Меня зовут Сережей, мне завтра исполнится четырнадцать. Но вообще-то, мне десять. Вернее... как бы это объяснить?.. Мне было десять, когда это произошло. С тех пор я здесь и не хожу в школу. И с ребятами не общаюсь. И со взрослыми. Ни с кем. А потому я остался таким как был тогда. По уму..., нет, правильно сказать - по умственному развитию. Но завтра мне все-таки четырнадцать. Если по календарю, а не по развитию. Вообще-то, я за календарем не слежу. Просто слышу, что говорят мама и иногда папа. Ну, и другие... - сиделка Маша (конечно, она - тетя Маша), мой лечащий врач Станислав Сергеевич. Да вроде и все... Ах, да! Еще бывает, когда куча врачей в мою палату заходят. Важные такие - все в белых халатах, в колпаках. У кого блокнот и ручка в руках, у кого-то диктофон. Ну, не все важные, некоторые молодые и смешные, но все в белых халатах и колпаках. Станислав Сергеевич им про меня рассказывает, они слушают внимательно, головами кивают, записывают. Потом вопросы задают, Станислав Сергеевич на них отвечает. Мне сначала интересно было о чем они говорят, а потом надоело - об одном и том же талдычат... Потом все уходят, а Маша остается. И сидит - книжку читает или просто в кресле сидит, ничего не делает. Только иногда голову поднимает, но не на меня смотрит, а на всякие там огоньки и экранчики. У меня в изголовье кровати и по бокам от нее много всяких железных ящиков стоит, с экранами. А за головой еще что-то квакает, попискивает и пшикает так: пшик - пшик - пшик - вроде как насос работает. Я знаю, что это такое - все вместе. Это аппарат жизнеобеспечения.
Станислав Сергеевич в мою палату сейчас заходит редко, что ему тут делать? Я же этот..., как там меня? - безнадежный. Он как-то сказал: овощ. Кому - не помню, кажется, папе.
Я не всегда лежу, иногда встаю. Ну, не то, чтобы встаю... Как бы это объяснить?.. Я остаюсь лежать, но могу видеть себя. И не только себя. Могу выходить из палаты и гулять по коридорам клиники. И меня никто не видит, а я все вижу. Когда встаю, на себя не смотрю уже. Раньше смотрел, теперь нет. Неприятно. Знаю, что это я, а не узнаю. Глаза закрыты, белый весь какой-то, прям почти голубой, а веки точно голубые. Худющий! Весь в проводах, трубки какие-то - изо рта из носа торчат. И подстрижен коротко. Я до того, как сюда попал, никогда так коротко не стригся. И мама была не против, что я косматый хожу, ей это даже нравилось. Бывало, ухватит меня за волосы (не больно, ну, может, самую малость), потрясет мою голову и говорит: "ты мой косматулька!". Потом возьмет массажную щетку и давай меня расчесывать, лохматить. Дорасчесывает до того, что волосы дыбом стоят. И смеется мама, счастливо так. А я на себя в зеркало посмотрю - дикобраз и дикобраз. Вот когда волосы улягутся, электричество из них выйдет, я себе нравлюсь... нравился. Прическа, как у Стасика Пьехи, говорила мама. Он тогда популярным был. А теперь, интересно, он такой же популярный? И такая же у него прическа, как тогда была?
Теперь... Теперь я на Стасика не похож. Не нравлюсь я себе теперь. Да разве может эта мумия кому-то понравится?.. А ведь маме нравится. Она когда приходит все время меня целует и по голове гладит. И по рукам, по лицу. Говорит: "ты у меня самый красивый, Сереженька". Странно... А может, это только я себя таким вижу, а мама меня видит таким, каким я был четыре года назад?..
Я ничего не чувствую - ни маминых поцелуев, ни ее прикосновений и поглаживаний. Ничего не чувствую. Но я знаю как это. Я помню.
Губы у мамы мягкие, нежные. Когда целует, я потом долго это место чувствую... чувствовал.
В общем-то, иногда и сейчас мне кажется, что я чувствую мамины поцелуи. Но это не так, просто представляю. Я ведь овощ.
Но вспоминать и представлять могу.
Мама у меня хорошая, добрая. Я люблю ее. Она... родная.
А папа от мамы почему-то ушел. Ушел примерно через два года после того, как я сюда попал, к другой тете ушел жить. И у меня сейчас сестричка есть, но я ее никогда не видел, только слышал, как мама с папой разговаривали, когда случайно пришли в одно время. Они всегда в разное время приходят, но тут, наверное, кто-то из них перепутал, скорей всего папа.
Сначала они молча у моей кровати сидели. Потом папа спросил: "Ну, как ты живешь, Наташа?". Мама пожала плечами и ответила: "Нормально". Потом они опять долго молчали, папа уже уходить собрался, но вдруг мама спросила: "А ты как?". Ну, папа ей и стал рассказывать. Долго, подробно. Мама его не слушала, а я слушал. Тогда я и узнал о сестренке. Ее папа Наташкой назвал. Почему Наташкой? Так же мою маму зовут - Наталья Андреевна. Может, папа свою дочь в честь мамы назвал?.. Мама его не спросила об этом. Мне очень хотелось спросить, но я же не могу.
Наверное, свою сестренку Наташку я уже никогда не увижу, потому что... Потому что. Вчера узнал... кое-что.
Вчера снова мама и папа пришли в одно время. Их Станислав Сергеевич вызвал. Разговаривали они в кабинете Станислава Сергеевича. Вернее, так дело было.
Сначала мама пришла и долго сидела у моей кровати. Почему-то все время плакала. Целовала меня, гладила и говорила разные ласковые слова. А глаза у нее были... Мне хотелось приподняться с подушки, прижаться к маме, погладить ее по узкой спине (мама тоже стала очень худой, почти такой же, как я) и успокоить, сказать что-нибудь. Не знаю что, но очень хотелось. Потом папа пришел, но он даже в палату заходить не стал. Постоял в дверях, глянул на меня, но тут же опустил глаза, сказал маме: "пошли, Станислав Сергеевич нас ждет в своем кабинете". Мама встала и ушла вместе с папой. Я тоже встал и пошел за ними. По дороге к кабинету я немного задержался. Встретился в коридоре с дядей Женей...
Ах, да! Я же говорил, что меня никто не видит во время моих прогулок по клинике, и что я ни с кем не общаюсь. Это не совсем так. Дядя Женя видит. Мы с ним иногда встречаемся и разговариваем. Дядя Женя тоже овощ, как я. Он недавно здесь, с месяц. Лежит в такой же, как и я, палате, только я на втором этаже, а дядя Женя на третьем.
Всего в клинике три этажа, если не считать подвала, где морг (там покойники лежат) и чердака (там никто не лежит, только хлам всякий). В подвале я только раз был и больше туда по своей воле ни за что не сунусь. О том, что я там увидел, позже расскажу...
А на чердаке здорово! Пыльно, правда, но я испачкаться не боюсь, я же без одежды там бываю, и даже без тела. И там, на чердаке, одна дверь есть... Вернее, как?.. Не дверь, в том смысле, что никто кроме меня, ее не видит. Прямоугольник такой светящийся. Возле него сидеть приятно. И даже просто стоять. Оттуда свет льется, теплый такой. И летом и зимой теплый. Хочется туда в этот прямоугольник нырнуть. Нырнуть и полететь как птица. Но что-то меня останавливает, вроде как кто-то не пускает. Но этот кто-то вовсе не злой, я его не боюсь. Он добрый, этот дядька. Он улыбается добро и пальчиком грозит. Говорит: "Знаю, что хочешь сюда, паренек, но пока нельзя тебе. Время твое еще не пришло. Вот придет оно, я тебя сам сюда позову".
Но это я так себе придумываю. Никто мне из этого прямоугольника пальчиком не грозит и никто мне оттуда не улыбается. Придумываю. Придумал, и верю в свою придумку. Конечно, не этот добрый придуманный дядя меня останавливает. Если по правде, я сам себя останавливаю. Потому что знаю - нырну я туда и больше никогда не6 вынырну. И маму не увижу. А с мамой я расставаться не хочу. Она каждый вечер ко мне приходит, а по выходным и днем. Не то, что папа.
Я на чердаке часто бываю. Каждый день.
А вот в подвале...
Покойников я не боюсь. Лежат себе и лежат. Они меня не трогают. Дело не в покойниках, тем более, что они все пустые, как пупсы пластмассовые. Дети, даже маленькие совсем, и те пупсов не боятся... Там в подвале, в самом конце коридора тоже прямоугольник есть. Как и на чердаке. Только он совсем другой. Во-первых, он не в стене, а в полу находится. А во-вторых, он не светится, а... чернится. Оттуда чернота и холод идет. Но я его не сразу увидал. Я когда в подвал спустился, сначала в морг зашел. Ну, посмотрел - покойники на столах железных лежат, ну и что? Не интересно, что я - пупсов никогда не видел? Пошел дальше. Иду по коридору, по сторонам глазею. Все стены искарябаны надписями разными: кто когда здесь был и кто кого любит, кто хороший доктор, а кто козел и садист - иду себе, читаю. До конца почти дошел и чуть в этот черный прямоугольник не свалился - зачитался, на самом краю остановился. Мне так страшно стало, когда я в эту черноту глянул! И так холодно! Как я дуну наверх! А мне словно кто-то хохочет вдогонку. Страшно и зло хохочет. Не помню, как на чердаке оказался. Встал у светящейся двери и долго-долго так стоял, отогревался, успокаивался. Свет и тепло успокаивают, знаете ли...
Так вот, иду я, значит вчера за папой и мамой к кабинету Станислава Сергеевича, и встречаю дядю Женю. "Привет, - говорю, - дядь Жень!", смотрю, он грустный такой, он вообще-то всегда грустный, но вчера особенно грустным был. Я остановился. "Ты чего такой?", - спрашиваю. А он: "Все нормально, парень". Хотел бодрым голосом ответить, но получилось плохо - будто он мне врал и хотел, чтобы я не понял, что он врет. Но я-то понял! И так ему и сказал: "Ты, дядь Жень, не ври, ладно? Я же вижу, что у тебя что-то случилось". Дядя Женя на меня посмотрел совсем уж грустно и ответил: "Случилось. Месяц назад". "Нет, - говорю, - вчера. Я знаю, к тебе жена приходила. Что она тебе такое сказала?". Дядя Женя потрепал меня по стриженой голове и сказал: "Ничего интересного. Жизнь продолжается, Серега!". И пошел. У выхода на лестницу повернулся, подмигнул мне и повторил: "Жизнь продолжается!". А потом добавил кое-что. Наверное, не мне, а самому себе, очень тихо сказал. Но я услышал: "...без нас".
Я подумал немного над этими дядьжениными словами, но, вспомнив, что сейчас Станислав Сергеевич будет что-то интересное рассказывать маме и папе, поспешил в его кабинет.
Доктор сидел в кожаном черном кресле за своим столом, а мама и папа напротив него - на стульях.
"Вы знаете... - говорил Станислав Сергеевич, - Вы, конечно, знаете, Наталья Андреевна и Людвиг Борисович, - (Людвиг Борисович - это мой папа), - что я являюсь сторонником эвтаназии..."
У меня, между прочим, хорошая память. Раньше, до того как сюда попал, похвастаться своей памятью я не мог. Часто забывал сделать что-то, что мама просила. Убрать с плиты в холодильник кастрюлю с супом, например, когда он остынет. Заиграюсь и забуду. А суп прокиснет. В школе все время что-нибудь забывал. Уроки, я имею в виду. А здесь... что-то случилось. Все запоминаю. Даже слова, которые никогда раньше не слышал. Вот и "эвтаназию" эту запомнил. Вообще весь разговор слово в слово запомнил.
"...это не секрет, - продолжал Станислав Сергеевич, - это известно всем по моим статьям в медицинских журналах, в местной и центральной прессе. И с вами мы уже не раз на эту тему разговаривали. Но сейчас я не о своих убеждениях. Дело в бюджетном финансировании, вернее, в значительном его сокращении. Скажите... - Станислав Сергеевич посмотрел сначала на папу, потом на маму, - вы в состоянии оплачивать все медицинские услуги, представляемые вашему Сереже клиникой?"
Мама с папой переглянулись. Папа промолчал, а мама сказала:
" Я могу вместо сиделки здесь находиться"
Станислав Сергеевич хмыкнул:
"Заработная плата сиделки составляет очень незначительную часть затрат, уважаемая Наталья Андреевна"
Мама быстро взглянула на папу, но он опустил голову и сказал:
"У меня нет таких денег"
По-моему, мама ему не поверила...
Я сначала ничего не понимал. О каких деньгах они говорят? Что такое бюджетное финансирование?.. Да и что такое эвтаназия, я не знал. Но потом Станислав Сергеевич заговорил об аппарате жизнеобеспечения, который стоит в моей палате, о том, сколько стоит его обслуживание, о том, что таких аппаратов раз два и обчелся в нашем городе и о том, сколько человек (перспективных больных, а не таких овощей, как я) в нем нуждается. Станислав Сергеевич сказал еще, что многих людей не удалось спасти только лишь потому, что нет оборудования. А то, которое есть, работает вхолостую. Не спасает, а продлевает чье-то бессмысленное существование. Он имел в виду мое существование. А я-то думал, что живу. Оказывается - существую. Причем, бессмысленно.
Я все понял. И дядьженины слова понял: "Жизнь продолжается... без нас..." Да, жизнь продолжается! У моего папы есть новая жена, есть дочка Наташка. Она ведь умеет бегать, говорить, смеяться. Наверное, папе нравится, когда Наташка бегает и смеется... А мама..., у нее нет нового мужа и нет нового сына. Но она совсем измучилась. Каждый день работает, да еще ко мне ходит. Вон как похудела! Устала. Маме отдохнуть нужно. А я не даю ей отдохнуть - существую. Продолжаю бессмысленно существовать...
Мама и папа и Станислав Сергеевич еще долго о чем-то говорили, а мне стало не интересно слушать, я только подождал, когда они решат, когда это со мной должно произойти и ушел из кабинета. Хотел сразу отправиться на чердак к светящемуся прямоугольнику, но потом решил сначала зайти к дяде Жене. Попрощаться.
А дядя Женя был не один - у его кровати сидела его жена, я ее пару раз видел. Инной ее зовут. Она очень волновалась, мяла руки.
"Прости меня, Женя, - говорила Инна. - Но я не могу так больше. Я устала. Я очень, очень, очень устала..."
Дядя Женя, увидев меня, встал с кровати и, пройдя через Инну, пошел к двери, кивнув мне, чтобы я шел за ним.
"А она?" - я показал пальцем на Инну.
Дядя Женя пожал плечами:
"Мою душу она все равно не видит и не слышит, а тело... оно же осталось"
Мы с дядей Женей устроились в коридоре на широком подоконнике.
"Я попрощаться пришел", - начал я.
"В другую клинику переводят?"
"Не-а, от аппарата отключают"
"Вот как?.. Когда?"
"Завтра утром"
"И меня отключат. Наверное, тоже завтра"
"А тебя-то почему? Я-то здесь уже четыре года... бессмысленно существую. А ты всего месяц"
"Моя... Инна, она об этом Станислава Сергеевича попросила"
"Сама попросила?!", - удивился я.
"Сама"
Мы еще немного посидели молча. Я спросил:
"Дядь Жень, а когда нас с тобой от аппаратов жизнеобеспечения отключат, мы куда денемся?"
"Может, туда... - дядя Женя посмотрел на потолок. - Ты-то точно туда, а вот я... не знаю. Скорей всего, туда, - он ткнул пальцем в пол"
Я понял, что дядя Женя тоже побывал и на чердаке и в подвале. Хотел его об этом спросить, но подумал: "Зачем спрашивать? И так все понятно", и спросил другое. Собственно, и про это спрашивать не надо было, ведь я уже сам догадался. Но все же спросил:
"Дядь Жень, а эвтаназия - это что?"
"А это то, парень, что с нами собираются сделать"
"Прервать наше бессмысленное существование?"
Дядя Женя кивнул.
По коридору мимо нас в сторону лестницы проследовали мама и папа, наверное, в мою палату. Я посмотрел дяде Жене в глаза и сказал:
"Прощай, дядь Жень! Может, утром не увидимся..."
"Прощай Сережка!" - Дядя Женя протянул мне руку и пожал мою. Как взрослому.
Я спрыгнул с подоконника и пошел вслед за родителями.
Папа недолго побыл с нами, ушел. Сказал, что завтра придет. А мама осталась. Она всю ночь сидела рядом со мной, не спала, плакала. Целовала меня и гладила. А я не плакал. Я лежал и представлял, что чувствую прикосновения маминых рук и губ. Я тоже не спал. Я вообще могу не спать, а засыпаю только для того, чтобы скорее наступило завтра, и пришла мама. А сегодня мама не уходила, и завтра наступило незаметно, оно пришло из вчера и стало сегодня.
Мы о многом поговорили с мамой ночью. Вернее говорила она - вспоминала и говорила. И все время спрашивала: "Помнишь, Сереженька?.." И я вспоминал.
Я вспоминал каждый свой день с мамой. Конечно, не с самого своего рождения, об этом никто помнить не может. Но многое..., оказалось, что лет с пяти я помню почти все. Мы с мамой вспоминали все мои дни рождения. Кто в тот или иной день приходил меня поздравлять, какие дарили подарки, что вкусного приготовила мама. Я помнил мамин торт. Каждый год на нем было на одну свечку больше. И я задувал их одним махом. Четыре свечки не помню, а вот пять помню. Потом шесть, семь, восемь девять...
А в тот день, когда на торте оказалось десять свечек, мне мама с папой подарили велосипед. Настоящий - спортивный.
Лучше бы они мне его не дарили!..
А рано утром мама посмотрела на часы, улыбнулась и подмигнула мне. Потом вышла из палаты, но через короткое время вернулась, неся в руках большой торт. В торт были воткнуты свечки, они горели.
"Я родила тебя в восемь часов и десять минут утра, - она опять посмотрела на часы. - Так что, сейчас, именно в эту минуту тебе исполнилось четырнадцать лет. Вот, Сереженька, посчитай - здесь четырнадцать свечек. По одной свечке за каждый твой годик"
Я сосчитал - свечек было четырнадцать. Я попробовал их задуть, но огоньки даже не дрогнули. И тогда мама помогла мне.
А потом пришел папа вместе со Станиславом Сергеевичем.
Мне совершенно не хотелось смотреть, как умирает мое тело. Я еще раз посмотрел на маму, прощаясь навсегда. Мама была очень бледная, но больше не плакала. Она что-то щупала, нащупывала в кармане своего жакета. Что интересно у нее там лежало?..
Я вышел из палаты.
Дядя Женя стоял в коридоре, смотрел на меня и молчал. Наверное, не знал, что надо в таких случаях говорить.
Я бросился на чердак. А вдруг я больше никогда не увижу этого теплого света?..
- Эй! - крикнул я, остановившись у светящегося прямоугольника. - Я здесь! Где же ты, мой придуманный добрый дядя?!..
Я стоял, я ждал, а он все не приходил. Все правильно, ведь я его придумал! А может, он все-таки существует, просто задержался?..
- Сереженька! - вдруг услышал я и обернулся - ко мне шла мама. - Какой ты быстрый, сынок! Еле догнала тебя.
Я бросился к маме и прижался к ней.
- Мы не расстанемся? - спросил я, заглянув маме в глаза.
- Теперь мы всегда будем вместе, - улыбнулась она и мы, не сговариваясь, посмотрели на светящийся прямоугольник.