Этой девочке, идущей рано утром босиком по траве,
как не болеть? Как не плакать от ожогов,
что на белой, цвета фарфора, коже оставляло солнце?
И как не прятаться в тени каштанов,
что округу золотисто-белым свечением наполняли?
И ранили глаза. И волосы обесцвечивали,
делая из чёрных белыми. И рот будто бы перерисовали,
чтобы молчала, когда нужно кричать, и кричала, когда нужно спать,
и шептала проклятия хрипло в широкую мужскую спину,
чтобы тени забрали под землю, где коренья, и разорвали скорее.

Лишь бы туманы
прятали её в шалях своих, с головой накрывая
ещё и ещё,
пока задыхаться не начала бы и умирать
в росистой траве,
что доставала до хрупких коленей, будто оленьих,
царапая белую кожу до алых полосок. Резаное - уродливо. Хармлёное - голодно.

И всё потому, что слишком мало жила,
слишком короток век её был, и от финала
маленькими шажками шла к началу. Из гроба до колыбели
целую жизнь топала, плача и прячась по окраинам и подворотням.
И любви не встречала, но видала, как кто-то любил,
и пока пряталась за кипарисами, пропуская через себя свет и тени,
люди умирали; а она вперёд спиною шла, махая рукой на прощание всем,
кого видела. А кого не видела - ненавидела, кого знала - забывала,
и там, где человек был молод и здоров, становилась старухой древней,
а где человек был болен и стар - становилась милой девочкой.

И каждое утро кралась по саду вишнёвому до погоста,
и каждую ночь возвращалась обратно в истлевшем платье не по росту.
Ни тьма, ни свет не оставались в её глазах надолго,
чтобы запомнить, а потом желать и возвращать,
она родилась морщинистой и старой, что кожа осыпалась как осенняя листва,
и юной, со сломанным метрономом в груди, умерла.
Как же ей не плакать, не рыдать, живой и мёртвой одновременно?
Хоронясь от людей и прочих на фронтире, прямо перед...