Сорокалетняя завотделом областного Министерства развития Татьяна Адамовна Хлебальникова делала доклад на утреннем совещании. К докладу готовилась тщательно, двадцать минут простояла перед зеркалом, собирая воедино частички образа сильной чиновницы, знающей своё дело. Волевой подбородок, крашенные в чёрную смоль волосы, строгий, но изящный деловой костюм. Карие глаза - взгляд умный, проницательный и слегка печальный. Последнее давалось с трудом, десять минут ушло, чтобы подобрать верный прищур и изгиб брови.
Обсуждали "Смелую гвардию", полулегальную молодёжную организацию, с идеологией, замешанной на патриотизме и славянском фэнтези. Смелогвардейцы сильно помогли полиции при очистке района бывшего фабричного посёлка от самовольно вселившихся бомжей и неформалов. Но теперь, после эксцесса в городском парке с гастарбайтерами, им припомнили и полунацистскую символику, и характерную для рядовых членов движения бритоголовость, и даже сомнительный лозунг "За чистую Родину", вывешенный над центральным офисом "Смелой Гвардии".
Татьяна Адамовна решила заступиться. Безо всякой личной выгоды или далеко идущих планов. Чисто по-человечески, даже по-женски, Хлебальникова симпатизировала молодым спортивным ребятам, отвергающим алкоголь и наркотики. И в глубине души совершенно искренне также желала очистить Россию от "не пойми кого".
Министерские выслушали доклад, скучая и позёвывая. В сером конференц-зале было душно. Гасанов трижды наполнял стакан из желтоватого графина, чудом уцелевшего с советских времен. Самусевич играл в приставку, прикрывшись толстой фиолетовой папкой. Один замминистра Личев слушал внимательно и даже, кажется, немного сочувствовал Хлебальниковой. Татьяна Адамовна догадалась, что всё уже давно обговорено где-то в верхах, а совещание проводится лишь для галочки, чтобы узаконить принятое решение. Так оно и было, конечно.
- В общем, Татьяна Адамовна всё тут правильно сказала, - пожевал губами замминистра Личев. - Про спорт, и здоровый образ, и прочее. Но всё же! - Сергей Карпович выдержал драматичную паузу. - Всё же от ребяток придётся дистанцироваться. Никаких запретов, да. И только на время. Пусть себе там, что они там. А мы тут пока сами.
Не закрыли, и то ладно, подумала Хлебальникова. И в самом деле, пускай без поддержки покрутятся, глядишь, заодно ряды очистят от случайных людей. В итоге, кто посмышлённей, к нам придёт - дело-то одно по сути, а кто сорвиголова - тот к Дядюкину в "Русские берцы". "Берцов" рано или поздно всех пересажают за экстремизм. И от фанатиков избавимся, и потерь среди нужных ребят никаких.
На том совещание завершилось. Замминистра Личев взял Хлебальникову под локоток и отвёл к окну.
- Тань, ты только поосторожнее давай, понятно? - кустистые брови старого партийца шевелились в такт мыслям, то медленно взмывая вверх орлиными крыльями, то опадая вниз охапками хвороста. - Никаких чтобы инвертю вот этих, ясно? Никакой прессы.
- Разумеется, Сергей Карпович, - Хлебальникова послушно опустила подбородок и по привычке чуть стрельнула глазками. - Тема закрыта. Если ребят не разгоняют, то и говорить не о чем.
- Да какое там "разгоняют"? - изумился замминистра Личев. - Будущее, понимаешь. Только вся и надежда что. Отсеять бы да из голов повытаскивать муть эту со свастиками, глядишь, и приличное пополнение в партию.
- Ну, так и иди, работай, - отпустил её замминистра Личев, взглядом чуть шлёпнув Татьяну Адамовну по попке.
Работа до обеда Татьяне Адамовне предстояла неприятная. Почти по линии собеса. Ехать на Бугровку, заброшенную городскую окраину, уговаривать местных старух, чтоб оставили полусгнившие халупы и переселились в панельную новостройку на противоположной окраине.
В этом деле Хлебальникова имела личный интерес. Директор московской строительной компании "Зелёные кущи" обещал неплохо отстегнуть за землю в городской черте. Но сперва необходимо расселить местных, которых, к счастью, осталось меньше десятка. Замминистра Личев был в курсе проекта и настоятельно просил обойтись без поджогов. По крайней мере, до майских.
Личного водителя Хлебальниковой не полагалось по категории, заказывать машину из министерского гаража Татьяна Адамовна не захотела. Чего трястись по ухабам на этих "Калинах"? Хоть моторы на них и стояли тойотовские, железо было отечественное, да и салон вонял чем-то неуловимо мужицким, горюче-смазочным.
Хлебальникова села за руль собственного внедорожника, честно служившего пятый год. Надо бы поменять ради престижа, хотя бы сдать в ремонт - мотор с недавних пор пощёлкивал, но Татьяна Адамовна так привыкла к бордовому японцу, что никак не хотела с ним расставаться.
По дороге от центра до Бугровки можно было проследить всю эволюцию городского строительства. От современных элитных комплексов до брежневских пятиэтажек, от панельного соцжилья "для чернобыльцев", слепленного за три месяца на скорую руку, до частных коттеджей и дореволюционных домиков с коваными оградками, что так любили местные фотографы. Уходящая натура, с нежностью говорили они, делали пару снимков и забывали о чугунных крылечках и резных ставенках до следующего года, когда приходила пора обновить экспозицию галереи.
Бугровка состояла в основном из пустующих трёхэтажных построек бывшего совхоза "Красные теплицы" и почерневших частных домишек, сколоченных из некондиционных досок и фанеры ещё в Советском союзе. Сегодня Хлебальникова собиралась встретиться с жительницей избушки, что находилась прямо посреди запланированного котлована.
Татьяна Адамовна заглянула в блокнот. На всякий случай, она ещё в министерстве переписала вручную адрес, заботливо отосланный личной секретаршей замминистра ей на е-мейл. Судя по рыжей табличке "Комсомольс***, ##", упрямая старушка жила в облупившейся зеленоватой развалюхе. Номер дома был полностью уничтожен ржавчиной, но Хлебальникова ни на секунду не усомнилась, что именно в таких домах и живут люди вне её круга общения. Как-то выживают и ничего, говорила она себе, соображая, где тут у бабки огород?
Татьяна Адамовна оставила внедорожник у калитки и направилась к входу, брезгливо обходя глубокие лужи. Середина апреля, природа радостно набухала в ожидании чего-то хорошего. Да всё и было б уже хорошо, если б не Бугровка вокруг.
Ржавая калитка отворилась с противным скрежетом. На пальцах остались коричневатые следы. Настроение стремительно портилось.
- Хозяйка! Есть кто живой? - позвала Татьяна Адамовна. От дома тянуло заплесневелой сыростью, заходить внутрь совсем не хотелось.
Никто не отвечал.
Может, за хлебом пошла, подумала Хлебальникова, а может вредная секретарша приревновала к Личеву и надиктовала не тот адрес. Хотя вряд ли, побоится.
Татьяна Адамовна сделала пару осторожных шагов к посеревшему от влаги крыльцу. Как её там? Заглянула в блокнот.
- Василиса Андреевна? К вам из министерства. Я с сыном вашим созванивалась. Вы дома?
А вдруг с бабкой чего? Лежит на полу, руку к двери тянет, а пошевелиться или на помощь позвать не в состоянии? У Хлебальниковой неприятно засосало под ложечкой. Вонь вонью, а бабку надо спасать.
Обругав комсомольское воспитание, Татьяна Адамовна решительно двинулась к дому, каблуки раскрошили трухлявое дерево у порога, а дверная ручка чуть не отвалилась, стоило потянуть её на себя. Из распахнувшейся двери дохнуло таким тленом, что пенициллин бы взмолился о помощи.
- Василиса Ан..., - в этот миг доска под ногами Хлебальниковой с противным скрипом просела, и в следующую секунду сорокалетняя завотделом областного Министерства развития рухнула в зияющую бездну.
Первое, что почувствовала, острая боль в лодыжке. Даже вскрикнула. Ничего себе - приехала! Лишь бы не перелом.
В лицо пахнуло гнильём, под пальцами чавкнуло что-то склизкое и прохладное, в темноте не разобрать, что именно.
Во время падения Хлебальникову развернуло, и теперь она лежала под крутым углом головой вниз, что было ужасно неудобно.
Так, спокойно. Доски отсырели, вот и провалилась. Никто не видел. Ничего такого страшного. Сейчас встану, отряхнусь, выберусь из этой гнилушки и поеду домой. А там ванна, тёплый какао. Переоденусь, всё будет хорошо.
Татьяна Адамовна оттолкнулась локтями, попыталась присесть и тут же сжала зубы, прикусив губу. Боль пронзила голень.
Твою дивизию! Неужели всё-таки перелом? Придётся звонить, звать на помощь. Хотя - тоже ерунда. Врачу "Скорой" дам на лапу, чтоб помалкивал. И даже лучше, что так. Снесём проклятые постройки, как угрожающие безопасности. Дети бегают и всё такое.
Хлебальникова пошарила руками в поисках сумочки. Ничего в темноте не видно. И подсветить нечем - сотовый в сумке. Вспомнила про зажигалку. Курить бросила давно, а зажигалка в кармане пальто осталась. Экая удача.
Татьяна Адамовна щёлкнула колесиком, одновременно вытягивая шею, и в краткой вспышке с ужасом разглядела окровавленную ногу, засыпанную трухой и чем-то белым, может, даже асбестом. Нога чуть выше лодыжки безнадёжно попала в ловушку между остатками деревянной ступеньки и здоровым куском ржавой арматурной сетки, торчащей из бетонного фундамента.
Чиновница тихонечко заскулила.
Кровь стучала в висках, тяжело, гулко. В полузабытьи Татьяна Адамовна вспомнила отца. Тот был председателем передового колхоза имени Октября. Очень гордился своей породой. Перед всяким приезжим рвался доказать силу. То бросался, немолодой уже, тягать штангу в спортзале наравне с физкультурниками - рубашка выскакивала из штанов, лицо наливалось кровью, как бычий глаз, то на спор нырял в ледяную прорубь. И всем рассказывал, что по ночам, пока он спит, жена бреет ему волосы на груди и стрижёт ногти - самому-то недосуг, дела государственные, заботы. А если не сбрить, не остричь, волосы сквозь рубашку прорастут, а ногти - один раз было дело - пробьют сандалии насквозь. Во какая сильная порода!
К счастью, Татьяна Адамовна породой пошла в мать, скромную учётчицу колхоза имени Октября, спортсменку-пловчиху (кандидат в мастера! не хухры) и главную сельскую красавицу.
Хлебальникова подозревала, где-то в ветвях родового древа был кто-то голубых кровей. Иначе откуда страсть к власти? И не только жажда повелевать, но и умение при необходимости прогнуться.
Почему-то вспомнилась первый зам Марьянова. Яркая черноволосая красавица с пронзительно-серыми глазами. Чтобы получить должность завотдела, Хлебальниковой пришлось переспать с ней. Марьянова была моложе, наглее и безумно, почти на грани садизма, любила доминировать. Она прекрасно понимала самую суть власти - я всегда сверху, над тобой, над твоим телом, над твоими глазами, над твоим ртом, над всем городом и этой вонючей областью.
До этого Татьяна Адамовна не имела опыта с женщинами, поначалу слегка нервничала. Марьянова понимала и скалилась, откровенно наслаждаясь неловкостью Хлебальниковой, как дополнительным бонусом. Но всё оказалось довольно просто, весьма приятно и даже интимно в какой-то степени. И вовсе не похоже на то, что Татьяна Адамовна видела в порно.
Лесбиянкой в итоге она не стала, но от предвзятого отношения к геям избавилась навсегда.
О чём я только думаю? Надо выбираться как-то. Что же я лежу-то?
Боль в ноге стала тупой, ноющей, взрывалась сотней игл при малейшей попытке пошевелиться.
Хлебальникова снова щёлкнула зажигалкой. На этот раз смотрела не вверх, на захваченную в ловушку ногу, а вниз. Оказалось, что провалилась не только лестница, но и часть деревянной стены, открыв доступ к основанию фундамента, возле которого предательски валялась распахнутая сумочка. Татьяна Адамовна попыталась дотянуться, не хватало сантиметров сорок. Сотовый лежал ближе, но, разумеется, вне досягаемости, издевательски демонстрируя полную шкалу качества приёма.
Снаружи раздался шум. Голоса! Отринув гордость, Хлебальникова закричала, что было сил. Из горла вырвался сдавленный хрип. Наверное, слишком долго лежала вниз головой. На лицо посыпалась какая-то шелуха. Татьяна Адамовна закашлялась. Хотела уже снова пытаться звать на помощь, как услышала хлопанье дверок и знакомый звук пощёлкивающего мотора. Голоса смолкли, Татьяна Адамовна заподозрила недоброе.
Суки, суки, суки, суки! Я тут лежу, а вы там! Да что же это?! В ярости она предприняла отчаянную попытку высвободить ногу. Игнорируя боль, зажмурилась и рванула. Но только сделала хуже - остаток лестницы с грохотом обрушился вниз, завалив тело до пояса.
Зато открылся приличный кусок светло-серого неба, и Тамара Адамовна смогла отчётливо расслышать шорох покрышек отъезжающего внедорожника.
Вспомнилась давняя подруга, заведующая галереей Надька Беликова. Та как-то, обмывая в узком кругу полученный от министерства грант, рассуждала об отношениях полов:
- Если вы думаете, что ваш вкус - это нечто само собой разумеющееся и в художественном плане хорошее, то вы сильно заблуждаетесь. Я знавала много мужчин. Все они имели разный вкус. Некоторые так говорили, что если женщину не за что ухватить, она и не женщина вовсе. Другие о глазах и нежных руках бормотали. А пейзажист Худяковский, тот, который на толстушке женат, так он всё время лепетал о доброте. Большинство мужиков треплют, что женская грудь должна помещаться в ладонь мужчины. А ещё есть, про мужские коленки врут. На которых настоящая женщина должна умещаться. Так вот. У меня плоская грудь. Плоскодонка, как говорили в моей школе. И я могла бы - могла бы! - стать звездой в самом большом клубе латентных геев. Эти, которые почитатели топ-моделей. Но мешал мой рост. Плоская грудь и метр пятьдесят - приговор. "Мечта педофила". К слову, не самая маленькая аудитория, если знать, как верно окучивать. Шортики, рюкзачок, тупой брелок с зайчиком, волосы в хвостики по бокам - вот так: оп-па! - и ты желанна в любом возрасте. Ладно, с рюкзачком я переборщила, но брелок или еще какая деталь - это непременно. Что-то должно наводить на мысль о твоей инфантильности. Чтобы хотелось о тебе заботиться. Мороженое тебе купить. Или бриллиант. Если женщина хрупкая, мужчина хочет видеть в ней ребёнка. Знаете, что такое звенящий стояк? Такой стояк, который не согнуть, не уронить. По такому стояку вы и определите целевую аудиторию. Если у мужчины нет на вас звенящего стояка - вы не в его вкусе, чтобы он там не лепетал. А идеального вкуса не существует. Я это к чему. Ваши сиси-писи по античному стандарту никому давно не впёрлись. Но гармония быть должна. А для женщины гармония - это всегда расчёт. Нашла гармонию в своём образе? Всё, полдела сделано.
Татьяна Адамовна тогда не уточнила, о каком именно деле идёт речь, а теперь вдруг стало интересно. Ведь Беликова не скрывала, что лесбиянка. Открыто жила с главным городским дайком по прозвищу Жука. К чему все эти ухищрения с мужиками?
Хлебальниковой нравился начальник ДРСУ Серёгин. И она сделала всё, чтобы понравиться ему. Серёгин предпочитал домашнюю стряпню, Татьяна Адамовна научилась готовить, Серёгин залипал на прогноз погоды, Хлебальникова прикупила облегающих деловых костюмов.
Серёгин единственный из её любовников был обрезан. В интимные моменты Татьяна Адамовна легонько тянула Серёгина за мошонку, тому, похоже, это очень нравилось. Он довольно улыбался, а член понемногу наливался и креп, приобретая ту сочную, опрятную красоту, что свойственна только обрезанным. Хоть сейчас слепок и на витрину. Но Хлебальникова не помнила, чтобы стояк Серёгина "звенел". Его упругость была слегка вяловатой. И хотя этого хватало, звенящим такой стояк Татьяна Адамовна не назвала бы.
Наверное, он меня и не любил взаправду.
Потом был полицейский начальник Гунин, крепкий как лось, даже похож чем-то на лося - нос сливой, сам как высокий "итальянский" шкаф, криво собранный в местечке где-то на польской границе. У Гунина, вопреки распространённому мнению, что каков нос, таков и член, сучок был тонок и даже сух. Но вот его стояк Хлебальникова, пожалуй, что и назвала бы звенящим. Этакий несгибаемый розовый карандаш, коричневатый ближе к мошонке.
Но какая там любовь, когда из разных миров? Гунину нужна была баба-тыл, кухонная демоница, которая помалкивает да подаёт, и чтоб еды всегда на взвод друзей-собутыльников, и уж конечно, никакой карьеры, кроме заботы о нём.
Татьяна Адамовна быстро порвала с "лосем". Власть учит доминировать, а не отдаваться. Это обязательно отражается на сексе. Лесбиянкой, конечно, не становишься, но начинаешь самцам, способным навалиться, прижать и овладеть, предпочитать мягкотелых слизняков и робких заик, о которых так сладко вытирать ноги.
Спина замёрзла, Татьяна Адамовна решила, если немного поворочаться, чуть потереться о землю, можно будет хоть немного согреться. Что она и сделала. Боли в ногах Татьяна Адамовна теперь не чувствовала. Думала с ледяным спокойствием, что там уже, конечно, гангрена, и ноги теперь отнимут. Представляла себя в инвалидном кресле, но всё равно при должности. Как перерезает красную ленточку на очередном мероприятии, как вокруг все рукоплещут и за глаза обсуждают небывалое мужество нового министра. А почему бы и нет?
Очень хотелось пить. Хлебальникова вспомнила, рядом, где-то слева, валялась какая-то пластиковая лоханка, что-то вроде большой мыльницы неясного назначения. Вдруг там дождевая вода? Щёлкнула зажигалкой. Дотянулась кончиками пальцев, осторожно потащила к себе. Затёкшая рука неловко повернулась, и Хлебальникова опрокинула содержимое прямо в лицо. Вода была тухлой, причем стухшей уже давно. Татьяну Адамовну замутило. Не в силах сдержать позыв, она выблевала немного, повернув голову в сторону. Во рту стало нестерпимо горько, в горле запершило.
В памяти всплыла телепередача про экстремального выживальщика Беара Гриллса. На дне лоханки оставалось немного жидкости. Поколебавшись, Татьяна Адамовна всё же сделала робкий глоточек, успокаивая себя, что по чуть-чуть ничего, по чуть-чуть любую гадость можно, а организму жидкость нужна.
Тут же снова замутило. Спазмы длились больше двадцати минут, Хлебальникова исторгала из себя горькую слизь, пока не рассталась со всем содержимым желудка.
Губы обметало. Обессиленная, с отчаянно бьющимся сердцем Татьяна Адамовна погрузилась в оцепенение, бесконечно гоняя в голове одну и ту же мысль: "Вот так, полежим, вот так, подышим".
Спустя час, а может, и больше (кусок неба, видимый через провал, заметно потемнел), Татьяна Адамовна почувствовала позыв иного рода. Поначалу решила терпеть до последнего. Потом вспомнила жуткие истории про некроз прямой кишки. Так пугала знакомая врачиха, весело болтая про бомжей, отключённых во время операции. "Потому как там уже нечего резать, всё на глазах прямо загнивает".
Последнее оставило Хлебальникову, по спине пробежал холодок.
Придётся сделать это. Мне придётся сделать это.
Плевать на всех. Организм, естественная реакция. Что естественно, не позорно.
И прекрасно понимала, что позорно, ужасно и недопустимо. Уговаривала себя, что здоровье важнее. И что она сможет купить молчание всех. Да и не нужно покупать, врачи тоже люди, всё понимают. Подумаешь, дел-то, чиновница обкакалась?
Нет, решительно нельзя. Невозможно. Слух пойдёт. На всю жизнь ярлык. Конец карьере, конец всему.
Татьяна Адамовна закусила губу, твёрдо решила держаться до последнего.
И продержалась примерно два часа. После чего мысленно матюкнулась: "А ебись всё конём. Главное, выбраться".
Он явился в тёмно-сером. Красивый, с тонким, чуть капризным ртом, умными глазами чекиста. Протянул руки, потёрся носом о щёку. Что это, бред? Или на самом деле его тень склонилась над поверженной в этом полусгнившем склепе отчаяния?
Ах, зачем ему эта гимнастка? Ради него Татьяна Адамовна готова встать в любой мостик. Лишь бы обнимал крепко, смотрел хитро, прямо в душу, да говорил нежно.
Про него ходили всякие слухи. Как и про всякого великого человека. А в величии Татьяна Адамовна не сомневалась ни капли - ещё бы, такой махиной ворочать столько времени, не растерять, а даже наоборот.
Слухи были грязные: про любовниц, про гомосексуализм, про то, что британский агент. Хлебальникова не верила ничему. Всё ложь завистников, презренной мрази, кишащей у ног и выпрашивающей кусочек власти.
Татьяна Адамовна видела в нём царя. Настоящего царя, со всеми царскими недостатками и достоинствами. Властного, мудрого, мыслящего глобально; иногда испорченного, позволяющего себе маленькие вольности; иногда ошибающегося. Каким и должен быть царь. И любила, преклонялась истово.
В самых тайных фантазиях Хлебальниковой, он, по пояс обнажённый, в камуфляжных штанах, ловко спрыгивал с коня. Крепкие руки обнимали Татьяну Адамовну за плечи, увлекали вниз. Она послушно становилась на колени, подносила ладони к подбородку и открывала рот.
"Ты мой бог, я твоя раба".
Каждый властолюбец в глубине души мазохист.
Ночью - кажется, уже была ночь, или Хлебальниковой просто мерещились звёзды в небе - внутрь забежала собака. Потыкалась мокрым носом, понюхала, но лизать в лицо или спасать, вытаскивая за руку, как это делают собаки в телесериалах, не стала. Вместо этого коротко тявкнула и куда-то исчезла. Через какое-то время вдалеке раздался лай, но вскоре затих.
Безумно болела голова. Наверное, кровь забила сосуды до отказа и скоро произойдёт спасительное кровоизлияние. Потому как терпеть больше не было сил.
Вот она лежит тут с багровым лицом. В дерьме и блевоте. И так её и найдут. Может, даже не опознают. И даже лучше, если не опознают и похоронят безымянной, потому как такой конец ужасен. Такой конец не для неё.
Да как же, не опознают! Сумочка вон рядом.
Экая гадость приключилась. Теперь положит начало городской легенде. Но разве так она мечтала войти в историю области?
Душа трепетала и звала бога.
Я не могу, не могу больше здесь, лучше сдохнуть.
Татьяна Адамовна принялась вспоминать молитвы, но в голову приходила только дурацкая фраза из старой комедии про "житие мое пёс смердящий".
Я и есть теперь пёс смердящий, шавка подзаборная.
Хлебальникова пыталась расплакаться, но ничего не вышло. Тело колотил озноб.
Наверное, отхожу. Скорее бы.
Татьяна Адамовна выпустила остатки жидкости, зажмурившись на миг от приятного тепла, пробежавшего от живота к подбородку.
Вот тебе и ванна, вот тебе и тёплый какао, дура жадная. Попёрлась чёрти куда из-за паршивой взятки, задыхайся теперь в собственной вони.
Послышалось или нет, Татьяна Адамовна толком не понимала, что происходит, сверху будто раздался шорох, потом какой-то шум, похожий на кашель. Вниз посыпались опилки и комья грязи.
- Да как же тебя угораздило-то, а? - запричитал старушечий голос где-то в небе. - Зачем же ты сюда полезла-то, а? Тут уж лет десять не живёт никто. Сейчас я, сейчас, потерпи там маленечко. Лопата у меня где-то была.
Старуха ушла, и Хлебальникова чуть не закричала ей вслед, чтоб та не уходила, чтоб осталась, что она всё отдаст, лишь бы не умирать тут одной.
Но старуха вернулась, видимо, с лопатой и принялась осторожно разгребать завал.
- Я б позвала этих, эмчээсников, да телефона у меня нет, - поясняла старуха. - Раньше-то был. А теперь вот нет. Но ничего, ничего, ты потерпи, я сейчас.
Хлебальникова толком не помнила, как бабка освободила ей ноги, как тащила из провала, плюясь и посекундно поминая царицу небесную матушку. Татьяна Адамовна пришла в себя, когда старушка принесла колодезной воды и принялась заботливо поить чиновницу.
В небе действительно сияли звёзды, но до ночи было далеко. Старушка всё причитала да охала, обещала добежать до заправки - уж там-то был телефон - и вызвать "Скорую".
- Это ты моего Цыгана благодари, - старуха делала ударение в кличке на первый слог. - Цыган тут поживу всякую ищет. Забредут алкаши, иной раз оставят чего вкусного. А Цыган у меня умный, сам не ест, со мной делит. Ох, да что ж я болтаю-то? Сейчас я, сейчас, до заправки мигом. Тут километр всего.
Хлебальникова схватила бабку за рукав, потянула к себе. Хотела то ли благодарить, то ли обещать денег и просить никому не рассказывать о случившемся. И в этот миг голова старушки украсилась ореолом кровавых брызг, а багровый кирпич отскочил прямо на грудь Хлебальниковой.
Дыхание перехватило. Сил достало лишь на то, чтобы отпихнуть в сторону обмякшее бабкино тело.
Услышала гогот и разглядела в темноте несколько фигур - молодые парни с нашивками "Смелой Гвардии". Акция, видимо, у ребятишек. По очистке.
- Метко ты эту бомжиху, Торик! Головёшка всмятку.
- Гы, по жбану ей прямо, гы.
- Развелось бомжей, бля. Смотри, там ещё одна.
- Подружка, ёпт...
- Мочи эту тоже!
- За чистую Родину!
Татьяна Адамовна устало смотрела в усеянную звёздами, молчащую небесную мглу, а в ответ глядел поздний апрельский вечер, прохладный и сырой. Подошёл Цыган, грязный, в прошлогодних репьях. Пёс потыкался носом в неподвижную ладонь чиновницы, поднял лохматую голову и протяжно завыл.