Она читала неторопливо, отчетливо, словно надиктовывала текст:
" Трудовое соглашение
Составлено 1 августа 1951 года, станция Монино Московской области...
... Колодезные мастера Пичуков С.Ф. и Суворов Ю.В. обязуются установить колодец абессинского типа на садовом участке Љ 84...
... Владелец участка со своей стороны обязуется уплатить за установку колодца 1200 рублей, из них в счет аванса 40%..."
- Галенька, насчет аванса Пичуков придумал? Уж, если на то
пошло, и 20-ти хватит: они ребята хорошие, но пьют, черти! Где их после аванса искать?
- Пожалуй, ты прав.
- А в остальном - все правильно. Перепечатывай. Ты на сегодня с ними договорилась?
- На двенадцать.
- Ну, успеешь.
Он достал карманные часы.
- Электричка через полчаса, пора.
- Волнуюсь я, Коля. Может не поедешь?
- Как же не ехать... Деньги нужны.
Они спустились с террасы в сад; от белого оштукатуренного дома тянулась песчаная дорожка.
- Я тебя еще провожу, - сказала она у калитки.
- Не надо, скоро дети проснутся.
- Вот тут, в сумке, еда. Поешь обязательно!
- Хорошо, хорошо, не волнуйся.
- До вечера? - она потянулась к нему, поцеловала.
- До вечера.
Эх, что еще нужно человеку для счастья! Сын, дочь, да красавица жена, да такое тихое утро! Да дорога, пропахшая теплой пылью и травой. И вся жизнь впереди: ему 32, ей - 30!
Вспомнилось, как до войны познакомились они в Пскове, на вечере в пединституте. Стройная, вся какая-то солнечная, была она необыкновенно хороша. Встречались недолго - пока их бронетанковое училище стояло летним лагерем под городом.
Кажутся теперь сказочной небылью те светлые, как день, вечера, в которых плыл и плыл, не окунаясь в ночь, старинный Псков - с приземистым Кремлем, неспешной рекою Великой, ленивым туманом по берегам, ясноглазой девушкой, которой вслед оборачивались прохожие. Нет, это было. Он и сейчас помнит ее строгое облегающее платье и тот мягкий взмах ее руки, удерживающей от ветерка кружевной широкий воротник.
Расставшись, год писали друг другу письма.
Выпуск училища состоялся за неделю до войны, только и хватило времени, чтобы прибыть в часть, а новый адрес сообщить ей не успел. Да и не стало вскоре никакого адреса: попали всем полком в окружение. Выбивались долго, лишь осенью вышли к своим - со знаменем, при знаках различия, но - горстка.
Радость еще омрачал безнадежный разрыв с нею: Псков давно оккупирован, писать некуда.
Но через три военных года получил короткое письмецо от нее: она тоже в армии - медсестра, не доучилась. В "Красной звезде" прочла заметку о танкисте-капитане со знакомой фамилией, добыла адрес. Если это тот бывший курсант, и если он еще помнит студентку из Пскова, - пусть ответит по адресу...
Он написал ей сразу же - на опушке леса, пока не уехала почта. Словно колокол заходил в груди, выливая ясные, без фальши звуки-слова. Исписав все чистые листки, отыскавшиеся в планшете, он понял, что эта девушка никогда для него не исчезала. Просто память о ней примолкла - от безысходности, от войны, от скоротечных связей - но притихла до поры, пока раскованная надеждой, чудесно не ожила.
И все переменилось вокруг. Это письмецо ее теперь белело в каждом дне, а дни настали тихие, без боев.
И никто не ждал той атаки.
Оказавшись на КП, он слышал, как в телефонной трубке бился, то обламываясь, то взметаясь, голос пехотного комбата: без подкрепления не удержаться! Слышите? Сомнут! И видел, как нервно кривилось лицо полковника Глотова, выяснявшего у разведки, какими силами нанесен удар. Разобравшись, что для настоящего прорыва у немцев сил слишком мало, Глотов заметно успокоился, пожал плечами: фрицы с ума посходили от безделья!
- Вызови мне артиллерию, - бросил он связисту и обернулся: - Ну что, капитан?
- Разрешите танками.
- Потом, после артиллерии.
- После артиллерии там никого не останется, - и взглянул в упор. - Вы же знаете...
Полковник нахмурился, помолчал.
- А успеешь?
Успел. Но на исходе боя в его танк угодил термитный снаряд. Прежде чем заклинило крышку люка, сумел откинуть ее, скатился с брони. На миг еще задержался в яви, удивляясь низкому красному солнцу на зимнем небе, наступившей тишине, а потом исчез.
В Челябинск, куда была эвакуирована семья его отца, он приехал с провожатым. Грудь в орденах, на плечах новые майорские погоны. Мария Антоновна, мачеха, заплакала: ах, война, распроклятая!
Он тяжело запил. Друзья - братишки появились, тоже войной искромсанные, перебивавшиеся тем, что бросали добрые люди в их пыльные ушанки, фуражки и пилотки. Хватало. Чтобы изо дня в день с проклятьями, навзрыд отгорать в пьяном чаду.
Однажды утром, когда не в силах поднять головы, лежал он, опустошенный, оглохший, сквозь немое время прорвался звук бегущего трамвая.
И такой же звонкий трамвай покатился вдруг перед глазами - вокруг московских Чистых прудов, и к мякишу белого хлеба в руке поплыли лебеди. А рядом - мама, давно умершая его мама, поправляла на нем новенькую матроску. Неожиданно стало темно, и он понял: сейчас умрет, потому что остановилось сердце. Но виденье вернулось: мама тронула его за плечо. И все рванулось внутри в каком-то беззвучном вскрике, от которого снова забилась в сосудах кровь.
Радость спасения залила душу, и только теперь мир словно отмер, проникая в него горячими струями. Он приподнялся на локте и заплакал.
В то же утро сказал Марии Антоновне:
- Собери меня, поеду в Москву, к Ольге Алексеевне.
Та всплеснула руками:
- Как же ты один? Дождись хоть отца - победа скоро! Там решим, как быть!
- Поеду, уже решено.
Ольга Алексеевна, мамина мама, души в нем не чаяла. Только уж очень старая была, а потому, как ни хотелось ей о нем позаботиться, сил не хватало.
- Все равно хорошо, что ты приехал, - говорила она.- Вдвоем лучше.
Он устроился в артель инвалидов, где собирали электрические выключатели, вилки, розетки. По утрам шел в цех, набирал все необходимое для работы, возвращался в Колпачный переулок, налаживал на столе приспособления, включал немецкий приемник "Телефункер" и крутил до вечера шурупы и винты.
Из динамика выплывал живой многоцветный мир: на Москве-реке возобновилось движение речных трамваев, Ришевский - Ботвинник: матч - турнир на первенство мира по шахматам; развернулись работы по благоустройству стадиона "Динамо"; Госцирк - на манеже Каран д"Аш, - и с каждым днем все чаще и чаще, незаметно для самого себя принимался он то насвистывать, то напевать.
А вскоре после войны - нечаянное счастье: в санатории под Звенигородом встретил Галю.
Стоял прохладный, унылый сентябрь, а лица их светились, и как же хорошо было бродить по сырому парку, сидеть в потемневших от дождя беседках, слушать гул леса - и молчать, и говорить.
А что же письмо, которое он ей написал?
- Написал?
- Конечно!
Выходит, опоздало письмо: ее уже увезли в госпиталь.
Зыбко, изменчиво все на войне.
Вернувшись в Москву, поженились. Ольга Алексеевна нарадоваться на них не могла. Она прожила еще зиму и тихо умерла мартовской светлой ночью. Не дождалась правнучку, тоже Ольгу. А два года спустя родился Игорь.
Вся жизнь была в них - дети и Она.
Недавно обзавелись садовым участком. До Москвы час на электричке, весну и лето жили на даче. Оттуда, раз в неделю ездил в артель: сдавал работу, набирал новую. Платили сдельно.
"За неделю вышло 100 выключателей по 70 копеек за штуку, 250 вилок по 25 копеек", - подсчитывал он в ожидании электрички.
Народу на платформе скопилось много. Толпа приглушенно гудела, вдруг насторожилась, всколыхнулась:
- Электричка!
- Да она же на другую платформу!
- Саша! Саша! Бежим скорей, на второй путь!
II
И вот он уехал. Пока не проснулись дети надо отпечатать договор. Дело, впрочем, пяти минут: она хоть и работает диктовщицей, давно уже неплохо печатает.
А - вот и Игорь проснулся. Сейчас все встанет дыбом. Оля уже сердится на него: спать не дает!
- Иду, иду!
- А где папа?
- Папа в Москву уехал, вечером вернется.
- Почитаешь нам "Руслана и Людмилу"?
- Вечером, ребятки, вечером. А сейчас зубы чистить, завтракать, ну - быстро!
Промелькнул день. С утра солнечный, к вечеру он посерел, пролился дождем и на закате осветился радугой.
Пролетел самолет из воздушной академии, оставив за собой белую полосу, вернулся и стал вырисовывать на небе причудливые фигуры.
- Мама! Погляди - вон голова человека! Вот нос, вот подбородок, смотри, смотри!
Как необычен был этот вечер - сиреневый, полупрозрачный. Кот Тиша беспокойно ходил кругами перед домом, а потом направился к калитке.
- Папу пошел встречать, - сказала Оля.
- Игорь! Пойдем папу встречать! Пора!
Кот, оказавшись у станции раньше всех, сидел на развилке дорог, грустно глядя на возвращавшихся дачников. Прошли две электрички. Домой Тиша уходить не хотел, и Оля несла его на руках.
Зажгли на террасе керосиновую лампу. Оля сидела в углу притихшая, а Игорь, совсем еще несмышленыш, все просил:
- Ну, почитай, мама! Ты ведь обещала!
- "Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой..."
" Да что же могло случиться? - ни на минуту не уходила мысль. - Видно, задержался в артели, собрание какое-нибудь. Да и к лучшему, что не поехал, поздно уже".
Следующее утро прошло в ожидании. Не приехал. Накормив детей, она стала собираться в Москву. "Заболел, наверно", - успокаивала себя, хотя, что ж хорошего в болезни? Но другие мысли, приходившие в голову, были хуже во сто крат. "Сейчас приедем, откроем дверь, а он в комнате, на диване..."
Квартира оказалась пуста. Вскоре щелкнул замок: пришла соседка.
- Марина Ильинична! Вы Колю не видели?
- Нет, давно не видела. Что-то случилось?
- Я так и знала, - всхлипнула она и обессилено села, - где же он?!
- Первым делом, - твердо сказала Марина Ильинична, - нужно
успокоиться и позвонить в артель.
Но там он не появлялся - ни вчера, ни сегодня. Значит, что-то случилось в дороге.
- Поезжай, Галочка, на вокзал, в милицию, объясни все спокойно, без слез. (Что ты так расклеилась?) Они должны помочь. Я с детишками побуду, не волнуйся. И непременно надень свой костюм с орденом, чтобы знали, с кем дело имеют.
Когда Галя вошла в комнату дежурного, тот что-то с усердием писал.
Это был рослый лейтенант, на тугих плечах которого вот-вот, казалось, порвется китель.
- По какому вопросу? - спросил он, не отрываясь от тетради.
- У меня муж пропал.
Лейтенант ухмыльнулся, взглянул исподлобья и тут же поднял лицо.
- Присаживайтесь, рассказывайте.
- Фронтовичка? - спросил, когда она закончила. - Я тоже с
полгодика прихватил. Чем тебе помочь? Нужно по месту жительства обращаться. Понимаешь, порядок такой. Как фамилия, говоришь?
Он полистал толстый журнал.
- На Ярославском сведений о таком нет. Разве что по линии
связаться? Ладно, с часик погуляй, может, что и выясню.
Она вышла на площадь. Солнечный шумный день плескался между вокзальных башен и тек мимо - безразличной толпой. Иногда только оглядывался какой-нибудь прохожий, окидывая ее лицо, все еще красивое, и погрузневшую фигуру, палочку, без которой она так и не научилась ходить на протезе. Она давно знала, что в своем горе человек одинок и одолеть беду может только сам. Если Бог от него не отвернется. Как и многие, выжившие на войне, она в него верила - тайно, про себя. С того белого зимнего дня, когда Он вдруг поднял ее над развороченной взрывами землей, пронес над лежавшей в снегу русоволосой девушкой с узкими погонами на полушубке, над тем раненым, которого она почти дотащила до перелеска, когда накрыло их миной, - и не стал уносить дальше, в золотистую синь, раздвигавшуюся впереди, а вернул в снег, в кровь. И сделал так, как она хотела: жить, встретить своего танкиста, родить детей. Неужели теперь Он отвернется от нее?
"Господи! Я никому не причиняла зла. Я даже на войне никого не убила. Не забирай его у меня! Сделай так, чтобы он нашелся!"
- Ничего нового, - сказал лейтенант через час. - Начальству я
доложил, остается ждать. Лучше бы, конечно, проехаться по станциям: не по всей линии удалось прозвониться. Но послать мне некого. Жди дома. Позвоним обязательно.
- Спасибо. - Она помедлила. - Только я поеду.
- Да ты что! Восемнадцать станций на линии!
- Ничего. Лишь бы нашелся.
III
Он очнулся и - будто госпиталь: запах бинтов, лекарств.
- Наконец-то! - тихо сказал женский голос и потом громче: ну, что, касатик, не мутит?
- Где я?
- В Монино. В медпункте, на станции. Лежи смирно. Я за доктором сбегаю.
- Сестра, погодите!
- Лежи, лежи, я сейчас.
Он снова оказался в забытьи, но чутком, как дрема, и потому сразу пришел в себя, когда раздались чьи-то шаги.
- Здравствуйте, Николай Михайлович! Я начальник линейного
пункта старший лейтенант милиции Пелевин.
- Здравствуйте.
- Вы, наверное, в рубашке родились: с такой высоты, да на
рельсы...
И тут же всплыло в памяти, как бросилась к электричке толпа, как завертел, хлестнул в грудь людской поток, как очутился он в летящей пустоте.
- Больница отсюда далеко, - продолжал Пелевин, - так что здесь
пока полежите. Сейчас доктор придет.
Помолчав, добавил:
- А документы: паспорт и билет ВОС - в сумку вашу кладу, сюда вот.
- Спасибо. Одна только просьба. Дайте знать обо мне моей жене.
Он назвал адрес дачи.
- Не волнуйтесь. Сообщим обязательно... Ну и сумка у вас! Баул
целый. Зачем вам столько выключателей?
- Я в артели работаю, надомник.
- А что это за книга? - Он полистал страницы. - Странно. На
обложке написано "Гоголь", а внутри пусто.
- Разве пусто? Выпуклые точки на листах видите? Это -
брайлевский шрифт.
- Какой?
- Был такой француз Брайль. Он создал систему чтения и письма
для незрячих.
- А вы совсем ничего не видите?
- Совсем
- Да... Ну, до завтра, выздоравливайте.
Ночью, во сне, из бесцветья и тишины вылетели яркие огромные бабочки. Они кружили перед самыми глазами, обдавая лицо теплыми волнами, и душа наполнялась чем-то мягким. Еще во сне он начал ждать Галю.
Наступило утро. Проходил час за часом, но она не появлялась.
- Клавдия Петровна! - позвал он санитарку. - Вы не знаете, жене обо мне сообщили?
- Не знаю, касатик. Это дело начальства, а я человек маленький.
- Может, выберете время, сходите к ней, здесь недалеко? Она ведь места себе не находит.
- Схожу. Погоди немного.
- Не надо, никуда ходить, - сказал появившийся Пелевин. - Я ездил к вам на дачу, там закрыто. Никого, кроме кота.
- Значит, в Москву уехала... Послушайте, вы можете ей позвонить? К7-23-25. Это очень важно!
- Не волнуйтесь. Обязательно позвоню... А хороший домик у вас на участке, ладный. Вы, я смотрю, еще и колодец хотите поставить?
- Cобираемся.
- Вы меня не узнаете?
- Что-то не припоминаю.
- А я вас сразу узнал. Отец ваш, Михаил Васильевич, жив? - Жив.
- И, наверно, уже генерал?
- Вы по Одессе меня знаете?
- По Одессе. Мы ведь с вами из одного дома. Ваше семейство
занимало квартиру на 4-м этаже, а мы проживали на первом. Батя у меня в порту работал, а звали меня...
- Я вспомнил: Владик!
- Нет. Вадик.
- Извини, столько времени прошло. Вот ведь судьба свела. Ну,
давай поздороваемся!
Они пожали друг другу руки, помолчали.
- Как ты сюда попал? - спросил он Пелевина.
- Долгая история. А в общем-то из-за женитьбы. Трое сынов у
меня. Сами - то вы как здесь оказались?
- А я родился в Москве, на Покровке жил, пока отца не перевели - в Томск, потом в Одессу.
- Вы, если не секрет, до какого чина дослужились?
- Майор.
- Майор?! А я вот не повоевал. Не довелось.
- Да. Ты ведь меня моложе.
- Моложе.
- Ну, а про ребят из нашего двора что-нибудь знаешь?
- Нет. Как-то не интересовался. Они со мной, если помните, не
очень-то... Ну, мне пора. Завтра загляну, потолкуем.
- Вадим! Не забудь сообщить моей жене! К7-23-25!
- Не забуду. Выздоравливайте.
Через полчаса позвонил лейтенант с Ярославского вокзала. Пелевин ответил, что сведений о Николае Михайловиче В. у него нет.
IV
Одесса вспоминалась ему и раньше, всегда теплая, под мягким ясным небом, вспоминался дом на углу бульвара, друзья, соседи, но Вадик Пелевин - никогда. Оттого, наверное, что был он молчаливым, тихим, неприметным мальчуганом. Отец его, в самом деле, работал в порту, грузчиком, пил безбожно. Да вот еще припомнилось, как вступился он за Вадика, когда того мутузила за что-то ребятня в подворотне. А больше о нем - ничего.
И все-таки хорошо, что они встретились. Галя теперь не будет метаться. Завтра утром она приедет. Если не утром, то к обеду наверняка.
Но, как и накануне, ждал он напрасно.
- Клавдия Петровна! Где Пелевин?
- Не знаю, с утра не видно.
Пелевин пришел вечером. Сел на стул, шумно, пьяно дыша.
- Вадим, ты выпил?
- Выпил, - голос у него был с хрипотцой, недобрый, - я вообще пью. Как батя. Не догадывались?
- Жене моей позвонил?
Пелевин не ответил.
- Ты позвонил?!
Снова молчание.
- Да в чем дело, черт побери!!
- А дело в том, - Пелевин помедлил, - что подержать тебя хотелось здесь... подольше, вдоволь на тебя насмотреться. Я - то ведь помню, каким ты приезжал перед войной из училища: все смеялся, да подворотничком белым сверкал, как и отец твой. Очень он этих офицеров из "Чапаева" напоминал, такой же, только в нашей форме. А, может, он и был одним из них, а? - он запнулся, сглотнул, - ох, и ненавидел же я вас, семейство ваше...
- Пелевин, я только что вспомнил: у тебя прозвище было -
"Плевок".
- Верно, было. Только я, в отличие от тех, кто мне его дал, ни в
урки, ни в биндюжники не подался. Так то! Да и тебя - вон как судьба обернула!
- Отменная сволочь из тебя вышла! - Он отвернулся к стене. -
Катись, не о чем нам говорить.
- Одного не пойму, - будто не слыша его, продолжал Пелевин. - Ты вон читать научился, по Брайлю этому, семья у тебя, дача с колодцем. Зачем тебе это? Ты ведь спиться должен был! Понимаешь? Ты, а не я!!! И почему мне, здоровому сильному, жить так тошно?!
- Странно... Такие, как ты, обычно живут - не тужат. Может у тебя совесть не до конца вывелась? Может еще...
Он не договорил, остановленный шумом шагов. И почти сразу распахнулась дверь. Галя стояла на пороге, всматриваясь в полумрак комнаты.
- Галя?!
Пелевин застыл, глядя на женщину с красивым усталым лицом, пронзительными глазами, разросшимися в большие серые пятна.
Она пересекла комнату быстро, мягко, почти не опираясь на палочку, обняла мужа.
Они долго сидели так.
- Совсем озябла, - говорил он, поводя руками по ее спине.
А Пелевин неотрывно смотрел на них и все никак не мог стереть проступавшую каплю над верхней губой. Наконец, он встал, направляясь к выходу. На пороге обернулся: