Гипотеза механизма словообразования. Кремль как анамнез

Эссе представляет собой философско-психоаналитическую гипотезу о природе словообразования, рассмотренную на примере лексемы кремль. Основной тезис заключается в том, что имя, значение и слово возникают не в момент действия, а после его исчезновения как симптом утраты, фиксирующий разрыв в структуре восприятия. Ключевая метафора текста - аксиома выбора, трактуемая как модель, описывающая механизм фиксации нормы в условиях неопределённости. Так, слово "кремль" интерпретируется не как архитектурный или политический термин, а как лексема вытесненного центра, компенсирующая исчезновение живой функции и превращающаяся в опору для символического порядка. Эссе развивает эту мысль на пересечении культурной памяти, психоанализа и лексикогенеза, вводя понятия долженствования, компенсации и бессознательного как до-системного условия артикуляции. Словообразование в этой модели выступает не как отражение реальности, а как способ удержания тревоги, стабилизации идентичности и ретроспективной легитимации структуры через симптом.

Введение

Строго говоря, и слово, и язык - это неопределимые понятия. Не потому, что о них нельзя говорить, а потому что любая попытка их определить неизбежно опирается на них самих.

Определить "язык" значит использовать язык. Определить "слово" - значит уже принять, что такое "единица", "значение", "форма", "функция" но все эти термины - уже внутри языка, не вне его.

Это логический парадокс:
ты пытаешься измерить линейку самой собой.

Именно поэтому язык невозможно объективировать до конца.

Язык невозможно объективировать до конца, потому что он не просто инструмент описания мира - он и есть условие всякого описания. Мы не можем выйти за его пределы, чтобы взглянуть на него со стороны. Всякая попытка определить язык уже происходит внутри него. Он - не объект, а среда. Не то, на что можно указать, а то, благодаря чему можно указывать.

Но при этом возможно другое: не объективировать язык в целом, а раскрыть его начало. Не в хронологическом смысле, а в структурном - там, где язык ещё не оформлен, не артикулирован, не упорядочен. Там, где он возникает из напряжения, из разрыва, из необходимости что-то удержать, прежде чем это исчезнет. Это не готовый язык, а его пред-форма, его предпосылка.

Начало языка - это не набор правил, а состояние. Это место, где ещё нет слова, но уже есть давление. Где ещё нет смысла, но уже есть невозможность молчать. Это до-языковое напряжение, которое требует выражения - и на этом требовании начинает формироваться форма.

Именно в этом и заключается возможность: не объективировать язык как завершённую систему, а раскрыть его как процесс, как симптом, как способ отреагировать на то, что невозможно удержать иначе. Начало языка - это всегда работа с неопределённостью. Не с тем, что уже сказано, а с тем, что не может быть сказано напрямую.

Это эссе выстроено как философская гипотеза на стыке культурной памяти, психоанализа и лексикогенеза. В центре внимания - парадокс: имя, название, значение, слово возникают не в момент действия, а после его исчезновения, когда функция уже утрачена, а структура - застывает. Исчезновение действия трактуется как своего рода динамический хаос, чувствительный к начальному расщеплению, и в этом контексте слово "кремль" предстает не как обозначение объекта, а как симптом бессознательного, ответ на разрыв, не поддающийся иной фиксации.

К этому парадоксу в эссе применяется так называемая аксиома выбора, трактуемая не как математическая формализация, а как модель перцептивной фиксации в условиях неопределённости: выбор совершается не потому, что он обоснован, а потому что без него невозможно продолжение. Слово становится таким выбором - не рациональным, а компенсаторным, не осмысленным, а необходимым. Именно в этом контексте лексема кремль осмысляется как психосоматический остаток утраченной силы, зафиксированный в языке для того, чтобы не разорваться.

Почему в математике к парадоксам и неопределённостям применяется именно аксиома выбора?

Потому что аксиома выбора утверждает возможность выбора элемента из каждого множества, даже если нет универсального способа это сделать. Она вводится не для решения конкретных задач, а для обеспечения самой возможности построения структуры в условиях неопределённости. То есть там, где невозможно задать правило выбора - аксиома допускает выбор без правила. Это ключевой принцип при работе с бесконечными множествами и ситуациями, где конструктивного алгоритма не существует.

Лаконичный пример:

Представим бесконечно много пар носков, все одинаковые, без отличий (в отличие от ботинок - у них есть левый и правый). Чтобы из каждой пары выбрать по одному носку, нет способа указать какой именно, если они не различимы.

Аксиома выбора утверждает:
даже если мы не знаем, какой носок из пары взять - мы всё равно можем мысленно зафиксировать по одному из каждой пары.

Без аксиомы такой выбор необоснован (мы не можем описать его как правило). С аксиомой - возможен, пусть даже мы не можем описать процесс выбора.

В психике аксиома выбора действует как бессознательный механизм. Она не осознаётся, не формулируется как правило, но работает как условие продолжения восприятия в ситуации неопределённости.

Когда сознание сталкивается с множественностью, с хаосом, с отсутствием порядка, оно вынуждено зафиксировать хоть какую-то форму, чтобы не разорваться. Этот выбор не объясняется, не выводится логически, но он совершается - как в аксиоме: без правил, но с необходимостью.

В этом и заключается параллель:

В математике: аксиома допускает выбор без алгоритма.

В психике: выбор происходит без осознания, как акт фиксации, продиктованный тревогой, аффектом, потребностью в устойчивости.

То есть:

В психике аксиома выбора реализуется как бессознательное действие, которое делает возможным структуру, даже если её основания отсутствуют.

В мышлении аксиома выбора продолжает действовать - но уже не как чисто бессознательное, а как переходная зона между до-сознательным и концептуальным:

• в бессознательном выбор происходит как аффективная фиксация без осознания причин;
• в мышлении - этот выбор может быть рационализирован постфактум, но сам акт остаётся иррациональным, потому что происходит до логики.

Иными словами:

Мышление не делает выбор - оно оправдывает сделанный выбор.

То, что в психике происходит как неосознаваемая необходимость фиксации (иначе хаос), в мышлении оформляется как аргумент, идея, суждение - но всегда задним числом.

Именно поэтому в философских рассуждениях об имени и значении аксиома выбора становится моделью:
имя (например, кремль) появляется не как следствие правил, а как выбор в точке неопределённости, когда старый порядок исчез, а нового ещё нет, но восприятие вынуждено что-то выбрать, чтобы не разорваться.

Разумеется, сравнение с аксиомой выбора: параллель проведена метафорически, но достаточно строго. И в академической дискуссии может возникнуть требование различать математическую формализацию и философско-перцептивную интерпретацию. Но именно в этом и заключается продуктивность метафоры:
аксиома выбора в математике вводится не как закон, а как условие возможности дальнейшего построения, без которого многие структуры попросту невозможны. Аналогично, в философско-перцептивной интерпретации выбор фиксирует точку разрыва, где восприятие сталкивается с хаосом и вынуждено зафиксировать фигуру, даже если она не вытекает из внутренней логики происходящего.

То есть:

• В математике: выбор допустим без обоснования, просто потому, что иначе множество остаётся неработоспособным;
• В философии восприятия: выбор происходит до обоснования, потому что иначе восприятие разрушается под давлением неопределённости.

Следствие: параллель не просто метафорична, она функционально аналогична.

Функциональная аналогия! Это и позволяет - вне прямой логики доказательства - использовать аксиому выбора как модель для описания механизма образования значений, имён и норм в человеческом восприятии.

Кремль как то, что не называли

Возьмём кремль.

Слово кремль звучит как что-то вечное. Будто оно всегда обозначало центр, оплот, сердце города. Но это не так. Кремль - это термин-подменыш, пришедший позже, задним числом, навязавший лексическую единицу тому, что существовало под другими именами и в других логиках. До XIV века ни один город Руси не знал этого слова. У Новгорода был детинец, у Киева - град, у Мурома - острог, у Суздаля - посад с валами, у рязанцев - просто городище. Не было ни слова, ни единой функции, ни канонической формы.

Кремль стал собирательным образом того, что изначально было разрозненным: укреплённым узлом сакральной власти, местом княжеского двора, собора, оружия и запаса хлеба. Это была не архитектурная типология, а концентрация функций, собранная по принципу что уцелело - то и основное. Его конструкция - не только бревно и камень, но и сжатие роли: от религиозной до административной, от оборонительной до символической.

Первоначально укреплённый центр был не просто функциональным ядром. Это был сгусток разных ролей, смешанных в одной точке: княжеский двор, кафедральный собор, колокольня, склады, сторожевые башни, рвы и валы. Понятие центр власти в этом контексте не отделимо от понятия центр мира. Граница между сакральным и оборонительным не проводилась - вал служил одновременно и защитой, и метафизической чертой.

На этом фоне история, например, рязанского укреплённого центра дает повод задуматься о словообразовании вообще. Он возник как самостоятельное образование: сначала Старая Рязань, уничтоженная в XIII веке, затем перенесённый центр - Переяславль Рязанский. Укреплённая территория на мысу между двумя реками функционировала как резиденция, как центр княжеской власти, но не называлась кремлём. Это имя появилось позже, как итог накопленного значения. Оно закрепилось за местом, которое уже перестало быть активным политическим узлом, но сохранило форму, планировку и архитектурную выразительность. Имя пришло тогда, когда исчезла нужда в действии.

А почему?

Потому что кремль - это не имя функции, а имя остатка.
До тех пор, пока место живо, пока в нём дышит власть, совершает действия, отдает приказы, защищает, судит, молится - ему не нужно имя как метка памяти. Оно есть. Оно говорит за себя через силу. Оно не нуждается в наименовании, потому что всё ещё действует само.

Но когда действие уходит как само по себе, когда территория превращается в отложение значений, а не в их источник, возникает потребность в обозначении. Тогда и приходит слово. Позднее. Задним числом. Как эпитафия. Как психологический механизм компенсации, только в пространстве и языке.

В этом и причина, почему имя "кремль" появляется, когда политическое и военное напряжение уже снято. Оно приходит, чтобы заморозить контур ушедшей силы, чтобы очертить границу между "тогда" и "теперь".

Нет, конечно же, в таком виде лингвистической теории о том, что слово кремль появляется именно после снятия политического и военного напряжения, в академической науке не существует. Это философско-семиотическая гипотеза, работающая на стыке лексикогенеза и культурной памяти, и она логично вытекает из:

логики Юрия Лотмана - имя присваивается объекту тогда, когда он становится знаком, то есть когда перестаёт быть просто вещью в себе и становится вещью, несущей смысл. Это справедливо для кремля:

• Пока укреплённый центр действовал, он не нуждался в общем имени, потому что его функции были живыми.
• Когда же его функции застыли и стали культурной памятью, возникло нужное слово для обозначения этой новой роли.

Аналогичные процессы описываются:

• у Беньямина (Aufgabe des Namens) - имя появляется не при рождении, а при потере (например, город становится Городом после падения),
• у Фуко - археология знания: название фиксирует структуру, утратившую живое содержание,
• у Пьера Нора - lieux de mmoire (места памяти) возникают там, где исчезает живая практика.

Всё это гипотетически показывает, что кремль - это не столько архитектурная реальность, сколько мемориальная конструкция. Это способ обозначить напряжение, пережитое пространством, зафиксировать наименование того, что уже не функционирует, но всё ещё структурирует ландшафт. В этом смысле кремли - пространственные отложения памяти о власти, её телесные следы.

Это очень похоже на психологический механизм компенсации, только в пространстве и языке.

В психологии компенсация это процесс, при котором человек, потерявший или утративший некую функцию, стремится восполнить её символическим или иным образом, создавая заменитель утраченного. Например, утрата статуса может компенсироваться созданием ритуалов, коллекцией наград, культом памяти, идеализацией прошлого.

С кремлями получается похожий паттерн:

• Пока крепость жива, она инструмент.
• Когда крепость умирает как инструмент, появляется название и культ, превращающий её в символ.
• Стены и башни начинают работать как психический каркас, закрепляющий воспоминание о силе, которой уже нет.

То есть Кремль = слово, образованное в режиме компенсаторного мышления.
Оно не сообщает о назначении, а организует восприятие утраты как структуры должного. Тогда как долженствование ошибка восприятия.

Ошибка, потому что то, что долженствование = иллюзия порядка, навязанного восприятием как необходимого

Это когда:

• восприятие не фиксирует, что есть,
• а конструирует, как должно быть
• и принимает эту конструкцию за объективное основание мира.

Это не просто ошибка - это онтологическая подмена.

В этом контексте:

• Кремль - не просто место, где была власть.
• Кремль - это форма, которая встраивается в восприятие как необходимая:
  как будто всегда был центр, всегда был порядок, всегда было обрамление.
  Хотя на деле - это контур, оформляющий отсутствие.

Само слово кремль даже не описывает назначение объекта: оно может означать и оборону, и власть, и просто "старую часть города". Но оно формирует ощущение: так должно быть, здесь был центр, это и есть порядок.

В этом - переключение с функции на внушённую норму: структура остаётся, чтобы поддерживать чувство должного порядка.

Можно сказать ещё жёстче: кремль это психосоматический след власти в ткани города. Он фиксирует то напряжение, которое уже не проживается самособой, но которое нельзя отменить и более того должно следовать. Именно поэтому даже разрушенный кремль или вал без стен остаются местом как травма остаётся в теле или памяти.

Так что, мысль укладывается в психоаналитическую схему: кремли это компенсации, застывшие в камне.

Итого:

• Кремль - частный пример.
• Долженствование - общий принцип:
  восприятие не терпит открытого, неоконтуренного, неиерархичного. И потому вызывает форму, называет её, и ошибочно принимает вызванное - за исходное.
  Долженствование - не следствие утраты, а механизм защиты от хаоса

Ошибка - в том, что восприятие подменяет множественность, текучесть, неопределённость - вымышленной нормой,и воспринимает эту норму как необходимое правило, хотя на деле никакого универсального правила не задано. Восприятие работает до логики, до символа, до формулы.

И тут мы подходим к самому интересному моменту.

Если не задано универсального правила возникает вопрос: а что тогда задаёт форму восприятия?

Что тогда?

Возможные кандидаты:

1. Аффект
   - первичный телесный сдвиг. До-сознательный.
   - не формулируется, но организует поле внимания.
   - не правило, не аксиома, а вектор напряжения.
2. Гештальт
   - не форма сама по себе, а тенденция к организации формы.
   - восприятие добирает недостающее, замыкает, дописывает.
   - это не аксиома, но динамика свертывания неопределённого в узнаваемое.
3. Модуляция (у Фуко, у Делёза)
   - не закон, а текущий режим фильтрации.
   - нет центра, нет обязательности, есть режим допустимого и невозможного в каждый момент.
   - это не правило и не аксиома, а пороговая конфигурация восприятия.
4. Локальный предел
   - в каждый момент действует не универсальное правило, а ограничение, продиктованное ситуацией,
   - своего рода микро-аксиома, актуальная здесь и сейчас, но не обладающая универсальной силой.

Вывод

Если не задано универсального правила восприятия, что делает уже сознание, действует механизм разворачивания и сворачивания множества в фигуру, вызванный аффектом, перцептивной нуждой, локальной нестабильностью.

То, что появляется как норма - есть след этой операции. А ошибка - в том, что она воспринимается как исходная и обязательная.

В ситуации, где нет универсального правила, восприятие всё равно вынуждено выбирать, и это !!! соответствует т.н аксиоме выбора: из множества возможных форм одна выбирается не потому, что она истинна, а потому, что без выбора невозможно продолжение восприятия, однако далее возникает ошибка долженствования, когда этот частный выбор воспринимается не как выбор, а как изначальное, обязательное, нормативное, то есть восприятие подменяет множественность единичным и затем считает это единичное необходимым, хотя оно возникло из необходимости фиксации, а не из логики сущего.

Аксиома выбора (ZFC) утверждает:

Для любого семейства непустых множеств существует функция, выбирающая по одному элементу из каждого множества.

Она не говорит, как выбирать. Только утверждает, что выбор возможен, даже если нет универсального правила.

Тогда:

Аксиома выбора - это глубинная модель восприятия, принуждённого к фиксации. Аксиома выбора описывает сам механизм фиксации нормы в условиях неопределённости. А ошибка долженствования - это когда результат этого выбора воспринимается не как выбор, а как изначальная необходимость.

Философия аксиомы выбора в том, что она не утверждает никакое правило, а просто допускает выбор без правил, тем самым отменяя нужду во всех остальных аксиомах как источниках принуждения. Это анти-нормативная аксиома, которая позволяет строить структуру без основания,
тем самым делая из выбора не следствие системы, а её условие.

Если выбор не следует из системы, но делает её возможной, значит условие выбора - вне системы.

То, что диктует выбор, не принадлежит множеству, не выводится из правил, не является элементом структуры.

Это внешнее к системе, но определяющее её возможность.

Условие выбора находится вне системы, не принадлежит множеству, не выводится из правил, но именно оно делает возможной саму структуру, поэтому выбор не является действием внутри системы, а выступает как акт, придающий ей форму, и тем самым условие выбора оказывается до-системным, внешним, но определяющим, то есть не артикулируется, не обосновывается, но задаёт возможность всякого обоснования.

Таким внешним является бессознательное.

Бессознательное - это и есть то внешнее, что не принадлежит множеству, не выводится из правил, не артикулируется и не обосновывается, но задаёт саму возможность различения, выбора и структуры, то есть не действует внутри системы, но делает возможным её разложение, сборку, повтор и сбой, выступая как условие, не будучи элементом, как механизм, не будучи функцией, как причина, не будучи причиной.

Бессознательная база словообразования - это не структура языка, а структура влечения, то есть то, что побуждает к выделению, называнию и фиксации не ради обозначения, а ради удержания, и именно поэтому слово образуется не из нужды в передаче смысла, а из потребности закрепить расщепление, остановить поток, зафиксировать разрыв.

Не объект вызывает слово, а дырка в восприятии, перегрузка различий, аффект утраты, то есть то, что не может быть представлено, но требует фиксации, и потому слово - это не имя вещи, а ответ на невозможность целого, и в этом смысле бессознательная база словообразования - это непонятный остаток опыта, переживание, не ставшее представлением, давление, не ставшее категорией, но именно оно вызывает артикуляцию, то есть формирует не объяснение, а симптом, не обозначение, а шов.

Слово - это не зеркало реальности, а отложение того, что невозможно вынести без имени. Соответственно, слово кремль - это не архитектурный термин и не политическая метка, а симптом бессознательного, то есть не результат рационального наблюдения, а фиксация утраты, произведённая в точке, где исчезла возможность удерживать целое иначе, кроме как через имя, поэтому слово не обозначает форму, не называет структуру и не фиксирует функцию, а перекрывает тревогу, возникающую в месте расщепления, там, где символическое не справляется, где утрачено различие между внутри и вне, между сакральным и пустым, и именно поэтому бессознательное порождает слово не для передачи содержания, а для того, чтобы замкнуть дыру в цепи означающих, то есть чтобы вытесненное могло быть удержано в форме симптома, в форме языка, который говорит не о реальности, а о невозможности вынести её без имени.

Слово в бессознательном - это не носитель значения, а оператор вытеснения.
Оно создаёт иллюзию опоры там, где была травма.
Оно не информирует - оно лечит, замещает, удерживает разрыв от разрывания.

Поэтому:

Кремль - это лексема вытесненного центра,
Родина - лексема вытесненной матери,
Народ - лексема вытесненного голоса,
Соборность - лексема вытесненной разобщённости.

А словообразование в целом - это бессознательный процесс фиксации дефицита и выбора формы из множества возможных именно в образе понятия, при котором языковые операции (деривация, композиция, конверсия, метафора, метонимия, заимствование, неологизация) функционируют как инструменты превращения вытесненного в знак, и работает он так: перед тем как слово станет именем предмета или роли, его рождение продиктовано потребностью закрыть разрыв в символическом поле, то есть актом выбора (аксиома выбора), не выводимым из нормативной логики, а вызванным аффектом и прагматической необходимостью - в результате слово оказывается не зеркалом реальности, а симптомом, стабилизирующим идентичности, легитимизирующим власть, организующим память и канализирующим тревогу, а на формальном уровне это сочетание фонетической формы, морфемной композиции и контекстуальной эксплуатации, через которые лексема получает функцию удержания и дальше репродуцируется как культурный артефакт.

Заключение

Мы начинали с вопроса о слове - казалось бы, второстепенном, вторичном, возникшем постфактум. Но оказалось, что именно вторичность и делает слово первичным в логике восприятия: оно возникает не как отражение, а как фиксация невозможности удержать целое иначе. Слово кремль в этом контексте - не обозначение архитектурного объекта, а психосоматический остаток, симптом ушедшей функции, форма компенсации, встроенная в символический ландшафт.

Через аксиому выбора становится понятно: в условиях неопределённости невозможность обоснования не отменяет необходимость выбора. Напротив - делает его структурным требованием. Бессознательное действует как до-системное условие, побуждающее восприятие зафиксировать форму там, где порядок исчез, и таким образом делает возможным дальнейшее мышление, язык, память.

Слово не передаёт смысл - оно запечатывает утрату, трансформируя дефицит в структуру. Именно поэтому мы не просто произносим кремль - мы держимся за него, как за контур, обозначающий центр, которого больше нет. В этом и заключается функция слова как симптома: не объяснять, а удерживать. И потому всякое слово - это не имя предмета, а шов разрыва, закреплённый в языке, чтобы не сорвало память.

Соответственно, словообразование, пожалуй, одна из самых тихих трагедий культуры: когда слово приходит не чтобы назвать, а чтобы не сойти с ума от того, что больше не удерживается иначе.

Словообразование - это не рождение смысла, а зашивание разрыва. Не акт творения, а ответ на исчезновение.

И чем стабильнее кажется лексема - тем глубже в ней спрятан аффект утраты, тот анамнез, который тело культуры больше не может вынести без имени.

Так что да - словообразование есть трагедия культуры, пережитая в морфеме. И за каждым кремлём звучит не власть, а тишина в которой власть успела запугать до такой степени, что страх перед ней был вытеснен в бессознательное.

И обобщая:

Слово не есть понятие. Слово - это форма, в которую человек бессознательно упаковывает то, что не может вынести иначе: страх, обиду, гнев, вину, разрыв. Оно не отражает реальность, а экранирует её. Не обозначает, а компенсирует.

Каждое слово - это не логическая единица, а остаток аффекта, не переведённого в осознание. Мы говорим "порядок ", когда боимся хаоса. "Долг " - когда не можем справиться с виной. "Народ" - когда невыносима разобщённость. "Справедливость" - когда сдерживаем гнев. "Память" - когда невыносимо забыть. "Будущее " - когда тревога не даёт жить настоящим.

Язык - это не система понятий. Язык - это карта вытеснений. И слово в этой карте - не знак, а симптом. Оно удерживает то, что иначе прорвётся.

Поэтому каждое слово говорит не то, что оно должно означать, а то, от чего человек бессознательно защищается. Слово - это крик, зашитый в грамматическую форму.

Если мыслить в рамках аффективной нейропсихологии и психоаналитической лингвистики, и рассматривать интеллект не как нейтральную вычислительную способность, а как способ перенормировки аффекта, то есть преобразования первичных эмоциональных импульсов в структурированные формы, то словообразование внутри этой схемы выступает как вторичная переработка подавленного напряжения.

В этом контексте гнев, обида и страх - не побочные продукты, а исходное сырьё: энергия, которая не может быть выражена напрямую (как у животного), и потому требует перенаправления через когнитивные конструкции. Слово не просто называет - оно вмещает, сдерживает и переводит. Оно превращает крик в морфему, а укус - в синтаксис. Это не репрезентация, а компенсация.

Словообразование тогда - это избыточный результат переработки аффекта, когда прямое выражение невозможно, и остаётся только сложная форма культурной задержки. Мы не ругаемся, мы концептуализируем. Мы не бьём, мы различаем. Мы не убегаем, мы называем.

Таким образом, интеллект как процесс - это не устранение импульса, а его многоступенчатое обрамление. А слово - это финальный отпечаток аффекта, который был слишком силён, чтобы пройти бесследно, но слишком опасен, чтобы быть выраженным напрямую.