Коза молчит

Город проснулся, как похмельный сукин сын: с пересохшим ртом, тревожным гудком в ушах и чужими ботинками у кровати. Где-то орали птицы или сирены, и это не имело значения. Президент ещё спал, может быть, в номере с бронестёклами, может быть, в голове у тех, кто считал, что всё ещё под контролем.

На скамейке в Арлингтоне сидел бывший сержант с отрезанным пальцем и бумагой в кармане. Он знал, что в пятницу кто-то пойдёт на базу и скажет: ты с нами или против? Он знал, потому что слышал, как на кухне жена генерала говорила слово "чистка" вслух, как будто это был кофе или шипящий жир на сковородке.

В баре на Третьей у кого-то под ребром торчал пистолет, а в телевизоре шёл старый выпуск новостей - будто они ждали, чтобы стало снова вчера. Мужик с жирным носом и пустыми глазами сказал: Если завтра будет переворот, я всё равно приду сюда пить. Никто не засмеялся. Потому что переворот уже был. Только это было как грипп - сначала в голове, потом в теле, а потом ты уже кашляешь кровью и не спрашиваешь у кого рецепт.

Старуха на юго-западной окраине Вашингтона - бывшая домработница из Медельина - сказала, что переворот будет тогда, когда её коза перестанет мочиться по утрам. И вот уже три дня она суха. Муж старухи, полуслепой уборщик в здании IRS, ничего не сказал, только поставил бутылку мескаля на подоконник, как будто её увидит кто-то важный.

На другом конце города бывший десантник Джонни Пила разрезал пачку Marlboro пополам, вытряхнул табак, насыпал туда порошок и курил через рану в щеке. Он знал - если в пятницу президент скажет нужную фразу, он поедет. Неважно куда. Лишь бы шум, лишь бы шевеление, лишь бы не это вонючее затишье перед чем-то. Он слышал, как лейтенант шептал по рации: не присягай, если не уверен. А потом шёл и обливал говном своих пацанов в Telegram.

Старуха накрыла козу простынёй. Джонни заснул на полу. Президент проснулся и подумал, что сегодня он скажет нечто, что изменит мир. Но в этот момент в канализации под зданием Сената крысы начали резню. Потому что и они что-то почувствовали.

***

Внутри здания пахло потом мертвецов и кофе из автомата.

Джонни шёл первым. Не потому что он главный, а потому что ему было насрать. На гул камер. На свинцовый пол. На звуки, которые выливались из стен, как старческая слюна изо рта государства.

-- Сюда, -- сказал кто-то с лицом, залитым светом от таблета.
-- Сюда? -- переспросил Джонни и выдохнул дым сквозь щёку. -- Да я, блядь, иду вообще вовнутрь, чувак. Не в кабинет.

В лифте не работали кнопки, только одна. Она не была подписана.
Но у всех руки потянулись к ней, как будто внутри тел было уже что-то решено, ещё до мозгов.

На крыше здания, на которой никогда не ступала птица,
стоял президент, одетый в мундир, который не подходил по размеру.
Он говорил в камеру:

-- Мы приняли решение. Мы, кто помнит цену тишины. Мы, кто не мог больше ждать.

В это время в подвале здания старуха из Медельина вытирала лужу мочи.
Коза, покрытая простынёй, снова начала писать.
Старуха перекрестилась.
-- Уже поздно, -- сказала она на испанском.
И крысы перестали драться.

Джонни и ещё трое вошли в зал.
Всё было тихо, как в церкви после суда.
И тогда он сказал:

-- Вот вам и пятница, ублюдки.

Свет моргнул.
Здание кашлянуло кровью.
Переворот начался не с выстрела, а с запаха - дешёвого табака и истлевших мраморных стен.