопротивляться ее мягкому, но такому настойчивому зову. Ему казалось, что он просто умрет от тоски, само его сердце разорвется от боли, если музыка перестанет играть, если этот дивный голос, словно шелест морских волн у ночного побережья, перестанет петь.
  Это новое ощущение тем более поразило его, что он никогда собственно не питал никакой привязанности к музыке, скорее даже - он всю жизнь ее ненавидел. Здесь сыграли свою роль и родители, против воли заставлявшие его ходить в музыкальную школу: все эти нудные сольфеджио, разучивание бесконечных гамм, мертвые портреты мертвых композиторов в завитых париках, бледная как смерть с длинными костлявыми пальцами педагог по фортепиано с вечно недовольным изгибом бесцветных губ... Он ненавидел музыку все свое детство. Его сухой разум историка, разум, отдающий предпочтение фактам, а не домыслам, логике, а не фантазиям, всем своим существом противился магии муз. И вот теперь...
  Прекрасные звуки становились все настойчивее, все слаще. По лбу Автономова уже скатывались холодные капли пота. Его взгляд лихорадочно бегал по сплошной стене, не находя выхода. Ну не головой же об стену биться, в конце концов, чтобы прорваться в мир чудесной, чарующей музыки!
  "Зеркала для тех, кто идет путями тайного знания, - это всегда загадка. То, что я только узнавал из книг, она знает теперь на опыте. Луч света в кромешной мгле", - проскрежетал в его сознании какой-то смутно знакомый старческий голос.
  И тут Автономова осенило. Зеркало! Как же он сразу не догадался!
  Посередине сплошной стены книгохранилища висело старинное ростовое зеркало в причудливой оправе. Автономов подошел к нему и посмотрел на отражающую поверхность.
  Но увидел не себя!
  То же старинное книгохранилище, те же стеллажи с фолиантами, только нет его, Автономова, там, однако откуда-то из глубины таинственного зазеркалья раздается дивная музыка и слышен шум чьих-то шагов, шелест юбок и приглушенный смех. В глубине залы кто-то танцевал.
  Но как попасть внутрь? Как попасть в этот дивный мир, такой близкий и в то же время такой далекий?
  Вдруг его рука, словно повинуясь чьей-то воле, полезла во внутренний карман пиджака, и оттуда Автономов, словно фокусник на сцене, неожиданно для самого себя извлек карту, трефового валета, и красный маркер.
  "Зеркала для тех, кто идет путями тайного знания, - это всегда загадка. В них можно войти, но не всегда можно выйти из них. И, кто знает, тем ли ты выйдешь оттуда, кем зашел, или кто-то выйдет вместо тебя? Но это - единственный способ обрести то, чего ты хочешь", - снова проскрежетал в его сознании тот же старческий голос.
  И Автономов, не в силах более сопротивляться навязчивому зову, сделал то, чего от него хотело все его пораженное страстью естество: быстро начертив на зеркале дверь и лестницу, взяв в левую руку карту, он сделал шаг туда, откуда нет и не может быть возврата.
  4.
  Музыка тут же смолкла, словно кто-то резким движением руки захлопнул крышку музыкальной шкатулки. Автономов снова оказался в темном, тихом, мрачном книгохранилище.
  "Уж не померещилось ли мне? Может, я просто заснул за книгой?" - подумал он, и ледяная игла разочарования больно кольнула его сердце.
  Он сделал неловкий шаг назад, к выходу, но - вместо этого пошел вперед! Автономов попытался повернуться влево, но сам того не понимая, повернулся вправо. И - со всего размаху врезался в стеллаж, с которого посыпались толстенные фолианты. Один из них больно ударил его по голове. Автономов механически поднял его и прочел заголовок: "История всего".
  "Разве может быть история всего? Бред какой-то, - недоуменно подумал он. - Или нет - у всего может быть история. Да, вот, это, пожалуй, звучит логичнее", - эта мысль подействовала на него успокаивающе.
  "Но если у всего может быть история, то, наверное, может быть и история всего?" - вновь вспыхнула в его сознании мысль.
  Чтобы проверить свою догадку, он распахнул толстенный фолиант и принялся листать. Книга была написана таким мелким шрифтом, что приходилось напрягать все свое зрение, чтобы хоть что-то разобрать. Витиеватые буквочки, словно мелкие черные муравьи, не хотели оставаться на месте, а бегали по строчкам словно безумные. Кроме того, все слова были написаны еще и на разных языках! Одно - на русском, второе - на английском, третье - на латыни, четвертое - вообще древнеегипетский иероглиф! Сумасшедшие слова и буквы или скорее сошедшие с ума слова и буквы бегали по странице, словно стеклышки калейдоскопа, составляя самые причудливые узоры - и не нужно наверное говорить о том, что Автономов не смог понять смысла ни одной строки. Еще больший ералаш творился с иллюстрациями. Люди вверх ногами ходили на головах, деревья летали, махая обнаженными корнями, как крыльями, улыбающиеся морды зверей без тел и - на десерт этого безумного пира сумасшедшего художника - все они были окрашены самыми чудовищными красками, большинство цветов которых Автономов никогда в своей жизни не видел. Предметы ежесекундно меняли не только очертания и формы, но и сами цвета, самых едких и ядовитых оттенков, отчего глаза Автономова нестерпимо заболели, словно их кто-то тер наждаком, и из них потекли кровавые слезы. Одна из них упала на страницу - но кроваво-красная клякса тут же впиталась в бумагу! - бумагу ли? Бешеная пляска букв и слов тут же прекратилась, и Автономов смог прочесть, на родном, на русском:
  "Когда Творец закончил писать Книгу Творения, Он запечатал Ее Своей печатью. Никто не должен открывать эту Книгу, ибо тот, кто прочет Ее до конца, будет знать все, что было, есть и будет. И более того, он сможет сам ее дописать или изменить ход событий, вырвав или переписав страницы. Никому доселе не удавалось сломать печать той великой книги, Истории Всего, кроме одного".
  "Что за бред?" - подумал Автономов.
  Но буквы и слова снова пустились в пляс в своем безумном хороводе. Ничего больше прочесть было нельзя, однако искра зародила пламень любопытства, который рос, постепенно захватив в свои пылающие объятия всю душу без остатка.
  Подчинившись внезапному озарению, он аккуратно пошел назад, двигаясь строго вперед, и как можно слабее нанес самый сильный удар по поверхности ростового настенного зеркала. Отражающая поверхность разлетелась вдребезги. Из разбитой руки закапали целые ручейки крови. Автономов немедленно устремился к книге и напитал ее своей кровью.
  Теперь упорядоченный и понятный текст заполнил обе страницы и, не долго думая, он погрузился в чтение, проникая в тайны мироздания, о которых не мог и мечтать. В его голове закружился целый поток образов, которые выстраивались в целостную картину, заполняя те пустоты, что столько лет настойчиво требовали ответов. Откуда пришли шумеры? Кто построил Стоунхендж? Существовала ли Атлантида? Откуда и где появился человек? Почему погибли исполинские ящеры? Как зародилась жизнь на Земле?
  Автономов не мог оторваться от волшебной книги, которая все глубже и глубже затягивала его в свой притягательный мир готовых ответов. Чем больше он отдавал крови, тем больше он получал ответов, но тем больше вопросов возникало в его ненасытной голове! Словно Геракл на одну отрубленную голову гидры получал с десяток новых, так гидра любопытства пожирала Автономова, затягивая его в свое бездонное чрево, как питон заживо заглатывает свою добычу.
  Не в силах больше получать знания по крупицам, Автономов решился наконец разрубить гордиев узел. Он взял самый крупный осколок от проклятого зеркала и одним взмахом перерезал себе вены на обоих руках. От хлынувших на желтые пергаментные страницы потоков крови книга сладострастно изогнулась, словно податливое на ласки женское тело. И, как пылающая любовным жаром женщина, книга с готовностью ответила на зов страстного любовника. Перед взором Автономова вспыхнул ослепительный Большой Взрыв, он увидел рождение миллионов и миллионов звезд и созвездий, планет и черных дыр.
  "Больше! Хочу больше! Еще больше! - не выдержал и закричал вслух он. - Хочу увидеть Самого Творца!"
  И его сознание полетело дальше, в бескрайнюю вселенную того, что было до рождения нашего мира.
  Он словно глубинный моллюск, который вынырнул из глубины океанских бездн и впервые открыл глаза, открыв для себя бескрайнее звездное небо. Взору Автономова открылось бескрайнее черное пространство, без начала и без конца, заполненное миллиардами миллиардов одинаковых внешне шаров, словно мыльных пузырей. Но стоило вглядеться в каждый из них, и там, словно за стеклянной стеной аквариума, он видел свои уникальные, ни на что не похожие миры. Миры с ходячими растениями, с разумными головастиками, миры с прямоходящими рептилоидами и разумными микроорганизмами, миры, в которых живыми были даже планеты и миры, в которых и вовсе не было никакой жизни. Миры, где вместо воздуха дышат парами серной кислоты и миры, где дышать не нужно вовсе. Миры, где существа живут прямо в вакууме и миры, где можно переходить с планеты на планету пешком или перелетать на крыльях. Миры, где есть магия, и миры, где ее нет. Наконец миры, где можно менять пространство и время и миры, где нет ни времени, ни пространства.
  От всего этого бесконечного многообразия у Автономова закружилась голова. Он потерял счет времени, перемещаясь от шара к шару к другому, но нигде не находил покоя.
  "Но где же конец? Где же чертов конец? Он должен быть! Должен быть конец! Конец всему, конец вопросам, конец ответам! Где Творец всего этого безумия? Где ОН? А! А! А!"
  От мучительной головной боли Автономову хотелось разбить свою несчастную голову, которая больше не могла уже вмещать потока бесконечных ответов, обрушившихся на него как цунами. Но, поскольку стен в этом странном хранилище шаров не было, он со всей силы ударился головой о какой-то шар - и провалился сквозь него целиком, как это совсем недавно (недавно ли?) случилось с зазеркальем.
  И вот: маленький с виду шар, не больше мяча для фитнесса, при попадании в него вдруг превратился в огромную, бесконечную вселенную: с нефритовыми небесами, землей из багрового стекла, океанами из лавы и растениями из причудливых амебообразных полипов.
  "Где я, черт возьми?" - воскликнул Автономов, но не услышал своего голоса. Он посмотрел на стеклянную поверхность под ногами, но не увидел в ее отражении себя. Лишь полип, без головы, без ног, без рук: аморфное существо с вытягивающимися в разные стороны ложноножками посреди миллионов таких же существ.
  И тогда он закричал.
  5.
  Когда недовольная библиотекарша, выключив в зале исторической библиотеки свет, подошла разбудить заснувшего за книгой последнего читателя, она сделать этого не смогла.
  Приехавшей на вызов истерически плачущей женщины бригаде скорой помощи оставалось только констатировать смерть читателя, кандидата исторических наук Якова Михайловича Автономова, от сердечного приступа.
  - Счастливый все-таки он человек, умер во сне, - хмыкнула медсестра, когда машина с трупом отъехала от библиотеки. - У меня тетка лет двадцать умирала, все никак помереть не могла, всех родственников измучила, так что когда померла, все нарадоваться не могли. А этот: прям во сне. Да видел, какое у него умиротворенное лицо было? Как будто просто уснул. Блаженный...
  Когда библиотекарша, с красными от слез глазами, забирала со стола так и не сдавшего книгу читателя, из нее выпала странная закладка: игральная карта, трефовый валет, перечеркнутый красным маркером крест накрест. Утром уборщица выкинула ее в мусорный бак вместе открытым и потому пересохшим маркером и другими хламом, что она собрала на полу.
  
  ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. ДВЕ ДАМЫ, БУБНОВЫЙ КОРОЛЬ И ВАЛЕТ
  1.
  Среди тех, кто сочувственными взглядами, охами да вздохами провожал уехавшего в "дурку" Терентьева, были две подруги - Марина и Леля.
  Марина Бессонова - жена хозяина дома, невысокая, но стройная брюнетка с очаровательными большими, глубокими и прозрачными как озеро зелеными глазами. Уроженка провинциального далеко, она приехала в Москву с четкой целью - стать дамой в столичной колоде. Трудно сказать, удалась бы ей эта затея, если бы не Бессонов. Развлекаясь по ночам в интернете, он случайно наткнулся на романтические очи красавицы на одном из популярных сайтов знакомств, и этот одинокий скучающий мажор постепенно подпал под ее чары. Марина умела когда надо выдать комплимент, когда надо - пошутить, когда надо - приласкать. К ласковым и послушным кошечкам хозяева быстро привыкают, привык и Бессонов. Работая не до усталости, развлекаясь не до пресыщения, Бессонов очень сильно нуждался в такой девушке - как и в мягком диване, на котором можно было растянуться после честно отработанного трудового дня: как сытый толстый кот - в заботливой и нежной хозяйке. Марину же тешила мысль, что она все-таки вытянула свою счастливую карту и из бубновой девятки сразу попала в дамы.
  Теперь она могла позволить себе больше не работать, проводить дни в салонах красоты, фитнес клубах и торговых центрах, в посиделках с подругами за бутылкой дорогого вина и частых поездках на модные курорты. Ложкой дегтя в бочке меда ее сладкой жизни были две вещи: плотоядная свекровь и бездетность. Увы, по какой-то странной и совершенно непонятной для ее хорошенькой головки случайности, эти две роковые звезды совпали, и, раз совпав, соединились в стойкое и зловещее созвездие скорпиона - созданное лишь для того, чтобы отравлять ей жизнь.
  Круг замкнулся: свекровь злорадно требовала детей, детей не было, это еще больше злило свекровь, которая от этого еще настойчивее требовала детей и постоянно наседала на дражайшего "сынулю", мизинца которого она, конечно же, "не стоит", чтобы он развелся. Бессонов и рад был бы порадовать дражайшую маман, но сил оторваться от налаженного быта, от всех этих "андрюшенек", "зайчиков" и "котиков", пончиков с шоколадом по утрам и приятного массажа по вечерам, было также невозможно, как сытому довольному коту - уйти от всегда полной миски и ласковых ручек любящей хозяйки. Он был приручен, а прирученный мужчина, как известно, - это навсегда: вне зависимости от того, кто это сделает: мама, жена или любовница. Ведь как известно, привычка - вторая натура, а мужчины без привычек не живут, по крайней мере, в нашем мире.
  Но главное, что держало Бессонова у бездетной Марины, - это пятничные вечера "у Бессоновых". А возникла эта традиция, скоро ставшая знаменитой по всей "рублевской" Москве, так. Марина, большая поклонница классики золотого века русской литературы, начитавшись про тамошние салоны, как-то утром пощекотала Бессонова за мягкие хомячиные щечки.
  - Андрюш, а Андрюш...
  - Что, кошечка? - Бессонов пришел очень поздно и еще не успел досмотреть все свои розовые сны.
  - Я тут подумала...
  От этих слов Бессонов сразу напрягся, хотя и не подал виду, тщательно стараясь дышать помедленнее - вдруг пронесет? По своему опыту многолетней семейной жизни он знал, что за этой фразой последует очередная "хотелка" скучающей красавицы: какие-то из них выполнить легко или сравнительно легко, а какие-то - совсем не очень! И черт ее знает, не будет ли эта конкретная "хотелка" именно такой. Женские капризы, как известно, - это как гадание на картах: никогда не знаешь, какая выпадет масть.
  - Я тут подумала... А не завести ли у нас пятничный клуб?
  - ??? - Бессонов задышал чаще: эта идея положительно начинала ему нравиться.
  - Ну, знаешь, я тут Толстого начала перечитывать, "Войну и мир". Там были всякие такие салоны, Анны Шерер, например. Ну, это типа такие тусовки тогда были. Сейчас все по клубам тусуются, а тогда приходили друг другу на приемы.
  - И что там было, ну, на этих домашних тусовках? - Бессонов осмелился подать голос: "Фух, пронесло, это что-то интересненькое!"
  - Разное, точнее, все вместе, - Марина сидела на кровати в одном белье и мечтательно наматывала на пальчик шелковистый локон своих роскошных длинных волос. - Там читали стихи, книги, обсуждали разные интересные вещи, типа как мы в пабликах сейчас, пили шампанское, вино, закуски, канапе, там всякие, танцевали, играли в карты, кто хотел...
  - Карты?! Карты, говоришь?! - тут уж Бессонов не выдержал и вскочил с кровати, на ходу торопливо упаковывая свое обнаженное пухло-волосатое тело в дорогой шелковый халат.
  Идея ему положительно понравилась, да настолько, что он от возбуждения нервно заходил по комнате, пыхтя как паровоз здоровенной терпко пахнущей сигарой.
  Интерес к идее жены его был не случаен. Ему давно приелось домашнее безделье, пусть комфортное, пусть приятное, но ведь и сытому коту иногда хочется побегать, размять лапки, поточить коготки. А ходить в ночные клубы и на другие "тусовки" ему было и лень, и тяжело уже - возраст в конце концов уже не тот. Он уже давно не ездил с женой на бесконечные "моря", не ходил в модные картинные галереи и перфомансы - и все именно по этой причине. А "чего-то такого" конечно же хотелось.
  А тут еще и карты! Строгая маман еще в раннем детстве строго-настрого запретила ему играть в эту "мерзость".
  "Андрюша, карты - это для уголовников. Ты же из приличной семьи! Не смей даже прикасаться к этой мерзости".
  Слова маман для Андрюши закон. И карт он в руки в жизни не брал. В руки!
  Но этот запрет совершенно не мешал ему играть в них на экране монитора, смотреть за чужими играми и читать о них. В интернете он играл в закрытых покер-клубах под ником "Бубновый король".
  Но игра анонимно, исподтишка, без живого контакта с игроками, без шампанского, острот, бури эмоций - это все равно что делить ночи не с любимой "кошечкой", а с виртуальными прелестницами из интернета.
  Поэтому идея жены ему положительно понравилась: играть в кругу друзей, у себя, на деньги, да и ходить никуда не надо, показать свое роскошную жизнь, свою роскошную жену, быть настоящим, а не карточным королем, в этой колоде!
  Но, уже находясь на самом Олимпе блаженства, его взгляд вдруг случайно упал на фотографию матери на столе, и он почувствовал, что чья-то невыносимо тяжелая рука свергает его, словно провинившегося Прометея, с небес на грешную землю.
  - Дорогая, а как же мама...
  Лучше бы он этого не говорил! Кодовое слово "мама" из уст мужа способно пробудить львицу в любой кошке, а в Марине оно пробуждало целый прайд львиц.
  Мы не будем сейчас описывать все перипетии последовавших затем сцен, но скажем только о том, что все закончилось как всегда.
  - Да, мой котеночек, да...
  С тех пор по пятницам у Бессоновых собиралось самое лучшее общество. Не всегда это были тузы и короли. Были и дамы, и валеты, десятки, шестерки и даже один настоящий джокер. Главным для Бессоновых был не сам статус человека, а его близость к "телу" хозяев дома. Так в числе завсегдатаев клуба оказались и университетские друзья Бессонова - профессор-историк Автономов и унылый неудачник Терентьев, а также лучшая подруга Марины - Леля.
  Каждый от этих встреч получил свое: Бессонов - свои любимые карты (он так и поговаривал время от времени, мурлыкая себе под нос: "Наконец-то я собрал свою колоду"), а Марина - тусовку, которая избавляла ее от невыносимой скуки бездельного бытия.
  Но больше всего ей доставляло удовольствие, что она могла во всей красе, так сказать, представать перед своей заклятой подругой.
  2.
  Леля, как можно догадаться, была бывшей однокурсницей Марины по "Крупской", которой, увы, не так повезло в жизни: в дамы она хоть и выбилась, да не в бубновые. Черви, как известно, - так себе масть.
  "А все оттого, что ты - тряпка, - не переставала читать ей нотации сияющая от чувства собственного превосходства Марина. - Ты с самого начала выбрала заведомо проигрышную масть. Надо было идти в пики, трефы, ну, или хотя бы как я, в бубны. Черви - это отстой, с ними далеко не уедешь. Да и червовые короли нынче очень редки".
  Леля с грустной улыбкой кивала: ей нечем было крыть такую карту, козырей у нее никогда не водилось.
   Трудно сказать, как такая эффектная красавица, как Марина, могла сойтись с такой бледной белесой дурнушкой, как Леля. Наверное, всему виной этот извечный закон противоположностей: ключ вставляется в скважину, вилка - в розетку, железо тянется к магниту, а пятнышко Инь всегда находится в Янь.
  Марина толком не ходила на пары, Леля - просиживала в библиотеке дни напролет и училась строго "на отлично". За Мариной бегала половина потока, а Леля всегда в одиночестве. Марина удачно вышла замуж и наслаждалась бездельем, а Лелино замужество оказалось быстротечно и несчастно, и она работала по специальности: воспитателем в детском саду.
  Но при всех жизненных неудачах Лели Марина никак не могла отделаться от чувства зависти: Леля была счастлива!
  Эта набожная дурочка, которая по воскресеньям ходить в церковь и ставит свечки, которая одинокие ночи коротает за книгами и молитвами, которая ухаживает за больной мамой, с вечно светлым, "придурковатым" лицом и блаженной улыбкой на тонких бесцветных губах, - имела наглость при всем этом радоваться жизни, каждому прожитому дню, тогда как для нее, бубновой дамы, они тянулись нудной, скучной, бессмысленной чередой. Иногда Марине казалось, что она стоит в какой-то очень длинной очереди в душном магазине, которая никогда не закончится; Леля же самым бессовестным образом просто отказалась в ней стоять и преспокойно гуляла на свежем воздухе. В чем секрет этой дурнушки? Как она так может жить? Марина понять не могла, и эта загадка незримыми, но нерушимыми узами связывала ее с подругой.
  Леля приходила по пятницам к Марине не поиграть. Она вообще в руки карт не брала. Но ведь и сама Марина - никогда не играла. Играли мужчины: выпивали, пыхтели трубками и сигарами, спорили и ржали. Марина проводила время с представительницами женского общества, которые приходили с мужчинами и без. И вот для этих вот посиделок ей и нужна была она - вечная толстовская Соня, бедная родственница, "белая мышь". Как королева нуждается в служанке - белошвейке, так и Марина - в Леле. Так червовая шестерка была великодушна произведена в дамы.
  Зачем же сюда приходила Леля?
  Как и все подобные натуры, она просто боялась отказать, сказать "нет", когда ее о чем-то просили. И дело не только во властном характере Марины, которая привыкла помыкать своим богатым, но во всем покорным мужем. Она не могла отказать никому и ни в чем в принципе. Если заведующая детским садом попросит остаться на вторую смену, она останется. Если ей скажут прийти в субботу на работу и покрасить батареи, подмести двор от осенних листьев, убрать игровую или даже полностью заменить нянечку, она сделает это безропотно. Что бы ей ни говорили и о чем бы ее не просили, она сделает это с улыбкой. Но если ее просили о чем-то, что она выполнить никак не могла, Леля мучительно краснела, а потом плакала ночью, уткнувшись лицом в подушку, а после обязательно рассказывала об этом на первой же исповеди своему духовнику.
  Такова была Леля - маленькая худенькая светловолосая дурнушка с большими, кроткими как у ребенка глазами и слабеньким тоненьким голоском.
  3.
   После отъезда неотложки с Терентьевым и Автономовым гости еще долго обсуждали произошедшее, но поскольку ни у кого никаких новый версий, которые бы пролили свет на историю с исчезновением Зорина и помешательством Терентьева, не появилось, постепенно болтовня, словно огонь, в который больше не подкидывают дров, сошла на нет. Гости стали расходиться, и вскоре Бессоновы остались одни, не покинула их только верная Леля.
  - Черт бы побрал этого психа! Зачем ты вообще его сюда притащил?! Что в прошлый раз нес какую-то ахинею, что сейчас! А если бы он тут поубивал всех нас?! Ты об этом подумал?! - прошипела недовольная Марина.
  - Я вообще тут не причем, это все Автономов, - виновато развел руками Бессонов. - Он все хотел разбавить компанию.
  - А этот идиотский номер со звонком?! Хочешь сказать, Автономов придумал?! Мозгов у вас, мужиков, как у... Дай сюда телефон, чудила!
  Марина нетерпеливо вырвала телефон из рук мужа и оцепенела: никакого входящего звонка от Зорина действительно не было, зато появилось сообщение в телеграме: карточный джокер с лицом пропавшего, и карта была перечеркнута красным маркером крест накрест. Не успела Марина открыть рот, как изображение тут же исчезло. Никакого сообщения в мессенджере не было.
  - Так, все, пора спать, у меня похоже у самой глюки какие-то. Тебе вызвать такси Леля или заночуешь у нас?
  Леля решила уехать, ведь ей предоставили выбор.
  Бессонов, изрядно выпивший, заснул как убитый. Марина же, которая почти не пила, никак не могла заснуть. Перечеркнутая, исчезающая прямо на глазах карта никак не давала ей покоя. Ну, ладно, муж мог подшутить, но ведь она сама, собственными глазами видела сообщение, которое потом исчезло! Понятно, что Зорин мог идиотски пошутить, а потом удалить сообщение - не проблема. Но что-то ей подсказывало, что это не так, ведь этот заядлый картежник вряд ли без уважительной причины пропустил игру, а потом стал подшучивать над гостями - даже несмотря на свое прозвище.
  Смирившись с тем, что ей теперь не заснуть, Марина решила разрубить гордиев узел и позвонить Зорину. Сначала на гудки никто не отзывался, но когда Марина уже готова была нажать сброс звонка, вызов был принят.
  - Алло, душечка, внимательно тебя слушаю, - проворковал с той стороны мягкий, низкий, грудной женский голос.
  - Простите, я, наверное, позвонила не по адресу, - смутилась Марина.
  - А почему ты так считаешь, душечка?
  - Ну, вообще-то мне нужен Зорин... Блин, забыла как его зовут.
  - И ничего, душечка, тут удивительного-то и нету, - напевно проворковал голос из трубки. - Никакого "Зорина" нету, и не было, вот поэтому ты и не помнишь.
  - Как... нету? - обычно уверенный и властный, голос Марины предательски дрогнул.
  - А так, вышел в сброс. С побитыми картами. Мы друг друга поняли, не так ли?
  Сердце Марины затрепетало от страха, но она сделала над собой усилие.
  - С кем я говорю? Отвечай немедленно! - наконец выкрикнула она.
  - Посмотри в зеркало, и увидишь, душечка.
  Марина повернулась к трюмо и машинально взглянула на отражающую поверхность зеркала - и закричала.
  Она не увидела в нем своего отражения.
  4.
  Леля доехала домой без приключений. Если не считать, конечно, что всю дорогу ее не оставляло стойкое ощущение, что рядом с ней, на заднем сиденье такси, кто-то сидит. Словно какая-то тень, как черная кошечка, села ей прямо на колени. Она физически ощущала легкую тяжесть и странную теплоту.
  Креститься при чужом человеке она стеснялась, но, к счастью, вспомнив, что в сумочке у нее всегда лежит иконка, она залезла туда ручкой и с радостью ощутила знакомое прикосновение к такой гладкой, знакомой, и в то же время непоколебимо твердой деревянной поверхности. Теплая струя покоя тут же заполнила ее сердце, она почувствовала, что вокруг нее образовался словно какой-то невидимый покров, и тьма тут же отступила - и притаилась в самом дальнем углу, у дверцы.
  Мама спала, и Леля решила, что после произошедшего, ей просто необходимо очистить душу. Она зажгла лампадки перед домашним иконостасом и погрузилась в молитву. За вечерним правилом последовала кафисма Псалтири, а потом - любимый акафист Пресвятой Богородице.
  Знакомые слова молитв монотонным дождем падали, орошая ее душу животворящей влагой, пламя лампад подрагивало от ночных сквозняков, цветные "зайчики" весело заплясали по стенам и потолку, словно блики гирлянд от новогодней елки. Душу окутал светлый, теплый покой.
  Читая молитвы и взирая на такой мягкий, такой нежный, такой всегда понимающий и принимающий лик Божьей Матери, Леля вдруг почему-то, где-то глубоко, на самой периферии своего сознания, ощутила негласный зов, и ее мысли совершенно неожиданно вдруг обратились к несчастному Терентьеву. Его рассказ в прошлую пятницу потряс ее до глубины души, а сегодняшнее безумие наполнило ее кроткое и простое, как у птички, сердце жалостью к этому человеку. Она мысленно корила себя за то, что не она, а Автономов, поехал с ним в лечебницу, и подумала про себя, что хорошо бы завтра, лучше с утра, навестить его.
  Яркой молнией на темном небосклоне ее погруженного в молитвенную полудрему сознания вспыхнул евангельский призыв: "Я был болен, и вы посетили Меня". И робкое намерение переросло в непоколебимую решительность.
  Приняв решение, она тут же ощутила, словно кто-то незримый, могущественный и добрый заключил ее хрупкое тельце в свои теплые и нежные объятия, сердце плавилось от умиления и на глазах проступили слезы: вместо спеленутого в смирительную рубашку Терентьева она отчетливо увидела только что снятого с Креста Иисуса - окровавленного, бледного, покинутого всеми.
  "Я должна быть там во что бы то ни стало. Я должна быть там. Господи, помоги, Богородица, защити!" - несколько раз прошептала она свою любимую молитву.
  От нахлынувших теплых чувств и покоя она почувствовала во всем теле такую сладкую истому, что еле добралась до кровати и, не раздеваясь, упала и тут же погрузилась в глубокий, наполненный розовыми грезами сон.
  5.
  Терентьев проснулся и долгое время не мог понять, где он находится. Всю голову словно заполонил шар из плотного, колючего тумана, который давил и колол череп, не давая рождающимся мыслям обрести крылья. Ноги и руки были как ватные и не хотели двигаться. Тяжело было думать, тяжело шевелиться, немыслимо было встать.
  Огромным усилием воли, превозмогая боль, он открыл глаза и огляделся. Темная комната, которую скудно освещал бивший из коридора свет - у комнаты почему-то не было двери. Окна не было тоже, внутри - только тумбочка возле кровати и больше ничего.
  Терентьев изо всех сил пытался вспомнить, что с ним произошло, как он сюда попал, но ничего не приходило в голову. Отсутствие окна и часов не позволяло определить время, и Терентьев не мог сказать, сколько он пролежал вот так, с открытыми глазами, без движения, но ему это время показалось вечностью.
  Наконец в его комнате загорелся яркий свет и чей-то дежурный голос прокричал: "Подъем! На завтрак! Подъем!" Отовсюду в коридор стали выползать какие-то люди. В основном, пожилые мужчины, старики.
  - А тебе чего, особое приглашение нужно? - свирепо произнес здоровяк в халате.
  Пришлось подчиниться.
  За комнатой без двери он увидел длинный узкий коридор, который освещали лампы дневного света. От него ответвлялись такие же многочисленные комнаты. В конце - общий туалет с душевой. В начале, после прихожей - большая комната для приема пищи и комната отдыха - со столами с настольными играми, телевизором, креслами и журнальными столиками и даже полочка с иконами в дальнем углу.
  Впрочем, все это Терентьев отмечал чисто механически. На голову продолжал давить плотный туман, и мозг никак не перерабатывал поступающую из органов чувств информацию, складируя ее в какой-то свой, внутренний чулан. Он механически, со всеми, прошел в туалетную комнату, привел себя в порядок, потом вместе со всеми прошел в столовую и механически съел завтрак.
  После завтрака все обитатели этого странного заведения направились в одну комнату - единственную комнату с дверью, где им стали выдавать лекарства.
  - Эй, а тебе еще не назначено! Зачем пришел? Иди к Михаилу Ивановичу, в соседний кабинет, у тебя скоро прием.
  Терентьев молча кивнул и вышел из общей очереди. Ждать Михаила Ивановича пришлось недолго.
  В кабинет вошел высокий, улыбающийся во весь рот пожилой мужчина в белом халате. Широчайшая улыбка придавала ему какое-то странное сходство с мультяшным крокодилом Геной, но глаза его при этом были холодные, цепкие, неприятные. Они словно испускали невидимые, но очень даже ощутимые рентгеновские лучи, которые пронзали все существо собеседника, особенно мозг и сердце, и вызывали инстинктивное желание сделать все, чего хочет их обладатель, только бы он перестал сверлить своим взглядом!
  - Ну, как поживаешь, добрый молодец? Злые ведьмы тебя ночью не беспокоили?
  Терентьев удивленно поднял брови, но сил говорить не было.
  - Так, так, так, посмотрим, посмотрим, посмотрим... - затараторил Михаил Иванович.
  Он взял маленький фонарик и стал тщательно осматривать зрачки Терентьева.
  - Ясно, ясно, ясно, еще не отошел, не отошел. Ну, хорошо, хорошо, на сегодня тебе хватит, не будем тебя больше ничем кормить. Отдыхай. На учете раньше не состоял?
  Терентьев отрицательно кивнул головой.
  - Ну и чудненько, чудненько, расчудесненько. Можешь идти пока в игровую, но телевизор смотреть еще рано, понял?
  Терентьев механически кивнул и молча направился к выходу.
  - Ах, да, чуть не забыл - и тут Терентьев ощутил пронзительный, сверлящий "рентген" прямо в центр затылка.
   - К тебе одна посетительница просится. Жена что ли? Невеста? Сестра?
  Тут вдруг у Терентьева просветлело в голове, стало легче дышать, сердце учащенно забилось и - он вспомнил все!
  Повернувшись к "крокодилу Гене", он выкрикнул:
  - Леля?!
  - Ага, вижу теперь тебе лучше, отошел, отошел. А, ну-ка, вертайся сюда, назад, пара вопросов есть. Ответишь на все хорошо - позволю свидание.
  Пришлось вернуться и сесть.
  - Итак, ну-с, мы, значит, с вами, Терентьев Владимир Игоревич?
  - Да.
  - 1984 года рождения?
  - Да.
  - Безработный уже два года, в прошлом преподаватель в университете. По какому предмету?
  - По философии.
  - По философии? О, как! Бывают у нас и такие пациенты. Ничего не поделаешь - профессиональная болезнь, можно сказать, - опять по весь рот улыбнулся "крокодил". - Почему не работал?
  - Не смог.
  - Почему?
  Молчание.
  - Ну, как посмотри-ка сюда, посмотри-ка.
  Михаил Иванович указал на кончик своего носа, потом аккуратно взял обеими руками голову Терентьева и стал мягко массировать череп.
  - Не отводи глаз, не отводи, успокойся.
  От мягких прикосновений и одновременно цепких, инквизиторских глаз "крокодила" Терентьев снова впал в оцепенение.
  - А теперь. Обо всем. По. Порядку.
  Терентьев почувствовал, что какой-то темный блок, стоявший где-то в глубине его головы, растаял, и он заговорил, а точнее затараторил, выплевывая слова словно из пулемета.
  - Бояться я стал людей, понимаете? Захожу к людям, а вижу чудовищные морды, глаза темные, языки. Не все, но много таких. И чем больше людей, тем больше таких... монстролюдов. Не мог я, понимаете, не мог я проводить занятия!
  - Понимаю, понимаю, как же не понять? Все, все, дорогой ты мой, понимаю. А когда один находился, появлялись такие?
  - Нет, когда один, нет. Я, знаете, когда один, имею обычай в зеркала смотреть: они меня успокаивают, я вижу там разные картины такие - леса, поля, горы, в общем, звуки доносятся, как из телевизора, и мне спокойно становится. Понимаете?
  - Отчего же не понять, милейший мой Владимир Игоревич?! Еще как понимаю! Значит, расслабляют вас зеркала, снимают напряжение, таскать. Все понятно! Но позволь, а жил ты на что? Извини, конечно, за такой нескромный вопрос.
  - Друг... Друг завещал мне наследство. На него и жил.
  - Друг? Хороший у вас друг, молодец!
  - Это все, доктор?
  - Михаил Иванович, Михаил Иванович, я для тебя. Нет у нас докторов, только друзья, понимаешь? Друзья, - и опять улыбка "крокодила" на все лицо. - Последний вопрос. Точнее, два. Родные есть?
  - Нет, никого уже не осталось.
  - Понимаю. Ну и железно последний. Санитар сказал, что тебя увезли после острого приступа паники из дома Бессонова Андрея Ильича. Там никого плохого не видел?
  - Странно, но нет. Потому туда всегда и приходил.
  - Вот как? - удивленно поднял брови Михаил Иванович. - Ну, хорошо, хорошо, на первый раз, на первый разочек и достаточно будет. Ну что ж! - хлопнул он ладонями по ногам. - Договор, как говорится, дороже денег. Идите к своей Леле, можете посидеть в столовой, если в игровой шумно будет.
  6.
  Несмотря на пронизывающий, по-змеиному гипнотический взгляд Михаила Ивановича Терентьеву удалось если не соврать, то утаить одно важное "но". Он не сказал о том, почему на самом деле он приходил к Бессоновым. Да, действительно, за все время посещения этого дома, он не испытывал приступов навязчивых видений. Но приходил он не из-за этого. Приходил он из-за Лели.
  Играл с гостями Бессонова он всегда молча, за что и заслужил свое прозвище. Но также молча он смотрел на Лелю, так за все время не сделав ни одной попытки приблизиться к ней, поговорить или просто даже формально познакомиться.
  Первый раз он посетил Бессоновых - привел его Автономов - недели через две после гибели Николаенко, после самого сильного за всю жизнь приступа "страхований", как их про себя называл Терентьев. Это случилось сразу после увольнения его из университета. В самый тяжелый день.
  Еще с утра почувствовал, что это день будет особенным. Он проснулся со страшной головной болью, сильнейшей депрессией. Мысли в голове еле шевелились, полураздавленные тяжелым непроницаемым свинцовым туманом, к сердцу словно присосался жирный черный паук, вытягивая из него все соки. Страшно было выходить из комнаты, страшно выходить в открытое пространство, ужас пробирал от одной мысли о том, что кто-то мог подойти, заговорить и еще хуже - прикоснуться.
  Как всегда усилием воли Терентьев заставил себя собраться и приехать на занятия. Зайдя в аудиторию, он постарался не смотреть на собравшихся, сосредоточившись на своих бумагах. И это поначалу, как всегда, помогло. Пока со стороны аудитории не раздался отвратительный смешок. Терентьев проигнорировал его, но к нему прибавился еще один, еще и еще. Терентьеву стало трудно говорить, мысли, словно обезумевшие крысы в клетке, прыгали в голове, со всего разбегу ударяясь о черепную коробку, отчего голова безумно заболела. И тогда он не выдержал и посмотрел: и волосы его встали дыбом от ужаса.
  Все парты были заняты какими-то отвратительными черными силуэтами, без лиц, без ртов, с черными крыльями и хвостами. И все они злобно и мерзостно смеялись над ним. Голоса их напоминали чем-то карканье ворон, но лишь очень отдаленно. Звуки эти невозможно передать словами, но от их отвратительного скрежета волосы Терентьева встали дыбом, а кожа по всему телу стала "гусиной".
  Не произнеся ни слова, он выбежал из аудитории и больше в университете не появлялся.
  По какому-то случайному совпадению в этот же день Автономов позвал его к Бессонову: "мол, собирает Андрюха старых друзей, играть в карты". Терентьев сначала хотел было отказаться, но что-то теплое, невесомое коснулось тогда его сердца и губ, и он вместо "нет" неожиданно для самого себя сказал "да". А потом...
  Войдя в гостиную, он сразу же увидел ЕЕ. Здороваясь с гостями, он видел лишь тени людей, темные силуэты, безликие, как манекены, но среди них, словно в массе темных окон ночного дома он увидел одно ярко освещенное окно. Его поразило именно это: от ее лица исходил какой-то невидимый и непередаваемый словами свет и покой, который делал его невыразимо прекрасным.
  Глядя на лицо Лели, Терентьев не видел ни чересчур крупного, с горбинкой, неуклюжего носа, ни слишком угловатых, слишком заостренных черт лица, ни сутуловатой фигуры, ни бесцветных, теряющихся на фоне лица глаз, ни тонких, невыразительных ниточек губ.
  Нет, он видел перед собой Ангела, сошедшего с небес, фею из своих детских грез.
  Ее голос, тихий, нежный, успокаивающий, похожий на уютное журчание лесного ручейка, ее по-детски чистый и одновременно по-матерински нежный взгляд, ее вечно мечтательная, не от мира сего улыбка, всегда умиротворенное и спокойное выражение лица... Нет, передать все очарование этого дивного существа Терентьев не мог и не смог бы, ведь он, как-никак, философ, а не поэт.
  Но одно он мог сказать точно: при взгляде на Лелю, "луч света в темном царстве", как он тут же окрестил ее, ему стало значительно легче. Темные душные страхи ушли, словно зловонный дым, который унес прочь теплый и свежий ветерок, воспоминание об ужасах пережитого испарилось, и тогда он каждой клеточкой своего тела, каждый нервным окончанием своего мозга, каждым волокном своего сердца понял, что отныне станет ее тенью и будет ходить за ней до тех пор, пока будут ходить его ноги.
  И он ходил. Каждую пятницу. Каждую игру.
  7.
  А потому нет на свете таких слов, нет таких красок, которыми можно было передать ликование Терентьева, когда он услышал о посетительнице. Еще не зная, кто она, он сразу же почувствовал, что это именно ОНА. И именно мысль о НЕЙ окончательно пробудила его от мертвенного оцепенения. А когда он увидел, как ОНА идет по коридору, словно Эвридика, спускающаяся в темные недра Аида, навстречу своему Орфею, сердце, казалось, готово было вырваться у него из груди, сломав ребра, словно прутья тесной клетки.
  Хрупкая, тоненькая, невесомая, как у девочки, фигурка в длинном, до пят, платье в цветочек, с длинными, цвета зрелой пшеницы, волосами, устремленными куда-то сквозь неведомы горизонт светло-голубыми, лучистыми глазами, она улыбалась улыбкой матери, который спешит навстречу горячо любимому ребенку. В руках она держала корзинку с гостинцами и целую охапку красных роз.
  Когда они сели, оба, наверное, вечность, не могли вымолвить ни слова. Терентьев не мог оторвать взгляда от ее горящих неземным светом глаз, она - от него, словно что-то искала на его лице. В доме Бессоновых они за всю эту длинную череду пятниц ни разу не говорили, и теперь ни Терентьев, ни Леля даже не знали, с чего собственно начать.
  - Я вижу, тебе лучше, - наконец проговорила она. А потом, увидев в дальнем углу игровой комнаты иконы, улыбнулась, словно увидела в чужом и чуждом ей доме лицо старого доброго знакомого, и Терентьев только сейчас заметил, какие дивные ямочки у нее на щеках - и тут же: как резко проступили морщинки в уголках ее глаз. - Это здорово, что Она здесь, в этом месте, что Она с вами. Значит, все, все будет теперь хорошо, - и робко и торопливо перекрестилась.
  - Кто - "Она"? - не понял Терентьев.
  Бровки Лели поползли вверх: "Ну это же очевидно! Как этого можно не знать?"
  - Божья Матерь. Смотри, Ее Лик, Он так и сияет. Я сразу почувствовала, что откуда-то идет свет, но только теперь поняла - откуда именно.
  - Скорее свет идет от тебя, твое лицо просто сияет. Но как свет может исходить от деревянной раскрашенной доски?
  Леля посмотрела на него как на ребенка, который не понимает очевидного, и опять ласково улыбнулась.
  - Это здорово, что ты тоже чувствуешь. Но пойми, нет ни лица, ни дерева, ничего нет. Есть только окошки, открытые для Света, и есть окошки, которые заколочены, через которые Свет пока не проходит, но когда-нибудь никаких окошек, да и стен, и самого потолка, и пола больше не будет, но Свет будет все - во всем и отовсюду.
  - Чудные ты говоришь слова, но почему-то я кажется понимаю, о чем ты говоришь, я только теперь начинаю понимать.
  - Я так рада, так рада, - прошептала Леля и взяла его руки и прижала к своей груди.
  Голова Терентьева закружилась, ему казалось, что его сердце плавится, как воск от пламени свечи, и он почему-то прошептал:
  - Теперь я - здоров, я - здоров, понимаешь? Давай уйдем отсюда, навсегда, вместе.
  - Нет, тебе еще нельзя, пока Она тебя не отпустит, - глаза Лели расширились от ужаса. - Тут ты в безопасности, а там... Разве ты не понимаешь, что ТАМ творится?
   - Почему.... В безопасности?
  - Здесь нет колдовских зеркал! - и лучистые глаза Лели на какое-то мгновение померкли. - Ты. Это. Понимаешь?
  Лицо Терентьева побелело как бумага.
  - Ты права. Тут действительно нет зеркал. А значит, она не сможет проникнуть сюда, даже если у меня будет карта!
  Их взгляды встретились, и они долго молчали. Наконец Терентьев торопливо проговорил.
  - Но мне нельзя тут оставаться. Понимаешь? В опасности все, все, и ты в том числе. Она не успокоится. Она начала убивать. И она будет убивать, пока не заполучит всю колоду: всех, кого привел к ней я! Ты это понимаешь?
  - Понимаю, - взгляд Лели погрустнел. - Но я не боюсь ее. Пресвятая Дева защитит меня. Но как быть с остальными? Как спасти тех, кто не верит? Кто не просит и не попросит о помощи?
  - Только разбив Истинное Зеркало, которое мы, по мальчишеской глупости, открыли! Портал, дверь в проклятый мир, точнее, в мир проклятых!
  И снова их взгляды встретились, и снова они долго молчали, держась за руки.
  - Помоги мне выйти отсюда. Я должен исправить то, что сотворил. Но у меня нет родственников. Меня так просто не выпустят. Нужен хоть кто-то родной.
  - Он у тебя уже есть, Володенька.
  Терентьев взглянул в лучистые глаза Лели, и понял все.
  - Я мог об этом только мечтать, - прошептал он, задыхаясь от восторга.
  И слезы заструились из глаз обоих.
  
  ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ. ПИКОВЫЙ ВАЛЕТ
  1.
  После происшествия, испортившего обычную пятничную игру, Грачев решил, что такая ночь не должна пропадать даром и поехал в один из известных ему домов запретных удовольствий, откуда уехал только под утро: пресыщенный снаружи и опустошенный внутри, как и его кошелек.
  Как всегда после таких ночей, он спал как убитый до самого обеда, а потому не слышал, как все утро бешено вибрировал телефон. Заблаговременно лишенный хозяином своего законного телефонного способа выразить свое недовольство, он мог лишь злобно жужжать, пока наконец в знак немого протеста не выбросился со стола и окончательно не затих.
  Спал Грачев на редкость скверно. Ему казалось, что он так и не уехал из того самого дома, да и не мог - его не пускала, точнее, с него не слазила та самая рыжеволосая бестия. Словно цирковой жеребец, он скакал один круг за другим, но только он поддавался слабости и снижал темп, как слышал ее хриплый, грудной, грубый смех, действовавший на него как удар циркового хлыста. И тогда он ускорялся и снова пускался по бесконечно бессмысленному кругу удовольствий, а сердце так и норовило выпрыгнуть из груди, словно тяготясь пленом внутри таких тесных прутьев грудной клетки.
  "Все, больше не могу", - наконец простонал он.
  Но зеленый кошачий взгляд рыжеволосой буквально пригвоздил его голову к подушке, а полные, влажно блестящие мягкие губы разъехались в сладострастной, хищной ухмылке.
  "Можешь, Грачев, можешь, ты даже не представляешь себе, на что ты способен", - прошипела змеей она. И ее тонкие пальчики с очень длинными красными ногтями сомкнулись вокруг его шеи. И Грачев уже в какой раз пожалел, что попросил себя приковать к спинке железной кровати наручниками.
  И пытка порочной любовью продолжилась снова.
  Когда сердце пронзила острая боль и перед глазами побежали огненные мушки, все наконец закончилось. Он проснулся.
  2.
  Постельное белье было - хоть выжимай. Ноги и руки тряслись, как у запойного алкоголика, глаза жгло до слез, а в душе было пусто, словно там недавно кто-то умер.
  Он не сразу нашел в себе сил встать и добраться до ванной. В зеркале он увидел бледное лицо мертвеца с синюшными мешками под тусклыми стекляшками бесцветных глаз.
  "Еще одна такая ночка - и я точно отъеду, - мрачно подумал он. - Пора завязывать со всем этим".
  Но, подумав так, он отчетливо осознал, что "завязать" он никогда, никогда не сможет. Горячее желание, словно змея, обитающая в самых темных и мрачных глубинах его естества, снова ужалила его сердце, и сладкий яд стал медленно, но верно распространяться по сосудам. Сердце учащенно забилось, в мозгу завалсировали призрачные видения, и внизу живота он ощутил рождение новой, чуждой его человеческому разуму и душе, темной жизни.
  От ледяного душа Грачеву полегчало, и жаркая хватка из преисподней его естества ослабла.
  Он вышел из ванной, и первое, что попалось ему на глаза, был разбитый телефон.
  "Кто ж это так домогался меня все утро?" - подумал он, но узнать, кто звонил, мешала густая паутина трещин, покрывшая экран.
  "Ну и ладно, значит, не судьба, - махнул рукой Грачев. - Все равно телефон менять пора". Профессия Грачева требовала смены телефона минимум каждую неделю, если не чаще
  Завтракая, Грачев честно пытался вспомнить, что же произошло вчера у Бессоновых, но голову застилал непроглядный туман: думать не хотелось. Впрочем, о делах, назначенных на сегодня, он не забывал. Суббота всегда была особенно загруженным днем, нужно было посетить много точек и адресов. Один такой день кормил его на неделю вперед, если не больше.
  Приведя себя в порядок, он одел свою "рабочую" куртку со множеством потайных карманов, длинные черные с острыми пиковыми носами туфли, и свои "счастливые" черные кожаные штаны. Встав перед зеркалом, он собирался повторить ритуал, который совершал уже много лет: вложить руки в карманы, нащупать там два закрепленных серебряными цепочками брелока из черного дерева и потереть каждый из них, насчитав ровно тринадцать раз.
  Но в этот раз в штанах он брелоков не обнаружил!
  Холодная змея пробежала по хребту Грачева, ладони стали склизкими от пота, горло забил противный ком.
  "Как, черт возьми?! Куда они подевались?!" - ноги его задрожали, и он бессильно рухнул на диван. Грачев понимал, что без своих амулетов он ни за что не сможет заставить себя выйти на "дело".
  И тут взгляд его упал на разбитый телефон, под ним что-то было. Механически подняв его, он увидел карту: пиковую даму.
  "Черт, а эта-то тут зачем? - подумал он. - Неужели у Бессонова упер? Блин, никогда вроде клептоманией не страдал".
  Но идти на "дело" надо, дело, оно, как известно, само не сделается. Механически сунув карту в карман "счастливых" штанов, он сделал решительный шаг вперед. И - неожиданно для самого себя - ощутил такой прилив сил, какого не чувствовал никогда. Словно порыв сильного ветра, наполнив паруса яхты, стремительно толкает судно в открытый океан, так и он ощутил сильный толчок невидимой рукой между лопаток, и чуть ли не выбежал на лестничную площадку. Однако не забыв при этом завернуть к мусоропроводу и спустить в его вечно голодное смрадное чрево разбитый телефон.
  3.
  Никогда еще Грачеву не везло так в его деле. Все многочисленные карманы его куртки опустели - и снова наполнились, теперь уже пухлыми пачками зеленых купюр. От такого богатого улова он мог забыть о работе до следующей недели, опустившись на самое дно приятного темного омута, в котором обитали такие дорогие его телу золотые рыбки.
  Грачев, насвистывая веселую мелодию, снял "счастливые" штаны, чтобы одеть уже "веселые", как вдруг из кармана первых что-то выпало. Он посмотрел: пиковая дама.
  "А, счастливая ты моя!" - его рот растянулся в довольной улыбке. Он аккуратно поднял карту и нежно погладил ее.
  Гладя карту, он, закрыв глаза, как всегда делал в детстве, когда загадывал желания, мечтал о том, как закажет для нее дорогой футляр, и за толстую серебряную цепочку повесит себе на шею.
  "Теперь ты будешь моим талисманом, моим амулетом, счастливая ты моя!"
  И - о, чудо! - карта вдруг ответила на ласку, сладострастно изогнулась в его руках, словно податливое женское тело. Грачев готов был поклясться, что ощутил от карты тепло, а на ощупь она стала - словно нежная, мягкая девичья кожа. Он открыл глаза - и оторопел: рисунок карты изменился, и вместо обычной дамы на ней проступил другой образ.
  Черноокая, с ярко красными полными губами красавица в старинном белом парике и совершенно прозрачном, черном, словно вуаль, платье, не скрывавшем от Грачева ни одной соблазнительной линии ее прекрасного тела. Девушка держала в руках кроваво красную розу и игриво улыбалась.
  Сердце Грачева затрепетало, рот наполнился вязкой слюной, руки и ноги затряслись. У него вмиг пропало желание ехать туда, куда собирался, он уже не мог оторвать плененного страстью взгляда от изображения, которое, между тем, совершенно неожиданно ожило. Девушка лукаво подмигнула ему, послала воздушный поцелуй и махнула ручкой: "мол, иди сюда, ко мне"!
  Грачев был совсем, совсем не против! Но как?
  Тут его взгляд упал на зеркало - и он вспомнил: вспомнил все! Рассказ того сумасшедшего, у Бессоновых, воспроизвелся в его голове полностью, дословно, до запятой. Не теряя больше ни минуты, он торопливо вытащил из ящика своего письменного стола красный маркер, взял карту в левую руку, а правой нарисовал дверь и лестницу. После чего, без колебаний, открыл дверь и, крепко зажмурив глаза, сделал шаг в черную бездну.
  4.
  Первое, что ощутил Грачев, это море ароматов, словно он нырнул прямо в водопад из цветов. Он едва не задохнулся от удушливого влажного терпкого запаха женских духов. Такое впечатление, что в этом запахе слились ароматы всех цветов мира. От них голова наполнилась розовым туманом, перед глазами поплыла розовая дымка, на душе стало удивительно легко, захотелось смеяться и творить глупости.
  Когда он открыл глаза, то увидел, что стоит в роскошно обставленной старинной мебелью спальне. Розовые портьеры плотно закрывали окна. Стены были богато украшены картинами с обнаженными и полуобнаженными девушками, похожими на тех, что он когда-то видел в Эрмитаже. Высокий, как в старинном соборе, потолок - весь расписан фигурками обнаженных фей с крылышками, круживших вокруг прекрасной нагой Афродиты, только что сделавшей шаг из раскрытой перламутровой раковины.
  Письменный стол красного дерева с золотой чернильницей и гусиным пером, драгоценные шкафы, золотые подсвечники со свечами и конечно Она: размером едва ли не в пол совсем не маленькой залы роскошная кровать, закрытая розовым балдахином из тончайшего шелка.
  - Рада, что ты откликнулся на мой зов, сударь, - из складок балдахина донесся до Грачева еле слышный сладострастный шепот, и только сейчас он рассмотрел сквозь полупрозрачную ткань силуэт обнаженной женщины. - Ты явился как никогда вовремя: прошлый валет моей масти подло дезертировал из моей колоды, и я - заскучала, - шепот сменился таким же еле слышным смешком - так наверное смеются тени - но теперь в нем отчетливо прозвучали угрожающие нотки.
  Грачев не мог вымолвить ни слова: роскошная обстановка спальной залы подавляла его, а удушливые цветочные запахи так помутили рассудок, что мысли, не успевая родиться в его голове, заживо тонули в этой розовой трясине.
  - Иди же ко мне, мой герой, мой рыцарь, мой спаситель, иди к своей даме, и ты не пожалеешь ни о чем, - настойчиво произнес шепот, и ноги Грачева против его воли зашагали к постели.
  "Эх, жаль, что я все-таки проспал тот проклятый звонок! - неожиданно подумал он, неумолимо приближаясь к балдахину. - Ведь все могло бы сложиться иначе".
  Но это была последняя мысль, которую смог породить отравленный страстью мозг. Он раздвинул завесу из мягкой ткани и увидел ЕЕ.
  Словно паучиха, почуявшая колебание сигнальной нити своей паутины, из самой глубины розового алькова на него устремилась Она. Ее тонкие, но нечеловечески сильные руки во мгновение ока оплели шею Грачева, а длинные ногти сжали горло. Изящное, атлетически сложенное тело Афродиты оседлало его, словно оса-наездник - гусеницу, и тут же задвигалось в ритмичном танце порочной любви.
  Что это была за любовь?!
  Вместо соединения двух в одну плоть, ее белое, как мрамор, тело, казалось, полностью лишенное крови, словно огромный нанос, с каждым ритмичным движением высасывало из своей жертвы все новые порции жизни. Безвольно распластав руки на кровати, Грачев не мог пошевелиться, парализованный розовым ядом, отравившем каждую клетку его тела. Широко раскрытые глаза с расширенными до радужки зрачками, словно кукольные стекляшки, не моргая, смотрели на черные как ночь по-змеиному гипнотические очи госпожи.
  А между тем бледные губы Графини - ибо это была Она - с каждым движением становились чуть пухлее и розовее, впалые бледные щеки - наливались словно яблочки, в мертвенно черных стеклянных глазах заиграли искорки жизни и страсти, а груди округлялись и наливались соками, как спеющий виноград.
  И вот уже бестия в парике смеется во весь голос: нет больше еле слышного шепота, а движения становятся все быстрее и быстрее. Все быстрее и быстрее работает насос, с хлюпаньем поглощая так давно желанную пищу. Острые ногти прокололи кожу на шее Грачева, и на розовое шелковое белье полились струйки крови, которые впрочем тут же впитывались, словно вода в жаждущую влаги сухую землю.
  - Ну, как, мой валет, хорошо ли тебе со мной, доволен ли ты? - торжествующе закричала во весь голос Графиня, перекрывая неистовый скрежет кровати.
  - Я... Я... Не...
  - Что-то я тебя плохо слышу, мой герой, что-то плохо слышу, а-ха-ха-ха! - и комнату огласил безумный хохот дьяволицы - такой силы, что под потолком закачались хрустальные люстры.
  Ее полные, мясистые, красные губы исказила гримаса дьявольского наслаждения, и Грачев с ужасом увидел торчащие острые, как ножи, и белоснежные, как у хищника, клыки.
  - Что такое, мой дорогой?! Разве не этого ты хотел?! Разве не этого искал всю свою жизнь?! Умереть от наслаждения?! Разве не этого давал вкусить другим?! А-ха-ха!!!
  Но Грачев уже не говорил, он хрипел. Его некогда молодое привлекательное тело словно скукожилось: резко обозначились кости, ребра, щеки ввалились, глаза впали. По лицу зазмеились глубокие морщины, черные, как смоль, курчавые волосы стали седеть и выпадать.
  Чем стремительнее становились движения дьявольской наездницы, тем стремительнее слабел и старел ее "жеребец". Наконец палаты огласил сладострастный вой насытившейся волчицы, который слился и с предсмертным стоном ее жертвы, и проклятая бестия, довольно хохоча, встала с кровати.
  - Не больно-то силен оказался, красавчик. Но и то хорошо, знатно покаталась.
  Графиня встала с кровати, после чего та, словно лепестки чудовищного плотоядного цветка, сомкнулась, а когда разомкнулись вновь, на ее розовом, соблазнительно влекущем мягком чреве, никого уже не было, кроме карты - пикового валета, перечеркнутого крест накрест красным маркером.
  ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ. ВЫИГРЫШНАЯ КОМБИНАЦИЯ
  1.
  Эти дни были сами счастливыми в мрачной и пресной как тень прошлой жизни Терентьева. Одарив букетом роз икону Божьей Матери, угостив покинутых всеми узников дома для душевнобольных принесенными вкусностями, Леля не покидала скорбную обитель умалишенных, и каждый Божий день наведывалась сюда. С "крокодилом" Михаилом Ивановичем она сразу нашла общий язык: тут и не врачу было ясно, что от одного только первого визита Лели пациенту значительно полегчало. Поэтому он сразу же разрешил обоим покидать корпус и гулять в больничном сосновом бору.
  От таблеток, которыми потчевали Терентьева, постоянно клонило в сон, и он редко когда мог ясно мыслить. Но Леле похоже и не нужен был умный и бойкий собеседник. Обычно, пройдя круг вокруг пруда и покормив уток с гусями, они уединялись в отдаленной белой беседке, укрывшейся посреди высоких сосен и кустов орешника, и молча сидели, взявшись за руки. Леля смотрела на Терентьева, а Терентьев - на Лелю.
  Терентьев тщетно пытался продраться сквозь дебри тяжелого свинцового тумана, цепко окутавшего его полусонный мозг, но редко когда его попытки увенчивались успехом. В такие счастливые минуты он мог осмысленно улыбаться и шутить. Но даже умственное бессилие не мешало ему, как бессознательному младенцу, от всей души радоваться от одного вида любимого лица, нежной улыбки, источающих незримый внутренний свет глаз.
  Леле же говорить не хотелось. Она вообще была не из говорливых, чем сильно отличалась от большинства женщин. У Марины она всегда играла роль слушающей молчуньи, да Марине и не нужна была другая подруга. Говорить всегда хотела только она - и только о том, чего хотела сама. Леле нравилось смотреть на скорбное, бледное как бумага лицо Терентьева, на его большие, печальные глаза, на тонкие, словно нарисованные остро отточенным карандашом морщинки у уголков губ и глаз. Марина бы сравнила его лицо с занудой Пьеро, но Леля видела в нем гораздо более глубокий образ. Раз привидевшейся ей во время молитвы образ Страдающего Иисуса не покидал ее, и глядя на лицо Терентьева, она снова и снова видела Его, и в своих мечтах воображала себя Марией Магдалиной, которая, плача, пеленает тело Распятого Бога и первая радостно слышит весть о Его славном Воскресении. Впрочем, до Воскресения было еще далеко. Вид Терентьева был жалок, подавлен и убит.
  Но, вот что странно, чем более он был подавлен, тем больше тянулось к нему ее простое и кроткое, как у птички, сердце. Она хотела быть рядом. Она готова была на подвиг любви. На свой, личный крест. Ей казалось, что именно этого момента она ждала всю свою жизнь, и теперь, когда он настал, ее сердце таяло как ароматная восковая свеча, сгорая он неожиданно посетившего ее небесного пламени всепоглощающей любви.
  2.
  Вот и сегодня, как обычно, одарив всех и вся, расцеловав унылых старичков и поставив Божьей Матери свежий букет, Леля после прогулки сидела с Терентьевым в облюбованной ими беседке.
  Но в этот раз упиться радостью любовного уединения им не удалось.
  Неожиданно из сумочки Лели раздался телефонный звонок, и сердца обоих влюбленных тревожно застучали. Оба почувствовали, что это конец. Райский сад, одолженный им на время с небес, словно новому Адаму и новой Еве, предстояло покинуть: наступило время искушений.
  - Леля, это Бессонов, ты куда пропала? Не звонишь, не пишешь. А Марина тут свихнулась окончательно, уж и не знаю, что делать, - раздался в трубке требовательно раздраженный и - Леля всегда чувствовала безошибочно - не на шутку испуганный голос Бессонова.
  - Здравствуйте, Андрей Ильич! (Именно так: Леля всегда обращалась к такому важному человеку только по имени - отчеству) Простите меня, Бога ради, я совсем, совсем про все забыла! - Щеки ее покраснели как спелые яблоки, а в глазах показались слезы.
  - Что у тебя стряслось? - голос Бессонова стал заметно мягче: удивление вытеснило страх и раздражение. В самом деле, чтобы Леля про что-то забыла и вдруг занялась своей, личной жизнью - должно было произойти и впрямь что-то из ряда вон выходящее! - С мамой что-то случилось?
  - Нет, нет, Андрей Ильич! Слава Богу, с мамой все в порядке, даже намного лучше стало, чем обычно. Я тут... я... В общем, к Володе... Хожу... В больницу... - от волнения Леля начала заикаться, покрасневшие было щеки теперь побелели как снег.
  - К Володе? Терентьеву? Вот дела! - Бессонов присвистнул. - Черт! Все собирался съездить к нему сам, да тут с женой такая беда приключилась! Как он?
  - Ему теперь значительно лучше, он уже идет на поправку, - в голосе Лели прозвучали нотки женской гордости. - Мы с ним... Ой, а что с Мариной?!
  - Долго рассказывать. Не телефонный разговор. Приезжай немедленно. Хочешь, водителя вышлю?
  - Нет, что вы! Я сама быстрее на такси доберусь.
  - Давай, а то я один совсем тут... - и Бессонов торопливо сбросил звонок.
  Леля посмотрела на Терентьева, и увидела такой знакомый лихорадочный блеск в его глазах. Действие лекарств рассеялось как дым.
  - Она пытается добраться и до нее! Она пытается добраться до нее! И Она доберется! Доберется, вот увидишь! Она не успокоится, пока всех не захватит в свою проклятую колоду! - руки его затряслись, он вскочил и стал лихорадочно ходить из угла в угол, словно лев в клетке. - Я должен быть с ними! Я должен их спасти! Только я знаю, что делать!
  - Успокойся, успокойся, Володенька, успокойся, - зашептала Леля, встала и обняла тонкими ручками голову Терентьева, а потом, взяв его за руку, мягко усадила рядом с собой. Тихий, нежный, спокойный как летний ветерок голосок Лели, нежные прикосновения ее ласковых рук подействовали успокаивающе. Она взяла голову Терентьева и прижала к своей груди, целуя его в макушку.
  - Все будет хорошо, Володенька, все будет хорошо. Я сейчас поеду к Марине и все выясню, со всем разберусь. Господь поможет, Божья Матерь защитит. Теперь у нас все будет хорошо.
  - Ты не понимаешь, - уже тихо, сонно и - спокойно проговорил Терентьев, - против нее нет никаких средств. Ее нельзя убить, она и так давно мертва, от нее нельзя убежать, она настигнет везде...
  - Но ведь вы как-то спаслись, в заброшенной усадьбе?
  - Да, мы начертили круг мелом...
  - У меня есть идея получше, - твердо сказала Леля и отняла голову Терентьева от груди. - Но про мел - тоже пригодится. Я скоро, Володенька.
  - Как? Скоро? А я??? Я должен быть с тобой! Я не отпущу тебя к этой Гингеме одну! - Терентьев вскочил, но встала и Леля - и посмотрел на него взглядом, выражающим твердую, непоколебимую решимость.
  - Нет, ты останешься здесь. Здесь безопасно, здесь нет зеркал, здесь Божья Матерь, а ты - некрещенный. Да и не выпустит тебя Михаил Иванович, ты же знаешь. Запомни: ты оказался здесь не случайно. Такой промысел о тебе: Божья Матерь укрыла тебя в Своей обители. Разве ты этого не понимаешь? А мне... Мне не страшно. Я не боюсь ее.
  Наверное, это была одна из самых длинных речей, которую произнесла Леля за эту неделю, но произнесла она ее таким тоном, который не подразумевал возражений. И Терентьев сдался. Лекарства брали свое, мозг уныло засыпал, окутанный со всех сторон непроницаемым покрывалом свинцового тумана.
  - Об одном молю тебя, Леля. Не смотри, не смотри в эти проклятые зеркала! И разбей свое, если имеешь. В зеркалах, в отражениях ее сила!
  На этом силы оставили его, и он затих.
  3.
   Через полчаса Леля уже была у Бессоновых. Огромный роскошный дом встретил ее замогильной тишиной и больше напоминал не храм земного благополучия, а кладбищенский склеп. Словно тень отца Гамлета, Бессонов знаком велел ей следовать за собой. Поднявшись на второй этаж, они вошли в спальню.
  Леля ахнула от удивления: Марина, в ночной сорочке, со спутанными волосами, не накрашенным лицом, сидела возле своего любимого трюмо и что-то внимательно разглядывала в зеркале. Она тихо смеялась, что-то пела себе под нос, шептала. Иногда брала красную помаду и рисовала на его поверхности какие-то безумные узоры.
  - Мариночка, зайчик, смотри кто к тебе пришел, - жалобным, дребезжащим голосом просюсюкал Бессонов. - Лелечка твоя любимая пришла! Подружка твоя любимая.
  При слове "Лелечка" Марина резко повернулась в сторону вошедших, и во взгляде ее блеснула безумная злоба. Ее прекрасные зеленые, глубокие как морская лагуна, глаза вдруг почернели как ночное небо, а из горла донесся то ли рык, то ли хрип. Голос был грубым, совсем не женским и даже - не человеческим.
  - Какая такая "подружка"! Кого ты опять привел в наш дом, Пухляш! Да ты посмотри на эту бледную мышь, какая она мне подруга! Играет в Сонечку Мармеладову, как в театре! Да только игра - плохая, фальшивая! Думала мужа у меня отбить, разбогатеть, сидеть тут дворянкой столбовою, да не больно-то у тебя это удалось, крысинда! Да! Не удалось! Теперь к этому психу побежала. Замуж успеть хочешь выскочить, пока пенсия не пристукнула. Ну, выходи, выходи, крыса белая, тебе только за такого и надо: два сапога пара - псих-неудачник и блаженная дура, а-ха-ха!
  Из горла Марины вырвался омерзительный каркающий смех, а лицо ее исказила отвратительная гримаса, отчего ее прекрасное лицо вмиг превратилось в харю злобной старой ведьмы.
  Бессонов выразительно посмотрел на Лелю и беспомощно развел руками: "Вот, мол, что у нас тут творится". А Леля, сначала смертельно побелевшая, наконец взяла себя в руки, ласково улыбнулась и решительно направилась к Марине. Она села рядом с подругой и обняла ее, поцеловала, стала нежно поглаживать по голове, как совсем недавно Терентьева.
  Сначала Марина пыталась вырваться, но Леля - откуда только силы взялись в этой маленькой, худенькой как девочка, женщине! - не выпускала ее из своих нежных объятий, и только ласково шептала ей на ушко: "Тише, тише, котеночек мой, тише, тише!"
  Леля убаюкивала Марину, как малое дитя, целовала и обнимала. А потом трижды перекрестила ей лоб и, прошептав короткую молитву, дунула ей на глаза. И судороги тут же прекратились. Что-то недовольно пробурчав, Марина зевнула во весь рот - и тут же уснула.
  Бессонов подбежал к Леле и, взяв жену на руки, уложил в кровать, заботливо, как любимую дочь, укутав одеялом.
  - Леля, у меня просто нет слов! Ты просто волшебница! Я...
  - Подождите, Андрей Ильич, - неожиданно перебила его Леля. - Одну минуточку!
  Леля быстро достала из сумочки цепочку с крестиком и одела на шею спящей, а потом, вынув оттуда же маленькую бутылочку с водой, брызнула на трюмо и перекрестила трижды, прошептав еле слышно какую-то молитву.
  В этот же миг Марина громко вскрикнула во сне и затихла, а на отражающей поверхности зеркала зазмеились отвратительные паутины трещин.
  Леля молча указала пальчиком на трюмо, Бессонов кивнул и тут же вынес проклятую вещь из дома.
  Взгляд Лели упал на настенный календарь: красный квадратик застыл на отметке: пятница, 12 июля 2024 года.
  - Сегодня у нас будет тяжелая ночь. Она придет снова. И мы должны быть готовы.
  Бессонов помрачнел и молча кивнул. Он готов был на все.
  4.
  Когда водитель привез Лелю из дому, куда она ездила за нужными ей вещами, уже смеркалось. Марина так и не пришла в сознание. Бессонов со своими людьми под бдительным руководством Лели провел все необходимые перестановки в комнате. Кровать с Мариной поместили в самый центр комнаты, окна закрыли железными решетками, во входную дверь врезали замок и укрепили изнутри железной решеткой.
  Вокруг кровати Марины Леля мелом прочертила круг, по краям которого поставила освещенные в церкви свечи. Рядом с кроватью она поставила аналой со сборником канонов и акафистов. На грудь спящей она положила маленькую иконку Божьей Матери "Умягчение злых сердец". Напротив аналоя, в углу у стены по ее просьбе прибили полочку с иконами, куда она попросила поставить большую икону "Покров Божьей Матери".
  Когда наконец все приготовления были завершены, оставалось всего миут пятнадцать до полуночи.
  - Ты думаешь, поможет? - голос Бессонова предательски дрогнул, а в глазах промелькнула тень отчаяния. Он едва сдерживался весь день, чтобы не завыть с тоски - видеть в таком положении свою любимую жену было непереносимо.
  - Просто поверь, - забыв про обычное "вы", прошептала Леля и ободряюще сжала своими ладонями дрожащую руку Бессонова. И чтобы отвлечь его от дурных мыслей, тихо спросила:
  - Расскажи, что стряслось, как это произошло.
  - А что тут рассказывать? Проснулся я в ту ночь, как ты уехала, от жуткого воя и стука. Вскакиваю с постели, а Мариночка лежит на спине посреди комнаты и дико воет, смеется. Всю ночь бесновалась так. Только утром уснула.
  - Почему ты не позвонил мне?
  Бессонов поморщился и махнул рукой.
  - Ты ведь знаешь ее, гордая она очень, как королева у меня все это время жила. Ей бы не понравилось, что ты ее видела в таком состоянии, не говоря уже о психиатрах. Думал, отойдет.
  - Отошла?
  - На утро вроде да. Уснула даже. Только вот проснулась вся вялая, квелая, в таком жутком депрессняке, что... - Бессонов опять махнул рукой. - В общем, не умывалась, почти не ела ничего, не одевалась, а как прилипла к этому зеркалу, так и сидела. Правда, не бесилась больше, только когда я пытался ее от этого зеркала оттащить. А так - тихо и спокойно что-то там высматривала, шептала, напевала - ну, сама видела. Если бы не это, то можно подумать, что телевизор смотрит или в интернете залипает: смотрит, и вроде что-то видит там, по ту, значит, сторону....
  Бессонов, несмотря на теплую летнюю ночь, зябко поежился. Из-за туч выползла полная луна, озарив своим мертвенно белесым светом комнату, где-то вдали мерзко закаркала ворона, завыли, залаяли собаки.
  - Жаль, что Терентьева нет сейчас, Володька-то точно растолковал бы, что за хрень с ней произошла!
  - А что тут понимать? - отозвалась, словно из-за какого-то забытья, тихим и каким-то потусторонним голоском Леля. - Нечистая сила приворожила ее, и не дает ей оторваться от бесовского зазеркалья. Это как если рыбак забросит удочку в озеро, а на его крючок с наживкой клюнет рыбка, и он ее и тянет к себе, по ту сторону водного мира. Понимаешь?
  - Кажется, понимаю... - почему-то шепотом ответил Бессонов. - Но почему она не вытянула ее, Мариночку-то мою?
  - Не знаю, - пожала плечиками Леля. - Может, недостаточно захотела Марина перейти в мир зазеркальный. Захотела бы - ушла, и никогда не вернулась бы.
  Бессонов кивнул и снова поежился.
  - Однако, Андрей Ильич, время почти полночь. Пора.
  5.
  Вместе с Бессоновым Леля заперла окна и двери, зажгла по окружности восковые свечи, лампадку у иконы, и приступила к чтению канона Божьей Матери. Бессонов стоял рядом и, впервые за много-много лет, крестился и отбивал поклоны, от всего сердца прося Божью Матерь избавить грешницу, рабу Божью Марфу, от злой напасти.
  Сначала все шло хорошо, однако как только часы пробили полночь, началось форменное светопреставление. Откуда ни возьмись поднялся сильный ветер - да такой, что деревья, стоявшие рядом с домом, стали со всей силы бить ветвями в решетки, словно пытались, уцепившись за прутья длинными и гибкими деревянными пальцами, вырвать их с мясом. На первом этаже послышались гулкие удары, где-то внизу раздался звон разбитого стекла, затем - звук тяжелых шагов по лестнице - кто-то явно поднимался на второй этаж.
  Сердце Бессонова похолодело, ноги задрожали, он испуганно посмотрел на Лелю, но та словно ничего не слышала, полностью погрузившись сладкий мир молитвы. Каноны и акафисты она знала наизусть, а потому и сейчас читала с блаженно закрытыми глазами.
  Наконец шаги затихли, словно кто-то прислушивался или принюхивался, определяя куда ему идти дальше. Бессонов с облегчением перекрестился: "Пронесло!" Минуты две-три за дверью царила полная тишина, даже ветер за окном вдруг утих. Только монотонный мелодичный речетатив Лели и мерное щелканье старинных напольных часов в гостиной.
  И вдруг тишину, словно взрыв бомбы, разорвал громкий стук в дверь - да такой, что ходуном заходил пол, задребезжали стекла.
  Леля открыла глаза и знаком приказала Бессонову молчать и продолжать молиться, а сама стала читать молитвы громче. Мерный речетатив поначалу успокоил Бессонова, тем более что стук прекратился.
  Но теперь словно сирена страшным голосом завыла лежащая без чувств Марина.
  - Пусти! Пусти! Пусти! О-о-о-о! Тяжело! Жарко! Душно! Пу-с-с-с-сти! А-а-а-а!
  Марина открыла невидящие глаза и, словно пластмассовая кукла, тупо уставилась в потолок. Руки ее схватили крестик и рванули цепочку, но та не далась. Она попыталась было сбросить иконку с груди, но та словно приросла к ее телу.
  - А-а-а-а-а! Все равно она будет моей! Она будет моей! О-о-о-о-о!
  Изо рта Марины повалила розовая пена, из носа потекла кровь. Она кусала до крови губы, царапала лицо ногтями.
  - Если не отпустишь ее ко мне, она умрет, и виноваты в этом будете вы! - проскрежетал из уст Марины отвратительный старческий голос.
  Леля опять знаком приказала молчать и читать дальше, но тут Бессонов не выдержал.
  - Кто ты? Зачем пришла? Чего тебе от нас надо?
  Леля сделала "страшные глаза", но Бессонов не унимался.
  - Кто ты?
  - Я-то, кто, милый мой, Андрюшенька. Маму свою не узнал? Как ты мог! - голос из-за двери был точь-в-точь голос Елены Павловны Бессоновой, и скрежетал он с таким же вечным укором. - Я на ночь глядя приехала сынка проведать, а меня не пускают. И кто - родной сынок, ради которого я ночи не спала, кормила, баюкала, колыбельные пела. Сынок, родненький, до чего тебя довела эта стерва! К родной матери не пускает, у-у-у-у-у! - голос перешел в самый настоящий плач.
  Леля хотела было взять Бессонова за руку, но было поздно. Десятилетиями отточенный инстинкт безоговорочного подчинения матери сработал безотказно. Бессонов бросился открывать.
  Но лишь только он выступил за пределы очерченного мелом и обозначенного свечами круга, как от мощного удара дверь сама буквально вылетела с петель, с потолка посыпалась штукатурка и со стола попадала домашняя утварь. В дверном проеме, за прутьями железной решетки показалась...
  Нет, не мать Бессонова, не мать. В проеме стояла высокая бледная женщина в белом саване с копной иссиня-черных с проседями волос. Лицо ее закрывали гладкие, лоснящиеся словно змеи пряди, но на шее, руках и обнаженных ногах, ступни которых были измазаны черной могильной землей, отчетливо виднелись трупные пятна. Чудовищная женщина, от которой исходил поистине ужасающий смрад, схватилась руками, на длинных белых пальцах которых отчетливо виднелись чудовищной длины нестриженные грязные ногти, и с непостижимой нечеловеческой силищей раздвигала железные прутья.
  Бессонов встал как вкопанный, не в силах шелохнуться от охватившего его ужаса.
  - Пресвятая Богородица, спаси! - громко закричала Леля и, подбежав к решетке, вылила на чудовищную тварь поллитровую бутылочку святой воды.
  Тварь зашипела, завизжала, словно на нее вылили не воду, а серную кислоту, и попятилась назад.
  Воспользовавшись этим, Леля схватила оцепеневшего Бессонова и втащила обратно в круг. Тварь пришла в себя и раза с третьего с разбегу выбила железную решетку с дверного проема, но, словно муха о стекло, ударилась о невидимую стену и заходила кругами, бессильно скрежеща длинными черными гнилыми зубами. Снова неистово завыла Марина, закаркала ворона, залаяли собаки. Но Леля лишь громче читала молитвы.
  - Я тебя заметила, белобрысая! Ты оставила след! Теперь ты не уйдешь от меня! Я найду тебя везде! Слышишь? От меня не уйдешь!
  - Уходи обратно в преисподнюю, откуда ты и пришла, нечистая! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь! - Леля перекрестила бегающую вокруг непреодолимого для нее круга свечей, словно лисица вокруг дерева, на котором спрятались на недосягаемой для нее высоте куропатки, и тварь, взвыв, с разбегу выломала железную решетку на окне и пропала в предрассветном полумраке.
  Бессонов ощутил, как сразу что-то переменилось. Воздух словно посветлел, на душе стало тепло и отчего-то спокойно. Успокоилась и Марина. Где-то внизу старинные бронзовые часы гулко пробили четыре утра. Марина открыла глаза, посмотрела на мужа, на Лелю, и заплакала навзрыд.
  - Все хорошо, хорошо, все уже позади, - шептала Леля, нежно обнимая и целуя подругу. - Плачешь, значит, отходишь. Душа в тебе ожила, вернулась. Теперь все у нас будет хорошо. Веришь мне?
  Марина кивнула, и горячо обняла Лелю.
  6.
  Только с первыми лучами солнца супруги решились спуститься вниз. Здесь в гостиной они увидели разбитое старинное антикварное ростовое зеркало, инкрустированная золотом рама которого была вырвана "с мясом". По всей комнате были видны следы влажной, сырой могильной земли. Стоял отвратительный кладбищенский запах.
  В это же утро Бессоновых посетил следователь. Увидев картину страшного разрушения, он только присвистнул. От него хозяева дома узнали о скоропостижной смерти Автономова и таинственном исчезновении Грачева.
  А чуть позже Бессонову позвонила домработница матери и рассказала, что Елена Павловна ночью скончалась, выпав из окна своей спальни, располагавшейся на втором этаже роскошного особняка. Не прошло и пяти минут, как дурная весть настигла и Лелю: ей позвонила соседка, чтобы сообщить, что ее мама умерла прямо во сне.
  - Вот она, месть ведьмы, - одними губами произнес убитый горем Бессонов.
  Марина участливо сжала руки супруга и Лели, а та набожно перекрестилась.
  - Мы будем бороться. Сила Божия в немощи совершается, - тихо поговорила она, и украдкой смахнула слезу.
  И только сейчас все трое заметили, что на месте выломанного зеркала с стене прибита гвоздем карта пиковой дамы, которая отразилась в бесчисленных осколках на полу.
  ИНТЕРЛЮДИЯ. КОРОЛЬ ЧЕРВЕЙ
  1.
  Поручик Белгородского гусарского полка Николай Николаевич Лаишевский ехал на родину в приподнятом настроении: казалось, длинной полосе невезения, из которого, казалось, и состояла вся его жизнь, пришел конец.
  Происходя из бедных дворян Тульской губернии, Николай Лаишевский не мог позволить себе, в отличие от некоторых, наслаждаться жизнью в беззаботной праздности. С юности он вынужден был тянуть лямку "государевой службы". Но служба эта не приносила ему ни карьеры, ни достатка. Для карьеры у него не было ни связей, ни должной самодисциплины, а достатку мешала пагубная привязанность к картам, в которых ему к тому же и не особо везло. Почти все свое скромное жалованье он вынужден был тратить на выплаты карточных долгов. Если и случались у него крупные выигрыши, то помогали они ненадолго, и лишь еще сильнее погружали его в трясину пагубной привычки.
  Так и вышло, что к своим 33 годам, несмотря на личную храбрость и заслуги на поле боя, он дослужился лишь до скромного чина поручика - чина, в котором к вящей его досаде, очень многие безусые, но родовитые и обеспеченные юнцы только поступали на службу.
  Все изменило письмо с родины - от любимой подруги детства, а теперь ее сиятельства, графини Василисы Алексеевны Старобельской.
  Василисе в жизни повезло гораздо больше, чем ему. Дочь бедных помещиков, она благодаря своей совершенно изумительной красоте и бойкому, норовистому характеру смогла выскочить замуж за богатого старого графа Старобельского, обеспечив себе громкий титул, состояние и высокое положение в губернском обществе. Такой даме не пристало общаться с людьми из бедного прошлого, и их давнишняя дружба сама собой прервалась. Пока Лаишевский не получил то самое письмо.
  Милейший мой друг, дорогой мой кузен и товарищ невинных детских забав, свет очей моих Николай Николаевич...
  Так начиналось ее письмо, написанное на дорогой гербовой бумаге, источавшей и сейчас, преодолев столько тысяч верст и проведя в пути не менее полугода, тонкий дивный аромат дорогих дамских духов. Трясясь в почтовой карете, Лаишевский раз за разом перечитывал его, словно пытаясь выучить наизусть.
  К прискорбию своему вынуждена сообщить, что супруг мой, светлой памяти граф Андрей Феодорович, скончались, оставив меня одну-одинешеньку в пустой огромной усадьбе, коротать дни свои в скорби и всяческой кручине...
  При этих словах Лаишевский, бывалый вояка, не раз смотревший смерти в лицо, прослезился: витиеватый, мелкий, словно сотканный из ажурных кружев дорогого дамского белья, почерк так много говорил его изболевшемуся сердцу! Сколько пылких девичьих чувств было излито этим почерком на дешевой серенькой писчей бумаге! Сколько написано сладостных стихов и наивных признаний!
  "Будь проклят тот, кто сотворил этот свет! - внезапно, неожиданно даже для самого себя, подумал в сердцах он. - Ну почему одни богаты, знатны и счастливы, а другие бедны и в унижении? Почему влюбленные не могут быть вместе? Почему люди убивают друг друга, как дикие звери, и мрут, как мухи?"
  Но тут взгляд его упал на письмо и пробудившийся было где-то внутри голодный зверь, словно получив от хозяина кость, прекратил рычать: гнев отступил, уступив место нежному розовому умиротворению. Он вспомнил свою Василису, ее дерзкие черные, как маслины, глаза, иссиня-черные, цвета воронова крыла, нежные кудри, тонкий, стройный, как у березки, стан, потрясающие ямочки на розовых персиковых щечках и полные, так и зовущие к поцелуям, бархатные алые губки, и сердце его затрепетало, словно птичка в клетке.
  "Нет, шалишь, зря ты так, грех какой! Ведь теперь все, все будет иначе! Наконец мне выпала дама моей масти!" - и, умиротворенно улыбнувшись, он вернулся к чтению письма.
  Лишь только один любезный наш друг, барон Карл Фридрихович Сведенборг, развлекает нас по мере своих сил, учит разным наукам, латынскому наречию и протчим премудростям заморским. Иногда заходят и друзья почившего нашего супруга, г-да Телятьев и Разумовский. Так, мало-помалу, собирается вполне приличное для нашей глуши обчество, с которым нам не скучно бывает коротать долгие зимние вечера: не только за картами, но и за книгами и ученьем всяческим.
  "Сведенборг, Сведенборг... Не та ли эта столичная штучка, что приехал тогда?"
  Лаишевский припомнил то мрачное осеннее утро, промозглый туман, костянящий холод, когда в их деревне остановилась роскошная черная карета со стариком, казалось, не имевшим возраста. Как мрачный, облаченный во все черное слуга в надвинутой на лоб треуголке, доставал бесконечные сундуки, саквояжи, тубусы и черт знает еще что, и относил все это в недавно купленный, заброшенный дом. Там целая семья умерла от косившей некогда округу хвори - с тех пор этот дом, с заколоченными ставнями, так никто и не решался купить.
  "Странный он все-таки тип, этот Сведенборг. Приехать из столицы в нашу дыру, купить вымороченный дом, сидеть в нем безвылазно, не выходя в свет... Ну и чудаки эти немцы - за копейку, нет, даже за полкопейки удавятся! Небось, и приехал, чтобы денег за наем хорошего дома в Петербурге не платить".
  Г-да Телятев и Разумовский тоже помогают мне с науками. Князь Телятьев - большой знаток алхимии: он знает как из одних веществ получить другие, а из оных - третьи. Разумовский знает свойства света, линз, стекол и зеркал: он учит, как из тьмы взяться свету, а из свету - тьме.
  "Что за компанию она водит? Никак на наследство бездетной вдовы покушаются?" - лицо Лаишевского помрачнело, он судорожно сжимал и разжимал эфес своей гусарской сабли.
  Науки сии оченно нам помогли. Ибо ходил по нам мор, который, бают, навел на нас окаянный салтан турецкой. Слышали мы, что много наших доблестных воинов умерли от мора сего. И даже до Москвы он добрался. Был там великий мятеж и беспорядок. Вот и мы от него немало пострадали. Много душ крепостных, и даже и из благородных, отправилось от морового поветрия на тот свет. Но...
  Тут сердце Лаишевского забилось так, что, казалось, вырвется из груди. Эпидемия чумы косила войска так, что целые полки теряли до половины своего состава, а турки бежали от нее так, как не бегали от победоносных полков графа Румянцева. Он с содроганием вспомнил, как целые повозки трупов, раздетых догола, синюшных, покрытых отвратительными черными пятнами, бросали в грязные и неглубокие рвы и засыпали кое-как, так что из земли жутким забором торчали руки и ноги, которые иногда, казалось, даже шевелились. Не раз и не два Лаишевский даже слышал то ли стон, то ли плач из этих жутких могил... Он и сам тогда не понимал, как ему удалось выжить, ведь он, в отличие от благородных генералов и полковников, не мог позволить себе трусливо бросить солдат и пережидать мор в отдаленной палатке, упиваясь водкой, да плясать под гитары с молодыми цыганками.
  Но Карл Фридрихович и господа позаботились обо мне, и поветрие не причинило мне никакого вреда, о чем я и рада Вам, милейший мой друг, сообщить. Однако оно унесло жизнь моего дражайшего господина - супруга, и теперь я одна. И будучи таковою, я вспомнила о Вас, моем лутшем друге и товарисче, и теперь отправляю Вам сие смиренное письмецо, чтобы позвать Вас, свет очей моих, Николая Николаича, на родину ваших предков, чтобы наши горемычные судьбинушки, злою судьбою разделенные, воссоединить навеки в едином союзе сердец и душ наших.
  Ваша несравненная любушка, Василисушка.
  "Любушка, Василисушка моя" - эти слова вмиг выветрили из сердца Лаишевского все сомнения, все подозрения и всю горечь, наполнив его светлыми мечтами и грезами о будущем благополучии в любви и согласии с мнившейся ему потерянной навсегда любимой.
  Он расцеловал письмо, каждую буквочку любимого имени и, в который раз аккуратно сложив его, положил во внутренний карман мундира. Затем, набив трубку, он затянулся густым, терпким трофейным турецким табаком, невидящим взглядом скользя по проплывающим за окном домам и лесам, пашням и рекам, мысленным же взором неотрывно созерцая любимый образ Василисы: черноокой, черноволосой и чернобровой красавицы с чудной бархатистой фарфорово белой кожей и полными чувственными алыми губами - так и зовущим к поцелуям.
  Замечтавшись, он не заметил как уснул с блаженной улыбкой на устах.
  2.
  - Приехали, барин, пора! - ямщик осторожно, но настойчиво потряс за плечо. - Давай, давай, выходи поскорее. Не хочу тут боле оставаться, места тут дюже дурныя.
  Голос ямщика, здорового медведя с окладистой бородой лопатой, при этом дрогнул.
  Лаишевский вышел из кареты и зябко поежился: пронизывающий октябрьский ветер продувал до костей, где-то далеко уныло каркали вороны, слышался глухой стук скрипучих ставней.
  Продрав глаза, Лаишевский оглянулся - и не узнал родной стороны. Цветущий хлебородный, утопающий в яблоневых и вишневых садах край словно зачах от какой-то странной и страшной болезни. Редкие высохшие кривоватые деревья, безжизненные пустые поля, безлюдные, словно вымершие места. И словно надгробный камень над всем этим - возвышавшаяся где-то далеко, на самом пике приречного яра - усадьба Старобельских.
   - Что здесь случилось, где все люди?
  Ямщик, вынесший из кареты походный солдатский сундучок и свернутую в трубу шинель - единственное имущество поручика - посмотрел на Лаишевского как на безумца.
  - А разве, барин, вам никто не писал из родных? Мор был великий тут: те, кто не помер, давно уехали отседова, куда глазоньки глядят, - и, боязливо оглянувшись по сторонам, шепотом добавил. - Одна нечисть тут и водится, бают, а может, и мор она-то и навела, прости Хосподи! - и торопливо перекрестился. И уже громким голосом:
  - Ну, барин, бывай! До дома твоего, значит, господ Лаишевских довез, вопросов ко мне больше нету, - и, помолчав, добавил. - Хорошие господа были, Царствие им Небесное, таких больше на этом свете и нетути. Эхма! Ну, бывай.
  Лаишевский кисло улыбнулся, расплатился с ямщиком и накинул сверху серебряный пятак.
  - Помяну, ради вашей милости, покойничков, - и, бросив исполненный ужаса взгляд на утопающую в утреннем тумане усадьбу, вскочил на козлы и был таков.
  Лаишевский конечно слышал о море, да и в письме графини об этом упоминалось, но чтоб весь этот цветущий край полностью обезлюдел, словно его съело нашествие какой-то чудовищной саранчи, - этого он даже представить не мог. Родных и близких, после смерти родителей, у него не осталось, сообщить было некому.
  Глубоко вздохнув, поручик взял сундучок, шинель под мышку, и бравым шагом зашагал к калитке родного дома. Покосившиеся деревянные ворота были не заперты, полусгнившие ставни жалобно скрипели, как и ступени сеней. Дверь в дом - открыта.
  Однако когда Лаишевский переступил порог, он с удивлением обнаружил, что в доме чисто прибрано, где-то из гостиной раздавался мерный стук часов, уютно пахнуло теплом из затопленной печи.
  Он поспешил на кухню. На плите стоял чайник, в котелке булькало что-то ароматное, с мясным запахом.
  - Дорогой вы наш Николай Николаич, долгожданный вы наш господин! - раздался пронзительный, тонкий голос, в котором сильно выделялся звук "р", что придавало ему отдаленное сходство с вороньим карканьем.
  Сзади к нему уже подлетел на тонких птичьих ножках низенький молодой человек, почти карлик, с такими же тонкими птичьими ручками и большим, горбатым носом, чем-то напоминавшим вороний клюв.
  Молодой человек ловко выхватил у него и сундучок, и шинель, усадил его на кресло-качалку и махом стащил сапоги, также незаметно облачив ноги в домашние тапочки.
  - Устали с дороги? Замучились? Понимаю, понимаю! Дорога долгая, утомительная, но у нас вам будет хорошо. Все чисто прибрано, все заготовлено, все приготовлено и уготовано, как и велели ее сиятельство. Дом почищен, дом жилой, живи - и радуйся одним словом. А вот и похлебка готова. М-м-м-м, как вкусно! Свежее мясо, отменное. Молочного теленочка забили давеча для вас. Небось, пристыла уже конина да овес. Ха-ха! Знаем, знаем-с, чем вас в армии-то кормят. Щи да каша - пища наша. Так ведь у вас говорят? От такого прикорму и мрут, мрут солдатики-то наши. Сколько душ, сколько душ уже положили у турка, и все от мора да бескормицы, бескормицы да мора, - затрещал слуга с птичьими ножками, и от его пустого щебета голову заполнял такой же бесцветный тяжелый туман, что царил на улице.
  Треща и щебеча, странный слуга однако с удивительным проворством успевал делать - и делать прекрасно - множество дел одновременно. Так что не успел Лаишевский оглянуться, как стол был заставлен самыми разными горячими дымящими блюдами, холодными закусками, из "ледника" был извлечен покрывшийся инеем штоф. Сам он облачен в просторный теплый шерстяной халат, ноги укутаны теплым пледом.
  - Садись, хватит трещать, как, бишь, тебя?
  - Ворронков, Гришка, Гришкой меня кличут, лакей я у сиятельнейшей госпожи, свет Василисы Алексевны. Готов служить!
  - Гришка? Гришка... Был у меня денщик, Гришка, - мрачно проговорил Лаишевский. - Жизнью ему был обязан, спас меня от турка, да сгинул от этого чертового мора, - голос поручика дрогнул, в носу засвербило.
  Он вспомнил румяного, всегда веселого бравого парнишку, которого взял из родной деревни, когда уехал в полк. С шутками-прибаутками он тянул с ним тяжелую лямку царевой службы, всегда готовый услужить, развеселить, подставить свое широкое мужицкое плечо дорогому барину. И вот он лежит - с белым, покрытым отвратительными, словно пауки, черными пятнами лицом, широко открытые круглые голубые глаза невидяще уставились в небо, а из открытого рта с жужжанием вылетают противные вездесущие в южных степях мухи. Эти пауки, черные бубоны, "бубны", как их называли служивые, и высосали молодую, полную мечтаний о будущем, жизнь.
  - Ну, за помин души, садись, выпей!
  - Как можно-с, с господами-с!
  - Да сядь уж, ты, черт! Какой я тебе господин?!
  Лакей Гришка бросил странный, внимательный взгляд на барина.
  - А чертей, дражайший вы наш, Николай Николаич, их звать-то не надо. Они, собаки, как вши у служивого, всегда при нем, крепче креста нательного-то привязаны, хе-хе! - и, не долго думая, сел напротив Лаишевского и налил себе стопку.
  - Это ты верно подметил, Гришка. Вши, они у нас всегда при теле. Ну, за помин! Царствие Небесное рабу Божьему Григорию, - и залпом выпил, поморщился, но тут уже услужливая тонкая ручка поднесла ему черный хлеб с соленым огурчиком.
  Затем Лаишевский насел на еду, и добрые полчаса, пока наполнялся его бездонный солдатский желудок, тишину нарушали лишь чавканья, хлюпанья да мерный тик-так часов. Гришка, до тех пор сплошное движение, словно затих, не спуская глаз с господина, сверля его пронзительным взглядом своих маленьких, черненьких, как булавка, зрачков.
  - Ты говоришь, ее сиятельство тебя прислала. Как она поживает? - расправившись с горячим, вытянулся на кресле Лаишевский словно сытый, довольный кот.
  Гришка сразу встрепенулся, взлетел, зашумел, словно маленький ураган подлетел к барину - и вот уже зажженная длинная глиняная трубка, набитая - когда только успел? - отменным турецким табаком - в зубах господина, а на столе - налитая стопка холодной как лед водки.
  - Да-с, да-с, господин-с, ее сиятельство и прислала-с меня. Встретить вас по-людски, значит, по-человечески, то бишь. Говорит, "ты, Гришка, меня не позорь, встреть его благородие как полагается, как водится у людей", в смысле, порядочных людей. "Он у нас человек бывалый, заслуженный, пороху нюхал, в глазоньки матушке-смертушке-то изрядно посмотрел. Надо приветить, обогреть, накормить, да спать уложить. А уж как смеркается, так и к нам-с, с визитом, можно. Уж мы как встретим любушку-то нашего..."
  - Постой-постой, не тараторь, охолони, - Лаишевский пропустил уже третью рюмку и только оставил выкуренную трубку на столе, как ловкий Гришка тут же ее куда-то убрал и всучил ему вторую, такую же. От сытной еды, водки и крепкого табака в голове у Лаишевского запрыгали веселые овечки, а по стенам забегали солнечные зайчики, мысли путались, роились, тянуло в сон. - Почему свет мой Василиса Алексевна сама не пожаловала, и почему нужно к ней явиться когда смеркается?
  Гришка хихикнул и лукаво посмотрел на господина, но тут же отвел взгляд.
  - Ну, мне как-то неудобно вам и говорить. Барышням, известно, приготовить себя надо к таким-то гостям. Красота - она известно труд и время любит, время и труд. А весточку-то я уже подал, что вы приехать изволили. Вот и готовятся, но - время, время, всему нужно время!
  И, налив еще одну рюмку, подскочил сзади, массируя усталые от многочасового сидения в карете плечи, тихим, убаюкивающим тоном, проговорил:
  - А вам время - в баньку и в постелю. С дороги устамши, какие только глупости в голову не придут. Пора и на боковую.
  "И когда только Гришка успел баню истопить?" Но развивать эту мысль Лаишевский не стал: не было ни сил, ни времени, потому что ловкий слуга тут же едва не силком потащил его в парилку.
  После отменный бани Лаишевский едва дотащился до постели и уснул мертвым сном без сновидений.
  3.
  Проснулся он от боя часов. Лаишевский насчитал ровно девять ударов.
  "Неужели проспал весь день. Вот те раз! Хорошо же укатала меня дорога".
  Стоило ему встать с постели, как в опочивальню тут же прилетел неутомимый Гришка.
  - Одеваемся, одеваемся, дорогой вы наш господин, скореиньки, скореиньки. Графиня, она у нас ждать не любит и уже не раз весточку присылала. А я что? "Почивают, господин, почивают, дорогой наш, свет Николай Николаич". А она: "Ужо больно долго почивают, глазоньки-то мои соскучились, хотим видеть душеньку нашего Николеньку, хотим обнять его белыми рученьками, хотим..."
  - Да погоди ты трещать! - отмахнулся Лаишевский, внимательно оглядывая себя в ростовое зеркало. Без конца болтавший Гришка успел его облачить в парадный мундир, и уже заканчивал с портупеями. - Ты мне лучше скажи, что за фигуры такие вокруг нее, немец этот, Сведенборг, да черти эти двое, Разумовский да Телятьев. Не нравятся они мне.
  - Какой такой Сведенборг? Какой немец? И чертей никаких нетути!
  - Как "нетути"? А как же она написала в письме? Что они ее от мора-то спасли?
  Гришка на миг застыл прямо с деревянной головой с натянутым на нее густо напудренным, напомаженным и надушенным париком с длинной, по последней моде, косицей.
  - Ах, вы про энтих? Были такие, были, да укатили к себе, значит, в Петербурх, аль за границу. Черт их знает, немцев этих! Одна графинюшка теперь, одна сиротинушка, вдовушка наша, вас дожидается. Уж и комнаты вам готовы, и лошадей завела, и псарню - все для вас, все для вас старалась. Уж не обижайте ее сомненьями, расспросами, не обижайте, барин. Она, как овдовела, все вас дожидалась, кручинилась, ночи не спала, слезоньки-то свои проливала о душеньке нашем Николеньке, по которому глазоньки-то соскучились, белые рученьки-то...
  Тут Лаишевский сдался и прекратил слушать этот липкий бред. Слова Гришки, которые падали, словно частые дождевые капли, убаюкивали, усыпляли, глушили всякую мысль, всякое желание. Одно слово вызывало целый поток бессмысленного, липкого словоблудия, а потому проще было обходиться и вовсе без слов.
  Когда вечерний туалет был завершен, Гришка подскочил к окну и звонко свистнул.
  Тут же к парадному подъезду подкатила черная, обитая дорогой кожей карета с длинным и широкоплечим поджарым возницей с выдающимися челюстями и скулами, что придавало ему сходство со сторожевым псом.
  - Экипаж для господина подан, прошу! - торжественно прокаркал Гришка, и, как вишенку на торте, он завершил облачение Лаишевского, надев белые лайковые перчатки ему на руки и всучив роскошную, красного дерева с набалдашником из слоновой кости, трость.
  Утонув в шелковых мягких подушках роскошной кареты, Лаишевский услышал, как Гришка бойко запрыгнул на козлы и каркнул: "Трогай!" И шестерка вороных погнала по дороге вверх, прямо к старинной усадьбе графов Старобельских.
  Войдя в парадную, Лаишевский поразился, насколько пустынен и мрачен внутри огромный дворец. Горели свечи, люстры, но их свет не прогонял обитавшую здесь тьму. И дело даже не в сгустившихся в углах черных тенях. Тьма, казалось, была везде и всюду, даже в освещенных местах, ее можно было ощутить и прочувствовать. Как туман состоит из микроскопических капелек влаги, как снег - из крошечных кусочков льда, так и сам воздух в усадьбе Старобельских казалось состоял из мельчайших капелек тьмы - по отдельности невидимых, но в целом вполне себе ощутимых и даже осязаемых.
  Именно из-за этого покрывала тьмы все великолепие графского поместья - и золотые канделябры, и роскошные, в античном стиле, мраморные статуи, и прекрасные картины, и изумительно вышитые гобелены и многое, многое другое - тускнело и вяло в глазах постороннего наблюдателя, как прекрасная металлическая вещь, покрытая налетом ржавчины, или красавица, на чью красоту уже наложило свою неумолимую руку увядание.
  "Какова усадьба, такова и хозяйка" - эта мысль больно ужалила Лаишевского, он силой воли прогнал ее от себя, но она, как навязчивая муха, продолжала летать и жужжать где-то глубоко внутри, на самой периферии его сознания, не давая покоя. А потому в этих роскошных покоях он чувствовал себя не блаженнее, чем в роскошной усыпальнице мертвой царицы древности.
  - Ты очень изменился, свет очей моих, Николай Николаевич, - из оцепенения Лаишевского вывел мягкий, низкий, бархатистый грудной голос, который он не смог бы спутать ни с чем.
  Лаишевский обернулся, и увидел как по главной, парадной лестнице, устланной алой атласной дорожкой, спускалась Она - его богиня, его совершенство.
  Словно не было долгих, мучительных лет разлуки! Василиса Алексеевна не изменилась ничуть: те же черные, как ночь, выразительные глаза, те же точеные тонкие плечи, та же восхитительно фарфорово белая кожа, та же изумительная грация и танцующая легкость походки.
  "Афродита! Богиня! Мое совершенство!" - сердце Лаишевского гулко застучало.
  Не в силах противиться нахлынувшим чувствам, он бросился к лестнице, припал на колено и - удостоился чести приложиться к литому золотому перстню с огромным кроваво-красным рубином на ручке.
  - А вот теперь я узнаю тебя прежним, Николенька! Я уж подумала было, что забыл ты меня. Стою я, смотрю на сокола моего ясного, а он словно не замечает меня. Уж не ослепило ли, думаю я, его великолепие дворца моего покойного мужа? Уж не променял ли он меня на золотого тельца?
  Лаишевский встал, крепко сжал ручку графини и покрыл ее поцелуями: от кисти до обнаженного плеча.
  - Ну, полноте, полноте, ваше благородие. Вы уже прощены, прощены и помилованы, - графиня взяла его голову в свои руки и посмотрела ему прямо в глаза. От ее холодных как лед рук, от пронизывающего, цепкого взгляда Лаишевскому вдруг стало не по себе. Графиня будто что-то искала - нет, не в его глазах, а в том, что скрывается за глазами, за этими видимыми окнами невидимой души. Она считывала каждую его мысль, каждое чувство, самое сокровенное намерение, и казалось ничего не осталось неведомым ей.
  - Да, господин мой, этот дворец - не те светлые, уютные беседки, где мы с вами встречались и миловались вдали от всех. Но именно поэтому я и торопила вас с приездом, чтобы вдохнуть в сию обитель скорби вашу жизнь, жизнь любящего и любимого. И вот теперь, по крайней мере что касаемо меня, я эту жизнь ощутила, вот здесь, прямо здесь, - с этими словами она взяла руку Лаишевского и поместила под лиф роскошного, расшитого серебром черного платья. - Чувствуете, милый мой человек, как пылает мое сердце? Как знать, не передастся ли сей пламень и вам?
  Кровь ударила в голову Лаишевского, от охватившей его страсти он едва устоял на ногах - впервые в жизни объект его горячей любви был так близок к нему, открывался ему во всей полноте, падал прямо в руки, словно созревший плод, который только и оставалось, что сорвать. Под лифом платья он не ощутил пылающего сердца, но зато ощутил мягкие нежные прохладные округлости, обетование тех наслаждений, о которых он годами мечтал, но на которые не имел ни права, ни надежды.
  Из страстного оцепенения его вывел вежливый кашель Гришки.
  - Ваше сиятельство, ужин подан.
  - Теперь вы готовы проследовать за своей богиней?
  - Куда угодно, моя Афродита, - задыхаясь от трепета прошептал Лаишевский.
  - Я это запомню, мой голубок, я это - запомню.
  По черному небосводу глаз графини словно пробежала молния, а по ее алым полным губкам зазмеилась ироническая усмешка. И, взяв за руку гостя, она повела его в гостиную.
  4.
  В роскошной гостиной, у самого огромного камина, стоял накрытый на двоих стол. Графиня села напротив огня, Лаишевского посадили спиной к нему. Он посмотрел на графиню и поразился, как чудесно отразилось пылающее пламя в бездонных глубинах ее черных очей. Он не мог оторвать взгляда от них, и пламя, горевшее в них, словно передалось ему, снедая его сердце, доводя до безумного исступления страсти.
  Лаишевский не помнил, что говорила графиня, что он отвечал сам, но, судя по ее довольному лицу, он говорил именно то, чего она и хотела услышать.
  Когда ужин был закончен, и Гришка унес приборы, освободив стол для вина и десерта, графиня звонко хлопнула в ладоши и сказала:
  - Думаю, нам очень не хватает сейчас музыки. Гришка, принеси мне гитару, а гостю набей трубку хорошим табаком.
  Лаишевский переместился на диван - трубка была длинной, в пол его роста, а графиня присела у его ног на маленькую софу с бархатной обивкой. Проведя тонкими пальчиками по струнам, она запела своим дивным, сочным сопрано.
  То ли вино оказалось чересчур крепким, то ли табак, но пение графини показалось Лаишевскому очень странным. Никогда раньше она не пела так!
  Язык был совершенно не знаком ему: он состоял почти из одних шипящих и гортанных звуков, но при этом был удивительно мелодичен и завораживающ. В клубу табачного дыма облик графини становилось все труднее и труднее различить, да и сама гостиная, утонув в нем, казалась какой-то призрачно нереальной, она словно сама превращалась в дым.
  - Что это за песня? - еле вымолвил Лаишевский, но и сам не услышал своего голоса, ибо и он растворялся в дымном чаду.
  Между тем по окраинам дымовой завесы он различил какое-то смутное движение. Та тьма, которую он ощутил только переступив порог усадьбы, теперь словно собиралась в одно место, где-то под потолком, и вот уже можно было различить три фигуры, трех странных существ, что, подобно исполинским паукам, поползли прямо по потолку, вверх ногами, к графине.
  Должно быть охватившая Лаишевского дремота на какое-то время завладела им и он заснул, потому что когда он открыл глаза, то увидел, что лежит не на диване, а сидит за огромным, в пол горницы игральным столом, покрытым зеленым сукном, напротив сидит графиня с веером, каждое перо которого, венчавшееся страусиным пухом, изображало какую-то карту: сначала, слева направо, шли черви, потом трефы, затем бубны, а после пики: валет, дама, король, туз. А по левую и по правую руку графини сидели двое молодых людей в черных сюртуках, треуголках и в черных масках, какие носят на маскарадах.
  Лаишевский удивленно поднял брови, но не мог вымолвить ни слова, ибо его взгляд приковал к себе странный предмет: посередине игрального стола стоял черный шар, внутри которого то и дело вспыхивали фиолетово сиреневые молнии и шевелилась, словно живая, тьма.
  Он поднял глаза на графиню: та торжествующе улыбалась.
  - Мы можем приступать, ваше сиятельство, все готово, - проскрежетал скрипучий стариковский голос, показавшийся Лаишевскому смутно знакомым.
  - Еще не время, мой дорогой Карл Фридрихович, еще не время... - графиня пронзила Лаишевского огненным взглядом и отложила в сторону веер.
  Лаишевский едва не вскрикнул: она была полностью обнажена. Молодые люди в масках, сидевшие по бокам, ласкали ее полные, как налитые соком спелые виноградные гроздья груди своими спрятанными за бархатом перчаток руками, покрывали поцелуями фарфорово белые плечи и шею, и там, до чего они касались, оставались черные подпалины, от кожи шел дым, и Лаишевский отчетливо ощутил запах жареного мяса.
  Поручик вскочил - точнее, сделал попытку встать, но чья-то нечеловечески сильная рука буквально вдавила его в кресло.
  - Ну как, свет мой Николай Николаич, не желаешь ли присоединиться к нам? Ведь ты так давно мечтал об этом! Признайся? А-ха-ха! - и в ее металлическом бездушном смехе он не чувствовал ни радости, ни злорадства: так могла смеяться только механическая кукла.
  Впрочем, эта мысль не задержалась в его голове. Лаишевский чувствовал неодолимую страсть, охватившую все его существо. И чем сильнее вспыхивала в нем страсть, тем ярче блистали молнии внутри черного шара, тем гуще становилась тьма, которой становилось так много, что она, не помещаясь внутри, начала выходить за пределы шара. Словно нити тончайшей паутины, она окутывала поручика, проникала в мозг, в сердце, в легкие, и вот уже глаза не подчиняются ему, не в силах оторваться от объекта желаний. Молодые люди отступили, затем надели на голову графини странную корону с двумя длинными изогнутыми рогами, концы которых сходились к прикрепленной карте. Лаишевский присмотрелся, и увидел, что это карта пиковой дамы, но очень странная: черноокая брюнетка с черным стилетом в руке смотрела на зеркало, в котором отражалась смерть с косой, на нижней части карты рисунок повторялся с точностью до наоборот: смерть с косой смотрела в зеркало, в которой отражалась прекрасная брюнетка с черным стилетом.
  Между тем молодые люди в масках подняли роскошное резное кресло черного полированного дерева и водрузили графиню, словно живую игральную карту, на зеленое сукно стола и - тьма из шара с силой потянула Лаишевского к нему, словно паучья нить - жертву, к самому центру паутины, к плотоядной паучихе, чтобы присоединиться к древнему как мир ритуалу.
  5.
  Один молодой человек в маске исчез во тьме и вскоре появился с зеркалом в изящно инкрустированной серебряной оправе, которое графиня взяла в левую руку, второй передал ей стилет с длинным черным лезвием вороненой стали - точь-в-точь такой же, какой Лаишевский видел на карте пиковой дамы. С короной на голове, странными предметами в руках, она напоминала королеву - но очень странного, какого-то безумного мира.
  Молодые люди встали по обе стороны стола: они держали в руках по зажженной черной свече. Откуда-то мрачно заиграл траурный орган в дуэте с флейтой, и светопреставление началось.
  Молодые люди, в такт мрачной музыке, стали скандировать: lux ex tenebrae, lux ex tenebrae, lux ex tenebrae. При этих словах фиолетово лиловые искры внутри черного шара светились все ярче и ярче, все больше вытесняя обитавшую в глубине его черного чрева тьму. Черное облако сгущалось между Лаишевским и графиней, опутывая их обоих прочными, липкими, вполне осязаемыми нитями. Постепенно тьма стала принимать более отчетливые формы, и Лаишевский с ужасом увидел, что внутри странной короны на голове графини она приняла форму чудовищного паука, чьи мерзкие мохнатые когтистые лапы впились в череп и глаза карточной королевы. На шее она приняла форму длинной толстой жирной змеи, чья голова хищно шипела, качаясь между обнаженными грудями.
  Но самое ужасное происходило в зеркалах: обычные с виду зеркала вдруг перестали отражать окружающий мир, их заполнила кромешная тьма, словно отражающую поверхность кто-то покрасил черной краской.
  Внезапно изменилась мелодия, которую играли невидимые музыканты. Вместо траурной, замогильной, она стала быстрой, ритмичной, агрессивной, словно целое полчище валькирий устремилось на кровавый пир побоища. К органу и флейте добавились литавры, барабаны и трубы.
  Под стать им молодые люди стали скандировать уже другие слова, в которых Лаишевский смог разобрать только: ex imaginem ad exeplar. С этого момента тьма в зеркалах стала приобретать формы лица - ужасного лица.
  Это было женское лицо, у которого, как у театральной маски, не было глаз: вместо них через пустые глазницы хищно смотрела кромешная тьма. Из головы женщины росли длинные тонкие острые, сходящиеся во внутрь, как на короне графини, рога, но там, где у нее была карта, у зазеркальной женщины сиял серебряный лик луны. На покрытом смертельно бледной кожей лбу тонкими нитями - трещинами был вытатуирован отвратительный паук. Вместо волос у нее были живые змеи. Женщина кровожадно улыбнулась, и Лаишевский увидел длинные, ядовитые змеиные зубы и змеиный язык.
  "Иди ко мне любимый, твой час пробил!" - раздался в голове Лаишевского повелительный шепот графини.
  Лаишевский напряг все свои силы, чтобы повернуться и убежать из этого проклятого капища, но не мог. Словно кукла - марионетка, ручки и ножки которой подчиняются воле кукловода, он вместо этого послушно подошел к столу, где была разложена колода карт и, не долго думая, выбрал короля червей.
  "Превосходный выбор, любимый! Твоему чистому, любящему сердцу подходит именно эта масть. Это нам и нужно от тебя!"
  Держа карту в левой руке, он машинально выхватил из ножен гусарскую саблю, взяв ее "на караул", как карточный король, и взошел на игральный стол, к своей Даме.
  Молниеносный удар кинжала в сердце - и поток горячей крови, окропив обнаженное тело Пиковой Дамы, устремился в черный провал зеркала, прямо в отверстую пасть чудовищной богини.
  Ноги Лаишевского задрожали, силы оставили его, и он упал, но - странное дело! - никак при этом не мог достичь поверхности карточного стола! Потолок с головокружительной скоростью поехал куда-то вверх, стены - словно мехи исполинской гармоники - разъезжались в стороны, пол полетел вниз. Когда наконец Лаишевский достиг точки падения, он обнаружил, что лежит на бескрайнем, куда ни посмотри, зеленом поле. Он попытался встать, но не смог. Внезапно какая-то чудовищная сила подняла его от земли - и он увидел огромное, размером с небо лицо своей графини.
  "Я благодарна тебе за ту жертву любви, что ты принес. Любимый не должен расставаться с любимой, не правда ли? И я оставлю тебя в моей колоде. Навсегда".
  Тут она поднесла ее к своему колдовскому зеркалу, и Лаишевский увидел себя: короля червей.
  
  
  
  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ПУТЬ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ
  
  ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ХОД ДАМОЙ ЧЕРВЕЙ
  1.
  Под мерный стук колес и шум ливня за окнами немногочисленные в будний день пассажиры скоростного поезда до Тулы тихо дремали на мягких сиденьях. Лишь на самом дальнем из них, в уголке, одинокая худенькая женская фигурка склонилась над книгой. Одними губами она бормотала скороговорку молитв, сложив руки на груди. Хотя книга была открыта, женщина не смотрела в нее, глаза ее были закрыты: все молитвы она итак знала наизусть. Так Леля готовилась к предстоявшей ей смертельно опасной миссии - походу в логово Пиковой Дамы.
  Никакие уговоры и отговоры Бессоновых и Терентьева не помогли. Не умевшую отказать ни в чем хрупкую и кроткую Лелю словно подменили: она стала твердой, как алмаз, непоколебимой, как скала, глаза ее, бесцветные и обычно невзрачные, теперь пылали каким-то незримым, но в то же время каким-то осязаемым светом: ее взгляд не могла теперь выдержать даже обычно непреклонная Марина. "Я должна быть там", - вот и все, чего смогли добиться от нее друзья.
  На общем совете, в беседке соснового бора клиники, где лежал Терентьев, было решено, что Бессоновы свяжутся со всеми, кто был в ту самую ночь у них в гостях, и предупредят о происшедшем. Нужно уничтожить все игральные карты в доме и снять все зеркала.
  - Это, конечно, не главное, - поморщился Терентьев. - Без веры это все равно не поможет, но надо попытаться. И если можно, лучше уехать отсюда подальше. Ей потребуется время, чтобы выследить всех вас. Так что предупредите всех, и сами немедленно уезжайте, - Терентьев пронзительно посмотрел на Бессоновых.
  - Да, уезжайте, - эхом повторила Леля, о чем-то задумавшись. - Это даст нам время, чтобы найти способ остановить зло.
  Терентьев посмотрел на Лелю, и в глазах его застыли слезы.
  - Есть только один способ сделать это: разбить Истинное Зеркало и затереть проклятую фреску, тогда это чудовище будет заперто в своем зазеркалье навсегда. Но как сделать это, если и зеркало, и фреска пропали?
  - Если я хоть что-то понимаю во всем этом, - проговорила Марина, - то я кажется знаю, как их найти. Вы же отправились второй раз в усадьбу при свете дня, а ритуал проводили в полночь и к тому же в полнолуние. Возможно, зеркало и картина появляются только в это время.
  - Может быть и так, - задумчиво произнес Терентьев. - Тогда я поеду туда и завершу начатое.
  - Нет, поеду я, - еле слышно, но твердо проговорила Леля, и взгляды всех присутствующих устремились на нее. Все наперебой принялись ее отговаривать.
  И тогда взгляд Лели и стал таким: взгляд глаз-лучей пронзил поочередно каждого и надолго задержался на Терентьеве. Он словно какой-то незримой, но вполне себе ощутимой силой запирал уста отговаривающих, их слова натыкались на какую-то незримую и - непреодолимую стену, и очень скоро они оставили бесплодные попытки.
  - Но почему? - только и смог произнести Терентьев.
  - Просто потому что должна, - непреклонно ответила Леля.
  Терентьев обмяк, затих, помрачнел. Взгляд Лели смягчился, она взяла его холодные ладони в свои мягкие теплые руки и ласково пожала их.
  - Ты очень уязвим, Володя. И вы все - тоже, - она поочередно посмотрела на каждого. - У меня больше шансов одолеть зло. Так будет лучше для всех.
  Больше возражений не было. Терентьев объяснил, как добраться до усадьбы. Бессонов довез Лелю до станции и посадил в поезд.
  - Позаботься о Марине, - тихо проговорила на прощание Леля. - Она очень одинока, и очень нуждается в тебе, твоей любви и внимании. Одиночество делает ее уязвимой, ты это понимаешь?
  Бессонов молча кивнул и поторопился покинуть перрон: в носу предательски засвербило, глаза наполнились слезами.
  А Леля, приметив самое укромное местечко в вагоне, упорхнула туда, словно птичка, достала из сумки пухлый потрепанный томик в кожаной обложке с вытисненным на ней греческим крестом, и погрузилась в такой сладостный, теплый и родной для нее мир - незримого, молитвенного приобщению к Свету.
  2.
  На тульском вокзале Леля пересела в маршрутку, но не успела она открыть книгу, как к ней подсели.
  - Не помешаю, дочка?
  Пожилая женщина в красном шелковом платке и небесно-голубого цвета платье до пят, едва ли не половину лица которой закрывали большие черные "черепашьи" очки с толстыми линзами, смотрела прямо на нее.
  - Конечно, конечно, матушка, присаживайтесь, у меня свободно, - проговорила Леля, и только теперь обратила внимание, что вся маршрутка была заполнена такого рода пассажирами: пожилые женщины в платках, молодые женщины в длинных юбках или длиннополых платьях с маленькими детьми в охапку и обнимку, и лишь несколько мужчин, сильно зрелого возраста, почти все с бородами.
  - Мы все из одной группы, - поймав недоуменный взгляд своей новой знакомой, улыбнулась женщина в очках. - Паломническая поездка в монастырь Скорбящей Божьей Матери, тут недалеко, у Козловки. Ты тоже туда?
  Лицо Лели просияло: впервые за долгое время она ощутила себя на своем месте, словно путник, который после многодневного странствования по пустыне, вдруг увидел оазис, или моряк - долгожданную землю. Честно говоря, до сих пор она и не думала о том, где будет останавливаться, Терентьев же о монастыре не упоминал. Теперь же эта часть ее пути обрела определенность. Но главное не в этом - Леля, как и всегда и во всем, увидела в этом знак свыше.
  - Да, матушка...
  - Зови меня просто Мария Акимовна. Я там подвизаюсь в паломнической гостинице, ну и - паломников вожу, откуда попросят. А ты, небось, из Москвы приехала?
  - Да, Мария Акимовна.
  - Московских за версту видать, - улыбнулась она. - Хоть и в паломническую поездку, а принарядятся.
  Леля покраснела, но ее собеседница ласково пожала ей руку.
  - Да ты не смущайся, так и надо. Бог Он все прекрасным сотворил, и красоту эту прятать не надо. Пусть и не совершенна она, но все же как в зеркальце слабеньком видим мы красоты небесные, ангельские. А тебе и подавно скромничать не пристало: такая красавица на свет Божий уродилась...
  При слове "зеркальце" по светлому личику Лели словно пробежала тень, как тучка закрывает солнце и темнеет небо, так и лицо Лели несколько омрачилось. И это не укрылось от внимательного взгляда старушки.
   - Что-то тебе не по себе, вижу. Печаль какая сердце гложет, немощь какая? Знаю, что просто так, в такую даль в монастырь не ездят, Божью Матерь по пустякам молить не будут.
  - Да, Мария Акимовна, есть у меня печаль, есть немощь, и тайн от тебя у меня нет. Только вот как рассказать тебе - о том не ведаю, все так чудно, так чудно, словно в сказке я оказалась, словно не в XXI веке живу, а в Тридесятом Царстве, где Баба Яга сидит в лесу дремучем, а Кащей Бессмертный красных девиц крадет и в цепи заковывает...
  - А почему бы и не в Тридесятом Царстве? - удивилась благообразная старица. - Ты думаешь, сказки-то выдумка что ли? - и с легкой укоризной покачала головой.
  Леля снова покраснела, но пунцовые щечки сделали ее ничем не выдающееся внешне лицо почти по-настоящему прекрасным.
  - Сегодня мы о сказках говорим, что это выдумки, завтра - и про Евангелия, Писания Священные скажем тоже, и так в безверие и уйдем, как того и хочет лукавый. А между тем что в старину говорили? "Сказка - ложь, да в ней - намек..." И в жизни не все правда, и в сказках - далеко не все ложь. Так что давай, расскажи, что сердце тебе тяготит, а я уж попробую подсказать, как с этим быть.
  То ли слова старушки были какие-то особенно теплые, то ли ее глаза, ласково смотревшие на Лелю, словно на родную дочь, так приголубили, а может накопился у нее в сердце такой тяжкий груз невысказанных страхов и сомнений, что недолго думая, она выложила ей все без утайки: и про рассказ Терентьева, и про исчезновения, и про страшное происшествие у Бессоновых, и про смерть любимой мамы...
  Маршрутка колесила по необъятным полям, то и дело подпрыгивая на колдобинах да ухабах бескрайних российских дорог, в салоне стоял гомон от смеющихся, плачущих и просто пищащих детей, успокаивающих их матерей, так что и времени, и возможности для долгой и тайной исповеди было предостаточно.
  Когда Леля рассказала все, ее собеседница некоторое время молчала, смотря куда-то в пустоту, через стекло водителя, в ту бесконечность, куда вела черной змеей дорога. Наконец обернулась к Леле и, взяв ее за руки, проговорила:
  - Об усадьбе у Козловки издавна у нас дурная молва идет, проклятое, дурное это место. И кому из местных ни расскажи свою историю, все тебе поверят, как верю тебе я. Про помещицу ту все знают, что неупокоенная она, что время от времени находит она способы, чтобы вредить людям, и помогает ей в том нечистая сила. Но вот то, что она снова пробудилась и орудует так далеко от наших краев - это, конечно, новость. Но ты не робей, обязательно управа на нее найдется.
   - Но какая? Пока я знаю одно: нужно найти Истинное Зеркало и Портрет, и уничтожить их.
  Старица покачала головой.
  - Кабы все так просто было: давно бы уже всю нечисть с земли этой повывели! Зеркальце-то то - не настоящее, не матерьяльное, да и портретец - того же рода. Разве ты не заметила, что жених твой, суженный, днем-то их и не нашел? Это раз. Во-вторых, а чем уничтожать собралась?
  - Ну... - Леля опять покраснела. - Думала, перекрестить, водой святой покропить...
  - Как зеркало у подруженьки твоей? Там-то было обычное, матерьяльное, зеркальце, да и святая вода хоть не по нраву пришлась той страхолюде, да не пустила ее по ветру.
  - Твоя правда, матушка. Круг остановил святой....
  - ...остановил, правда твоя, но не уничтожил! - соседка подняла палец.
  - Но почему матушка? Почему?
  - Потому что все это - призраки, привидения, очарования бесовские. Будь у тебя сам меч-кладенец или пищаль заговоренная, не поразишь ты этих призраков. Они из воздуха сотканы: раз - и нету здесь, два - и появись в ином месте, в ином мире. Зеркала для них - что и для вас, способ отразиться, покрасоваться, покуражиться, но разобьешь зеркало - разобьешь только стекло, и ничего более.
  - Но как же быть матушка? Как же быть?
  - Ты правильно говоришь про Истинное Зеркало. Оно - черная икона мира бесовского. Как наши, православные, иконы, они что окошки в мир иной: отражают мир света и пускают свет неотмирный в мир ваш. Но сам свет этот исходит от Того, Кто сказал: "Аз есмь Свет миру". Так и их, бесовское, зеркало - оно отражает тьму, но тьма эта исходит, как тень, от того, кто Источник тени. Смекаешь?
  По спине Лели пробежал холодок: глаза старушки, такой простой с виду, казалось, не имели возраста. Ее зрачки расширились до самых пределов радужки, так что Леля не могла сказать, какого собственно цвета они были. Казалось, они жили своей, отдельной, от лица жизнью: словно сквозь отверстые окна из них смотрела на Лелю сама Вечность. Леля ощущала страх, но страх не тот, когда видела пляшущую, словно исполинская паучиха по своей сети, вокруг начертанного мелом круга страхолюду, а другой - какой она чувствовала, когда подходила к чаше причастия на литургии или на исповедь к духовнику: страх перед присутствием чего-то запредельно высокого, недосягаемого, могущественного, для которого вся наша огромная голубая планета - всего лишь бусинка на ожерелье, но что каким-то непостижимым образом воплощается в человеке - батюшке, в маленькой позолоченной евхаристической чаше, в крошечной иконке с ладошку величиной. Страх этот такой - словно стоишь на крутом обрыве высокой горы, и бескрайние просторы внизу и вдали - опьяняют, наполняют душу трепетом - и кажется стоит сделать лишь шаг, и полетишь в бескрайние, немыслимые ни для ума, ни для чувств, бездны. Но вдруг из этой самой бездны до тебя долетает легкий и ласковый, свежий ветерок, который нежно ласкает твое лицо, и страх вдруг сменяется чем-то теплым, светлым, нежным, из сердца словно начинает произрастать дивный волшебный огненный цветок, от тепла, света и благоухания которого хочется жить, хочется любить, хочется творить. Так и запредельно далекий взгляд матушки внезапно стал нежным, теплым, ласковым и материнским, и Леля оттаяла.
  - Да, матушка, - прошептала Леля. - Но где мне найти Источник тени? Кто его испускает?
  - "Ищите, и обрящете", - сказано в Писании. "Всякий ищущий, обретает, и всякому стучащему - отворят".
  - Но когда я найду Источник, как сумею его победить?
  - Тебе подскажет только твое сердце. В нем - источник твоей силы.
  Тут маршрутка наскочила на какую-то особенно глубокую колдобину, Лелю тряхануло так, что, ударившись о низкий потолок автобуса, у нее перед глазами закружил целый хоровод искр. Когда голова успокоилась, она с удивлением увидела, что ни матушки, ни паломников, ни паломниц с их детьми - не было. Она сидела в полупустой маршрутке, с несколькими совершенно обычными пассажирами.
  - Девушка, вы вроде в Скорбященский монастырь собирались? Следующая остановка, - прокричал водитель.
  Леля посмотрела в окно - и увидела ветхое, полузаброшенное строение, совсем непохоже на паломнический центр, в который съезжаются со всей страны паломники.
  Маршрутка остановилась. И Леля сошла. Вокруг - никого.
  3.
  Тихий стук маленьких женских кулачков в обшарпанные ворота полуразрушенного монастыря отозвался в этой пустыне глухим гулом. Уже потеряв надежду быть услышанной, Леле наконец послышался звук шаркающих шагов, ржавые петли пронзительно скрипнули, и на пороге показалась высокая, и оттого несколько сутулая, фигура пожилого мужчины с длинной, с проседью бородой. Он был облачен в монашескую рясу, лицо его избороздили морщины, но глаза - круглые, несколько выпуклые, прозрачные как слеза, сильно сбрасывали возраст: это были глаза юноши, а не мужа.
  - Здравствуйте, здравствуйте, - проговорил мужчина, внимательно оглядывая странницу. - Паломница? Милости просим, милости просим, давно к нам паломники не захаживали.
  Леля робко переступила порог обители, и не смогла сдержать вырвавшегося из глубины души печального вздоха. Некогда по-видимому прекрасная обитель, просторная, многолюдная, теперь представляла собой сущие руины: монастырский храм обшарпан, голубая краска облезла, показывая, словно ребра голодающего узника, неровную кирпичную кладку, купола все потемнели от ржавчины, мостовая покрыта выбоинами.
  "На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона", - поймав ее взгляд, грустно проговорил мужчина. - Давай что ли познакомимся: я - здешний настоятель и единственный монах, отец Иов. Не правда ли, подходящее месту имя?
  Леля покраснела, торопливо перекрестилась и взяла у иеромонаха благословение.
  - Что здесь произошло, батюшка?
  Отец Иов грустно улыбнулся.
  - Да ничего особенного. Сам монастырь, основанный еще в XVIII веке графами Старобельскими, когда-то был украшением всей губернии, сама царица сюда заезжала на пути в Крым, и другие знатные персоны. При большевиках естественно все пришло в запустение, монастырь разогнали, сидели тут малолетние преступники, потом хранили тут колхозное добро, во время войны тут шли бои, а когда передали имущество обратно церкви, выяснилось, что восстанавливать жемчужину края некому и не на что.
  Леля робко взяла за руку монаха:
  - Это не беда, батюшка, стены восстановить можно, я знаю к кому можно обратиться.
  - Это правда, сестра, стены восстановить можно, а вот души - с душами-то посложнее будет, - и, внимательно посмотрев Леле в глаза, словно заглянул в саму душу. - Видно большая душевная разруха привела тебя сюда, в самую что ни на есть глушь.
  И тут же одернул себя:
  - Впрочем, сначала нужно тебя накормить, чаем отпоить, а потом уже все остальное.
  Лавируя между полуразрушенных строений, груд битого кирпича и колдобин, словно это был не монастырь, а поле недавнего боя, отец Иов и Леля добрались до аккуратного двухэтажного дома. Окна дома светились, и у Лели на сердце отлегло: она почувствовала себя путником, который после долгого пути по темному лесу, наконец, увидел на отдаленной опушке зимовье.
  В домике действительно было очень уютно и светло, хотя обстановка крайне бедная. Вместо люстр - "лампочки Ильича", простенькие бумажные обои в цветочек, мебель советских времен, зато в каждом углу, на каждой стене - иконы с весело подмигивавшими лампадками.
  - Марь Акимовна, а, Марь Акимовна, давай, принимай гостей по женской части, а я пока вместо тебя на кухне похлопочу! - крикнул кому-то отец Иов.
  И из кухни - оттуда доносился вкусный запах печеных пирожков - вышла старушка в больших черных "черепашьих" очках в пол лица, красном платке на голове и голубом платье до пят.
  Леля так и ахнула!
  - Ты, подожди, подожди, на, присядь! - засуетился отец Иов. - Дюже устала, видать, с дороги-то, аж ноги не держат. - И заботливый батюшка подставил табуретку.
  - Я... я... просто... - еле выговорила Леля и - заплакала навзрыд.
  Матушка, словно заботливая наседка, подбежала и заключила Лелю в свои теплые материнские объятия.
  - Все будет хорошо, все будет хорошо. Пойдем, умоем наше личико, в баньку сходим. Я натопила, сегодня банный день у нас. Идем.
  От горячей бани и теплой воды Леле и в самом деле полегчало, и, распаренная, с красным как спелое яблочко лицом, она сидела за круглым столом с только что налитой чашкой монастырского иван-чая.
  - Матушка, вы не подумайте, я... Просто когда я ехала сюда, мне в автобусе приснился странный сон, и в нем я видела точь-в-точь вас и...
  - Ну и хорошо, ну и хорошо, - ласково улыбнулась хозяйка. - Увидела и увидела, значит, сон в руку, хороший, добрый сон. Значит, тебе сюда и надо.
  - Во сне вы сказали, что в монастыре заведуете гостиницей.
  - А так и есть, доченька, так и есть, - проговорила матушка Мария. - Я - сестра-хозяйка монастырской гостиницы, в которой ты и находишься, а отец Иов - настоятель. Вот мы вдвоем тут и спасаемся.
  - Как - вдвоем? - удивленно спросила Леля.
  - Так, вдвоем. Когда я сюда приехала, отец Иов и вовсе один-одинешенек был, некому хозяйство было вести, вот я и напросилась.
  - А как сюда попал отец Иов?
  - Это долгая история, - улыбнулся он. - Ты лучше ешь, ешь, а то, небось, голодная с дороги. Пирожки у матушки очень вкусные всегда получаются.
  После ужина и чаепития матушка села вязать, а отец Иов знаком пригласил гостью сесть в единственное, потертое и старинное, кресло.
  Леля рассказала все без утайки. Отец Иов не спускал с нее внимательных, по-детски удивленных глаз, а матушка, казалось, целиком была поглощена вязанием, лишь изредка переглядываясь с настоятелем.
  Когда она закончила, отец Иов, глухо кашлянув в кулак, задумчиво проговорил:
  - Вот как значит Господь управил. По адресу прямо, по адресу привел... Я ведь давно за тем поместьем наблюдаю, много лет исследую его. До того, как принял постриг, был я ученым-историком, краеведом, и все-то это поместье не давало мне покоя.
  - А что с ним не так?
  - Видишь ли, странные вещи там происходят в полнолуния: голоса слышатся, шаги, стук колес, зайдешь в саму усадьбу - словно набита она толпой людей, и все что-то делают, чем-то заняты, в карты, что ли, играют? Не знаю. И жутко вокруг. Никто здесь не селится и жить не хочет, а у самого поместья - и трава даже не растет, и птица гнезда не вьет, и деревья все сухие. В советское время приезжали сюда исследователи, я их тогда сопровождал. Физики были, химики - серьезные люди одним словом. Мерили здесь все, брали образцы. Говорят, были подозрения, что немцы тут, когда были, хоронили химикаты всякие, в поместье, опыты вроде какие-то ставили. Я ж забыл сказать, что в монастыре немцы пленных держали, евреев, братьев наших несчастных, в общем... - Иов махнул рукой и голос его, дрогнув, оборвался.
  Потребовалось несколько минут, чтобы он, сумев продавить куда-то внутрь скорбный слезный ком, смог продолжить:
  - Много тут слез пролилось, много крови невинной. В поместье в свое время ЧК квартировала, в подвалах поместья расстреливали, до сих пор кровь видна...
  - Да ты не нервничай, девочку-то нашу не пугай, вон, смотри, побелело личико, ровно Снегурка стала, - ласково, но твердо проговорила матушка Мария. - Что было, то было. Отпускать прошлое надо, отпускать, батюшка. Господь грехи людям отпускает, вот и ты отпусти. Лучше давай вместе думать, как горю доченьки помочь, как найти Источник, Цветок Зла.
  При этих словах внезапный порыв ветра резко ударил в окно, стекла жалобно задребезжали, где-то пронзительно закаркал ворон, завыли псы.
  - Откуда тут они? - испуганно проговорила Леля.
  - Сами не знаем. Ни ворон, ни собак отродясь тут не было, да слышатся они иногда, - проговорил отец Иов.
  - Как и звон колокольный, хоть и колоколов тут нет, по воскресеньям, - матушка Мария опять выразительно, поверх очков, посмотрела на отца Иова.
  - Как и колоколов, - эхом повторил он.
  - А почему вы сказали про Цветок Зла? И почему он - Источник?
  - Ну, это образ такой былинный, народная фантазия, - отмахнулась матушка Мария. - Не обращай внимания.
  - Нет уж расскажи, Мария Акимовна, расскажи, теперь твоя очередь, - выразительно посмотрел на нее отец Иов.
  Матушка вздохнула и отложила спицы.
  - Не хотелось на ночь глядя, конечно. Ну да ладно. Все равно готовить надо. Есть такая народная легенда, что владыка подземного царства, Кащей Бессмертный, заточенный глубоко в нижних мирах и не в силах вырваться оттуда в ваш мир, придумал такую проказу. Он взял своей черной крови, которая несет смерть всему живому, и смешал с могильной землей, и сотворил Семя Зла. Семя это он посадил и полил мертвой водой, и появился Росток Зла. И стало прорастать растение, а рост его питает зло, творимое на земле: кровь и слезы людские. Чем больше зла, а худшее из зол - это неверие, тем больше, тем быстрее растет растение. И вот, когда мера зла исполнилась, проросло это растение у нас на земле, и пустило цвет. Цвет тот ядовитый, по нему из нижнего мира приходят кошмарные порождения бездны, запертые внизу стражей крепкой, стражей великой.
  - Но почему эта стража не срубит цветок?
  - А потому, что цветок сей растет от людского зла, и только людское добро, рука человека с чистым, светлым, святым сердцем может выкорчевать этот цвет. Иначе никак.
  - Но как найти этот цветок?
  - Вот в этом-то вся задачка, - вздохнув, проговорила матушка. - Отец Иов много лет бьется над ней и не может отгадать, ибо Цветок сей принимает разные формы. Может стать портретом художника, например. Вроде обычный портрет как портрет, а проходит через него сила нечистая в наш мир! Может приходить в виде сновидений, из которых выходят они, мороков, когда несчастные видят иные, несущие, миры: ходят по каким-то лабиринтам, лесам, подземельям странным, говорят, бьются с кем-то и умирают, а на самом деле - ничегошеньки-то и нет! Просто человек ума-разума лишается или совсем уходит - ищи его потом свищи - в несущих-то мирах! Может, в виде колдовского зеркала и карт проклятых... Да мало ли как! Но все это только Цветы Зла, а нужно еще Корень найти, и Корень этот - выкорчевать. Иначе вырастет, непременно вырастет новый цвет, и от его ядовитого смрада, который кажется таким притягательным, снова начнут сходить с ума люди. Отсюда на земле - одержимые злом, что творят его, словно косец траву косит. Один, надышавшись, женщин да детей вдруг начнет направо-налево убивать, насильничать, другой, всю страну превратит в убийц и злодеев, целые народы будет мучить, третий...
  Но Леля уже спала, тихо посапывая в кресле.
  4.
  Проснулась она с первыми рассветными лучами, на мягком диване, заботливо укрытая теплым пледом. В доме - "гостинице" никого не было. Леля наскоро умылась и вышла во двор: из открытых дверей храма доносилось пение, шла ранняя монастырская служба.
  Сердце Лели запылало, словно какой-то незримый теплый ласковый ветерок подул в незримые паруса ее души, и Лелю словно кто-то тихо позвал в спасительную райскую сень храма.
  Внутри никого не было, царила приятная, уютная полутьма: лишь теплились разноцветные лампадки у церковных образов, да на подсвечнике праздничной иконы в центре горело несколько свечей.
  Удивительно, но при совершенно пустом храме пело сразу несколько голосов: мужских и женских. Они, словно цветочные узоры на ковре, причудливо переплетались, наполняя медовым ароматом слух. Впрочем, в положенное время возгласов из закрытого алтаря слышался и знакомый голос отца Иова.
  Леля стала искать взглядом невидимых певчих, но не нашла их. Вместо этого за регентским пультом она увидела только матушку Марию, которая, улыбнувшись, знаком позвала ее. Леля в свое время закончила регентские курсы и с удовольствием, "во славу Божию", подвизалась в церковном хоре своего прихода, а потому охотно встала рядом с матушкой, и - сразу же потеряла счет времени.
  Ее словно захватил какой-то невидимый поток, теплый, ласковый, нежный, но необыкновенно сильный, и поднял ввысь. Ногами она стояла на земле, глазами она видела алтарь и раскрытые книги с церковнославянской вязью, но сама ощущала себя словно во сне, сладком сне наяву. Ей казалось, что она вместе с командой и другими пассажирами плывет на каком-то дивном корабле, вокруг него - пустота, а правит им - вот тот высокий человек в черном, которого теперь видно через отверстые царские врата. Пульт с открытой книгой - это штурвал корабля, алтарное возвышение - это капитанский мостик, а сам алтарь - это носовая палуба. Корабль плыл, а сладкое неземное пение - словно теплый ветер, наполняли его паруса, и влекли все дальше и дальше, к бескрайним розовым далям...
  Из этого состояния ее вывело нежное прикосновение к плечу:
  - Пойдем, дочка, отец Иов ждет с чашей.
  - Ой, матушка, но я же не готовилась...
  - Мы все уже готовы, - тихо прошептала старица. И, взяв за руку Лелю, повела к чаше.
  Леля зажмурилась и приняла причастие, а когда открыла глаза - ни храма, ни монастыря уже не было.
  Впереди нее - разрушенное поместье, позади - восходящее солнце, восставшее из-за края земли на свою вечную борьбу с ночным мраком. И в этом одинокая странница увидела благое предзнаменование.
  Леля перекрестилась, и сделала решительный шаг вперед, сквозь полуразрушенную арку старинных ворот. Дама Червей сделала свой первый ход.
  
  ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ. ТУЗ ЧЕРВЕЙ И ШЕСТЕРКА ПИК
  1.
  Словно Эвридика, сделавшая шаг по пути в мрачное царство Аида, Леля перешагнула невидимую глазом черту, отделявшую мир живых от мира мертвых. И сразу же всем своим существом почувствовала это: смерть царила здесь повсюду. Несмотря на жаркий июль, здесь не было ни одного цветущего куста, ни зеленого дерева.
  Графский сад производил гнетущее впечатление. Некогда великолепные каменные беседки, хозяйственные постройки превратились в руины. Пруды давно стали зловонными, заваленными мусором болотами.
  Со скрипом отворив полусгнившие двери, Леля увидела еще более безрадостную картину внутри. Облупленные, прожженные стены, мусор на полу, какие-то камни, обломки кирпича, полусгоревшие доски - и ничего живого: если не считать вездесущих мух и пожиравших их в раскинутых по углам сетях жирных черных пауков. Нет ни мебели, никаких вещей, не говоря уже о зеркалах. Дом был пуст, как труп мертвеца, тоскливо и злобно взирая на летнее ясное голубое небо сквозь пустые глазницы окон.
  Обойдя весь дом, Леля спустилась по некогда бывшей парадной лестнице на первый этаж и растерянно огляделась по сторонам. Вдруг, под лестницей, она заметила спуск вниз, в подвальный этаж. Вероятно, когда дом был жилым, этот вход для прислуги был замаскирован занавесками, но теперь, когда дом лишился всех своих одеяний, он был открыт для посторонних глаз.
  Внутри было темно. Леля зажгла фонарик на своем смартфоне и осторожно спустилась по узкой, покрытой чем-то склизким, лестнице.
  Подвал был огромен, настоящее подземное царство. Видимо, века назад графы хранили тут множество бочек с домашним вином, пивом, а в ледниках - мясо и рыбу. Но те времена давно миновали: теперь здесь царила вечная пустота, в которой были слышны даже легкие, почти невесомые шаги лелиных ножек.
  Луч фонарика скользнул по стене и что-то выхватил из цепких объятий подвальной тьмы. На островке белой штукатурки осколком кирпича что-то было нацарапано. Леля подошла и не без труда смогла разобрать: "Здесь был Фомин. Прости меня, Боже, и прими с миром". От этих слов по спине женщины пробежал холодок, и луч фонарика стал медленно, шаг за шагом, сканировать стену. Вот еще островок и еще надпись: "Смерти не боюсь, за жизнь не стыжусь. Поручик Лебедев".
  Леля прижала кулачок к губкам, чтобы не закричать: надписей появлялось все больше и больше. "Любимая мама, прощай!", "Господи, лишь бы детки мои жили!", "Ухожу, но не прощаюсь" и - "НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!"
  "Боже, да это не подвал, а кладбище какое-то!" - едва не закричала Леля, и отшатнулась от стены, как от прокаженного. Но и эта часть подвала была испещрена предсмертными эпитафиями. Короткие и чуть подлиннее, полные и фрагментарные - послания невидимых узников подземелья были немым свидетельством разыгравшейся здесь трагедии.
  "Мама, я боюсь!", "Так хочется жить!", "Я жизнью был недоволен, но вот - моя доля", "Страшно..." и - имена, имена, имена.
  "Господи, сколько их было здесь!" - прошептала Леля, читая все новые и новые послания. Но вот луч ее фонарика добрался до самого темного, удаленного угла подвала, где кирпичом на облупленной штукатурке был нарисован крест и с ужасом прочитала: "Помяни, Господи, меня во Царствии Твоем. Иером. Иов (Старобельской)".
  Леля закричала и выронила из рук телефон, ноги ее ослабели, и она почувствовала, что падает в черную бездну.
  Очнулась она оттого, что кто-то нежно и ласково гладит ее волосы. Она открыла глаза - и увидела доброе, светлое лицо отца Иова, ласково смотрящего на нее.
  - Прости, что не нашел в себе сил сказать тебе всю правду, хотя Мария Акимовна и корила меня этим, - тихо проговорил он. - Сказал бы, может, не напугалась бы так.
  - Ты... Вы... - губы не слушались Лелю, голос застревал где-то глубоко в груди.
  - Да, я - дальний потомок той самой графини, в миру - Гаврила Михайлович Старобельский. Всю жизнь посвятил изучению истории нашего старинного рода, и особенно - истории той самой Графини.
  Леля устало кивнула.
  - Когда моя дочь, курсистка в Петербурге, села в тюрьму за покушение на губернатора, я принял постриг, и по Божьей милости принял имя "Иов". Как Иов, я потерял всех моих детей и все имение свое. А когда в 18-м году вернулась она... - голос батюшки оборвался.
  - Я смогу, батюшка, я смогу... - прошептала Леля.
  Он молча кивнул, и положил свою сухую, теплую, почти невесомую руку ей на глаза.
  2.
  И она увидела, как у покрытой щербинами кирпичной стены подвала, на каменном полу стояли люди: в грязной, оборванной одежде, со спутанными волосами, мужчины - с многодневной щетиной на щеках. Все они были разных возрастов, полов и состояний. Низенький пожилой мужчина в потасканном и порванном фраке, крупный статный высокий офицер с грудью, увешанной "георгиями", молодая женщина в старинном длинном платье, крепко прижимавшая к себе испуганную бледную девочку лет семи, старушка-монашка с блестящим крестом, какой-то крестьянин в драных лаптях... Все разные, но всех их объединяло одно: крайнее физическое измождение, чувство тоски, страха и безысходности в глазах.
  У всех, кроме одного. Среди стоявших выделялся высокого роста, длинный, сутуловатый монах с бородой с проседью и выпуклыми, круглыми, светящимися каким-то детским наивным удивлением глазами. Казалось, он, как ребенок, не до конца понимал, где находится и что с ним будет. Может, он оказался здесь совсем недавно, а может, тронулся уже умом.
  Раздались гулкие шаги подкованных железом ботинок, и в освещенное тусклым светом лампочки пространство вошли десять матросов: кителя перетянуты патронташами, бескозырки лихо надвинуты на затылок. Они были явно пьяны, судя по громким голосам и развязной манере поведения.
  - А Старобельский что здесь делает? Кто его сюда пустил? - послышался зычный - и трезвый - голос старшего. - Митрохин, Иванов, уведите его отсюда.
  Двое матросов бросились было к отцу Иову.
  - Отставить, товарищ Демидов. Старобельского оставить со всеми.
  Здоровенный как бык, усатый блондин в матросской бескозырке с огромным маузером в руке повернулся и недоуменно посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос.
  - Но это же ваш...
  - Повторяю, отставить, товарищ Демидов, - повторил голос, женский, но какой-то хриплый, надтреснутый, грубый. - Отец у нас - Интернационал, мать - Революция. Зарубите это на своем длинном любопытном носу.
  Из тени в круг света вышла высокая, не старая еще женщина, вся в черной коже, с черным лакированным наганом в руке. Оливковые глаза ее холодным, мертвенным светом пронзили каждого стоящего, не задержавшись лишь на отце Иове, крылья ее тонкого аристократического носа кровожадно раздувались, тонкие нити губ плотно сомкнуты.
   - Знаете ли вы, зачем вас здесь собрали?
  И, не дожидаясь ответа, женщина продолжила:
  - Гидра контрреволюции подняла свои мерзкие головы, и одна из них покусилась на вождя мирового пролетариата, товарища Ульянова-Ленина. В ответ на это злодеяние партия и правительство постановили объявить Красный террор: за каждого убитого нашего мы убьем десяток, а то и сотню - ваших. Усекли? Товарищ Демидов, кончайте их скорее, и без сантиментов!
  Женщина бросила выразительный взгляд на матроса, и тот не выдержал его.
  - Отделение - га-товсь! - зычно прокричал тот. Матросы достали наганы и взяли прицел.
  Стоявшие у стены люди смотрели под ноги и подавленно молчали: замученные голодом и страхом, большинство уже перешло ту незримую серую границу, которая отделяет жизнь от смерти. Только один из стоявших, старый монах, ласково гладивший мягкие локоны девочки и что-то шептавший на ухо ее матери, вдруг поднял голову и сделал шаг вперед.
  - Дочка, но ведь мы договорились! Я - вместо этой девочки. Она же невинное дитя: отпусти ее, она ни в чем не виновата!
  - А разве кто-то говорит здесь о вине? - усмехнулась женщина в кожанке. По ее бледным губам покойницы зазмеилась жестокая усмешка. - В чем виноват этот жирный боров, которого утащили прямо с похорон? В чем виновата эта монахиня, которой дорога в дурдом? В чем виновата мать девчонки, помиравшая в своей халупе от голода?
  - Но тогда зачем все это? - недоуменно поднял брови старец.
  - Ты этого никогда не поймешь, старый дурак, - и выстрелила в упор.
  Монах свалился на пол, как подкошенный.
  Треск выстрелов заглушил крики несчастных жертв, едкий пороховой дым заставил плакать их палачей, но вскоре пальба стихла, лишь отдельные еле слышные жалобные стоны нарушали воцарившуюся тишину.
  Пьяные матросы ужаснулись от содеянного и подавленно молчали, как и их вожак, но ничто не смутило чернобровую фурию в коже. Она подошла к телу монаха и посмотрела ему прямо в глаза. Он был еще жив и что-то судорожно пытался сказать, но вместо слов изо рта выходили только кровавые пузыри.
  Женщина присела на корточки и приложила свое ухо ко рту умирающего. И тогда ей наконец удалось разобрать последний вопрос умирающего:
  - За... чем?
  - Иди и спроси у Графини сам, - прошипела она.
  А затем резко поднялась, и сделала два выстрела в голову. Пули попали точно в цель: вместо глаз на лице монаха остались зиять лишь черные провалы, словно на черепе "Веселого Роджера". Женщина вынула из внутреннего кармана черной кожанки карту - туз червей - и бросила ее на труп.
  Леля очнулась вся в слезах и долго не могла прийти в себя. Отец Иов заключил ее в свои объятия и ласково гладил по спине.
  - Тише, тише, тише, дочка. Это все уже в прошлом, а все они - тут он обвел взглядом подвал - давно на небесах, и славят Бога.
  - Но почему остались здесь вы? - сквозь пелену слез Леля не могла разглядеть лицо отца Иова.
   - А ответ на этот вопрос ты получишь в другом месте.
  С этими словами отец Иов встал и помог подняться Леле.
  - Тебе понадобится много сил, чтобы вместить в себя все это.
  3.
  Леля покорно шла за Иовом, как овечка за своим пастухом. Они покинули подвал и вышли из дома с противоположной стороны. За садом, далеко, в самой западной части поместья, Леля увидела массивный склеп и полуразрушенную часовню рядом. Как ни странно, в отличие от последней, усыпальница рода Старобельских никак не пострадала от времени: если не считать лишившегося лица и крыльев каменного ангела у входа.
  Поднявшись по мраморным ступеням, они оказались в просторной зале, из каменного пола которой выступали надгробные плиты с именами умерших и датами жизни.
  - Усыпальницу построили достаточно поздно, в царствование Елизаветы Петровны. Род наш старинный, Старобельские - выходцы из Речи Посполитой. Но графского титула он удостоился только при Петре Великом. Вот ради упокоения этого первого графа Старосельского, Петра Васильевича, и построили этот склеп.
  Леля осмотрелась: при всей мрачности постройки, она не могла не поразиться грандиозности и красоте исполнения замысла: готические колонны, стремящийся ввысь купол, роскошные мраморные статуи в альковах - все это настраивало на соответствующие месту мысли: все земное ничто, посмотри на небеса - только туда и нужно идти, туда нужно стремиться, перестань цепляться за землю, расправь крылья, освободись - и лети, вслед за этими колоннами - туда, откуда нет возврата.
  Каждое надгробие украшал бюст умершего: мужчины в помпезных париках и треуголках, дамы с причудливыми прическами на головах, дети... Холодные, неживые, исполненные достоинства лики взирали на живых с немым, но хорошо читаемым высокомерием: зачем ты цепляешься за этот прах и тлен? мы познали истину и перешагнули черту, преодолели свой страх, в отличие от тебя, несчастный.
  Наконец они добрались до конца первого ряда, до надгробия в правом западном углу. Здесь отец Иов остановился. Леля поравнялась с монахом и прочитала:
  "Андрей Феодорович Старобельской (03.07.1719 - 29.06.1771)"
  На надгробии рядом:
  "Василиса Алексевна Старобельская (30.06.1745 - 29.06.1771)"
  - Они умерли в один день? - ахнула Леля.
  - Да, тогда у нас в краю свирепствовала чума. Вымерла вся округа. Кто не умер - те бежали, куда глаза глядят. Умерли и Старобельские. Но не это главное - смотри сюда!
  Иеромонах указал на вторую надпись, сделанную много позднее и другим мастером.
  "Николай Николаевич Лаишевской (07.02.1739 - 29.06.1772)"
  - Почему у него другая фамилия? И день, день тот же!
  - Другая фамилия - потому что он не из рода Старобельских. Это друг детства Василисы Алексеевны, первая любовь. Ее выдали замуж за, как бы вы сказали, более перспективного кавалера, старого графа, а бедный и нетитулованный Николай Лаишевский отправился служить в армию. Там, год спустя, он наконец получил письмо о ее смерти. В рапорте о происшедшем, который мне удалось разыскать в архивах, дальнейшее описано так.
  Отец Иов протянул Леле старинную желтую бумагу, исписанную каллиграфическим почерком с характерными завитушками, "ятями" и "ерами".
  "Достопамятный сей случай произошел дня 29-го июня 1772 года от Рождества Христова, около полуночи. Полк наш был выведен в резерв, и господа офицеры отдыхали в общей палатке, по обычаю играя в карты. Поручику Лаишевскому в игре сей положительно везло, и он выиграл половину банка, когда в палатку явился полковой фельдъегерь. Он протянул поручику конверт. Поручик посмотрел на него и тут же побледнел, быстро распечатал и стал читать. Штабс-ротмистр Венгеров, нетерпеливый человек, много проигравший, тогда, помню, спросил его: "Поручик, вы пасуете или будете продолжать? Ваш ход!" Поручик с видимой натугой оторвал взгляд от письма и, отсутствующим взором посмотрев на всех нас, тихо, но четко проговорил: "Я - пас, моя игра теперь закончена, господа". И, не забрав выигрыша, стремительно покинул палатку. Все господа-офицеры были в недоумении, и я, подпоручик Матицын, каюсь, сгорая от охватившего все мое грешное существо любопытства, первым бросился к месту, где сидел г-н Лаишевский. Там я поднял со стола конверт и из него вдруг выпала карта - не такая, какими мы обычно играли, но диковинная зело. В том, что сие случилось именно так, порукой все господа-офицеры, ибо все дивились на сию карту. Была то пиковая дама, но необычная. Работы сия карта была дивной, глаз отвесть нельзя, и так мы ею любовалися, пока не услышали выстрел. Мы выбежали из палатки, в то место уже бежали караульные, думали, турка диверсию сию учудил, но выстрелов боле не было. Наконец один караульный, Мирон Иванов, заметил, что на краю чумного рва, куда доселе бросали чумных с возов рядового чина, лежит наш поручик. Из пистоля его шел дым, а на груди, у сердца, отверстая рана. Он уже отходил. Поколику ров был чумной, никто из кумпании нашей, да и из рядовых, лезть за поручиком не решился. Да и все одно, думали мы, таких не отпевают в церкви и с почестями не хоронят. Так и похоронили его с чумными, во рву".
  Прочитав бумагу, Леля вытерла слезы и проговорила:
  - Но если его похоронили там, то кто же лежит в этой могиле?
  - А вот для этого мы с тобой сюда и пришли. Смотри!
  Отец Иов провел рукой и надгробие стало прозрачным, словно стекло. Леля направила луч фонарика в черное чрево могилы и закричала от ужаса.
  Внутри, на самом дне могилы, лежала обнаженная женщина. Тело ее совершенно не разложилось: плоть у нее была как у живой, правда, кожа была иссиня бледной, по которой, словно черные, жирные пауки, расползлись отвратительные чумные бубоны. Глаз у женщины не было, вместо них - уродливые черные пустые глазницы, устремленные - о, ужас! - на поверхность зеркала, которое она мертвой хваткой держала в правой руке, в левой же она держала карту - короля червей. Рот ее был открыт и изуверски оскален, обнажив ряд хищных белых зубов. На лбу ножом вырезан паук со знаком пиковой дамы в центре брюха.
  - Кто... кто... кто так посмел поступить с телом умершей? Осквернить... осквер... прах? - губы Лели не слушались, дрожали, язык словно окостенел, ноги подогнулись и она села прямо на пол.
  - И это ты сейчас узнаешь, дочка, - прошептал отец Иов и прикоснулся рукой к голове Лели.
  4.
  Из сплошной пелены дождя к высоким арочным воротам подъехала роскошная, обитая черной кожей карета. К ней, семеня тонкими ножками, бойко подбежал маленький человечек с длинным, чем-то похожим на птичий клюв, носом. Дверь кареты приоткрылась, и он, низко поклонившись, проговорил:
  - Все готово, господин. Все в наилучшем виде. Еще тепленькая.
  - Благодарю, бери червонец. Если все пройдет как надо, получишь таких десять, - проскрежетал с сильным немецким акцентом старческий голос.
  Золотая монета выскользнула из рук в бархатных черных перчатках, и тут же исчезла в кармане коротышки.
  Он открыл ворота, и роскошный экипаж подъехал прямо к парадному входу в графскую усадьбу.
  Из кареты вышли два высоких, стройных молодых человека в черных бархатных камзолах и треуголках, чьи лица были закрыты маскарадными масками. Вслед за ними карету покинул низенький полный старичок с старомодном парике с длинными буклями.
  Вот они уже в роскошной спальне, где на широкой кровати под балдахином лежала, словно спящая царевна, красивая женщина в белом. Впрочем, скорее - бывшая прежде красивой, потому что и ее лицо, и шея, и грудь, и руки, покрытые изумительной, фарфорового оттенка бархатистой кожей, были изуродованы ужасными черными чумными бубонами.
  - Вся прислуга, кто жив остался, все удрали, бросили господ умирать, так-то, - отвратительно хихикнул человечек с птичьим носом. - Один Гришка остался, и все ради дела-с, все ради дела-с!
  Старик даже не взглянул на говорившего, не сводя пристального взгляда с умершей. Он тщательно ощупал тело, заглянул ей в глаза, проверил пульс.
  - Замечательно, господа. Тело еще теплое, это то, что нам надо.
  По его знаку молодые люди в масках положили тело умершей на ранее принесенные из кареты носилки и отнесли в гостиную.
  Не проронив ни слова, они достали из вместительных кожаных саквояжей все необходимое. Один на паркете, в центре гостиной, начертил мелом большой правильный круг, внутри круга он расположил сеть правильных радиальных линий. Другой в центре круга углем нарисовал круг поменьше, от которого исходили восемь радиальных линий. Получалось что-то вроде полной луны, покрытой паутиной, в центре которой сидел паук.
  В этот круг они поставили игральный стол, по краям которого разложили колоду карт. В центр стола аккуратно поместили полностью нагое тело умершей. Вокруг круга зажгли восемь черных свечей. Затем один молодой человек взял в руки зеркало - старинное, серебряное, но странное: отражающая его поверхность ничего не отражала: его словно покрыли черной краской. Это странное бесполезное зеркало он вложил в правую руку умершей и путем манипуляций жгутом зафиксировал так, что взгляд ее закрытых глаз смотрел на черную поверхность. В левую руку он вложил ей карту пиковой дамы, но не обычную: в верхней части была изображена девушка со стилетом, смотрящая в зеркало, которое отражало смерть с косой, в нижней части рисунок повторялся с точностью до наоборот: смерть с косой смотрела в зеркало на отражение девушки со стилетом.
  Все это время, не глядя на них и никак не участвуя в происходящем, старик изучал какую-то старинную книгу, что-то бормоча себе под нос.
  - Ну и шутники вы, господа, право, - совсем невесело хохотнул человечек с птичьим носом. И попятился было назад, но - натолкнулся на рослого молодого человека в маске.
  - Будет еще интереснее: ты будешь стоять с этой картой, - и вручил ему карту шестерки пик.
  - А почему шестерка?
  - Простоишь ночь, может, произведем в валеты, - бесстрастно проговорил молодой человек и, взяв под локоть коротышку, завел его за линию круга.
  Между тем другой молодой человек достал из саквояжа стилет - точь-в-точь такой, какой был нарисован на карте: по черному лезвию из вороненой стали ползли серебряные змеи, а противовес на рукояти был выполнен в виде черного паука. Этим стилетом он сначала вырезал на лбу умершей изображение паука, на его брюхе - знак дамы пик. После чего холодными, выверенными движениями мясника, вырезал мертвой женщине глаза.
  Человечек с птичьим носом затравленно оглядывался, потом вдруг пронзительно заверещал и попытался выбежать из круга, но не смог - натолкнулся на непреодолимую невидимую стену, словно бабочка, оказавшаяся внутри перевернутого вверх дном стакана.
  - Все готово, мессир, - холодными, бесстрастными голосами в унисон проговорили молодые люди, после чего один взял в руки флейту, другой сел за стоявший в гостиной орган.
  Старик, взгромоздив тяжелый том на кафедру, под мрачные замогильные мелодии, которые играли люди в масках, стал протяжно читать заклинания, на каком-то древнем как мир языке, состоявшим, казалось, из одних шипящих и согласных звуков.
  Вдруг по матово черной поверхности зеркала пробежала рябь, словно в подземный пруд бросили камень, и из бездонной черноты выплыл ужасный образ: серебристое лицо - маска с черными провалами вместо глаз, на голове которой кишели омерзительные змеи. Она медленно открыла рот, и из черной оскаленной бездны вылез огромный черный паук, который, пройдя сквозь зеркало, спрыгнул на обнаженную грудь женщины, потом добрался до отверстого рта и скрылся внутри.
  Тут мертвое тело словно ударил разряд электрического тока - так оно содрогнулось. Женщина села и стала медленно поворачивать свое изуродованное лицо, словно что-то или кого-то ища. Вдруг, заметив карту в руках парализованного от ужаса птиценосого карлика, она издала пронзительный вой. Отшвырнув зеркало, она сначала встала на четвереньки, а потом, словно паучиха, сделала стремительный бросок в сторону жертвы и мертвой хваткой вцепилась в горло несчастного слуги. Из разорванного горла хлынули потоки крови, окропив и дьявольское зеркало, и чудовищный алтарь. Тварь в человеческом обличье с жадностью зверя, изнывавшего от голода и жажды, приступило к кровавой трапезе.
  А потому не заметило, как один из молодых людей осторожно подобрал окровавленное зеркало и передал старику. После чего все трое завороженно, с каким-то благоговейным восторгом, наблюдали за жертвоприношением.
  Когда все было кончено, и от карлика осталась лишь кровавая каша, старик подошел вплотную к кругу и поднял зеркало.
  - Насытилась ли ты, дочь моя? - проскрежетал он.
  В ответ раздалось лишь утробное рычание, но тварь, словно против воли, повернула голову и посмотрела на зеркало.
  - Напилась ли ты, дочь моя?
  Рычание стало сильнее. Тварь обнажила розовые от крови клыки.
  - А теперь - пора спать. Я говорю - спать, дочь моя!
  Старик переступил через круг, схватил тварь за волосы и заставил ее посмотреть прямо в черную бездну колдовского зеркала.
  Мертвая женщина тут же оцепенела и рухнула на пол.
  - Ну что ж, пиковая дама и шестерка пик готовы, - бесстрастно, как ни в чем не бывало, проскрежетал старческий голос.
  - Кто будет следующим в колоде, мессир? - в унисон спросили люди в масках.
  Старик вынул из кармана камзола колоду, наугад вытащил карту и бросил ее на грудь умершей:
  - Король червей.
  Бледная, покрытая отвратительными черными пятнами рука тут же схватила карту и сжала ее мертвой хваткой.
  Не в силах более выдержать этот кошмар, Леля лишилась чувств.
  
  ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ. ПЕРЕТАСОВКА
  1.
  Терентьев проснулся с тяжелым камнем на сердце, голова раскалывалась, душа болела от пережитого во сне. Впрочем, что именно ему снилось - он не помнил.
  С трудом открыв опухшие глаза он с удивлением заметил, что находится в небольшой, но чисто убранной комнате с веселыми розовыми занавесками. Мебель в комнате была старая, на стене над кроватью почему-то висел ковер, но чистая белая скатерть на столе и букет роз в хрустальной вазе на полочке в углу, у большой иконы Божьей Матери вносили в несколько обшарпанную обстановку нотки свежести. Возле иконы стояла Леля и тихим, нежным голосом шептала молитвы.
  От звука ее голоса, благоухания ладана и, что немаловажно, свежего ветерка из открытого окна Терентьеву стало значительно легче.
  - Леля, как ты оказалась здесь? И где я?
  Леля повернулась к Терентьеву.
  - Володя, ты уже проснулся? Извини, что разбудила тебя, старалась потише.
  - Разве ты не уехала в усадьбу к Пиковой Даме? Я у тебя дома? Меня выписали?
  - Какая такая усадьба? И какая такая дама? Володенька, опять началось?
  Лучистые глаза Лели наполнились слезами. Она села на край постели, взяла руку Терентьева в свои теплые ладони и поцеловала ее. Терентьев почувствовал, как крошечная слезинка упала ему на кожу.
  - Я думала, ты уже выздоровел. Перестала давать тебе лекарства, а у тебя опять рецидив. Михаил Иванович предупреждал, а я, глупая, не послушалась!
  - Ничего не понимаю, - пробормотал Терентьев. - Так значит меня выписали?
  - А ты разве не помнишь? На прошлой неделе еще. Под мою ответственность. Я сказала, что мы расписались.
  - Расписались?
  - И я как раз собиралась сегодня к батюшке Иову уточнить, когда у нас будет венчание. Ты и этого не помнишь? - глаза Лели смотрели так жалобно, что Терентьеву не хватило духу ответить отрицательно.
  - Д-да... Что-то... Что-то припоминаю... Да.
  - Ну вот и чудно, Володенька! Значит, все не так плохо.
  Леля нежно погладила Терентьева по голове и поцеловала в лоб.
  - Ой, да что же это я? Ты проснулся, а завтрак еще не готов! - и, взмахнув подолом длинной юбки, словно бабочка упорхнула на кухню.
  Терентьев снова почувствовал приступ головной боли: словно внутри раздувался какой-то чудовищный паук. Вцепившись в мозг, это мохнатое чудовище высасывало из него все соки. Жирея, паук раздувался как шар, невыносимо давя на глаза, на виски, на затылок. Комната поплыла перед его глазами.
  "Неужели мне все это приснилось? Что же это такое происходит?"
  Умывшись и приведя себя в порядок, он сидел на маленькой кухне "хрущевки", в которой жила Леля, и невидящими глазами смотрел на стену. Леля что-то весело щебетала про церковь, про батюшку, про какую-то Марию Акимовну, но слова эти не задерживались в его голове.
  Терентьев не понимал, как он здесь оказался и, главное, когда он здесь оказался. Он изо всех сил пытался вспомнить последнее знакомое событие, но не мог его вспомнить. Да, он помнил, что учился в детстве в такой-то школе, поступил в такой-то институт, что он преподаватель философии, помнил даже название своей кандидатской диссертации, но...
  События последних нескольких лет словно утонули в какой-то розовой дымке. Он даже не мог припомнить, когда познакомился с Лелей, когда она вошла в его жизнь, и где, это, собственно, произошло. Он мучительно боролся с желанием спросить ее об этом, и наконец не выдержал.
  Но Леля ничуть не рассердилась. Казалось, эта кроткая птичка вообще не способна на такие чувства. Она долго с состраданием смотрела на изможденное лицо Терентьева и кивнула, словно давая ответ на какой-то свой внутренний вопрос.
  - Ну, конечно, конечно, Володенька. Мы познакомились с тобой в клинике, Мария Акимовна позвала меня помогать в храме при больнице. Там мне сказали, что у тебя никого не осталось, ни родных, ни близких, вот я и взяла тебя под свою... В общем, стала тебе помогать. Михаил Иванович говорил, что я очень помогаю твоему выздоровлению, и я решила, что... Нам нужно быть вместе, всегда... вместе. Мы расписались, и тогда он разрешил выписать тебя под мою ответственность...
  Дальше Терентьев уже не слушал. Ни подтвердить, ни опровергнуть слова Лели он не мог, но пустота внутри, в голове и в сердце, требовали какой-то более содержательной пищи, чем щебетание этой блаженной женщины.
  - Ой, Володенька, - взглянув на настенные часы, проговорила она. - Мне пора. Уже почти пол девятого, а меня еще до храма бежать. Все, сиди, к обеду вернусь. Можешь погулять, погода хорошая, Михаил Иванович...
  Терентьев не слушал. Он посмотрел в окно, и мрачно отметил про себя, что и этот двор он видит впервые в жизни.
  После того как Леля упорхнула, он не торопясь оделся и специально вышел на проспект. Коренной москвич, он не узнавал его.
  "Проспект генерала Деникина" - что-то не припомню, чтобы такой у нас был, - подумал он, внимательно изучая номер на одном из домов. - Ну да ладно, прогуляюсь до метро".
  Погода стояла хорошая, июльское солнце приятно ласкало кожу, город был наполнен запахами жизни. Терентьев с удовольствием дошел до станции метро.
  "Метрополитен имени А.В. Колчака... Бред какой-то!"
  - Извините, пожалуйста, добрый человек, - взял он за рукав какого-то пожилого мужчину. - А кто это такой - "А.В. Колчак"?
  Мужчина с недоумением посмотрел на него.
  - Как кто? Первый президент Российской Республики. В честь него и назвали.
  - Ничего не понимаю. А куда "В.И. Ленин" подевался?
  - Историю учить надо, молодой человек! - не выдержал прохожий. - Или закусывать, когда пьете. Его же террористка эта, Каплан, застрелила в 1918 году, а метрополитен - в 1935 году начали строить!
  "Ну хоть это сходится", - подумал Терентьев, и проследовал в метро, вход в которое оказался почему-то бесплатным.
  Добравшись до станции "Площадь Победы", он долго любовался на памятник Адмиралу на постаменте.
  "Первому Президенту Российской Республики - от благодарных сограждан" - гласила надпись.
  Глядя на худое, вытянутое, с острым горбатым носом лицо Колчака, Терентьев пытался вспомнить, что же тут не так, но его измученный, истощенный внутричерепным давлением мозг цепкой хваткой окутал тяжелый свинцовый туман, и он не смог породить ни одной достаточно плодовитой мысли.
  Дойдя до стены Кремля, Терентьев неуверенной, шаркающей походкой проследовал к Александровскому Саду, но опять по его спине пробежал холодок: чего-то здесь не хватало. Но чего - припомнить он не мог.
  Почему-то ему стало не по себе в этом таком знакомом и таком чужом городе.
  Ему захотелось вернуться обратно, к Леле. Что-что - а визуальная память у Терентьева работала как надо. Он спустился в то же метро, проехал до той же станции, прошел по тому же проспекту, подошел к том же дому и поднялся на тот же этаж.
  Время было уже обеденное: хотя часов у Терентьева не было, но желудок его ворчливо напомнил ему, что он-то, в отличие от слабого на голову хозяина, за временем следит.
  Терентьев постучался в квартиру, ему открыла пожилая женщина.
  - Вам кого?
  - Я... мне... я... К Леле, в общем, - еле выдавил опешивший Терентьев.
  - К Леле... К Леле? Да... Откуда ты знаешь о ней?! - воскликнула женщина и испуганно отшатнулась.
  - Так я только что, утром, был у нее!
  - У нее? У Лелечки, у родненькой моей, у кровиночки? - залепетала, заголосила, завыла женщина.
  - Ну да. А что с ней случилось?
  - Так... так... Умерла же она. Пропала без вести, девочка моя, Лелечка! - и жалобно всхлипнула.
  - Бред какой-то! - не выдержал Терентьев. - Только утром, в этой самой квартире, она обещала накормить меня обедом!
  - Мама, кто это? Кто там? - из-за спины показалась, как ни в чем не бывало, та самая Леля, и не Леля: вульгарно накрашенная, броско одетая женщина, с телефоном у уха и тонкой дымящейся сигаретой в зубах. - Что ты его слушаешь?! Иди к черту, идиот, а то милицию вызову!
  - Товарищ...
  - Терентьев.
  - ... Терентьев. Вы уж простите мою дочь. Она у меня грубовата. Может, чем-то могу помочь? Вы голодны? Заходите, хоть обедом накормлю.
  Девица недовольно выругалась и ушла в свою комнату. А Терентьев проследовал на кухню и остолбенел: вместо всегдашней иконы там стоял портрет того самого хитро улыбающегося лысого старика с лукавым прищуром, которого он так хорошо помнил с детства.
  Дрожащим пальцем он указал на портрет и еле промычал:
  - К...как?
  Пожилая женщина, налив ему полную тарелку красного горячего борща, в свою очередь недоуменно посмотрела на него:
  - А что не так-то? Владимир Ильич, вождь, значит, мирового пролетариата...
  - А-а-а-а-а-а-а!!! - наконец не выдержал и закричал во весь голос Терентьев и, схватившись за нечеловечески болевшую голову, бросился вон из квартиры.
  2.
  - Значит, вот он какой, ваш редкий случай, - проскрежетал старческий голос, смутно показавшийся Терентьеву знакомым.
  Он не без труда поднял глаза, которые до боли слепил яркий свет ламп, и сквозь пелену слез различил фигуру низенького полненького старичка: розовощекого, круглоголового, с розовой лысиной и внимательным цепким взглядом хитрых карих глаз. Старичок был одет в белый халат, в руках держал пластмассовый молоточек для проверки рефлексов.
  - Значит, вы говорите, он бегал у нас по проспекту Червового Короля от одного дома к другому и кричал во все горло: "проспект Маршала Жукова", "проспект Генерала Деникина", "проспект Маршала Жукова", "проспект Генерала Деникина" и так - в течение около двух часов подряд, - при каждом названии улиц доктор деловито бил молоточком по какой-то части тела Терентьева, словно стремясь поглубже вбить эти слова в пациента.
  - Да, а, когда за ним приехали, он сидел на асфальте и, то закрывая, то открывая ладонями лицо, как ребенок, шептал: "день - ночь - сутки прочь" и качался из стороны в сторону.
  - Вот как? Интересненько, очень интересненько! Положительно редкий случай, - хмыкнул старичок с лысиной. - Такого, признаться, за всю свою практику не встречал, дорогой мой Михаил Иванович. - А потом внимательно посмотрел в глаза пациенту, словно что-то ища в них, спросил:
  - Ну, скажите хоть сейчас на милость, дорогой вы наш человек, кто же бегает по улицам прямо в нижнем, извините за выражение, белье и кричит такую околесицу? Кто такой "генерал Деникин", кто такой "маршал Жуков"? Ну, изволите ли отвечать, милейший?
  Но язык Терентьева словно присох к гортани: он не мог вымолвить ни слова.
  - Так, внимание, - щелкнул пальцем над левым ухом старичок. - Смотрим строго на вот этот фонарик и говорим: какой сейчас год?
  - 2024-й, - еле выдавил Терентьев.
  - Вот! Можете же! Здесь все правильно! - обрадовался старичок. - А кто у нас - в Кремле сидит? А?
  - Прези... дент... - как-то неуверенно произнес Терентьев и почему-то втянул голову в плечи.
  Доктора переглянулись, Михаил Иванович развел руками: "мол, я же говорил!"
  - Ясненько, ясненько... А фамилию его не припомните?
  - Вроде... Колчак... или... Ленин... Шумит что-то в голове, - прошептал Терентьев и вдруг тихо заплакал.
  - Колчак, значит, Ленин... - пожевал губами лысый. - Ну, ничего, ничего, сами по себе бредовые фантазии - это еще ничего страшного.
  Тут взгляд Терентьева упал на противоположную стену и там он увидел портрет - бородатого красивого мужчины, лет 50-ти, в военном мундире, с орденами, в военной фуражке и - надпись: "Король Пик".
   И перед глазами все поплыло, а потому он не сразу расслышал скрежетание старика:
  - А фамилию, имя помните?
  - Терентьев, кажется, Владимир...
  - Смелее, смелее! А по батюшке-то как?
  - Игоревичи мы.
  - Игоревич, значит? - и торжествующе взглянул на коллегу. - Милейший мой Михаил Иванович, подайте мне его паспорт.
  Взяв в руки маленькую красную книжечку, старичок облокотился на кресло и громко и четко прочитал:
  - А по паспорту вы, милейший, - Валет Червей! И никто иной! - и назидательной поднял палец вверх. - А не какой-то там "Игоревич".
  Терентьев затравленно оглянулся. Только теперь он заметил, что на головном уборе "крокодила" Михаила Ивановича вышит знак туза треф.
  - Извольте взглянуть!
  Терентьев дрожащими, непослушными руками взял паспорт и посмотрел на первую страницу: там он в месте, где обычно располагается фотография, увидел изображение карты валета червей - со своим собственным лицом.
  - Хватит уже бегать, милейший, - тихо проговорил старичок. И громче добавил. - От реальности. Пора ее принять, и, поверьте, вам сразу станет намного легче!
  Терентьев вяло кивнул: голова болела так, что, казалось, глаза вот-вот вывалятся из орбит: черный паук - шар все нестерпимее давил на череп.
  - Я... принимаю... реальность. Помогите мне... Карл... Фридрихович... - прошептал он.
  Старичок удивленно посмотрел на Терентьева, прищурился и понимающе кивнул.
  - Туз Пик, меня зовут - Туз Пик.
  И долго буравил Терентьева взглядом.
  - Я готов, Туз Пик. Куда... мне... выйти? - робко проговорил пациент.
  - А разве не знаете? Дверь - она всегда для вас - открыта!
  Старичок указал на ростовое зеркало в стене, почему-то с дверной ручкой.
  - Ну же, смелее, смелее, уверяю вас, теперь все ваши мучения - закончатся.
  Терентьев рассеянно кивнул, встал и медленно подошел к зеркальной двери - и в ее отражении не увидел ни кабинета врача, ни самих врачей, ни себя. Толкнув ее вовнутрь, он вышел на пустынную ночную улицу.
  3.
  Только что прошел дождь. На улице - ни души. Лишь ярко светятся рекламные вывески и витрины магазинов. Ярко горят фонари.
  Терентьев неуверенным шагом пошел по улице, но сколько он ни старался, не мог расслышать - ни звука машин, ни звука собственных шагов, ни-че-го. Стояла мертвая, замогильная тишина.
  Он подошел к ближайшей витрине - это был магазин одежды. Высокие пластмассовые манекены без лиц демонстрировали самые разные наряды. Вдруг одна из кукол повернулась к нему и приветливо помахала рукой.
  Терентьев отшатнулся, споткнулся и рухнул прямо на проезжую часть, в лужу. Но не почувствовал ни боли, ни влаги, зато увидел, как недалеко засверкали яркие огни машинных фар. Он посмотрел и увидел, как прямо на него медленно ехал, словно похоронный катафалк, длинный черный, сверкающий в огнях фонарей, лимузин. Свет его фар слепил до боли глаза и потому Терентьев не мог рассмотреть, кто же сидит на месте водителя.
  Бампер остановился всего в паре сантиметров от его лица. Терентьев вскочил и отпрянул. И потому смог увидеть, как медленно и беззвучно, словно крышка гроба, в сторону отъехала дверная панель, и из черного чрева автомобиля вышла высокая красивая брюнетка в дорогом черном кожаном пальто до щиколоток. Ее хищно накрашенные красные губы растянулись в довольной усмешке, а оливковые мертвые немигающие глаза буквально парализовали Терентьева: он не мог пошевелиться, ноги отказались ему служить, и он упал на колени.
  Вслед за ней из лимузина словно черные пятна бесшумно выплыли два высоких молодых человека, одетых в стильные черные костюмы, в солнцезащитных зеркальных очках. Они направились было к Терентьеву, но дама в черном подняла тонкий палец с длинным, черным накладным ногтем вверх.
  - Не нужно. Он сам. Не правда ли, мой валет?
  Терентьев обреченно кивнул и пополз на четвереньках. Добравшись до ног дамы, он обнял ее кожаные сапоги и поцеловал их. Слезы душили его.
  Молодые люди подняли его на ноги и отвели в машину. Терентьев опустил голову на грудь даме, а та как-то по особенному нежно стала поглаживать ее.
  - Трогай!
  Машина бесшумно покатила по улицам пустынного города.
  - Моя голова... - заплакал Терентьев. - Моя голова...
  - Тише, тише, мой валет. Скоро я избавлю тебя от этого тяжкого бремени.
  Шар внутри головы стал уменьшаться, сводящее с ума пульсирование внутри черепа угасало, ему стало легче.
  - Не нужно было бегать от меня, валет. Ты же часть колоды. Разве может карта жить отдельно от нее?
  Терентьев отрицательно помотал головой.
  - Вот и я так думаю, - проговорила Пиковая Дама.
  - Ты... Накажешь теперь меня?
  Дама отстранила голову Терентьева от груди и внимательно посмотрела ему в глаза.
  - Ну что ты, валет. Тебя впору не наказать, а наградить. Ты выполнил свою миссию.
  Терентьев недоуменно посмотрел на Даму.
  - Бегая от меня, ты так перетасовал слои, что я смогла то, чего мне не удалось бы сделать и за сотни лет: собрать всю колоду!
  Дама достала из кармана кожаного пальто толстую колоду карт и принялась тасовать ее. От этого боли в голове стали такими, что Терентьев взвыл как раненый зверь и принялся биться головой о дверцу машины, о спинку сидений.
  - Ну же, ну же, потише, тебе не нужно так казнить себя! - холодно рассмеялась Дама. - Карта должна знать свое место! - она назидательно подняла палец вверх. - Хоть ты и Истинное Зеркало, но разве червовый валет может взяться за то, что недоступно даже мне: тасовать слои? Ну признайся, ты сам виноват в своих страданиях! Вот головушка-то у тебя и болит.
  Терентьев жалобно заскулил и положил голову на ноги Дамы, как обреченная жертва - на плаху.
  - А вот так правильно! Сидеть, валет, у ног своей Дамы!
  - Но ты не дама моей масти! - попробовал возразить он.
  - Верно замечено, и за эту услугу я могу тебя поблагодарить еще раз.
  - Почему?
  - Червовая дама всегда идет к червовому валету. Придя ко мне, ты открыл мне путь к ней, а ей - ко мне. И скоро последняя недостающая карта будет в колоде!
  Терентьев заскулил и жалобно посмотрел в немигающие мертвые глаза Пиковой Дамы.
  - Зачем тебе вся колода?
  - А ты до сих пор не понял? Впрочем, ты же всего лишь червовый валет,- пожала она плечами. - Но - я обещала тебе награду, и я дам ее тебе. Без колоды ко мне не придет червовая дама. Чем больше карт, тем больше притяжение, чем больше притяжение, тем вернее результат. Я притянула тебя, тем вернее притяну и ее.
  - Но ты обещала прекратить боль! - закричал Терентьев. Глаза его были красны от вздувшихся капилляров, из них лили розовые слезы. Кровь капала из носа и ушей, по черепу зазмеились синие трещины вздувшихся вен.
  - Ах, да, конечно.
  Пиковая Дама вытащила из сумочки стилет с длинным вороненным стальным лезвием - и одним ударом пробила череп Терентьеву: прямо через правый глаз.
  - Нет головы, нет и головной боли. Покойся с миром в колоде, мой червовый валет!
  Обмякшее тело Терентьева стало стремительно съеживаться, пока наконец не превратилось в обыкновенную игральную карту, которую тут же ловким движением рук Дама затасовала в колоду.
  Тем временем машина мягко подкатила к роскошному поместью. К дверце на тонких птичьих ножках подбежал маленький клювоносый слуга. Зеркальное стекло с жужжанием поползло вниз.
  - Ваше Величество! Червовая Дама уже здесь!
  - Кто привел ее?
  - Туз Червей!
  Пиковая Дама рассмеялась.
  - Пошли к ней кого-нибудь. Я встречу ее по-королевски.
  
  ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. FULL HOUSE
  1.
  - Так это вы пришли за Любимовой Ольгой...
  - ... Васильевной, 1984 года рождения, - подхватила высокая рыжеволосая красавица в черном деловом костюме, с изящной шляпкой на голове с черной вуалью. - Вот в этой папке все документы: доверенность от опекуна, справка о переводе, заявление от опекуна и прочее.
  - Да, да, вижу... - врач в белом халате углубилась в изучение документов. - Меня уже предупреждали о вашем визите. Значит, все-таки переводят... И куда!
  - Там ей точно станет лучше.
  - У нее хороший покровитель. В таком пансионе лечение стоит очень дорого.
  - Госпожа Бессонова - лучшая подруга Ольги Васильевны. И у нее есть средства позаботиться о ней.
  - Не сомневаюсь, - наконец отложила в сторону бумаги врач. - Тогда не буду вас задерживать, приступим к делу. Идемте за мной.
  Обе женщины вышли из кабинета и прошли по странному коридору, где вход в палаты к пациентам не преграждали двери. Рыжеволосая гостья не без любопытства оглядела заведение, в котором до сих пор ей бывать не доводилось. Она заметила, что в большой комнате, у телевизора с сериалом, собрались наверное все насельницы здешнего отделения, так что яблоку негде было упасть. Это были в основном пожилые женщины, в пижамах, тапочках, халатах.
  - У вас тут можно телевизор смотреть?
  - Ну, конечно, - улыбнулась врач. - Они же такие же люди, как мы, просто... Иногда им нужна помощь. Многих из них можно было и выписать, но идти им все равно некуда. Вот мы их и держим.
  - Ясно. Что-то я не вижу здесь Ольги Васильевны... - рыжеволосая успела отсканировать внимательным взглядом профессиональной секретарши все собрание в "кают-компании" женского отделения лечебницы.
  - А ее и не бывает здесь, по крайней мере, когда мы включаем телевизор. Пойдемте в сосновый бор.
  - А разве не так называется клиника?
  - Да, так. Но и сосновый бор у нас есть тоже.
  Врач отперла дверь ключом и женщины вышли во двор с выхода для пациентов. Пройдя по аллее, они действительно оказались в самом настоящем сосновом бору. Сосны росли вокруг пруда с утками и гусями, здесь же, на берегу, стояла белая деревянная беседка, в которой на скамейке, словно тургеневская девушка, сидела она. Издали казалось, что высокая женщина с длинными светлыми волосами, в платье до щиколоток что-то читает, но когда женщины подошли к беседке чуть ближе, рыжеволосая заметила, что Ольга Васильевна - а это была именно она - держит в руках икону и неотрывно смотрит на изображение, беззвучно шевеля тонкими, в ниточку, бледными губами.
  - И давно она так? - нахмурилась рыжеволосая.
  - Вот уже где-то месяца два. Обычно она сидит в нашей "кают-компании", там, если вы заметили, в углу у нас полочка с иконой Божьей Матери. К нам по воскресеньям и праздникам в больничный храм приезжает служить батюшка, отец Иов, большинство наших пациенток, да и персонала тоже, все ходим на службы. Он освятил корпус и в комнате прибили эту полочку с иконой. Так наша Лелечка - мы так ее называем - сидит и смотрит часами на икону, вот также, как и сейчас. Выходит гулять лишь тогда, когда мы даем ей иконку в руки - иначе так и не выйдет на свежий воздух! По субботам, воскресеньям еще на службы ходит. Вот и все прогулки.
  - А раньше было не так? - рыжеволосая остановилась, не дойдя метров триста до беседки и знаком попросила врача остановиться.
  Они стояли у самой кромки пруда, рядом с кормушкой для птиц. Рыжеволосая не удержалась, зачерпнула горсть и бросила корм птицам. После чего с удовольствием наблюдала за их трапезой.
  - Пациентов это успокаивает, - заметила врач. - Леля раньше любила кормить птиц, они были с ней как ручные. Так и льнут на руки, так и льнут... Птицы, они чувствуют человека, что у него на душе: добро или зло. Вот ее и любили очень, пока не случилось это...
  - Что именно?
  - У нас вон там, видите, мужской корпус нашей лечебницы. Их пациенты, которые спокойные, мирные, с хорошим поведением, тоже тут гуляют, вместе с нашими ходят в храм на службы. В основном, тоже старички. Так вот был среди них пациент, Терентьев его фамилия, они с Лелей очень сдружились. Не знаю уж почему, оба молчуны, не говорят ничего, а засядут тут, в беседке, и держатся за руки, ну словно две лебедушки. Сидят и молчат.
  - Просто молчат? - удивленно подняла брови рыжеволосая.
  - Да. Просто молчат, смотрят друг на друга и держатся за руки, как дети. Никогда никто не слышал, чтобы они что-то говорили. Но вся лечебница об этом знала, все умилялись, глядя на них... Говорят, это отец Иов как-то их познакомил: Володя у него алтарничал, а Леля - пела на клиросе. Вот так и сошлись два одиночества. У Лели мама умерла, на этой почве и произошло обострение. У Володи тоже никого не осталось.
  - А он почему здесь оказался?
  - Насколько я знаю, у него шизофрения развилась на почве рака мозга. Сильное давление в голове на определенные зоны вызывает и депрессию, и параноидальные состояния, и прочее. У Володи были сильные галлюцинации, он боялся открытых пространств, скопления людей. Вот и прятался в этой беседке, с Лелей.
  - Но почему вы говорите в прошедшем времени?
  - Потому что как раз два месяца назад он впал в кому - такое бывает у больных с таким диагнозом. Из нее обычно уже не выходят. И его увезли в хоспис - мы же все-таки психиатрическая лечебница, - пожала плечами врач. Голос ее дрогнул. - И Лелечке нашей сразу стало хуже. Знаете, как лебеди, они образуют пары на всю жизнь, и если одна птица умрет, другая начинает тосковать и тоже - умирает.
  - Теперь я понимаю, почему Марина Сергеевна захлопотала о переводе.
  - И я поддерживаю это решение, - сказала, глубоко вздохнув, врач. - Хоть и тяжело нам будет расстаться с нашей девочкой, но так действительно будет лучше. Здесь все ей напоминает о Володе.
  - Пойдемте, пора облегчить ее страдания.
  Рыжеволосая в черном костюме бросила последнюю горсть корма птицам, и направилась к беседке.
  Когда черные тонированные стекла огромного внедорожника с мягким жужжанием закрылись и машина тронулась в путь, рыжеволосая обратилась к Леле и не без труда вырвала из ее рук икону.
  - Тебе это больше не понадобится, - и сняла шляпку с вуалью. Зеленые, как у кошки, глаза встретились с блуждающим взглядом сумасшедшей, и взгляд Лели на миг прояснился.
  - Ты моя фея крестная? - прошептала она. - Мы едем на бал?
  - Можешь называть меня и так. Но вообще я - Эвридика, и бал у нас будет там, куда ты давно рвалась попасть.
  С этими словами рыжеволосая достала из сумочки платок с вышитой на нем дамой треф, и капнула на него несколько приторно пахнущих капель из пузырька.
  - А теперь - сладких снов, дорогая. Твои страдания теперь в прошлом.
  И с силой прижала платок к носу Лели. Леля не сопротивлялась: она обмякла, словно тряпичная кукла, и опустила голову на колени Эвридики. После чего ее тело стало стремительно уменьшаться в размерах и объеме, пока наконец окончательно не превратилось в маленькую картонную карту - даму червей, которая тут же исчезла в кожаном футляре на дне сумочки рыжеволосой.
  2.
  Леля проснулась, когда роскошный черный экипаж въехал на территорию поместья. Она не узнавала ничего из того, что видела в окно кареты.
  Дорожка, покрытая белой мраморной крошкой, дубовая аллея, пруды с лебедями и конечно она - роскошная усадьба, а скорее настоящий дворец, с портиком и античными белыми колоннами.
  Стоило только карете остановиться, как к ней уже подбежали несколько слуг в парадных черных ливреях и с белыми лайковыми перчатками на руках. Парики их, словно снег, покрывал толстый слой белой, ароматно пахнущей пудры, густо напудрены были и их лица, яркими пятнами на которых выделялись накрашенные губы, брови и щеки. На лацканах ливрей у слуг стояли знаки единиц, двоек и троек пик.
  Дверцу кареты открыли, и из нее под ручки вывели Лелю, которая с удивлением обнаружила, что одета в роскошное атласное алое платье, в руках у нее - белый веер на лебяжьем пуху, а на ножках - позолоченные туфельки. Вслед за ней карету покинула сопровождавшая ее дама в черном.
  - Ты и в самом деле - фея крестная! - с восторгом прошептала Леля, осматривая здешние красоты. И повернулась к своей благодетельнице, но та как сквозь землю провалилась, как и весь экипаж с конями, кучером, форейторами.
  Леля ахнула, но не успела как следует удивиться, как ее внимание привлек удивительно мелодичный, низкий, бархатистый женский голос. Она повернулась к его источнику, и увидела, как по лестнице к ней спускается красивая молодая женщина в роскошном черно-красном бархатном платье с глубоким декольте. На высоком, в стиле рококо, густо напудренном парике уместился целый черный фрегат с зловеще оскалившимся "веселым роджером" на мачте, по шее, словно серебристая змея, скользила изящная цепочка, на которой, прямо между двух белых грудей, уместился янтарный амулет в виде полной луны. Платье ее было расшито бриллиантовыми звездами, а в руке она держала роскошный черный со страусовыми перьями веер с изображением карт. Позади дамы толпилась целая армия придворных и слуг: все в черно-красных нарядах.
  Леля не знала как ей быть перед такой роскошной дамой, реверансов она делать не умела, и она была бы счастлива, если бы ее веер стал таким большим, чтобы можно было спрятать за него не только лицо, но и все ее нескладное угловатое тело.
  Дама не скрывала своей высокомерной радости: ее черные, как оливки, глаза - особенно черные по контрасту с фарфорово-белой, бархатистой кожей - смотрели на Лелю свысока, как смотрит богатая и знатная госпожа на свою бедную родственницу, которую прислали ей в приживалки.
  - Ты даже не представляешь, милочка моя, как я тебе рада. Как рады мы все, все карты моей колоды, - проговорила одними губами она: глаза же ее, странно и жутко не мигающие, однажды захватив, уже не отпускали от себя глаз Лели. Та же, словно мышка, загипнотизированная змеей, трепетала, не в силах противиться воле своей госпожи.
  - С чего же мы начнем? - театрально громко вопросила Пиковая Дама, ибо это была она. - Ну конечно со знакомства с колодой! Карты, слышите? Все по местам!
  Пиковая Дама щелкнула тонкими пальчиками, и от этого щелчка, словно от колесика зажигалки, посыпались искры, махнула своим черным веером - и все присутствующие словно испарились. Остались лишь две дамы.
  - Ну-с, дорогуша, а теперь - милости просим!
  Леля робко поплелась за Пиковой Дамой, словно собачка на поводке. Переступив порог дома-дворца, она могла только ахнуть: никаких слов не хватило бы для того, чтобы описать, что творилось внутри.
  Внутри ее ждали не роскошные виды Зимнего дворца, Петергофа и даже не Версаль во всем его величии. Это был вообще не классический дворец, а черт знает что - в буквальном смысле слова.
  Зала, которая открылась взору Лели, на первый взгляд напоминала Лас-Вегас: во всяком случае она вся была заставлена игральными столами, обтянутыми изнутри зеленым сукном. Здесь играли в карты, в рулетку, бильярд и кости, стояли самые разнообразные сверкающие, гремящие, жужжащие и воющие автоматы. Но конечно же никакой Лас-Вегас не мог бы похвастаться тем, что здесь творилось.
  По рядам ходили абсолютно голые официантки, причем ноги у них почему-то заканчивались копытами, из гипнотических для мужских взглядов аппетитных задних "бамперов" свисали длинные хвосты, заканчивавшиеся кисточками в виде карточных пик. Голову венчали самые настоящие рога, а из розовых уст то и дело вырывалось пламя. Они разносили играющим странные напитки: пылающие огнем бокалы с красным вином, стопки с булькающей зеленой жидкостью и закуски в виде кричащих от ужаса и боли человечков, нанизанных на вполне себе стальные шпажки. Под потолком заведения проносились целые клубы зеленоватого, совсем не табачного дыма, из которого то и дело с людоедской ухмылкой выглядывали черепа.
  Игра - еще хуже. Кости танцевали кан-кан, карты бегали от игрока к игроку на тоненьких ножках: дамы к важно топорщившим усы валетам, короли - к обольстительно подмигивающим дамам, джокеры отплясывали и делали сальто, а тузы - взлетали к потолку, надувшись от важности, словно воздушные шары. Рулетки крутились как им вздумается, и игрокам приходилось хватать их руками и силком направлять на нужное деление - и не всегда это кончалось благополучно. Не очень ловких игроков они кружили так, что те вертолетом взлетали под потолок, а кого-то наматывали на механизм так, что от несчастного оставались лишь обрубки внутренностей. На бильярде играли настоящими человеческими черепами, и не раз и не два кошмарные шары, вылетая за пределы зеленого поля, впивались игрокам в щеки, шеи, кусали за пальцы и откусывали уши. Автоматы грозили отхватить пальцы зазевавшимся бросателям жетонов и получателям выигрышей. Но и игроки не оставались в накладе: они били автоматы всеми подручными средствами, а один остряк, с виду - настоящий пират, даже выкатил небольшое, 6-фунтовое орудие, чтобы выстрелить в упор. Автомат он разбил, но его похоронил под собой целый рой железных жетонов. Однако его остроумная находка вызвала всеобщее ликование, и главный крупье - настоящий черт с ветвистыми, как у оленя, рогами - велел подать всем присутствующим шампанское за счет заведения.
  И это - только малая часть того безумия, что творилась там.
  - Ну как, милочка, как тебе развлечения в Доме Пик? Это мои прямые детки, и уж право для своих любимых я готовлю всегда самое лучшее.
  - Не понимаю, - робко проговорила Леля. - Какой смысл в такой игре? Это же безумие какое-то! Они же ничего не выигрывают!
  - А-ха-ха! Вся наша жизнь - игра, как сказал один мой хороший знакомый, - мелодично рассмеялась Пиковая Дама. - Сразу видно, что ты никогда не играла! В казино, запомни это моя дорогая, выигрывает только само заведение. Впрочем, разве настоящие игроки играют не ради наслаждения? А здесь его - сколько угодно! Не ради острых и горячих ощущений? Здесь они таковы, что от игроков остаются одни кишки, и причем как хорошо прожаренные, так и с кровью!
  Леля отшатнулась при виде кровожадной гримасы дьяволицы, но та потянула ее под локоток к ближайшему столу.
  - Ну же, не стесняйся, давай сыграем! Разве ты не знаешь, что новичкам всегда везет? Эй, крупье, запиши на счет Дамы Червей миллион пиастр.
  Леля посмотрела на крупье, и только теперь заметила, что в колоссальной игральной зале, где толпились тысячи тысяч игроков, нет ни одного нормального человека! Нормального - в смысле с головой, руками и ногами!
  Головы летали отдельно, ноги ходили отдельно, руки могли быть только в виде копошащихся словно полураздавленные пауки запястий. Были люди с головой козла, а были козлы с головой людей, полуженщины и полумужчины, и вообще - гермафродиты. Кентавры, грифоны, мантикоры, минотавры и прочие гибриды. Скелеты в пиратских костюмах, и просто привидения. Что касается крупье - то это были шимпанзе и орангутаны в ливреях, напудренных париках и лайковых перчатках, с хитрыми рожами и ловкими пальцами, которые так ловко тасовали карты, что у игроков почти не было шансов на выигрышные комбинации, так бросали кости, что почти никто не выигрывал и так крутили рулетки - что проигрывали буквально все.
  Крупье мелом написал имя Лели на зеленом сукне, выдал ей целые горы фишек и знаком пригласил сыграть.
  Лелю неодолимо потянуло к столу. В голове, словно шелест танцующих при осеннем ветерке опавших листьев, закружили образы: стоит ей только пожелать и поставить желание на карту, а потом выиграть - а она, как новичок, выиграет непременно! - и ее желание сбудется! И не будет больше ни Пиковой Дамы, ни этой преисподней, будет навсегда выкорчеван Цветок Зла, а она освободиться от этого сумасшедшего дома сама и освободит Валета Черв... Володю! И всех, кого затащила в свое проклятое зазеркалье эта ведьма!
  Леля сделала один робкий шаг, второй, третий... С каждым шагом сопротивляться было все трудней, с каждым шагом шаги давались все легче. Вот она подошла к креслу, вот ее ручки взялись за спинку...
  - Не трогай, никогда не трогай, никогда! - закричала одна из свободно летающих у столов голов и ударила ее в грудь, словно пушечное ядро.
  Сила удара была такова, что Лелю отбросило назад, шагов на десять от кресла. Голова отрикошетила в Пиковую Даму, но та, с ловкостью паучихи, моментально соткала из воздуха крепкую и эластичную ловчую сеть, в которую голова, словно мяч в футбольные ворота, и попала.
  Леля вскрикнула от боли и, сквозь кровавую пелену в глазах, увидела голову мужчины, истошно кричавшую:
  - Николаенко, моя фамилия Николаенко, помяни меня, Дама Червей, когда приидеши во царствие свое!
  Это было единственное, что несчастная голова успела произнести, потому что Пиковая Дама вынула из ножен на поясе изящный дамский стилет с серебряной ручкой и черным острым лезвием из вороненой стали, и с силой воткнула его в голову по самую ручку. Леля закричала и крепко зажмурилась, но Пиковая Дама спокойно отрезала часть головы и подала ее Леле:
  - Не бойся милочка, это всего лишь арбуз!
  Леля открыла глаза и увидела, что Пиковая Дама действительно держит в руках небольшой арбуз, от которого отрезан крупный ломоть: сочная мякоть так и манила вкусить ее, тем более что в игорной зале было очень даже жарко.
  Леля отшатнулась.
  - Ну, не хочешь как хочешь. А по-моему - арбуз получился отменный.
  Пиковая Дама откусила, и по щекам и губам ее поползли кровавые струйки, а Леля готова была поклясться, что слышит дикие крики боли заживо съедаемого человека.
  Съев с видимым наслаждением ломоть, она бросила в сторону остаток арбуза, на который тут же налетели неведомо откуда взявшиеся псы с пылающими огнем глазами. Свирепо рыча друг на друга, они рвали голову на куски, с удовольствием пожирая брызгавший из нее мозг.
  - Я... не забуду тебя, несчастная душа! - закричала Леля.
  - Не переживай ты так! Завтра будет как новенький. В прошлый раз его вообще рулетка размолотила в фарш, но - моим кошечкам понравилось. Они у меня любят мягонькое, а-ха-ха!
  Но Леля вдруг быстро перекрестилась и бесстрашно взглянула в глаза Пиковой Даме:
  - Веди меня в мой дом - Дом Червей, исчадие ада!
  Пиковая Дама на миг изменилась в лице, но потом, пожав изящными открытыми плечиками, хмыкнула:
  - Как пожелаешь! Но дорога туда ведет через Дом Треф.
  3.
  Пиковая Дама взяла Лелю под локоток и встала с ней на ступеньку парадной лестницы, устланной шелковой красной ковровой дорожкой. Лестница, словно эскалатор в метро, тут же пришла в движение, и дамы спустились на нижний этаж.
  "Странно, - подумала Леля, - Черви вроде бы всегда обитали наверху: почему же мы спускаемся вниз?"
  Но возразить хозяйке не посмела.
  Сойдя с лестницы, дамы оказались в полутемном подвале, который освещали красные всполохи факелов и пламя в огромных каминах, на решетках и вертелах которых жарилось окровавленное мясо.
  Все пространство исполинской преисподней покрывали арены. Словно клетки чудовищного организма, ячейки бесконечной рыболовной сети, они простирались куда глаза глядят: покрытые белым песком миллионы клонов языческого Колизея.
  Что тут творилось!
  В них бились насмерть самыми всевозможными и невозможными видами оружия и без оружия - одними зубами, ногтями и невесть откуда бравшимися скорпионьими хвостами. Брызги крови и куски оторванной плоти разлетались вокруг, еще более распаляя и без того задыхающиеся от неистовства толпы.
  Леля присмотрелась, и от ужаса зажмурилась. И те, кто бился насмерть внутри арен, и те, кто орал и визжал в неистовстве - совсем не походили на людей. Точнее, не совсем на них походили. Внешне вроде как люди, только темные все, словно теневые, фигуры, во всем остальном они отличались от людей. Выкатившиеся из орбит красные от прилившей крови глаза, сплюснутые почти до свиного пятачка носы, острые звериные клыки и змеиные языки - созданные для того, чтобы ощущать кровь в воздухе, длинные ножевидные когти на руках. Но хуже всего сами выражения их рыл - не лиц, ибо не было в них ничего человеческого: сморщенные, злобные, источающие нечеловеческую кровожадность. Это были морды бесов, но не людей.
  Время от времени какой-то боец сражал другого. Торжествующе бия себя в грудь, он выкидывал судорожно бьющееся в агонии тело за ограду арены, к побежденному тут же бежали мрачные здоровяки с головами, покрытыми "чумными" масками с длинными птичьими носами. Баграми, крюками с цепями они хватали павших и тащили их к огромным каминам, где еще дергающиеся тела разделывали топорами и пилами другие здоровяки - с мешками с прорезями для глаз на головах. Куски мяса тут же жарились на вертелах и решетках, а кровь сливали в винные бочки с кранами. Когда жаркое было готово, его вместе с кружками, доверху наполненными этим чудовищным пойлом, на огромных подносах разносили свирепого вида девицы, на принадлежность к женскому полу которых указывали лишь мохнатые груди и широкие, покрытые мехом бедра. Все остальное в них было - от свирепых животных: козлиные головы, козлиные же ноги и львиные, с длинными когтями - ножами лапищи. Ревущая толпа сжирала и выпивала все приносимое, и оттого бесновалась еще больше. Некоторые пьянели от крови настолько, что перепрыгивали через ограждения, восполняя выбывших - растерзанных и съеденных товарищей, чтобы лично принять участие в чудовищных гладиаторских боях.
  - Но ведь это же бессмысленно! - воскликнула в сердцах Леля. - В любой войне есть победители и побежденные, но здесь нет победы...
  -... но нет и поражения, - с готовностью подхватила Пиковая Дама. - Победа, поражение... Это все иллюзии: сегодня ты победил, завтра проиграл, а послезавтра - снова выиграл. Не все ли равно? Главное ведь не в этом: вся наша жизнь борьба, и в этом - ее прелесть! Зато какая страсть, какой азарт, какая жажда победы, какая зависть к победителю: ух, глядя на все это, так и хочется шашлычка, а?
  Пиковая Дама кровожадно облизнула губы тонким змеиным языком и толкнула локотком Лелю.
  Леля и в самом деле почувствовала сильный голод. Боже, как же она давно не ела! Желудок предательски заурчал, от соблазнительного запаха жаренного мяса рот наполнился вязкой слюной, и она против воли бросила взгляд на ближайший очаг, на котором как раз жарилось восхитительное жаркое!
  Снова почувствовала она неодолимое желание, снова сделала первый шаг, второй, третий... Каждый шаг давался ей все легче и легче - и вот она уже едва не бежит к жаровне, вот кто-то услужливо подал ей серебряную старинную двузубую вилку и острый нож. Впереди засуетились: накрыли отдельный стол, поставили тарелку с мясом, кубок с красным вином. Мелькнула тень маленького клювоносого слуги на тонких птичьих ножках в поварском колпаке и белом накрахмаленном переднике, согнувшегося в поклоне перед дамой.
  Но лишь только ручки Лели коснулись кресла, как клювоносый больно ударил длинным носом ей прямо в лоб - да так, что у нее искры из глаз едва не посыпались. Леля так и села на пол: голова ее качалась из стороны в сторону как у китайского болванчика.
  Но и тогда краем уха она услышала истошное, пронзительное карканье:
  - Помяни, помяни, Гришку! Гришку помяни, Червовая Дама, во царствии своем!
  Боковым зрением, таким развитым у женщин, Леля успела заметить, как двое палачей в мешках тут же схватили клювоносого за руки и бросили прямо в раскаленную печь: долго оттуда раздавался крик сгоравшего заживо человека, наконец, длинным багром они достали его.
  - М-м-м-м! Восхитительно! Куропатка с пылу с жару, в собственном соку! - услышала словно сквозь сон Леля. Она открыла полуослепшие от яркого пламени чудовищного очага глаза и увидела, как ненасытная тварь обгладывает оторванную у клювоносного руку. - Обожаю запеченные на углях крылышки, политые винным соусом. Ваше Высочество, присоединяйтесь! Белиссимо!
  Словно специально, Пиковая Дама пролила полкубка на Лелю, и по ее губам, щекам и шее потекла самая настоящая, липкая, еще теплая человеческая кровь.
  - Я... не... забуду... тебя... несчастная... душа... - прорыдала она. И ее слезы, словно капельки света, смыли кровь с лица. Само лицо просияло, а глаза наполнились светом, от сияния которых отшатнулись обитатели преисподней, а сама Пиковая Дама прикрылась веером.
  - Довольно! Постоловались - и будет! Теперь нам пора в Бубновый Дом.
  Она щелкнула пальцами, и снова от щелчка посыпался сноп искр.
  - Соберите кости, этот пернатый предатель еще пригодится мне!
  4.
  От спуска еще на один уровень Леля не ожидала больше ничего хорошего: она прекрасно понимала, что Дома Червей ей не видать. Но она знала, что иного пути нет: куда - она старалась не думать.
  Каково же было ее удивление, когда вместе с Пиковой Дамой она оказалась в роскошных, чисто убранных покоях. Пол всюду здесь застилали мягкие пушистые розовые ковры, стены уставлены роскошной мебелью: креслица, золотые будуары и трельяжи, с потолка свисали, словно гроздья винограда, вычурные хрустальные люстры. После мрачной преисподней она словно оказалась в раю.
  Но так ей только показалось.
  Как только ее глаза привыкли к яркому свету люстр, она увидела, что все бескрайнее пространство Дома Бубен представляло собой бесконечную спальню. Но кровати здесь были странные: ромбовидные, покрытые алыми шелковыми одеялами, на которых что-то шевелилось.
  Пиковая Дама снова взяла Лелю под локоток и повела между рядами. Леля присмотрелась: все кровати были покрыты возлежащими телами. Белые мужские и женские тела переплетались в сладостной неге, воздух дрожал от стонов и криков.
  Но что за кошмар они друг с другом творили!
  Леля стыдливо закрыла глаза, но и сквозь закрытые веки, в голове как вживую возникали самые дикие, самые безумные образы.
  - Какое адское наслаждение! - тонко прошипел в ее голове змеиный голосок Пиковой Дамы. - Ты только посмотри!
  И Леля с ужасом, словно не были закрыты ее глаза, увидела не мужчин и женщин, а каких-то странных тварей, только внешне похожих на людей. Помимо обычных мужских и женских половых органов, из заднего места у них росли длинные скорпионьи хвосты, чьи концы напоминали мужской половой орган. Из уст их выстреливал длинный, как у хамелеона, мясистый язык - такого же назначения, а рот представлял собой род женской вагины. И эти твари совокуплялись всеми этими средствами всеми доступными способами - постоянно, не прекращая ни на минуту безумный танец извращенной любви. На некоторых постелях совокуплялись сразу по несколько тварей: три - четыре - с одной или двумя.
  Впрочем, больше Леля ничего не помнила - ее стало мучительно выворачивать на изнанку и тошнота отвлекла ее на время от созерцания ужасов здешнего Содома.
  - А я бы не стала на твоем месте делать из этого трагедию! Ты посмотри, как эти голубки любят друг друга, а-ха-ха!
  Она схватила Лелю за волосы и заставила ее посмотреть на ближайшую кровать. Увидев поток извергавшегося черного семени, Леля содрогнулась и вытошнила все, что еще только оставалось у нее в желудке.
  Пиковая Дама наполнила ладонь вязкой темной клейкой жидкостью и, одной рукой схватив Лелю за волосы, другой обмазала ей лицо, губы, глаза.
  Лицо, глаза, губы сильно защипало. Но неприятное ощущение вдруг сменилось приятной теплотой: словно чудодейственный крем, жидкость без остатка впиталась, наполнив все существо Лели темным желанием - таким, какого она никогда не ощущала в жизни.
  Груди ее набухли, как весенние почки, соски отвердели, зрачки расширились, во рту пересохло. Она почувствовала предательски нарастающую теплоту внизу живота: ее белье тут же стало влажным.
  - Нет, я... не...
  Больше говорить она не могла: на четвереньках, словно одержимая, она ползла к обладателю семени, которое как приворотное зелье тянуло ее к хозяину.
  Он сидел на кровати: огромный, мускулистый самец, с кожистыми крыльями за спиной, и его орган, словно вынутый из ножен меч воина, был готов пронзить жертву: как и скорпионий хвост. Леля взглянула на него: лицо гориллы, с красными от страсти глазами, раздувающимися крыльями носа - и змеиным языком, облизывающим толстые мясистые чувственные губы.
  Леля доползла до алтаря этого храма содома, взялась руками за спинку кровати, и рывком поднялась. Внутри, между ног, в голове кипел ураган, словно бесы поставили на самый сильный огонь свои кипящие котлы - и кипящая вода по трубам - кровеносным сосудам отравляла адским пламенем каждую клетку ее тела.
  Внезапно из-под вороха простыней змеей вылетела какая-то грудастая, длинноволосая женщина и вцепилась острыми зубами в мускулистое достоинство мохнатого самца. Дикий рев огласил чертоги Венеры. Судорожно дернувшись, самец лягнул Лелю в лицо, и та кубарем покатилась по мягкому ворсистому ковру и ударилась затылком о подсвечник. Свеча упала и больно обожгла ее - и она пришла в себя!
  - Помяни... помяни... помяни меня во царствии своем! - визжала женщина, которую уже заламывала "горилла". Вскоре ее голос перекрыли утробные звуки и ритмичное уханье.
  - Кого? Кого? Кого помянуть, несчастная душа! - закричала Леля.
  - Ма-ри-ну, Ма-ри-ну, Ма-ри-ну-у-у-у-у! - крики боли сменились вздохами наслаждения, и назвавшая Мариной большегрудая утонула в перинах, покрытая телом волосатого самца.
  5.
  Леля схватила свечу и пламенем провела по ладони. Страшная боль изгнала остатки содомского вожделения, кожа на руке почернела и покрылась пузырями. Но глаза Лели источали еще более яркое и жаркое пламя - от этого пламени отшатнулась сама Пиковая Дама, но не отступилась.
  - Ты обещала меня привести в Дом Червей!
  - Ах, в этот... Ты действительно хочешь пойти в эту Скукляндию? - Пиковая Дама скривила свои полненькие губки, и щелкнула пальчиками.
  Потолок над ними словно стал стеклянным, и вдали, на холме, Леля увидела тот самый Скорбищенский монастырь, где когда-то (когда? в прошлой жизни ли или вчера?) она побывала. Вот знакомая колоколенка, вот Храм, вот купола, вот кресты: и на всех крестах в центре она отчетливо различила распятое за грешный, падший, мертвых во грехах мир, красное от пролитой на Кресте крови любящее Сердце - знак Дома Червей.
  - Ты обманула меня, дьяволица! Ты сказала, что отведешь меня туда, а вела меня в преисподнюю!
  - Ничуть, - пожала обнаженными плечиками Пиковая Дама. - Разве ты не читала в своей скукотной книжонке, что Распятый сошел сначала к нам, прежде чем подняться к Себе? Или тебе было так скучно читать, что ты не дочитала, бедняжечка! А-ха-ха!
  Пиковая Дама засмеялась леденящим, неживым, мертвенным смехом - и влажные, розовые от крови клыки ее хищно блеснули в полумраке преисподней.
  - Не познав сансары - не познаешь и нирваны, так сказал один мой старый знакомый, - подняла вверх палец она. - Впрочем, как хочешь. Вуаля - дорожка открыта!
  Пиковая Дама бросила свой янтарный амулет - и теперь исчезла и стена: серебристая лунная дорожка, словно ковер, протянулась до самых ворот Скорбищенского монастыря.
  - Ступай к своим - если они конечно тебе "свои". Вон из моих чертогов наслаждений!
  Леля едва не побежала по дорожке - прочь из этого ада. Но когда она достигла стены, до ее уха донеслось.
  - Только вот зачем ты тогда сюда так настойчиво ломилась? Чтобы вырвать с корнем Цветок Зла, говорили мне, и спасти, таскать, други своя, иба, как там у вас, кто за други своя...
  Лелю прошиб холодный пот, она в ужасе обернулась, и увидела издевательскую змеиную усмешку на пухлых кроваво-красных губах и мертвенный неморгающий паучий взгляд - и поняла: никуда она отсюда не уйдет, никогда.
  Она каждой клеточкой своего существа ощутила, как ее руки и ноги запутались в липкой паучьей сети, и теперь довольная, злорадно ухмыляющаяся тварь не торопясь, потащит ее к себе, чтобы затянув в темное логово и отравив темным ядом греха, тихо пожрать, а после обглодать все ее косточки.
  - ...Впрочем, кому это я говорю? - пожала плечиками Графиня. - У них же любовь - это просто красивые слова. Пропадайте все пропадом в аду, человеки, а мы будем нежиться на солнышке, на небесах, в своих чистеньких уютненьких храмиках и друг другу вещать, какие мы все святые. Люди есть люди: что с них взять?
  Графиня сощурила глазки и пристально посмотрела на Лелю.
  И Леля не отвела взгляда.
  - Покажи мне Цветок Зла! Я иду к нему!
  6.
   Дамы спустились еще ниже: тут уж приходилось спускаться на своих двоих, протискиваясь в узких тоннелях. Пиковая Дама отпирала невесть откуда взявшимися у нее серебряными ключами все новые и новые потайные двери.
  Наконец они оказались в просторной, освещенной комнате, в которой не было ничего, кроме воронки в центре, откуда исходил призрачно розовый свет. Леля подошла к краю ее и взглянула: воронка была наполнена густой, шевелящейся, словно живая, тьмой, из самого лона которой поднимался тот самый свет.
  Lux ex tenebrae - с благоговением прошептала Пиковая Дама. - Тайна сия велика есть.
  Леля испуганно посмотрела на дьяволицу, но лицо той уже не выражало ни кровожадности, ни злобы. Оно приняло отсутствующее выражение, словно все мысли и чувства ее были проглочены бездонной глоткой воронки.
  - Остался лишь шаг, остался лишь шаг! - шептала в трансе она. А затем, словно пьяная, медленно подойдя к обрыву, она молча рухнула вниз, в самую бездну. И исчезла.
  Леля закричала от ужаса и отшатнулась.
  Подземелье сотрясли удары грома, словно где-то в преисподней произошло землетрясение. Леля почувствовала, что по узкому темному проходу словно ползет какой-то червь - исполинский, сильный, длинный, - и алчущий.
  Вот уже показался толстый мясистый черный стебель, вот от него пошли длинные исполинские мясистые листья, на конце появилась завязь, которая, ритмично набухая, словно живот беременной, с криком боли и наслаждения раскрылась в цветок.
  Боже, что это был за дьявольский цветок!
  Бархатные черные мягкие лепестки его раскрылись, обнажив нежное розовое нутро.
  Цветок напоминал чем-то женский половой орган: розовый, мясистый, он был покрыт чем-то склизким и влажным. Пестик и тычинки пульсировали и набухали, в них приливали все новые потоки свежей крови, и призывно покачивались. Розовая мякоть, такая аппетитная, нежная, мягкая, так и звали возлечь и насладиться здесь неизведанными для смертных наслаждениями. Но хуже всего был запах: источая все ароматы всех цветов мира и других, несущих миров, он опьянял, лишая рассудка.
  Рассудок Лели помутился. Омраченные розовой дымкой очи ее видели не Цветок, выросшей из самого пупа преисподней, а Голгофу и Крест на ней. Крест взывал к ней: кто не несет креста своего - тот не достоин Меня; Кто душу свою сбережет - тот погубит ее, а кто погубит - тот сбережет ее.
  Леле представилось, что вот то, ради чего она проделала такой долгий путь: взойти на Крест, сораспясться Спасителю и - спасти несчастные души, заключенные в преисподнюю.
  "Ведь на то я и пришла сюда. Они просили, умоляли помянуть их - и я исполню свой долг до конца!"
  Леля сделала решительный шаг вперед, и Крест, словно старый друг, заключил ее в свои нежные объятия...
  Но вместо боли от гвоздей, разрывающей руки, вместо ударов в сердце и игл тернового венца она ощутила острый приступ наслаждения.
  Еще не до конца понимая, что происходит, она открыла глаза и в ужасе закричала.
  Словно глупая муха, купившаяся на освежающее благоухание такой притягательной влаги хищницы-росянки, она оказалась намертво приклееной склизкой жидкостью к пестику бутона. Тычинки, окружив ее, словно хоровод дев у священного древа, связали ее по рукам и ногам, а огромные мягкие толстые лепестки исполинской Венериной мухоловки стали постепенно, медленно, но верно, закрываться, захлопывая ловушку.
  "Я счастлива, моя дорогая сестра, что ты приняла верное решение, - прозвучал в ее голове знакомый низкий грудной голос. - Как бы я мечтала быть на твоем месте, и вкусить от запретных даже для меня наслаждений. Но я всего лишь хранительница их: плодотворящая же утроба - это ты. Леля - богиня весны и плодородия, должна зачать от Пана. И плод твой будет велик и силен в мире сем, и потрясет престолы поднебесные".
  - Что... это значит! - истошно закричала Леля.
  - Ты мечтала во всем походить на матерь вашего Бога, но не знала, глупая, что тебе уготована куда более великая роль стать матерью бога нашего. Вы называете его Антихристом, мы зовем его Чернобогом. Они тебя назовут Вавилонской блудницей, мы тебя возвеличим как Лелю - богиню весны нового мира!
  Пока в отравленной ядом голове Лели трещал болтливый цветок, она не заметила, как из мягкой сердцевины проклятого запретного плода, словно червь, выполз длинный черный склизкий змей. Как он скользнул по ногам Лели, наполняя каждую клеточку ее тела сладостной истомой, и пройдя между ног, с силой ударил твердой, но пористой, словно резина, головкой вниз живота.
  Леля собрала все свои силы и как можно сильнее сжала ноги, но проклятая тварь настойчиво штурмовала закрытые врата ее лона: и чем больше закрывались лепестки дьявольского цветка, тем сильнее и настойчивее становились движения.
  - Не противься неизбежному, дай оплодотворить себя, стань матерью новой жизни, нового бога! - шептал цветок.
  И Леля, чувствуя, как пьянящий пламень страсти охватил все ее тело, словно ведьму, стоящую посреди пылающего костра, как сгорел от страсти ее разум, ее глаза, ее уши, ее пересохшее горло и язык, чувствуя, как змей входит в ее чрево и пульсирующими, настойчивыми и ритмичными движениями творит тайну беззакония, чувствуя, как последние искорки света гаснут в ее умирающем сердце, истошно закричала:
  - Матерь Божья, почто оставила меня?!
  Искра погасла, лепестки сомкнулись, цветок утробно чавкнул и подземелье покрыли первозданные мрак и тишина.
  
  ИНТЕРЛЮДИЯ. ДАМА ЧЕРВЕЙ
  1.
  У самого фонтана с чистой как слеза хрустальной водой сидел на скамье Человек. Закутанный в тканый из одного куска темно-синей материи хитон, он задумчиво писал что-то концом посоха на розовом песке. Рядом с ним сидел старец с длинной, седой как лунь, бородой и огненными, горящими словно пара солнц, глазами. Он неподвижно смотрел на причудливую игру капель.
  Фонтан располагался прямо посреди чудного града: прозрачные дома, словно сделанные из чистого стекла, широкие проспекты с мостовыми - также из прозрачного стекла, и свет - свет, исходящий отовсюду - из-под ног, из-за стен, сверху, снизу - всюду один свет - без конца и без начала. Люди в том граде ходили не только по земле, но и по воде и под водой, по воздуху и даже летали, стоило лишь им оттолкнуться от поверхности и взмахнуть руками как птицы. Дивное пение раздавалось отовсюду, воздух благоухал, наполняя души и сердца желание петь, желанием жить, желанием любить и творить. Город был наполнен покоем, тихой радостью и блаженством.
   Однако ни фигура в хитоне, ни сидящий рядом с Ней старец, казалось, не разделяли общего наслаждения покоем. Молча, не произнося ни слова, они словно вели вечный, мысленный диалог.
  Вдруг из фонтана, словно из врат, ведущих в иной мир, вышла фигура старушки. Она сделала несколько шагов, спустилась вниз по лестнице и - разогнулась. Красное покрывало, закрывавшее ее голову и лицо, ниспало - и перед взором сидящих предстала Дева - вечно юная, облаченная в солнце, над головой которой загорелся венец из двенадцати звезд. От лица Ее исходил мягкий свет, но сам лик Ее был печален.
  Человек в хитоне посмотрел на Нее и улыбка озарила его печальное лицо.
  - Наш возлюбленный друг Иоанн сказал, что час уже близок. И впору готовиться к Последней Битве.
  - Готовиться не нужно, Господи. Ангельские рати давно готовы, и Архангел Михаил уже в колеснице, и дивный конь Его бьет в нетерпении копытом. Пора низвергнуть огонь на землю и сразить древнего змия, как Ты открыл мне в видении! - глаза Старца пылали пламенем праведного гнева.
  - Не торопись, возлюбленный мой Иоанн. Давай сначала воспросим Матушку Мою - Она только что оттуда.
  Дева смиренно ждала, когда закончат разговор мужчины.
  - Матушка, разве Ты не хочешь, чтобы это все закончилось? Чтобы свет был отделен от тьмы и судьбы мира определились? Вижу, печаль на сердце Твоем. Открой помыслы, скажи мне, что тяготит Тебя?
  Дева долго молчала, а потом тихо проговорила:
  - Я хочу того же, что и все мы, но не такой ценой.
  - Какой же?
  - Не ценой дочери моей по сердцу, которой Я обещала покров Свой, ибо душа ее ныне проглочена адом и победа Света, ради которой она столько трудилась, не принесет ей плода.
  Сын Человеческий помолчал, что-то вычерчивая на песке.
  - Что Мне и тебе, Жено? Разве Я не прошел то же: разве меня не искушал сатана в пустыне, разве не прибили Меня к дереву, разве не сходил я в бездны адские? Такова цена спасения: и в брани гибнут воины, чая победы соратникам.
  - Но Ты, Кого Я не дерзаю именовать Сыном Своим, не мог погибнуть в аду, а мою девочку растерзали призраки адские, истаскали плоть ее, иссушили душу ее, выпили сердечко ее кроткое! Ты, Который сказал, "не оставлю душу во аде и не дам избранному моему видети истления", Ты, Который пощадил Авраама, отменив страшную жертву его, Ты, Который оправдал Иова Многострадального...
  - ...Но и Тот, Кто попустил жене Лотовой, оглянувшейся на Содом, стать соляным столпом, - многозначительно заметил Старец.
  - ...И Который распялся за то, чтобы и жена Лотова восстала из ада, как и все мы! - закончила Дева. - Я - твоя Мать, рыдала кровавыми слезами у Твоего Креста, и Я больше не хочу - и не могу побеждать такой ценой!
  Из груди Девы раздались глухие рыдания, и Она пала у ног Сына и Спасителя.
  А потому не заметила, как легким движением руки Он скинул капюшон, скрывавший исходивший от Его лика свет. Потока света постепенно становился все слабее и слабее, и вот, сквозь его завесу, показались черные длинные волнистые волосы, продолговатое смуглое лицо, борода и усы - и черные, как оливки, живые человеческие глаза.
  Он улыбнулся, встал и нежно поднял Матерь Свою с колен.
  - Именно поэтому Я и избрал Тебя из миллионов миллионов дев, именно поэтому Я так долго ждал, откладывая Воплощение: Я ждал Тебя - Сердце, исполненное милосердием больше, чем океаны - вод.
  Обернувшись к Иоанну, Он тихо проговорил:
  - Мы снова откладываем Наше Пришествие. Да будет по воле Матушки Моей.
  Дева поклонилась, и направилась к жемчужному фонтану.
  - Умножая умножу силы Твои, и обращу пять твоих хлебов в пять тысяч! - сказал ставший громоподобным голос.
  С этими словами он зачерпнул горсть розового песка и подул. Песчаный вихрь увеличивался в размерах и в объеме, пока не принял формы, напоминающие человеческие. Яркая вспышка - и вот возле фонтана стоит сияющий юноша, словно весь сотканный из огня, с кадильницей в правой руке и сверкающим посохом в левой.
  - Сопроводи Матерь Мою, Гавриил, и яви с Ней славу Мою.
  Огненный юноша молча кивнул и последовал за Девой.
  - Но помни, Матушка, силы, явленные тобою, не пройдут бесследно ни для нее, ни для него. Таков закон Равновесия, установленный Отцом Моим - и не нам Его нарушать.
  - Да будет так, - проговорила Дева, и вместе с огненным юношей прошла сквозь фонтан.
  2.
  После того как с утробным чавканьем закрылся Цветок Зла, воцарилась тишина.
  Но вот что-то запульсировало внутри его чрева: сначала незаметно, потом все сильнее и сильнее: словно ребенок во чреве рождающей, какая-то сила рвалась на свободу. Цветок закачался из стороны в сторону, словно от сильного ветра. Наконец, судорожно задрожал, словно его били электрическим током и - раскрылся.
  Внутри Цветка, слово в горящей печи, рядом с обнаженной, измученной и израненной Лелей стояли две фигуры, сотканные из света.
  Юноша, чьей облик был словно пламень, разбрасывал на розовую плоть Цветка пылающие уголья из своей золотой кадильницы, что заставляло Цветок визжать от боли, биться в агонии. Своим же пылающим всеми цветами радуги посохом он побивал черного змия в главу.
  В это время, сняв с головы свой багряный плат, Дева ласково покрыла нагую Лелю, которую тут же осияло одеяние из света и нежно, по-матерински обняв, взяла на руки и спустилась вниз.
  Меж тем огненный муж с пламенным мечом, схватив израненного черного змия, с презрением прокричал: "Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?"
  Но и побежденный, змей не сдавался: ожесточенно извивался, плевался черной слюной и визжал - и даже ангельской хватки не хватило, чтобы его удержать: выскользнув из огненной руки, он юркнул в бездну, и был таков. Без него цветок, словно тело, которое покинула душа, разом завял, зачах, и как лишенный воздуха шар, упал на землю жалким сморщенным сгустком бессильной плоти, а потом исчез - оставив вместо себя тысячи тысяч мелких осколков: словно кто-то разбил здесь огромное черное зеркало.
  Дева и Ангел с Лелей поднялись из мрачной преисподней и полетели.
  С каждой секундой земля удалялась все дальше и дальше, и вот перед глазами Лели - круглая голубая планета, величиной с футбольный мяч.
  Но что это?
  Голубой шар находится в самом чреве огромного Цветка: точь-в-точь такого же, в котором совсем недавно томилась Леля. Пищеварительные соки плотоядного растения, стебель и корень которого терялся в мрачной бездне исполинской Черной Дыры, переваривали планету, душные ароматы его отравляли умы и сердца населяющих Землю людей, гнусные липкие цепкие тычинки опутывали их руки и ноги, а плотные темные лепестки, сомкнувшись, лишали их света.
   - Матерь Божия, Архангел Гавриил, выходит мы не победили? Выходит Цветок Зла по-прежнему творит тайну беззакония в мире?
  - И да, и нет, дочь моя, - печально проговорила Дева. - Мы одержали победу только над одним из его отростков, но главный цветок, посеянный сатаной, по-прежнему будет отравлять своим ядом сердца людей - и снова и снова пускать все новые отростки - плевелы.
  - Но кто же может избавить нас от сего тела смерти?
  - Человекам это невозможно, но все возможно Богу, - проговорил огненный юноша.
  Все трое молчали, продолжая возносится.
  - Смотри, - указал посохом куда вдаль юноша. - И виждь: наших больше и, мы - сильнее.
  И отверзлись очи Лели, и увидела она воинство ангельское на колесницах и на конях, словно песок морской, словно звезды небесные, и во главе их Того, Кто одним движением руки мог бы вырвать с корнем Цветок Землю, что поглотил Землю. И увидела она тысячи тысяч радостных людей в светлых ризах с пальмовыми ветвями в руках, поющих "Осанна!" на улицах города, исполненного светом.
  И кроткое сердце ее наполнилось дерзновением:
  - Если Богу все возможно, я прошу Его спасти хотя бы тех, кто пал жертвой того же Цветка, что и я!
  - Они уже спасены, ибо гибель Цветка - это и было их спасение. А теперь покойся с миром, дочь моя! - с этими словами Дева поцеловала Лелю в лоб: и в голове ее вспыхнул свет такой силы, что само сознание ее растворилось в нем.
  После чего Дева обратилась к Юноше:
  - Верни моей дочке суженного ее.
  - Да будет во слову Твоему, - проговорил Архангел Гавриил и исчез.
  Дева же взяла на руки Лелю, словно любящая мать свое дитя, и - растворилась в облаке света.
  
  ЭПИЛОГ. ЧЕРВИ - ЭТО ЛЮБОВЬ
  
  Покровский храм был полон народу, как никогда. Пациенты, обычно редкие прихожане в нем, теперь явились едва не в полном составе. Пришло много персонала, и гостей со стороны. После воскресной литургии, аккурат на Красную Горку, здесь готовились к таинству венчания - первому в истории больничного храма.
  Среди прочих в толпе стояли и Бессоновы, и Автономов, и другие карты его колоды. Переминаясь с ноги на ноги, все ждали когда же наконец начнется церемония.
  И вот, царские врата открылись, и через них прошел седой как лунь иеромонах Иов, в храм вошли Терентьев и Леля. Терентьев - в белом костюме, Леля - в длинном до пят белом платье с венком из полевых цветов на русой головке. Ни дать, ни взять - славянская Леля, богиня весны и плодородия, благословила мир своим присутствием.
  У обоих - блуждающие, лишенные искры разума, но при этом исполненные детской радости и горячей любви глаза. Держась за руки, эти 40-летние дети казалось не замечали ничего и никого вокруг.
  Матушка Мария Акимовна, выйдя из-за свечного ящика, поспешила взять под ручки Лелю - та едва не упала, споткнувшись о порог. На помощь Терентьеву бросился Автономов.
  - Ну зачем, скажите, пожалуйста, таким жениться?! Да они на ногах-то толком стоять не могут, а все туда же, - проворчал Зорин, у которого самого ноги просто отваливались от непривычно долгого стояния на службе.
  - А по-моему все логично, - как всегда бесстрастно и цинично процедил Грачев. - В здравом уме разве кто на такое подпишется? Хорошее дело, как известно, браком не назовут.
  Но Марина, сделав "страшное" лицо, заставила замолчать обоих.
  - Не слушай их дорогой, - промурлыкала она и нежно прижалась к мужу. - Лучше посмотри на них - сердце так и тает! Голубки - и все тут!
  - И не говори! Мне как сказали, что и Терентьев, и Леля в кому впали - так аж сердце заболело. И как они выкарабкались?
  - Это у доктора спросить надо. Михаил Иванович, вам слово!
  - Ну, я психиатр, а не хирург или онколог, - улыбнулся "крокодил Гена", сменивший по этому торжественному случаю белый халат на черный костюм с бабочкой. - Но вот что мне рассказывали коллеги - за что купил, за то, как говорится, и продаю. Неделю назад, прямо в пасхальную ночь, они вдруг оба очнулись, причем у Володи исчезла раковая опухоль. Но, к сожалению, повреждения мозг от нее получил необратимые, да и для Лели кома не прошла даром...
  - Ну, хватит о грустном, Михаил Иванович! В браке голова - не самое главное, главное - это сердце! - с воодушевлением проговорила Марина. - Они - живы, они - вместе и они - любят друг друга! Разве этого - не достаточно?
  КОНЕЦ
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"