Этот хайдеггеровский концепт обычно понимается в экзистенциальном ключе, с налетом трагичности, в духе: "судьба его туда бросала, куда и мама не видала. И там где крест стоит дорожный, лишь плачет суслик осторожный". Между тем бросок может быть понимаем, да, пожалуй, что и должен быть понимаем кардинально иначе. Да, бросок предполагает риск, но риск это не ужас перед неминуемой гибелью, в этом риске броска есть предвкушение встречи, трансцензус, переход в новое. Садясь в самолет, человек рискует, но, если он не разобьется, то он прилетит к тем, кто ждет его, зная о том, или еще не зная о том.
Да, часть семян падает на камни, часть жуков погибает, часть бабочек сгорает, но, тот, кто умер, того нет, умершее Я не может быть названо Я, а потому смерть не может быть учитываема всерьез, - ведь раз после смерти меня нет, то она, даже и произойдя со мной, меня то, собственно, уже не касается.
В броске, в бросаемости, в заброшенности главное не риск промахнуться, а предвкушение попадания в цель. Бабочка найдет свой прекрасный цветок, жук перелетит через автомагистраль, не заметив ее, семя попадет в почву и вырастет, самолет приземлится в новом месте, где ждут, зная о том, или еще не зная о том.
В броске главное встреча.
Т. е., - повторюсь, - центр бросания не в том, кто бросает себя, или трусит и не бросает, а вовне, во встрече мира. Мир зовет в себя. Его зов может быть неверно понят, неправильно интерпретирован, но бросок не просто вынужден обстоятельствами, мир словно втягивает в себя, вытаскивает из оцепенелости, из самозамкнутости. В бросании в мир - главное не столько воля бросающегося, сколько притяжение мира.