СОН В ТУМАНЕ СЕНЫ

ГЛАВА 1. PROTOCOLE DE RVE

Туман над Сеной был не просто погодой. Это было состояние города. Плотная, молочная пелена, стиравшая границы между водой и небом, между прошлым и настоящим. Анри Ленуар сидел за своим привычным столиком в кафе "Ле Ревер" и наблюдал, как туман медленно пожирал контуры собора Нотр-Дам. Он пил кофе. Не эспрессо, который проглатывают залпом, а кофе по-восточному, сваренный в джезве, с гущей на дне, в которую можно было смотреть как на оракула.

Его рефлексию прервал негромкий кашель. Перед ним стоял комиссар полиции Лярусс, человек с лицом, напоминающим помятый конверт с дурными новостями.

-- Ленуар, мне нужен ваш... взгляд, - сказал Лярусс, опуская на стол тонкую папку.
Запахло остывшим дождем и официальной бумагой.

Анри отпил глоток.
-- Мой взгляд ничем не поможет вашим протоколам, комиссар.

-- Убийство. Владелец антикварной лавки на rue de Seine. Трое подозреваемых. У всех - железное алиби.
Лярусс произнес это как заклинание, заговор от собственного бессилия.
-- Они были вместе. В одной квартире. В час убийства... спали.

Анри перевел взгляд с комиссара на папку, затем на туман за окном. Слово "спали" повисло в воздухе, словно капля влаги на стекле. Оно было и самым слабым, и самым надежным алиби. Его нельзя проверить. Только почувствовать. Иногда он завидовал тем, кто умеет спать. Сам он жил в промежутке между сном и пробуждением - слишком ясном, чтобы называться покоем.

-- Трое спящих в одной комнате, - протянул Анри, - и один мертвый в другой. Это не цепь событий. Это... набор потенциалов.

Он открыл папку. Три имени, три лица, три коротких досье.

Клод Валле,  букинист.

Софи Лоран,  реставратор.

Люк Моро,  антиквар.

Их алиби были безупречны. Никаких следов, никаких мотивов, никаких противоречий. Идеальный нуль. Классический тупик.

Анри закрыл папку. Звук был мягким, но окончательным, как щелчок выключателя.
-- Вы искали ответ в том, что они делали, комиссар. А нужно смотреть на то, что они видели с закрытыми глазами.
-- Вы предлагаете допросить их сны? - в голосе Лярусса прозвучало сомнение, смешанное с надеждой.
-- Не допросить. Выслушать. Сон - это последний дикий уголок психики, куда не добирается цензура. В нем можно только подглядеть.

Он отпил последний глоток кофе. На дне чашки осталась гуща, темный хаос из частиц. Анри посмотрел на него, затем на три фотографии в папке.
В его сознании начали всплывать обрывки возможных версий, еще неоформленные и туманные, как картины в проявочном растворе.

ГЛАВА 2. LABYRINTHES

На следующий день Анри переступил порог букинистической лавки Клода Валле. Воздух здесь был другим - густым, сладким и горьким одновременно, как запах увядших роз и пыли. Клод, сухопарый мужчина с сединой на висках, казался естественной частью интерьера, еще одним переплетом на полке.

-- Месье Ленуар, - он поправил очки, - я уже говорил полиции всё, что знаю.
-- Я не из полиции, - сказал Анри, проводя пальцем по старому корешку. - Я здесь, чтобы поговорить о вашем сне.

Клод замер. Его глаза расширились. В них мелькнуло что-то животное - страх.
-- Как вы...?
-- Это не важно. Важно то, что вы видели. Расскажите. Просто как историю.

И Клод начал говорить. Сначала медленно, с паузами, словно пробираясь сквозь завалы в собственной памяти. Потом быстрее, увлекаемый потоком образов.

-- Я... в лабиринте. Но стены - это не камень... это корешки. Бесконечные, уходящие вверх, под самый свод. Я ищу одну книгу. Ту самую. Я не знаю ее названия... но я узнаю, когда увижу.

Его голос стал монотонным, завораживающим:
-- Я иду между полок. Шаг. Еще шаг. Поворот. Снова полки. Корешки сливаются в полосы... коричневые, зеленые, черные. Я трогаю их пальцами... они шершавые, холодные.

Он сглотнул, его пальцы сжались:
-- Иногда подушечка пальца натыкается на что-то липкое... старый, засохший клей. Или царапается о отставшую кожу.

Тень прошла по его лицу:
-- Я слышу... не звук, а ощущение. Что кто-то идет за мной. В соседнем проходе. Я ускоряю шаг. Он - тоже. Я останавливаюсь... и слышу, как там, за стеной из книг, замирает чье-то дыхание. Мое дыхание.

И наконец, кульминация, вырвавшаяся шепотом:
-- И тогда я поворачиваю за угол... и вижу... себя. Свою спину. Самого себя, который стоит и смотрит на полку. И я... тот, что смотрит со спины... я знаю, что он нашел ту самую книгу. Но я не могу подойти. Я не могу заглянуть ему через плечо. Я могу только... стоять. И смотреть. И бояться того, что он там читает.

Клод замолкает, тяжело дыша. Он только что выплеснул наружу самый интимный ужас - ужас перед самим собой, перед знанием, которое он прячет даже от себя.

Анри кивает, не записывая ничего. Ему не нужно. Этот сон отпечатался в нем, как клеймо.
-- Спасибо, месье Валле. Вы были очень откровенны.

Он чувствовал, как внутри него, под диафрагмой, шевельнулась знакомая дрожь - чувство предвкушения неизвестности.

Выйдя на улицу, Анри зажмурился от бледного осеннего солнца. Образ лабиринта и двойника был слишком ярок, слишком полон вытесненной вины.
Версии сгустились, как туман над Сеной, становясь плотнее, но не проливаясь дождем ясности. Они ждали следующего сна.

Ателье Софи Лоран пахло скипидаром, льняным маслом и тишиной. Это была не просто тишина отсутствия звука, а активная, напряженная тишина концентрации. На мольберте стояла незаконченная копия портрета кисти Фрагонара - улыбающаяся дама с загадочным, почти живым взглядом. Сама Софи, в запачканном красками халате, казалась одновременно уставшей и собранной, как гимнастка после сложного упражнения.

-- Месье Ленуар, я не понимаю, что мои сны могут сказать вам о смерти старого Марсо, - сказала она, протирая кисть тряпкой. Ее движения были точными и экономными.

-- Прямо - ничего, - ответил Анри, разглядывая палитру с десятками оттенков телесного цвета. - Но они могут многое сказать о вас. А вы, мадемуазель Лоран, были в той квартире. Ваша психика, хотите вы того или нет, стала свидетелем.

Он не стал усаживаться в кресло, а прошелся вдоль стены с эскизами. Это были в основном лица - разные выражения, разные эпохи, но во всех глазах была одна и та же глубокая трещина неуверенности.

-- Расскажите, что вы видели во сне той ночью.

Софи вздохнула и отложила кисть. Она подошла к окну, выходящему на крыши Парижа, отвела взгляд к окну, и ее пальцы сами собой потянулись к тюбику с краской, сжимая его так, что белые костяшки выступили через кожу.

-- Во сне Я... я не реставрировала. Я была... внутри. Голос ее сорвался на шепот, став хриплым и неузнаваемым. Она говорила не Анри, а в пустоту перед собой, глядя на что-то, чего он не видел.

-- Там не было мастерской. Был... зал. Белый, пустой. И в центре... на мольберте... висело зеркало. Но оно было темным. Как черный лед.

Она сделала резкий, короткий вдох, словно вспомнила что-то ужасное.
-- Я подошла ближе... и в этом черном льду что-то шевельнулось. Это было мое отражение. Но не такое, как сейчас. Другое. Старше. Или... страшнее. Оно смотрело на меня и... улыбалось. А я - нет. Я стояла и чувствовала, как по спине бегут мурашки.

Ритм ее речи сбивался, предложения рвались, имитируя работу подсознания.
-- Я хотела отступить... но не могла. Мои ноги приросли к полу. А пол... он стал липким. Я посмотрела вниз... и поняла, что стою по щиколотку в краске. Она была теплой... и густой... и а-алой...

Она замолкла, сглотнув ком в горле. В ателье было слышно, как за окном проезжает машина.
-- И тогда мое отражение в зеркале подняло руку... В его руке была не кисть... а нож. Обычный кухонный нож. И оно провело лезвием по поверхности зеркала...

Софи закрыла глаза, ее тело содрогнулось.
-- Раздался звук... как стекло режут. И из разреза... хлынула та же алая краска. Она залила все... зеркало, мольберт, меня... она попала мне в рот... я чувствовала ее вкус... железный и соленый... как...

Она не договорила. Рыдание вырвалось наружу, глухое и горловое. Она сжала лицо руками, и ее плечи затряслись.

Анри не двигался. Он дал ей время. Он понимал: она только что прожила этот сон заново. Это был не пересказ. Это было повторное переживание. И ключ был не в фактах сна, а в этом надрыве, в этом ужасе перед собственным отражением, которое знает то, чего не знаешь ты.

ГЛАВА 3. L'ARTEFACT PARFAIT

Анри нашел Люка Моро не в пыльной лавке, а в его личном кабинете, расположенном в элегантном особняке на набережной Вольтера. Воздух здесь был другим - стерильным и прохладным, пахло полировкой для дерева и деньгами. Никакой пыли веков, никаких призраков прошлого. Только отобранные, каталогизированные и оцененные вещи. В воздухе стояла почти полная тишина - только тонкий металлический щелчок маятника за спиной нарушал её, как дыхание вещи, уверенной в своей вечности.

Сам Люк, в идеально сидящем костюме, с маникюром и внимательным, пустым взглядом, был главным экспонатом этой коллекции.

-- Месье Ленуар, - его голос был ровным, как поверхность антикварного стола, - я слышал, вы проводите необычные опросы.
Улыбка, появившаяся на его лице, была точной копией улыбки с портрета XVIII века, висевшего за его спиной - правильной и ничего не значащей.

Анри опустился в кожаное кресло. Он не стал ходить по комнате, не стал разглядывать вещи. Он смотрел только на Люка.
--Не опросы, месье Моро. Я собираю свидетельства. Из мест, куда не достают протоколы.
-- Вы о снах? - в голосе Люка прозвучала легкая, снисходительная усмешка. - Любопытно. Я, признаться, редко запоминаю свои сны. Мозг, знаете ли, нуждается в отдыхе от дневной суеты, а не в создании новой.

-- Попробуйте, - мягко настаивал Анри. - Та ночь. Квартира. Вы спите. Что вы видите?

Люк откинулся на спинку кресла, его пальцы сложились в аккуратный замок. Он сделал вид, что погружается в воспоминания. Пауза была выверенной, режиссированной.

-- Если приложить усилие - он начал говорить, и его речь была удивительно гладкой, лишенной сучка и задоринки. - Да мне снилась комната. Не та, в которой мы спали. Другая. Очень светлая. И в центре на пьедестале стояли часы.

Его голос тек ровно, без единого колебания:
-- Это были карманные часы. Золотые. Циферблат - эмалевый, цвета слоновой кости. Стрелки - черные, из вороненой стали. Они были идеальны. Абсолютно. Ни царапинки, ни пятнышка. Я подошел ближе чтобы рассмотреть механизм. Сквозь стекло сзади было видно каждую шестеренку, каждое колесико. Они были неподвижны но я знал, что если их завести они пойдут. Точнее точного.

Он говорил, как будто зачитывал описание лота:
-- Я помню как свет играл на полированном золоте. Как он ложился на цифры римские, вычурные. Никакого тиканья. Только тишина и этот совершенный покой. Я стоял и смотрел и понимал, что это - квинтэссенция красоты. Вещь, в которой ничего нельзя изменить. Ни прибавить, ни убавить.

И затем, финал, столь же безупречный и безжизненный:
-- И больше ничего. Просто эти часы. В этой тихой, светлой комнате. Очень гармонично.

Люк умолк. Его рассказ был закончен. Это был не сон. Это был каталог. Попытка создать неприступный алиби из эстетики и порядка. Но Анри почувствовал это - фальшь. Идеальные часы в идеальной комнате. Ни пыли, ни страха, ни случайности. Ни Тени, ни Анимы. Только Персона. Только ложь, отполированная до блеска.

Анри не двигался несколько секунд, его лицо было непроницаемым. В его сознании три сна - лабиринт, зеркало, часы - начали сталкиваться, интерферировать, выстраиваться в причудливую, но неоспоримую логическую цепь. Образ часов был ключом. Неподвижных, идеальных часов в момент убийства. Слишком идеальных. Слишком чистых. Это был не сон. Это был шифр.

Он почувствовал, как всё сдвинулось - будто кто-то повернул невидимый циферблат. Время пошло в обратную сторону. Он медленно поднялся.

-- Спасибо, месье Моро. Вы были чрезвычайно точны.

Выйдя на улицу, Анри не почувствовал облегчения. Туман все еще висел над Сеной, но теперь он был внутри него, и сквозь него начинали проступать контуры чудовищной простоты. Он шел по набережной, и ритм его шагов совпадал с нарастающим ритмом мысли. Обрывочные фразы, образы, чувства - всё сходилось в одну ослепительно тихую точку, где мысль сжималась, как звезда перед взрывом, и внутри неё начинался обратный отсчёт сознания.

Он застыл, глядя в вязкую серость воды. И в тот миг все возможные миры, все варианты себя, все дрожащие линии вероятности рухнули внутрь одной трещины. Мир свернулся, как плёнка после последнего кадра. Понял - так, будто понимание само выжгло его изнутри.

Он вынул телефон из кармане. Набрал номер Лярусса. Тот ответил сразу, голос напряженный.

-- Ленуар?

Голос Анри, когда он заговорил, был тихим, но в нем не осталось и тени сомнения. Он был обрывистым, как азбука Морзе, отстукивающая приговор.

-- Лярусс. Собирай их. Всех троих. В квартире. Через час.
-- Ты нашел? Кто?
-- Не "кто", - поправил его Анри, все еще глядя в воду. - "Что". Я нашел отсутствие пыли. Я нашел трещину в зеркале. Я почувствовал фальшь в идеальном механизме. Собирай их. Пора просыпаться.

Он положил трубку и долго стоял, глядя, как туман растворяет отражение мостов. Париж дышал равномерно, как спящий. И вдруг Анри понял: он - единственный, кто не спит. Он вспомнил один сон, давний, почти стёртый, где он сам стоял у воды, а кто-то невидимый произнёс: "Проснись". Тогда он не послушался. Теперь - поздно.

ГЛАВА 4. RSONANCES

Они снова собрались в той самой квартире. Комната, где трое спавших провели роковую ночь, казалась меньше, придавленной тяжестью невысказанного. Клод Валле сидел, сгорбившись, его пальцы бессознательно перебирали край пиджака, словно перелистывая невидимую книгу. Софи Лоран стояла у окна, пряча дрожащие руки в карманы, ее взгляд был устремлен внутрь себя, на ту самую трещину, что прошла по ее отражению. Люк Моро сохранял позу безупречного спокойствия, но в уголках его губ затаилось напряжение.

Анри Ленуар не занял центральное положение. Он остался у двери, слившись с тенью коридора. Комиссар Лярусс, тяжело дыша, расположился у камина, его присутствие было грубым, материальным якорем в этом мире призраков.

"Месье Моро, - начал Анри, и его голос прозвучал негромко, но отсек все посторонние звуки. - Вы рассказали мне сон. Об идеальных часах. Неподвижных. Безупречных."

Люк кивнул, едва заметно. "Как я и говорил".

Именно так. Вы его рассказали. Сочинили. Потому что тот, кто действительно спал в этой комнате в час убийства, не мог его видеть.

Люк медленно поднял брови. Простите, я не понимаю."

-- Часы, - сказал Анри, делая шаг вперед. - На каминной полке. Старые, с боем. Вы их описали? Нет. Вы создали другой образ - стерильный, абстрактный. Потому что настоящие часы в ту ночь были испорчены.
Он повернулся к Ляруссу.
-- Комиссар, в описи вещей на месте преступления значится: Часы каминные, стекло треснуто, маятник остановился в положении 1:05". Примерное время смерти.

Лярусс хрипло подтвердил:
-- Так и есть. Ударной волной от выстрела, что ли.
-- Человек, который действительно спал, - продолжил Анри, обращаясь к Люку, - чей мозг был отключен, не мог видеть часы идеальными. Его подсознание впитало реальность - сломанный механизм, треснувшее стекло. Оно могло трансформировать этот образ в нечто иное, чудовищное, как лабиринт, или ужасное, как кровавое зеркало но не в этот холодный, мертвый идеал. Ваш сон был не окном в психику. Он был стеной. Персоной, которую вы выстроили, чтобы скрыть, что вы не спали. Что вы были в сознании. Что вы слышали выстрел.

Ритм его речи ускорился, стал рубленым, как шаги по следу:

-- Клод видел лабиринт. Потому что он запутался в своей жизни. В своих книжных схемах. Он боялся знания, которое могло его сжечь. Софи видела окровавленное зеркало. Потому что ее рука, реставрирующая красоту, боялась разрушения. Боялась, что подлинник всегда уродливее копии. А вы вы видели ничего. Только артефакт. Вещь. Потому что для вас все - вещи. И старый Марсо был вещью, которая мешала вашему идеальному коллекционированию.

Люк попытался встать, но его ноги не слушались. Его маска треснула, и из-под нее проглянула паника.
-- Это бред! Доказательств нет!
-- Доказательство - это отсутствие пыли в вашем сне, Люк, - тихо сказал Анри. - Это отсутствие страха. Это отсутствие жизни. Настоящий сон всегда дик. Ваш - был приручен. Выдал вас своей выхолощенной красотой.

В комнате повисла тишина. И в этой тишине что-то надломилось. Не в Люке, а в самой реальности. Клод и Софи смотрели на Люка, и в их глазах был не столько ужас, сколько облегчение. Их кошмары, их самые темные уголки оказались честнее, чем холодный расчет.

Люк сломался не под давлением логики, а под тяжелом этого всеобщего взгляда. Его плечи ссутулились.
-- Он он нашел те часы. На чердаке. Настоящие. Бреге. Безупречные. Он сказал, что они мои если я
Он не договорил, просто закрыл лицо руками. Его тело содрогнулось в беззвучном рыдании. Это был не актерский прием. Это было падение крепости.

Анри смотрел на него без триумфа. Победы в снах не бывает.

Лярусс кивнул своим людям. Движения жандармов были грубыми, реальными. Они увели Люка, его идеальный костюм смялся, осанка сломалась. Дверь закрылась.

Клод и Софи вышли молча, не глядя друг на друга. Они уносили с собой свои сны, свои трещины, но теперь эти трещины принадлежали только им, а не уголовному делу.

Анри остался один в опустевшей комнате. Он подошел к камину, тронул пальцем треснувшее стекло часов. Стрелки показывали без пятнадцати час. Реальность зафиксировалась, как проявленная фотография. Никаких других версий.

Он снова сидел в "Ле Ревер". Туман над Сеной начинал рассеиваться, но не исчезал, а превращался в дымку, в память о самом себе. Анри пил кофе. Гуща на дне чашки сложилась в узор, который можно было прочитать как увядший лист, карту острова или просто как узор.

Дело закрылось, как дверь. Версия осела. Люк - убийца. Всё совпало до боли.

Но Анри видел другое. Он видел, как Клод Валле, запертый в своем лабиринте, однажды мог найти не книгу, а нож. Он видел, как Софи Лоран, стоя перед зеркалом, могла не разрезать его, а разбить, и осколком пойти в реальный мир. Эти версии не были ложными. Они были возможными.

Он допил кофе. На дне осталась лишь темная влажная масса. Никакого пророчества. Только отпечаток случайности.

Он вышел на набережную. Воздух был свеж и холоден. Где-то далеко, на другом берегу, кто-то смеялся. Реальность, единственная и неоспоримая, продолжала течь, как воды Сены. Но Анри знал - под этой гладкой поверхностью навсегда остались лежать другие реки, другие сны, другие ответы. И, может быть, когда-нибудь, в другом сне, он сам ответит на тот вопрос, который задал когда-то комиссар: что ты видел с закрытыми глазами, Ленуар?

И в этом заключалась вся возможная поэзия. И весь невозможный ужас.