Ночное, горячее, чёрное небо
лежит покрывалом на неоновом свете,
иногда надуваясь от горячего ветра,
бесшумного, чтоб не пугались дети,
того, как колышется воздух за окнами,
и тренькают звонко в тишине колокольчики,
стеклянные ноты роняя в проулки,
где об асфальт разбивались, разбрызгивая
алые внутренности по сонной округе;
произношение по мере прочтения
мясо и кровь безошибочной речи,
что набивает сочного смысла
в бедных людишек, как в тугие сосиски.

На самом же деле знают все дети,
лишь чёрное небо имеет значение,
что надувается парусом вышним
с луной в середине, над плоскими крышами
и над пульсирующими артериями
светящихся улиц и проулков окраинных,
чтобы из тени сонно шепталось:
надеюсь, проснусь в параллельной реальности,
которой кругом стало много, и с болью
стекает с запястья неоновой кровью
всё то, из чего состояла душа моя...

Душа моя, спи, ты поймёшь по касанию
к сонной артерии острыми пальцами
и губами холодными
к болезненной коже:
мы нереальные, как звук вместо слова,
как сон вместо книги, что тоже неплохо,
как наше хождение по бесконечным
преддвериям ада, преддвериям рая, с пальмами под фиолетовым небом
которые ветер горячий мотает обрывками неразличимых флагов,
что побросала отступавшая армия... А после жизни не забываем:
все умираем, все умираем!
Это простые законы природы и что-то другое, 
что-то иное, всё, потому что звериные рожи
так надоели за все эти годы...
Дети ведь знают, глядя на небо
что чёрным и жарким пространство становится:
чёрным - с порхающими цветами,
жарким, что тлеет на кончиках пальцев;
когда прикасаешься к тайнам немыслимым,
а они тебя тихо за углом убивают...