Это, если кто помнит, еще в прошлом годе было. Не в том, когда зеленая комета в Гадюкино двух баб и постового пришибла, а в соседнем годе, где Горбача линчевали. А вот как и почему было, то я не сказывал.
Мы с Кузьмой за веревьем ходили в Початки. Обычно-то, знамо дело, свое веревьё соберешь в зиму и хорош. А тут не хватило. Младшой мой дома остался, за сестрой смотреть. А мы, значит, пошли.
Я, как положено, рубаху красну напялил, хром на ногу, цигарку в зубы. А Кузьма, чтоб перед девками не выглядеть, пинжак дедовский стянул. В кармана, значит, махорки для запаху, в руках лопата. Идем.
На буграх, смотрю, мужики салазки катают. Там и деревянные, самодельные, и покупной чугун. Промысел нехитрый. Заряжай девку в салазки, навостряй стрежень и юлой по полю, как скотишься. Весело. А нам не до сраму. У меня хучь жена и вмерла, а сорок дней в годе через соседний еще не прошли. Жду, стало быть, креплюсь. А Кузьма отродясь к общественной жизни склонности не соблюдал.
Так прошли наволок, болота и старые избы, что от вечных солдат остались. Это нынче в армию на три года берут. А раньше-то как брали? На всю жизнь, почитай. Вернется такой, а его и не ждет никто. Но люд у нас сердечный, отстроиться завсегда помогут, кто тарелку даст, если у солдата своей нет, кто ложку. А уж что в тарелку наложить, то солдат сам сноровит. Земля у нас добрая, жирная. Так вот и живут на отшибе. Никогда в деревне не селятся. Потихоньку скотину заводят, вдов, каких поплоше, привечают. Солдатам-то, небось, все равно, а вдовам счастье.
Миновали солдатские выселки, а там уж до Початков рукой подать. Тут Кузьма и говорит:
"Я", - говорит, - "лопату неспроста взял. Мне," - говорит, - "племяш картонку прислал с меткой".
Смекаю. Раз метка на картонке, значит, ворованная. Мое-то дело какое? Иду, молчу. А Кузьма давай упрашивать. И так он, значит, страстно упрашивает, что аж слеза навернулась. По метке-то, знамо дело, из соседнего года всяко вытащить можно. Если сподобиться, то и золото, и камень какой редкий. Вон, Елистрат, хитрый прибор выудил - фиолетова лампа. Включаешь в розетку, и вокруг чудно деется.
Мое-то счастье простое - двое детей да лыко со льном. А Кузьме неймется. Интересного жаждет.
"Что, Кузьма", - говорю, - "а никак споймают?"
"Да ни в жисть!" - клянется. А глаза кострищами так и полыхают. - "Мы тогда копнем, когда ты заплатку навостришь. Как я ткну, ты ее и наладишь".
Что такому объяснять? Наше дело ровное - собирай веревьё, вяжи года, чтоб соседние не путались, но и далеко не разбредались. А из-за таких, как Кузьма, одна нервозность и никакого спокойствия. С другой стороны, кореш мой. Двадцать лет, как никак.
В общем, дал я слабину, чего ни в отце, ни в деде отродясь не водилось. Согласился заплатку поставить, пока Кузьма по метке копать будет. Эх-ма.
Копнул. Я стою с заплаткой, а куда ее ставить, когда дырища такая образовалась, что из Початков всю Россию видно. Словно не временной я, а птица-орел. Да что там орел?! Спутник!
"Ну," - спрашиваю ехидно, а у самого уж под ложечкой засосало, - "и куда мне заплатку ставить?"
А Кузьма оробел, видать, возьми да лопату-то и вырони. И прямо в дыру.
"Дурище!" - ору ему. - "Ты что творишь? А ну как года сплутаются? Это такой закоротёж выйдет, что никакого веревья не достанет!"
Приноравливаю заплату, как могу. А тут уж и мужики с бугров подоспели, свирист заслышали. Когда года соседние соприкасаются, очень громко свиристит. Вместе подналягли, швы стянули, заштопали кое-как.
На вечернем собрании постановили Кузьме от доверия лишиться сроком на две седьмицы. Мне выговор. Оказалось, мы своей лопатой в годе через два от соседнего страну развалили.
Так-то вот. С тех пор я с Макаром за веревьем хожу. Я б, может, и забросил. Подался бы в низину, красную рыбу лавить. Только временных мало осталось. Кто с опытом, так вообще на перечет. Живу, за детьми присматриваю, заплатки плету, когда требуется. Ну и веревьё собираю, конечно.