В вагоне было жарко, душно и воняло портянками. Едва сопровождающий растолкал бойцов по купе, как им тут же стало понятно, что лежачих мест на всех не хватит и спать придется по очереди.
Егору почему-то было грустно, несмотря на то, что скоро он окажется за границей, а впереди его ждет неизвестное. В восемнадцать лет неизвестное не кажется чем-то опасным и недобрым. Неизвестное - это всегда радость, это новые ощущения и новые находки. Неизвестное - это то, что он еще не успел попробовать, а не успел он попробовать многого. Не успел пожить по- взрослому, по-человечески, ни разу не был с женщиной, даже не щупал за сиськи и прочие потаенные места. Да что там не щупал, он баб-то голых только на картинках видел... А там, куда вез его скорый поезд, баб этих было - завались. Не просто баб, а доступных баб. Блондинки, брюнетки и рыжие, кудрявые, веселые и сисястые. И все ждали его - Егорку из Сибири. Старики в учебке рассказывали, что чешки ужасть как падки на русских солдат, особенно на сибиряков, просто ждут, не дождутся, когда их затащат в кусты и качественно отдерут. "Чехи - они что, - говорили старики, - они пиво пьют немерено, а потому у них инструмент работает плохо, теряет упругость и вообще... слабаки они, эти чехи". "Так что вы, - объясняли старики, - едете за кордон с определенной миссией - увеличивать численность местного населения". "Честь русского солдата, - напутствовали они, - вы посрамить не имеете права...". И все новобранцы, еще не принявшие военную присягу, были уверены, что едут в Чехословакию исключительно для того, чтобы драть чешек. По поводу словачек было немного неясно - то ли их драть не нужно, то ли словачек в Чехословакии нет, одни чешки.
Такая перспектива должна была радовать Егора, но ему почему-то было грустно. Самое интересное, что он сам себе не мог объяснить: почему ему грустно? Он сидел, притиснутый к стенке хохочущими товарищами и смотрел в окно. Мимо проносились тоненькие березки, облепленные липким снегом, как пластилином. За березками тянулись белые поля, казалось, им нет края. Недавно поперек поля прошел трактор и оставил за собой след - некрасивую черную полосу; эта полоса грубо вторгалась в гармонию белого поля и чистого голубого неба, была чем-то чужеродным и агрессивным.
- Она вся дрожит, - рассказывал москвич Понькин, худой и глазастый, похожий на кузнечика, - Я ее спрашиваю: ты замерзла что ли? А она не отвечает, а сама руку мне в трусы. Я ей говорю: ну, погрейся, раз замерзла...
- Ха-ха-ха! И-го-го! - дружно заржали все вокруг.
- А со мной случай был, - начал очередную байку земляк Егора, его друг и бывший одноклассник Юрка Краевских по прозвищу Край, - в пионерском лагере "Зеленая республика". Была там у меня одна пионервожатая. Такая цыпочка! Светкой звали...
"Трепло, - подумал Егор, не было никакой пионервожатой Светки"
Нет, пионервожатая-то была, вот только у Юрки с ней ничего не было, Егор это знал абсолютно точно. В то лето они в пионерлагере были с Юркой вместе. Аж на всех трех сезонах. Кстати сказать, это было единственное лето, когда они с Юркой отдыхали в пионерлагере. Ни тому, ни другому такой отдых не понравился: скукота, покупаться в Оби и то вволю не давали.
Пионервожатую звали Светлана Приезжева. Девушка была - очень даже. Высокая и вся такая ладная. Ярко-рыжая. И грудь у нее была... Егор в размерах женского белья не разбирался. Примерно... он посмотрел на стол - там лежало большое яблоко апорт и неоткрытая еще банка тушенки "Великая китайская стена". "Нет, - Егор мысленно помотал головой, - больше, гораздо больше"
Им с Юркой было тогда по тринадцать, а Светлана была уже взрослой, лет семнадцать, а, может быть и больше. Во всяком случае, жизнь она вела совершенно взрослую - давала всему мужскому контингенту пионерского лагеря: директору, завхозу, физруку, даже возчику Николаю который привозил продукты из города на телеге, в которую была запряжена рыжая как Светка кобыла Лиза. Может еще кому, но этим точно давала. А вот до пионеров Светлана Приезжева не опускалась никогда.
Егор не стал слушать Юркино вранье, снова уставился в окно.
Ему вспомнилось, как их привезли в Воронеж, в учебку. И почти сразу - в столовую. Привезли их поздно вечером (ужин уже давно закончился) и как водится на них, вновьприбывших, никто не рассчитывал, хотя руководство прекрасно знало, что они непременно прибудут и покормить их надо. Какой-то офицер (Егор тогда еще не разбирался в званиях) отвел их строем, который больше походил на толпу остриженных наголо зэков, к плоскому приземистому зданию. Из дверей несло прогорклым жиром и еще чем-то не ахти каким аппетитным. Приказав им ждать, офицер зашел внутрь. Его долго не было. Все как один закурили, как потом выяснилось - зря, потому что в армии даже курить разрешается по команде.
- А ну-ка быстро затушили сигареты, - неожиданно раздался грозный голос офицера. - Кто разрешил?!
От неожиданности все новобранцы побросали сигареты на землю и растерли окурки ботинками, тоже зря!
- Вас кто учил бросать бычки на пол?! Дома тоже так делаете? - Офицер негодовал. - Поднять бычки с пола! Вон там казарма, рядом с ней курилка, оборудованная средствами противопожарной безопасности, такими как ящик с песком и бачок, наполненный водным составом. Вот в этом бачке и должны утилизироваться бывшие в употреблении изделия табачной промышленности, проще говоря - бычки и прочая никотиновая непотребщина. Вопросы есть? Пулей в курилку утилизировать отходы своей пагубной для здоровья привычки! Через минуту строиться у пищеблока!
Все побежали выполнять приказ командира, а когда вернулись, офицер прочел им лекцию об армии и армейских порядках.
- Покуда вы еще не солдаты, а так - не разбери поймешь, - монотонно говорил он, прохаживаясь перед строем, - я не стал применять жестких мер воздействия на вашу психологию. И обошелся минимумом! В таких случаях как этот, при нахождении бычка на территории воинской части, то есть нашего общего дома, военнослужащие должны понести соответствующее суровое наказание. Но мы, то есть офицеры Советской Армии, попусту бойцов не наказываем, так как считаем, что вы, то есть солдаты срочной службы, должны не на губе прохлаждаться, а постоянно совершенствоваться в боевом мастерстве. Поэтому!.. - Офицер замолчал, мысленно прогоняя в уме фразу, которую ему предстояло сейчас произнести. А Егор тем временем вспомнил, что офицера зовут старший лейтенант Орлов. Он представился им на КПП и попросил запомнить его звание, должность и фамилию; по должности Орлов был замполитом роты. - Поэтому в Советской Армии наказания совмещены с физической подготовкой военнослужащих. Физическая подготовка может выражаться в кроссах, марш-бросках в полной боевой и частичной выкладках, в занятиях на перекладине и брусьях, а также в наведении порядка на территории расположения воинской части. В частности!.. - Старлей Орлов снова ненадолго задумался. В двери пищеблока показался крепкий парень в грязно-белом халате и колпаке, но по виду - не гражданский, встал, подперев плечом косяк и сложив сильные руки на груди. Повар, или кем он там был, стал с довольной улыбкой слушать речь старлея, видимо он любил слушать подобный бред, относился к нему как к бесплатному концерту местного Райкина. - В частности обнаружение бычка на плацу или в других неуставных местах влечет за собой марш-бросок на шесть километров в полной боевой выкладке с последующим захоронением последнего в могиле установленных размеров, а именно - в могиле, по размерам окопа для бронетранспортера. Вопросы есть?
Вопросов пока не было.
- Теперь о другом, - продолжил Старлей Орлов лекцию. - О самом важном, и я бы даже сказал, о святом - о нашей любимой Советской Армии! В Армии все делается по команде командира. Подъем по команде, отбой тоже по команде. Перекур тем более по команде. В Армии все одинаково. Для всех. Армия отличается всем одинаковым. У вас будут одинаковые сапоги и одинаковые подворотнички и портянки, одинаковые гимнастерки и одинаковые кровати. Все О-ДИ-НА-КО-ВО-Е! И жить вы будете строго по уставу!
Что-то мне расхотелось быть одинаковым, подумал тогда Егор. Наверное, так подумали и все остальные одинаково лысые новобранцы. И еще, наверное, о том, будут ли сегодня их кормить?
В долгой и нудной дороге на поезде от Новосибирска до Воронежа вся, взятая из дома еда, закончилась быстро, на второй день. Последний раз они ели сегодня утром, каждому от министерства обороны выдали по банке говяжьей тушенки и по ломтю серого хлеба. Чая было вволю, да и кофе еще кое у кого оставался, правда, он и изначально-то был не у всех.
Лекция старшего лейтенанта Орлова длилась минут сорок. Он очень подробно описал все тяготы и лишения воинской службы, но из его слов выходило, что тяготы и лишения - это самое замечательное в Советской Армии, именно к ним, к тяготам и лишениям, должен стремиться любой молодой человек, надевший военную форму. Потому что, преодолевая тяготы и лишения, молодой человек становится настоящим мужчиной. Потом, когда старлей иссяк, а здоровяку-повару, не говоря уже о новобранцах, надоело его слушать, их завели в столовую, или, говоря по-военному - в помещение пищеблока. То, что они увидели, могло повергнуть в ужас любого менее подготовленного человека. Но лекция о тяготах и лишениях, прочитанная старлеем, уже частично разрушила иллюзии новобранцев. И все же смотреть на это без внутреннего трепета было невозможно.
На длинных железных столах с пластмассовыми столешницами в рядок выстроились тарелки с едой - бледно-желтой и ярко-красной. Бледно-желтым было сало, явно не нового засола, ярко-красной была свекла, нарезанная толстыми пластами. Во главе каждого стола стоял темный металлический чайник, окруженный кружками с отбитой эмалью и большая алюминиевая тарелка с черным хлебом.
- Это что - закусь такой? - спросил кто-то из новобранцев.
- Разговорчики!.. На ужин даю десять минут, - строго сказал старлей Орлов и скрылся за кухонной дверью, видимо пошел проверять работу поваров.
Все отведенные десять минут новобранцы просидели за столом, не притрагиваясь к угощению. Сначала они еще чего-то ждали, но вскоре поняли, что весь ужин перед ними и ничего другого не предвидится. Чаю, правда, попили, он оказался несладким и отдавал запаренным веником.
Утром была ячневая каша. И к чаю дали два с половиной кусочка сахара. Каждому. И масло - по одному желтому аккуратному цилиндрику, двадцать граммов...
- А она? - интересовался кто-то, лежащий на второй полке над Егором.
- А че она? - удивился Край, - аборт сделала естественно. Отца-то один хрен не определить. Там человек триста побывало за три сезона.
- Я бы ее убыл, - сказал Гурген Гаридзе со второй полки напротив.
Гургена все мысленно называли гориллой, мысленно, потому что озвучивание данного прозвища было сопряжено с большим риском для жизни. Он и похож был на гориллу: узкая полоска лба, пожалуй, была единственным не заросшим шерстью местом на его могучем теле. Бриться, чтобы хоть немного соответствовать уставному виду Гургена заставляли два раза в день. Густая черная шерсть была не единственным сходством Гаридзе с приматом. У него была короткая шея и длинные мускулистые руки, он вообще был очень мускулистым. На гражданке Гурген занимался вольной борьбой и по его словам, был без пяти минут чемпионом Европы. В армию он загудел чисто случайно. О подробностях этой случайности Гурген ничего не рассказывал, но все подозревали, что если бы не армия, то париться горилле на нарах.
- Ага, - согласился Край, но все-таки спросил: - А за че?
- Пырститутка, - коротко пояснил Гурген и стал спускаться вниз.
Место на второй полке он выбрал сам, хотя, если бы он занял место внизу, ему никто не стал бы возражать. Но Гурген забрался наверх. Может быть, он любил высоту? Горец...
- Жрать хочу, - объявил всему купе Гурген и, взяв со столика яблоко, принялся его грызть, но сморщился, выплюнул откушенное на пол. - Гавыно! У нас в Абхазии в моем саду яблык сочный и крэпкий растет. А этот... как вароный картофыл. Гавыно!
- А ведь и правда, время - обед, - обрадовался вечно голодный Баклан, Витька Бакланов из Омска.
Бойцы засуетились, стали развязывать вещмешки.
- А у меня вот что есть! - Валерка Есюковский извлек из своего вещмешка большой газетный сверток. - Кура.
- Кура? - задумчиво произнес Баклан. - Кура это хорошо...
- Мамка в дорогу дала, - похвалился Валерка.
Валерка был единственным из всех бойцов родом из Воронежа. И его мама была единственной женщиной, которая стояла на перроне, когда их грузили в вагон. И как ее только пропустили? Она оставалась на этом гребаном перроне до самого последнего момента, пока их поезд не отошел от станции так далеко, что ее худенькую фигурку не стало видно. Наверное, и тогда она еще стояла, не уходила. И Валерка долго не уходил из тамбура, Егор видел в его глазах слезы.
- Я люблю куру, - сообщил Валерке Баклан таким тоном, словно открывал великую тайну. И спросил заинтересованно: - А у тебя она что, одна?
- Одна, - ответил Валерка, разворачивая газету, - но какая!
Курица и впрямь была шикарная - большая, жирная и ногастая. Газета оказалась "Комсомольской правдой" и ее название четко отпечаталось на румяной куриной грудке, точнее, не все название, а только одно слово "Правда". Купе наполнилось домашними ароматами, у всех потекли слюнки.
- А кура-то не простая, - Егор указал на типографскую татуировку курицы. - С политическим уклоном. Не уверен, что такую есть можно.
- А что, смотрэть на нее прыкажыш? - плотоядно оскалился горилла и ампутировал у курицы одну ногу.
Курица была расчленена и съедена в одну минуту. Егору не досталось даже кончика крылышка - зевать в армии было не принято, а скромность украшает только на гражданке.
- Че, прощелкал? - поинтересовался у Егора Край, обсасывая куриную косточку и похрустывая хрящиками.
- Аппетита нет, - ответил Егор и протиснулся к выходу из купе.
В тамбуре было не то, что прохладно - холодно. Морозный пар вырывался изо рта Егора клубами, курить не надо. Егор и не стал закуривать. Он стоял в тамбуре, глядел в окно.
Показалась деревенька. Она стояла на пригорке и была вся как на ладони. Дым из труб узкими белыми столбами поднимался в небо строго вертикально. Дымов было много, и казалось, что убогие черные избушки подвешены к небу на белых веревках. И что эти веревки натягивает кто-то невидимый, тот, кто вверху. И что избушки вот-вот оторвутся от заснеженного пригорка и взмоют в небо. Нет, они уже оторвались. Или почти оторвались; единственное, что связывало их с землей - это покосившиеся заборы.
Егору вдруг показалось, что и он отрывается от земли, что его ноги уже болтаются в воздухе, а земля, его родная Земля все дальше и дальше. Скоро она и вовсе исчезнет из вида. Захотелось открыть вагонную дверь и выпрыгнуть, коснуться Земли, ощутить ее притяжение. Он подергал дверную ручку, дверь была закрыта.
Что это? Что это такое с ним было? Как эта хреновина называется? Клаустрофобия? Ностальгия? Боязнь высоты? Егор не был силен в этих заумных научных терминах.
Дым дешевой сигареты был кислым и, одновременно, горьким, но Егор не ощущал вкуса, глубоко и нервно затягиваясь. Несколько затяжек и окурок обжег пальцы. Егор бросил его на железный рифленый пол и растер каблуком яловых сапог. Постоял еще немного и стоял бы еще дольше, но для холода тонкая хэбэшка - не преграда. Окончательно продрогнув, он вернулся в купе.
Его место у окна было уже занято. Там сидел Баклан и рассказывал друзьям о пельменях, которые делались в его семье. Тема о бабах сменилась темой о жратве. Бабы и жратва - две излюбленные темы у солдат. То, что недоступно, о том и хочется вспоминать. Это естественно.
- Фарш нужно делать из нескольких мяс, - учил Баклан. - Чем больше мяс, тем вкуснее. У нас фарш мама делала из лосятины, свинины, баранины, еще туда крольчатину или курятину клала. Вкуснотища! Мы пельмени всей семьей делали. На Новый год штук тыщу лепили. А то и больше. На балконе морозили и в мешки целлофановые складывали. Потом долго их ели. Заваришь порцаечку, да под водочку! Ух! А когда варишь, такой дух стоит!
Слушатели сглотнули слюну.
Горилла лежал на своем месте на второй полке. В руке у него было покусанное яблоко. Гурген не ел его, нюхал. Наверное, пытался вспомнить ароматы его родной Абхазии.
Громыхнула, скользнув по направляющим, дверь купе, и на пороге возник старлей Орлов. В задачу Орлова входило сопровождение новобранцев до Чопа и передача их с рук на руки командиру, посланному из части "покупателя". С момента отъезда из Воронежа, Орлов их навестил только раз, в самом начале пути, прочитав короткую лекцию о тяготах и лишениях воинской службы и проинструктировав о действиях личного состава на маршруте следования к месту назначения. До обеда старлей, наверное, пробухал в вагоне-ресторане, куда заходить ему не возбранялось. И видимо выпил изрядно, потому что весь он кипел энергией, а в его карих глазах бушевал огонь атакующих батарей. Для новобранцев этот его визит был неожиданным, на столике остались неубранными куриные косточки, пустые консервные банки, промасленный мятый ком "Комсомолки", одним словом бардак, или, как обычно выражался старший лейтенант Орлов - неуставной бардак.
- Это что за неуставной бардак, товарищи военнослужащие? - грозно произнес старлей. - И почему вы приступили к несанкционированному потреблению продуктов питания? Кто разрешил? Этот поезд отличается от дембельского паровоза тем, что идет он в сторону, противоположную гражданской расхлябанности и разгильдяйству.
Сейчас будет прочитана очередная лекция о тяготах и лишениях, решил Егор, но лекции не последовало. Горилла Гурген поднялся на локтях на своей полке и, оскалив желтоватые зубы, зло сказал:
- Надоел такой жызн. Дэмбэл давай! Пырститутка.
Старлей замер с открытым ртом. Потом с глухим стуком захлопнул его, поднял голову и посмотрел на Гургена, очень как-то не по-доброму посмотрел.
- Будет тебе "дэмбэл", рядовой Гаридзе, - пообещал он и вышел из купе, бросив: - Убрать тут весь этот...
Горилла, довольный собой и своим подвигом, откинулся на подушку и снова поднес к горбатому носу покусанное яблоко. Он еще даже не догадывался, что впереди его ждет много чего печального - взыскания, муштра, наряды вне очереди. И что служить за границей он будет чуть больше полугода. Дослуживать ему придется в Комсомольске-на-Амуре, сначала в дисциплинарном батальоне, потом в стройбате. За драку со старшиной роты, в результате которой старшина будет вынужден вставить себе железные зубы, Горилле дадут полтора года дисбата...
Егор снова обосновался у окна, когда все ушли на перекур.