Аннотация: Моя любимая и, надеюсь, любимая читателями, долгожданная глубокая проза.
Укутанный в махровый, вишнёвого цвета халат, с широкими тапками на ногах, профессор филологии Аркадий Николаевич Быстрицкий утопал в своём любимом кресле. Он артистически кашлянул на всю трёхкомнатную квартиру и хрустнул пахучей газетой.
- Послушай, Любочка, - крикнул он копошащейся на кухне супруге и начал читать, профессионально, с правильными ударениями и паузами: - "Профессор Быстрицкий в преддверии праздника Пасхи опубликовал в столичном журнале статью "Судьба, которой нет". Под типичным названием, как всегда, усиливающем эффект, скрывается невероятная мощь слога, пластическая совершенность каждого предложения и абзаца. У читателя возникает ощущение, что Бог, которого отвергает профессор, и есть он сам, Быстрицкий, единоличный Бог слова. Но бог этот не низвергает рабов своих к званию рабов, а возвеличивает и ставит вровень себе, утверждая, что все боги. Профессор доводит атеизм до логической грани абсолюта, восклицая в божественной эйфории всех людей: "Наша судьба в наших руках! Faber est suae quisque fortunae!" Ну, как?
В гостиную не торопливой походкой вошла жена, Любовь Сергеевна, чуть полноватая, но не потерявшая очарования женщина. Она плавно опустилась в соседнее кресло, убрала чёлку и отпила сока из запотевшего граненого фужера.
- Замечательно, Аркаша. Я горжусь тобой, - ответила Любовь Сергеевна, так же не торопясь, как и шла.
- Гордишься, а постничаешь, - заметил Аркадий Николаевич и нервнее обычного листнул газету.
- И тебе советую.
- Нет, - усмехнулся профессор, - я ещё не выжил из ума.
Любовь Сергеевна лишь плотнее прикрыла глаза. Она привыкла. По интеллигентности Быстрицкий за время супружества ни разу не поднял на неё руку, но, сколько она вынесла словесных побоев, - не перечесть. По всем законам психологии она должна была умереть от полученного количества отрицательной энергии. Да только ни в какие энергии она не верила.
Секретов долгожительства нет и не может быть, ибо человек живёт столько, сколько ему отпущено свыше - это твёрже всего знала Любовь Сергеевна. Когда муж-атеист уходил в университет или на очередной семинар, она запиралась в комнате, доставала икону, ставила её на прикроватную тумбочку и падала на колени. Иногда плакала, и тогда по щекам её скользили солёные капли, которые она запрещала себе утирать. А примерно раз в месяц Любовь Сергеевна выуживала из тайника тетрадку с аккуратно переписанными молитвами и несколько часов сверяла слова, проверяла, правильно ли она молится.
Аркадий Николаевич знал о христианских наклонностях супруги, но виду не подавал, так как в душе надеялся, что жена на него похожа дерзостью и нарочно, наперекор его атеизму, заставляет себя обращаться за помощью к Богу.
- Взрослые люди, находящиеся в здравом уме, не могут бухаться головой о пол посреди комнаты и надеяться, что его слышит какой-то дух с растроением личности! - говорил профессор Быстрицкий, когда, возвратившись раньше обычного, замечал следы недавних слёз на щеках жены. Ещё больше и острее говорил он, если чувствовал слабость своих слов и глубоко в душе не верил самому себе.
- Когда поешь, пойдём в кино? - спрашивала Любовь Сергеевна, глядя на то, как разувается муж.
- Пошли, - соглашался Аркадий Николаевич и приходил в приятное расположение духа.
Любовь Сергеевна шла в кино, но шла только ради него, потому что боялась увязнуть в мощном звуке, боялась быть поглощённой огромным светящимся экраном. Она старалась незаметно затыкать уши и закрывать глаза, выдавливала смех на комедиях и хмыкала во время спецэффектов. А после сеанса полночи слушала мужнин храп, не в силах заснуть от перенесённого стресса.
В коридоре прочирикал звонок, и Любовь Сергеевна переполошилась: в доме не было продуктов, чтобы потчевать прожорливых не званных гостей.
- Это Василий Федорович, - усмехнулся Аркадий Николаевич и, тряся жирком, побежал открывать.
Спустя полминуты сосед по лестничной площадке оказался в гостиной. Это был мужчина с темными торчащими волосами, щедро посыпанными сединой, и серыми выгоревшими глазами. Рост он имел чуть выше среднего, но из-за тонкости фигуры рост визуально увеличивался, ноги казались длинными, а руки, наоборот, короткими. Говорил он с оканьем и всегда громко, и люди порой думали, что он худой, потому что много энергии тратит на свой голос.
- Привет, Любовь Сергеевна, - согнул гость широкую спину.
- Добрый вечер. А я уж перепугалась...
- Зря. Я сыт, честное слово, - Василий Фёдорович похлопал себя по плоскому животу.
- Вижу, - улыбка осветила лицо Любови Сергеевны, - ладно, покину вас, а то спорить начнёте.
- Если бы Бог и дьявол не поспорили, люди не познали бы добро и зло, - проголосил Василий Фёдорович.
- И люди жили бы вечно в раю, - добавила Любовь Сергеевна и покинула комнату.
Тут же из коридора донеслись голоса, и влетел Аркадий Николаевич с двумя фужерами пива, которое искрилось при свете люстры.
- Чего она? - поинтересовался сосед.
- Говорит, что часто пьём, - громко ответил Аркадий Николаевич и сунул ему фужер.
Быстрицкий, словно рефлекторно, усиливал голос, когда в гостях был громкоговорящий Василий Фёдорович.
- И верно, часто. Она у тебя правильные вещи говорит. Умная женщина, да ещё и религиозная.
Аркадий Николаевич затопал ногами, изображая возмущение.
- Любишь уколоть, Василий!
- Ты тоже родственник ежа.
- И язык у тебя - ого-го!
- И всё ж не длиннее твоего, - заключил сосед, и Аркадий Николаевич потянул ледяной пенистый напиток, не сдержав напор словоатаки.
- Читал? - скосил глаза Аркадий Николаевич на газету, покоящуюся на столе.
- Да. "Петух хвалит кукушку"...
- Ты просто невозможный тип! - воскликнул Аркадий Николаевич.
- Во-от, просто невозможно читать.
Профессор удивлялся тому, сколько он позволяет этому разнорабочему, пропотевшему всю жизнь и не прочитавшему и пары книг. Удивился он и сейчас, что развеселило его и душевно успокоило.
- А честно: что об этом думаешь? - Быстрицкому вдруг стало по-детски любопытно.
- Ну, друг мой Аркаша, честно сказать не могу, потому что не одолел всей статьи...
Аркадий Николаевич прыснул.
- Не фыркай, не ёж, а всего лишь его родственник, - точно продолжая мысль, заметил Василий Фёдорович. - Ну, а если в целом... как бы выразиться, чтобы ты не обиделся...
- В лоб бей!
- Короче, фигня на постном масле.
- Таки фигня? - севшим голосом переспросил Аркадий Николаевич, словно ему подписывали смертный приговор.
- Грамотно, конечно, написано и по твоей теории, должно быть, блестяще...
- Ага!
- Но, - воздел палец к небу Василий Фёдорович, - твоя теория не выдержит и минуты испытания в жизни.
- То есть она не состоятельна? - уточнил Аркадий Николаевич.
- Именно, в ней нет правды, уж поверь мне, как человеку, прожившему шесть десятков годков.
- В чём же её ошибочность?
- В том, что человек - творец своей судьбы.
- Но это же главная мысль! - возопил Аркадий Николаевич, и пиво брызнуло ему на брюки.
- Аккуратней, друг мой Аркаша, - мягко, но совсем без фальши и насмешки проговорил Василий Фёдорович. - В том-то и дело, что главная мысль твоей статьи неправильная. Возьмём хотя бы лампочку...
- Какую лампочку? - насторожился Аркадий Николаевич, ища подвох.
- Да обычную, вон ту, что в люстре у тебя. Ты сидишь в кресле, не трогаешь её, а лампочка вдруг - бац! - и сгорела, потухла. Ты в темноте. Но ведь ты не дурак и не хотел, чтобы лампочка сгорала, ты желал бы, чтобы она горела вечно. А она - сама себе хозяйка, она взяла и сгорела, а ты как идиот сидишь в темноте и глазами лупаешь. Какой же с тебя властелин судьбы. Ты раб её.
Аркадий Николаевич моргнул большими глазами и подпрыгнул в страшном веселье.
- А вот и нет! Я как господин пойду, достану из заначки другую лампочку, вкручу её и снова окажусь при свете.
Василий Фёдорович призадумался, отхлебнул пива. Кадык соседа сделал вертикальное движение, глаза затуманились.
- Ты, конечно, выйдешь из положения, ибо у тебя хоромы и лампочек вдоволь от нехилого заработка, а между тем, друг мой Аркаша, ты только вышел из положения, в которое не входил. Тебя втащила в положение судьба, за шкирку втащила, велев лампочке сгореть.
- Я и не отрицал присутствие случайностей в нашей жизни, - пожал плечами Аркадий Николаевич. - И вообще, не от меня ж зависит, как лампочку делали и какое напряжение по проводам пускают.
- Точно же! Если не от тебя зависит, значит, ты не Бог!
- Я Бог, мы все боги, каждый на своём участке.
Василий Фёдорович залпом осушил фужер, двумя пальцами вытер усы.
- Это совсем у тебя галиматья началась. Ты ж профессор, а не разнорабочий, и должен понимать, что относительных Богов не бывает. Или ты вселенский Бог или жалкий раб.
- Ещё? - предложил Аркадий Николаевич, но сосед сделал рукой знак, означавший отказ. - Ну, как хочешь. Я с тобой насчёт богов абсолютно не согласен. Почему здесь должна быть крайность? Она ни к чему! Я говорю, что правим не всем миром, ибо силёнок маловато, а своей жизнью.
- Друг мой Аркаша! Если мы не правим миром, значит, мир правит нами.
- Нет, конечно! - Вскричал Аркадий Николаевич.
- А я говорю - да! У тебя лампочка, у тебя телевизор, трансформатор на улице сломается, а ты не при чём. Ты всего лишь раб!
- Я выйду из ситуации.
- Как же! Выйдешь! Но боги не выходят из ситуаций, они их создают. А если землетрясение? Дом рухнет, ты умрёшь, но ведь боги...
- Не умирают, понял. И слушать тебя не хочу! Откуда берутся такие...
- Умные? - предложил Василий Фёдорович.
- Упрямые, - отвергнул Аркадий Николаевич. - Откуда берутся такие упрямые соседи?!
- Там же, где обитают зазнавшиеся профессора, - хихикнул Василий Фёдорович.
- Ну, знаешь!
- Я пошёл, - Василий Фёдорович отряхнул чистые руки и поднялся.
- Всегда ты так: расстроишь человека и удочки сматывать.
- Думаешь, я не знаю, что вдохновляю тебя?
Аркадий Николаевич вытаращил глаза, хлопнул дном фужера о стол.
- Любочка сказала?
- Догадался. Обзови умного дураком, он возьмётся за книжки и, гляди, через месяц станет ещё умнее. А ты, как ни крути, умён.
Аркадий Николаевич расцвёл. Душа его ждала этого.
- Но ум - это полдела, нет, меньше. Я в одной книжке вычитал... Не смейся только. Чего смеёшься? Ладно, внук сказал, ему шесть лет. Так вот, он со мной поделился интересным наблюдением: ум человека - это ноги путника. Ноги эти могут завести куда угодно. А совесть - это компас человека. Именно совесть определяет, куда бежать уму.
- Хочешь сказать, я заблудился?
- Да. Твой ум работает в неправильном направлении, ты никак не найдёшь верную тропинку, потому что совести у тебя нету. Ты бессовестный, Аркаша.
- Ну, спасибочки, а то нынче все такие жуки, никто не укажет мне на мои недостатки.
- Я всегда укажу. До встречи.
Василий Фёдорович пожал профессору руку и вышел.
Аркадий Николаевич щёлкнул замком и замер. Он совсем неожиданно для себя подхватил тонкое ощущение радости, подхватил и потянул. Ощущение это размоталось как клубок, и профессор запутался в нём. Радость плавно преображалась в омут эйфории, который перехватывал дыхание.
Аркадий Николаевич бросился в свой кабинет, уселся в кресло и на вырванном сейчас же листке начал писать:
"Если бы на всей земле жил всего-навсего один человек, у него не было бы случайностей, он сам бы создавал ситуацию и выходил из неё. Но поскольку людей много, власть человека над судьбой даёт как бы блики на власть рядом живущего. Именно в результате наложения господства, ситуации в обществе создаются сами по себе. Индивидуум имеет право только выходить из ситуации, порождая весьма правдоподобный мираж своей мощи. Тот факт, что человек, живущий в обществе, не может создавать ситуации, не опровергает мою теорию о власти человека над своей судьбой, а дополняет".
Торжество, словно хорошее вино, растеклось по телу профессора, и профессор, едва не плача, вылез из-за стола и, пошатываясь, выбрался из комнаты.
- Любочка, - умоляюще позвал он жену.
Любовь Сергеевна тут же показалась в коридоре.
- Что случилось, Аркаша? Тебе плохо? Сердце? - испуганно спрашивала она дрожащим голосом.
Аркадий Николаевич пьяно улыбнулся и заговорил радостно, хотя, вместе с тем, немного раздражённо:
- Этот чёрт - как его? - действительно вдохновляет. Как у него это так мастерски получается, а? Василий Фё-фёдорович, да, он вдохновляет, окрыляет без Рэдбула. Я понял только, что мы все боги, Любочка. Мы можем всё, абсолютно всё мы можем, и оттого, что мы всё можем, мы не можем создавать ситуации. Прелестно!
- Ты пьян, Аркадий? - строго спросила Любовь Сергеевна, всматриваясь в лицо мужа.
- Пьяный, - кивнул Аркадий Николаевич, - я пьян мыслью о своём могуществе. Вот ты молишься своему боженьке, не отрицай, я знаю, что молишься. Эх, дура, потому что твой боженька - настоящий раб, ибо он не может делать зло. Он добренький, видите ли, и добро это его скрутило лучше цепей. Я хочу делаю добро, хочу творю зло. Я свободен, потому что господин своей судьбы. Мне наплевать, какие ситуации становятся на моём пути и становятся ли. Я знаю, что выйду из ситуации, и знание это и есть моя божественность.
Аркадий Николаевич часто дышал, схватывая ртом воздух. Любовь Сергеевна смотрела на мужа со страхом и даже дерзкой неприязнью, которая, может быть, впервые читалась в её глазах.
- Успокойся, Аркаша, разошёлся ты прям.
- Колька звонил? - резко спросил профессор.
- Конечно, нет, он забывает нас, - вздохнула Любовь Сергеевна, и плечи её опустились, как у тряпичной куклы.
- А как ты хотела? Родители, по их мнению, для того и нужны, чтобы сделать ребёнка ("Аркаша!"), да, Люба, сделать ребёнка, поставить на ноги и внуков кормить, подарки им дарить. А так - на фиг не нужны родители эти!
Аркадий Николаевич запыхтел, потянулся к телефону, но Любовь Сергеевна сама передала ему чёрную дистанционную трубку. Лицо профессора сделалось ещё суровее. Он нажал три кнопки и задумался.
- Забыл?
- Забыл, чёрт возьми! - буркнул Аркадий Николаевич. - Ты же знаешь, что только в пустой голове место телефонным номерам. В моей голове не находится место для этой дряни.
Любовь Сергеевна вновь прикрыла глаза. И продиктовала номер.
- Ага, - профессор приложил трубку к уху, но через пять секунд откинул, как зашипевшую кобру. - Занято! Опять Надька трещит.
- Или Галочка.
Профессор фыркнул и ткнул трубку на место.
- Никогда не признавал мужчин, у которых одна дочь. Есть в этом что-то противное, бабское. Один сын равняется двум дочерям!
Любовь Сергеевна промолчала: она была единственной дочкой.
- Что, не согласна? Так и скажи, не молчи - не рыба.
- Может и не согласна, - задохнулась Любовь Сергеевна от внезапно нахлынувшей свободы и желания вылить наболевшее. - Я не помню, с каких пор у тебя такой скверный характер.
- У меня скверный характер? - искренне удивился Аркадий Николаевич.
Искренность опустошила женщину.
- Понимаю, что не надо говорить, но я скажу: ты чудовище. Вот.
- Шутишь, мадама? - хихикнул Аркадий Николаевич.
Лицо женщины исказилось, глаза дрогнули и наполнились слезами. Любовь Сергеевна быстрее тени покинула комнату, сотрясаясь в рыданиях.
- Дура, - сквозь зубы прошипел профессор, потом довольно крякнул и потянулся за пультом. На душе у него было спокойно: женские слёзы никогда его не задевали.
Телевизор пустил противные голоса героев мыльных опер, но через минуту в изображение вторглись мушки. Мушек становилось всё больше, и вскоре они заполонили весь экран. Звук оборвался, в телевизоре что-то скрипнуло и выбросило струю сизого дыма.
Аркадий Николаевич испугался, отбросил пульт и, споткнувшись о тапку, проковылял к розетке. Он выдернул провод, но дым продолжал ползти. Тогда профессор распахнул форточку и закрыл за собой дверь.
Так как другой телевизор не работал уже недели две, Аркадий Николаевич быстро переоделся и, не сказав ни слова жене, направился к соседу.
- Давно не виделись, - ухмыльнулся Василий Фёдорович, пропуская профессора в свой узкий коридорчик.
- Телик сломался, - махнул рукой Аркадий Николаевич.
- Эх, господин своей судьбы, ты и с вещью справиться не смог.
Глаза профессора сверкнули.
- Я тут пять минут назад решил, что мы не создаём ситуации, потому что наши власти налагаются друг на друга.
- Во бредятина! - воскликнул Василий Фёдорович, ставя чайник.
- Почему? - по-детски обиделся Аркадий Николаевич.
Он не понимал, каким образом сосед, не имеющий высшего образования, так смело ставит под сомнения его идеи и сомнениями своими зарождает сомнения в душе Аркадия Николаевича.
Василий Фёдорович пристроился на самодельной, облитой когда-то в спешке жиром табуретке. Он смотрел профессору в глаза по-особому, почти не мигая.
- Твоя идея - бредятина по одной простой причине: подчас выходить из ситуации совсем не надо.
- Как не надо? - опешил профессор, ощущая бегающие по мозгу разряды мыслей.
- Жизнь у меня была не такая насыщенная, как у тебя, но и за эту жизнь я понял, что время - это, порой, наиглавнейший выход из ситуации. Примеров привести не могу, голова не так, но знаю, что говорю верно. Не всегда, конечно, время из тупиков выводит, иногда один тупик сменяется другим. Однако, в том то и дело, что и дурак выйдет из ситуации. Умный пораскинет мозгами, слукавит, ум на то и дан, чтоб честно обманывать людей, а дурак с плеча рубанёт и - будь, что будет. Из ситуации можно выйти, не прикладывая усилий. А если так, то какой же ты Бог, что тебе остаётся, как не создавать ситуации?
Василий Фёдорович замолчал, прислушиваясь к звукам чайника. Звуки эти были ему неприятны и напоминали крики и стоны, исходящие из адской бездны.
- А войти в ситуацию - это когда тебя держат за шкирку над унитазом и говорят: "Что ты, голубок сделаешь? Как, интересно, выпутаешься?" И в этом случае, какой же ты Бог, если тебя вот-вот головой в унитаз булькнут?
Профессор дрожал. Его идеи рушились, и осколки их больно разбивались в сердце.
- Ты говоришь... - прошептал Аркадий Николаевич, - что если мы не выбираем ситуацию, то мы не боги?
- Совершенно верно, друг мой Аркаша. Унитаз тебя не очень впечатляет, понимаю, а меня-то устраивает, потому что жизнь дважды подносила меня к унитазу: первый раз, когда меня бросила жена, я лишь почувствовал зловоние, а второй, когда умер сын, я окунулся довольно глубоко, чуть не достал до очистительных сооружений...
Василий Фёдорович горько усмехнулся своей абстрактности.
- Хотел повеситься, честное слово. Кто не испытывал смерть детей, тот не поймёт, при всём желании не поймёт. Знаешь, почему Богородица так почитаема в религии? Я понял. Потому что Она испытывала страшные муки, видя, как с пробитыми руками и ногами на кресте висит Её Сын. Ощущение такое, будто сердце разорвали на куски и жарят из кусков шашлык, а ты чувствуешь, как эти куски шипят над огнём, потому что они - часть тебя. И скажи мне, друг мой Аркаша, разве я искал ситуацию? Разве я хотел, чтобы мой ребёнок умер? И я не выходил из неё, время залечило раны, как говорят. Ну, и кто я, по-твоему: раб или господин?
- А что делать? - спросил, словно побитый, Аркадий Николаевич.
Сосед, затягивая ответ, поставил чашки, налил заварки, налил кипятка. Профессор следил за Василием Фёдоровичем и ждал спасительных слов.
- А что тебе делать? - повторил вопрос сосед. - Фантазировать дальше, стряпать свои идеи, получать гонорары, преподавать в институте и не беспокоиться ни о чём. Люди, которые не бегают в поисках истин, живут дольше, да и лучше.
Аркадий Николаевич увидел хрупкий манящий свет и напористо спросил:
- Ты бегал?
Василий Фёдорович ухмыльнулся.
- Такие люди, как я, ближе к истине. Я ж не шибко грамотный, поэтому иду по прямой. А ум виляет. Да, я тебе говорил...
- Хм, как у Достоевского.
- Ну, - пожал сосед плечами, - не читал.
- Эх ты, - тоже дёрнул плечами Аркадий Николаевич и принялся за чай, к которому тут же нашлись мятные пряники.
Куснув пряник, Аркадий Николаевич сразу вспомнил детство. Ему стало ещё легче и свободней.
А детство, наверно, для того и дано, чтобы помнить, как всё было легко и просто.
* * *
Аркадий Николаевич вернулся домой часов в десять. Любовь Сергеевна уже спала. Профессор сначала хотел идти в кабинет, но вдруг молниеносно передумал, разделся и лёг рядом с женой. Вдохнул её запах, подождал возбуждения. Но оно не приходило.
"Рухлядь!" - гневно подумал о себе Аркадий Николаевич, тут же успокоился и закрыл глаза.
А когда открыл, то с удивлением и радостью обнаружил, что за окном утро и город гремит в своём обыкновенном безумстве.
Любови Сергеевны уже не было. Аркадий Николаевич застал её варившей кофе и первым произнёс стандартную фразу:
- Доброе утро.
Жена откликнулась с грустью:
- Доброе.
- Не заболела? - побеспокоился муж. Он всегда использовал эти два слова, когда видел, что супруга плоха.
- Нет, нормально.
Они в молчании выпили кофе.
- Вкусно.
- Спасибо.
Любовь Сергеевна засобиралась.
- Ты куда?
- Носки тебе куплю.
- Сдались тебе носки с утра пораньше!
- Раз ты нужен, значит, и носки твои нужны.
Аркадий Николаевич дёрнулся было, чтобы обнять жену, но не смог вспомнить, когда последний раз обнимал её. И это неудавшееся воспоминание сковало ему руки. Он ничего не ответил.
Любовь Сергеевна обулась и вышла. Профессор с неожиданно вспыхнувшей жалостью посмотрел на лицо жены, исчезающей в дверном проёме. В груди зародилась тяжесть и, поддавшись ей, он подошёл к окну гостиной.
Внизу по асфальту тёк поток машин, то редкий, почти исчезающий, то густой, машина к машине. Скорбно пищали тормоза. Люди импульсами переходили через дорогу: наберётся народу побольше, включится зелёный и народ, словно вода из японской чаши, прольётся на другую сторону улицы, а потом вновь начнёт набираться, пока не подмигнёт светофор. Зелёные копны деревьев недвижно ловили тёплые весенние лучи.
"Все мечутся, бегут, спешат куда-то, решая свои проблемы, выходя из ситуации. И никто никому не нужен, даже сплетничать, как в деревне, о тебе не будут", - подумал Аркадий Николаевич и вздрогнул, потому что краем глаза заметил бежевую кофточку своей жены.
Незаметно для себя Аркадий Николаевич начал следить за супругой. Вот она прошла по тротуару, прижав сумочку к телу, вот остановилась на обочине, ожидая зелёного сигнала.
В это время какой-то автомобиль, один из тех, что не запоминаются никем и никогда, совершенно неправильно и ненормально несся по дороге. Двигатель его под капотом натужно выл. Сердце Аркадия Николаевича тоже пульсировало быстрее обычного, а глаза с холодным спокойствием наблюдали за тем, как встречная "десятка", конечно, серебристая, неуклюже зацепила нёсшийся автомобиль. Обе соединились, словно в танце, и сделали полуоборот. Роковая сила занесла кузов одной из них на тротуар. Бежевая кофточка исчезла под машиной. До слуха профессора долетел визг девчонки, по молодости своей успевшей отскочить.
- Не успела, - прошептал Аркадий Николаевич.
Подобная сну материя поселилась в голове профессора. Он отрицал, что находится в реальности.
Аркадий Николаевич посмотрел на сгоревший вчера телевизор, прошёл на кухню, потрогал аккуратно сложенные блюдца на полочке, заглянул в холодильник.
"Прикупить надо", - решил Аркадий Николаевич и бросился в гостиную к окну.
Внизу копошились люди. Несколько мужчин, крича, в два или три приёма перенесли машину, открыв взору бежевую кофточку.
- Люба! - по-звериному заголосил профессор и, в чём был, в том и выскочил на лестничную площадку, лишь сунул босые ноги в растоптанные туфли.
И совсем скоро из-за занавески в гостиной хорошо было видно, как те же мужчины держали беснующего супруга, вопиющего одно и то же:
- Люба! Люба! Люба!
Его голос спустя полминуты заглушила сирена скорой помощи.
* * *
Похороны Любови Сергеевны состоялись, как положено, на третий день. Гостей было много, на три четверти знакомые и коллеги профессора. Они произносили какие-то странные слова, вроде бы сожаления об утрате. Всем управлял и вертелся как волчок Василий Фёдорович. Аркадий Николаевич смотрел куда-то невидящим взглядом, моргал, крутил головой, точно пытаясь выгнать страшное видение. Спокойно смотрел, как плачет сын, спокойно бросил землю в могилу.
Поминки устроили в банкетном зале. Аркадий Николаевич посидел немного и незаметно ускользнул. Шатаясь, вошёл он в пустую квартиру, заглянул в спальню, где никогда больше не будет спать его жена, и заплакал. Глотая солёные капли, он раздвинул в гостиной шторы, нежно поставил на пол политые невесткой цветы, дёрнул ручку. Шум оглушил профессора, запах гари ворвался в забитые от плача ноздри. Аркадий Николаевич поставил стул и с него взобрался на подоконник.
Какой вид! И так недалеко от Любы...
Аркадий Николаевич постоял с минуту, слёзы на щеках высохли. Он качнулся и вдруг вцепился в раму - голову посетила яркая мысль.
"Нет. А люди? Они будут думать, что они боги, но это не так. Прав Вася, мы всего лишь рабы, жалкие рабы. Нужно написать опровержение".
- Аркаша, - с радостным удивлением произнёс Василий Фёдорович.
Профессор вздрогнул и обернулся.
- А... это ты...
- Я тут хотел тебе объяснить кое-что, но ты, если хочешь, прыгай, не буду отвлекать, - и сосед отвернулся.
- Что объяснить? Что я всего лишь раб? - надломленным голосом спросил Аркадий Николаевич.
- Отчасти ты раб - это ты верно заметил. Но лишь отчасти, друг мой Аркаша. Наполовину ты господин.
Профессор фальшиво усмехнулся.
- Не веришь? Зря, - продолжал Василий Фёдорович. - Ты стоишь на подоконнике, готовый выпрыгнуть, и не замечаешь, что ты сейчас господин своей судьбы. Ты можешь прыгнуть, а можешь жить дальше. Выбирай, твоя рука - рука владыки. Подумай только: ты всё сделал, что хотел сам и что хотела Люба? Будет ли она на том свете, а она сейчас в раю, рада видеть, как ты убиваешь себя и подаешь в ад...
- Блеяние чокнутой овцы! - рыкнул профессор.
Василий Фёдорович улыбнулся, сделав благоприятный прогноз.
- Зато есть над чем поразмыслить, не так ли? Да, с тобой, друг мой Аркаша, не соскучишься. Другой на моём бы месте был в панике, кричал "Не надо, не надо!", а я философствую. Кстати, ты думал над опровержением, которое, конечно, станет сенсацией?
Аркадий Николаевич стоял поражённый. Он посмотрел на город и понял, что не сможет прыгнуть, что упустил момент, что теперь его страшит высота. Профессор шагнул на стул.
- Иди, пиши, пока голова твоя полна идеей рабства, - уверенно сказал Василий Фёдорович, точно читал мысли.
Профессор уткнулся взглядом в пол и зашагал из комнаты, но в дверях остановился и виновато попросил соседа:
- Закрой, пожалуйста, окно.
А сам, опять заплакав, тяжело потопал в кабинет.
"Прости, Люба, я был не прав, во всём не прав..." - думал он.
А потом за один час написал опровержение, которое действительно стало сенсацией. Блистая в новом водовороте славы и шума, профессор Быстрицкий говорил о своём рабстве и рабстве людей, о своей прошлой неправильной идее и думал:
"А всё-таки я господин, всё-таки я Бог".