Чаусова Елена, Рашевская Наталия
Два берега Хамры. Глава вторая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава вторая, в которой ибн-амира Шаира настигает духовный кризис, а слушатель узнает многое о нарядах высокородных синок В главу добавлена иллюстрация 26 мая 2016!

Глава вторая, в которой ибн-амира Шаира настигает духовный кризис, а слушатель узнает многое о нарядах высокородных синок

  
   Медленно и спотыкаясь, плелся по бумаге сжимаемый оранжевой рукой калям Шаира ибн-Хакима - и наконец хозяин отложил его и отшвырнул свиток прочь. Он уже излил свою злость в корявых и беспомощных бейтах, но это ему ни капли не помогло. Что толку стенать о будущем, когда не знаешь, как его изменить? Ему нечем было убедить отца, хотя даже мысль о браке с бин-амирой Адилей вызывала у Шаира непередаваемое отвращение. Смущенные душа и разум не давали ибн-амиру покоя, он подхватился из-за инкрустированного стола красного дерева и принялся расхаживать из угла в угол.
   "Бин-амира очень спесива, - так думал молодой Шаир, отмеряя шаги по узорным коврам от дивана до дверей и обратно. - И было бы весьма хорошо, если б она унаследовала от деда не только вздорный характер, но и отношение к нашему благородному семейству... То есть, недостаточно благородному, с ее точки зрения. Тогда уж и она сама не захотела бы выходить за меня замуж - и все бы устроилось наилучшим образом".
   В раздумьях он подошел к окну и застыл, глядя на прекрасный Сефид. Даже в ночи, в неярком блеске звезд и убывающей луны, город сиял белым камнем, из которого был сложен. В окно был виден прекрасный резной храм, устремляющийся к небу, и стройные кипарисы, темнеющие на фоне, лишь подчеркивали его горделивый силуэт. И не было второго такого ни в двух ближайших амиратах, ни в дальних тоже. А вокруг храма рассыпалось множество домов, и все они мягко светились, как нежный жемчуг - и зрелище это было таким прекрасным, что хотелось зажмуриться.
   "Как бы ни была спесива бин-амира, но стоит ей увидеть Сефид, и она не захочет отказываться от власти над таким городом и амиратом", - с внезапным отчаянием, удивившим его самого, подумал Шаир. В порыве, столь нежданно обуявшем его душу, он бросился обратно к столу и схватил калям. "Город, подобный цветку жасмина...", - начал ибн-амир записывать рождающиеся в голове бейты, посвященные белоснежной столице Ясминии. Но закончить не успел.
   В один момент он ощутил нечто вроде дуновения магии, не враждебного, но неожиданного. Резко обернувшись, он не успел увидеть, как на его стол, прямо поверх написанного, опустился блестящий серебром свиток, отмеченный священной печатью Ата-Нара. Обнаружив его, Шаир оторопел, ибо послания от Истинного Пламени слишком редки в этом грешном мире. Не сумев сдержать волнения, ибн-амир развернул священный свиток Многомудрого, чтобы поскорее прочесть, чем удостоило его провидение. Но напрасно он надеялся, что огненные строки развеют его недоумение - ибо, прочтя их, почувствовал себя так, будто вдруг очутился в знойный полдень в самом сердце пустыни в одной хамизе, не имея ни малейшего понятия, куда идти - среди зыбких, вечно меняющихся барханов, абсолютно потерянный.
   Он вновь и вновь перечитывал начертанные пламенем по серебру слова, надеясь рассеять морок, но содержание их не менялось. Вызов Кровавой Мести от Адили бин-Джахиры бени Феллах аль-Ферузи к Шаиру ибн-Хакиму бени Азиму ас-Сефиди за публичное оскорбление Чести, нанесенное в стихотворной форме.
   Шаир помнил, которое стихотворение он сложил об Адиле - ведь оно было всего одно, не спутаешь. Но это никак не помогало ему понять, как такое могло случиться. Он написал искренние строки по велению сердца, как же за это его могли вызвать через посредничество Всеведущего Отца? В растерянности бин-амир схватил из стоящего подле него блюда с фруктами спелый персик, едва не раздавив нежную мякоть пальцами - да так и застыл, держа его в руке. Потом посмотрел на персик с крайним недоумением и положил его обратно в вазу.
   - Не может быть... - сказал благородный Шаир ибн-Хаким персикам, гранатам и инжиру на блюде, - не может быть... не может быть никаких иных возможностей...
   Его острый, как лезвие саифа, разум наконец смог пронзить толщу непонимания - и ибн-амир осознал, что, хоть бейты его и шли от сердца, но были несправедливы по отношению к достойной бин-амире. Оттого и принял Великий Ата-Нар ее прошение о мести. Взгляд Шаира наполнился горечью, а лицо исказилось душевным терзанием - но гранаты и финики молчали, неспособные его утешить.
   Трудна и горька стезя несправедливо обиженного, но любого, рожденного с частицей огня в крови, поддерживает понимание, что он не пошел против Чести. Однако тяжелее вдвойне навю, не лишенному благородства, который обнаружил, что именно он попрал справедливость, ибо не на что ему опереться в час душевной смуты. Шаир вновь кинул взгляд в окно и вспомнил, у кого всегда может искать помощи и опоры. Легко вскочив, он подошел к двери - и только попытавшись ее открыть, вспомнил, что разгневанный отец запер его в наказание и для раздумий. Ибн-амир сокрушенно вздохнул, а затем осторожно постучал в дверь. Тут же сбоку открылось забранное решеткой оконце - и в нем показалось хорошо знакомое худощавое лицо гуляма Карима. Оно Шаира несказанно обрадовало, ибо гулям был человеком прямым и мягкосердечным, о чем свидетельствовало и его имя.
   - О, лучший среди охранников, моя душа не может найти себе покою этой ночью и нуждается в общении со священным огнем!
   - Нижайший думает, что душе бин-амира более всего подошли бы для обретения спокойствия подушка и одеяло! - гулко и немного сердито ответил гулям.
   - Карим, - с чувством произнес Шаир, для убедительности приложив ладонь к груди, - ужели тебе вовсе незнакомы терзания, не дающие смежить веки в поздний час?.. И ужели ни разу не искал ты в такие минуты утешения в Заступнике всех навей?
   За дверью на добрую минуту воцарилась тишина, а потом прямодушный гулям ответил:
   - Я в храм днем хожу, Шаир-бек... вместе со всеми.
   - Неужто сердце твое так зачерствело, что не может понять метаний страждущего? - возмутился Шаир.
   - Сердце мое тут вовсе ни при чем! Приказ амира выше всего, а приказ был - не выпускать ибн-амира и дать ему немного остыть!
   Тут Шаир ибн-Хаким едва не просиял, поняв, как наверняка уговорить гуляма выпустить его из покоев. Однако он сдержался, вместо этого напустив на себя вид самый серьезный, и воскликнул:
   - Любезный Карим, мог ли я подумать, что в эту ночь услышу от тебя такое огнехульство!
   - К-какое огнехульство? - немедленно испугался гулям, бывший навем простым и искренне набожным.
   - Власть моего высокородного отца над земными делами амирата и его верными подданными велика, Карим, - назидательно изрек ибн-амир. - Однако есть и власть много выше этой - власть Всеблагого Ата-Нара над огнем наших душ! Скажи мне честно, о Карим: что тебя страшит сильней - гнев моего земного отца амира, которого ты ослушался, либо же гнев Отца-Огня, чье око взирает на нас с небосклона? А он будет разгневан, Карим, когда узнает, что ты не пустил к нему его преданного слугу - в моем лице - в час нужды.
   - Ох, не снести мне за это головы, - причитал Карим, отпирая дверь ибн-амиру. - Но я пойду с вами, потому что выпустить могу только к храму и никуда более!
   - Именно туда я и стремлюсь, - с горячностью сказал Шаир и едва не побежал ковровыми дрожками к внутренней молельне дворца, довольный своей маленькой победой. Затруднение на пути отвлекло его, благодаря чему ибн-амир на какие-то минуты забыл, зачем так рвался к Священному Огню. Но, придя в храм, он остановился в растерянности, поняв, что ему не с чем обратиться к божеству, которое уже приняло решение, о чем Шаиру и было сообщено посредством свитка. Не будет праведной молитва об отмене воли Ата-Нара, а ибн-амиру следует нести воздаяние по грехам своим. Вновь растерянный и оглушенный, он с мучением во взоре обводил глазами расписные стены храма, не понимая, на что он теперь вообще имеет право и какие молитвы из его уст не будут противны божеству. Склонив голову, он прошептал короткое:
   - Прости, о Ата-Нар, - и вышел.
   Тихой тенью Карим последовал за ним и немедленно положил ладонь на плечо Шаира, когда тот развернулся не в сторону своих покоев.
   - Вам в другую сторону, Шаир-бек!
   - Ох, ради Ата-Нара, Карим! Я не могу вернуться к себе, не поговорив со служителем Пламени... хоть с каким-нибудь, - здесь ибн-амир понизил голос, перейдя почти на шепот. - Мне кажется, я в духовном кризисе. Мне нужен совет дастура.
   Добросердечный Карим опять изрядно опешил, но, памятуя о прошлом разговоре, решил, что под его кулахом маловато мозгов, чтобы разбираться в материях столь высоких, и спор с образованнейшим Шаиром ибн-Хакимом лучше даже не начинать.
   - Я пойду с вами, Шаир ибн-Хаким, - вздохнул он и понуро потащился следом за своим молодым господином по дворцовым коридорам и галереям. Про себя бедняга думал о том, что трудно представить караульную службу сложнее и беспокойнее, чем под дверью запертого ибн-амира.
   Дойдя до покоев дастура, Шаир без промедления вознес руку и принялся стучать, и стучал до тех пор, пока за дверью не послышались шорохи и сдавленные ругательства - к которым, впрочем, ибн-амир остался равнодушен и принялся взывать:
   - Мудрейший, я нуждаюсь в наставлении и утешении!
   - Да кого там люди принесли? Ночь на дворе, и коль даже Солнечное Око закрылось, чтобы отдохнуть, то уж праведным душам тем более не след скитаться, ревя подобно раненому леопарду!
   - Но как же ваш долг дастура? - удивился ибн-амир, не ожидавший, что ему откажут в такой простой просьбе.
   - Если никто не умирает, мой долг повременит до утра. Позднего утра. Иди отсюда, неразумное дитя Ата-Нара, и подожди со своими грехами, чтобы не увеличивать их числа.
   Шаир медленно развернулся и с удивлением посмотрел на маячащего рядом Карима, о котором, признаться, успел позабыть.
   - Но как же так? - спросил он гуляма.
   - Я думаю, вам следует последовать совету мудрейшего и отправиться на покой, - ответил Карим. - Утро приносит ответы на вопросы, заданные на ночь!
   Несчастный ибн-амир испустил тяжкий вздох и произнес нараспев голосом, полным скорби и торжественности:
   - Жизнь моя мне предстала кошмарнейшим сном! Обречен на скитанья я в доме родном! - после чего зашагал прочь по коридору в совсем уж непонятную для Карима сторону, ибо там, куда теперь шел Шаир ибн-Хаким, располагалась лишь кладовая для хранения перин, подушек и простыней.
   - Ибн-амир-бек, погодите же! - Карим вновь догнал Шаира, положил ему свои коричневые ладони на плечи и развернул к себе. - Я вижу теперь, сколь велика скорбь вашей души, и хотя сам слишком простой навь, чтобы разделить ее с вами достойно, но поверьте, я лишь добра вам желаю! Давайте я вам покажу, где находятся ваши покои, и вы дождетесь утра, когда проснется кто-нибудь, куда более мудрый, чем ваш недостойный слуга, и сможет вам помочь!
   Ибн-амир уставился на гуляма неожиданно ясным и внимательным взглядом.
   - Карим! Если ты действительно желаешь мне помочь, прямо сейчас поди и снаряди пару гулямов в дом бени Сиад - и пускай они приведут во дворец Джамиля ибн-Вахида. Скажи, это приказ ибн-амира Шаира, коий желает поговорить с благородным маликом безотлагательно. Никакого "утра", Карим! Ты понял?
   Мысль разобраться с тем, сколько правдивого в том, что ему наговорили про бин-амиру Адилю, настигла Шаира несколько запоздало, но казалась теперь не менее важной, нежели примирение амиратов.
   Сочувствующий Карим отступил на два шага, принял строгий вид и ответил:
   - На голове и на глазах, Шаир-бек!
  
   Хотя от храма Ата-Нара до стен, окружающих дворцовые постройки, было ближе, чем от самого дворца, но проникнуть через них не представлялось возможным - так они были пронизаны сильнейшей защитной и сигнальной магией, годной и чтобы выдержать нападение врагов, и чтобы отвадить воров. Так что путь бин-амиры Адили, ведущий наружу, сделался замысловат и извилист, как узор на дорогом ковре, созданный прихотливым художником.
   Сперва ей нужно было забрать свои дорожные сумы, которые она, направляясь к храму, как следует спрятала в зарослях олеандра. Затем же Адиле пришлось вернуться назад во дворец, однако вовсе не в королевские покои направилась бин-амира, а напротив - в нижние этажи, где располагались амирские погреба. Богатые на диковинные заморские плоды, сады дворца приносили их достаточно, чтобы ежегодно пополнять подвалы столь же диковинными напитками. Ценились они не меньше крупного жемчуга, и отведать их вне дворцовых стен было почти невозможно. Меж тем, оказавшись в подземелье, Адиля наполнила драгоценным нектаром две маленькие фляги - и тут же, за пузатыми бочками, принялась переодеваться, дабы обман, который она задумала, чтобы выбраться за пределы дворцовых стен, увенчался успехом. Оставив свою одежду там же, выскользнула в покои для слуг, где раскинула сети заклинания крепкого сна.
   К досаде бин-амиры, стражи дворца были снабжены достаточной защитой от заклинания, так что для выхода оно не годилось, тем не менее, использовать его удалось вполне уместно. Адиля прошлась, заглядывая в женские спальни - и лишь на пятой угодила в нужную ей. Похитив оттуда одну только верхнюю накидку, она нашла зеркальце и перед ним быстро навела черноту на свое лицо и руки заранее припасенной сурьмой. Завесив лицо краем чалмы и укутавшись в накидку, бин-амира смело двинулась к черному выходу из дворца. Там у массивных деревянных ворот скучали два гуляма в ночном карауле, склонившись над нардами.
   - Приуетстуйю! - произнесла Адиля не своим, слишком низким голосом - изображая манеру говорить служанки-ифрикийки, в накидку которой она была теперь одета. Из дворцовых сплетен, которые ей постоянно приносила на хвосте Газаля, бин-амира знала, что Мбали нередко ходит ночами этой дорогой, чтобы встречаться в городе со своим возлюбленным.
   - Доброй ночи, Мбали, - поздоровался один из гулямов, и наша беглянка внутренне возрадовалась тому, что ее обман удался.
   - А чего это у тебя за сумки с собой? - немедля заинтересовался второй, но Адиля была готова к этому.
   - Уино. Из амирского подуала.
   Первый из гулямов аж присвистнул от удивления:
   - Кто ж его тебе дал, да еще столько?
   - Зурна-Ханум: Мбали работала хорошо, заработала хорошо, теперь у Мбали праздник - и она купила уино.
   - Везет твоему Сохребу!
   - Мбали сегодня рада, так что уам тоже уезет!
   Адиля достала заготовленные заранее фляжки и протянула их стражникам.
   - Красавица ты, и сердце у тебя чистое, - порадовался первый, принимая угощение. Адиля не могла внутренне не усмехнуться тому, как легко, однако, прослыть красоткой.
   - Да будет путь твой просторным и дорога широкой, - пожелал второй и открыл дверь.
   - И уам доброй ночи, - искренне пожелала бин-амира, подозревающая, что следующий день у стражей будет заполошным и беспокойным.
   Степенно выйдя, Адиля решительно направилась к ближайшей улице, и лишь скрывшись за домами, где никакой страж ее не мог увидеть, растерянно остановилась. Четкие планы ее простирались только лишь до этого момента, теперь же требовалось положиться на волю судьбы и искать подходящих случаев для выполнения своих замыслов.
  
   Бездеятельно сидеть в ожидании, пока к нему приведут Джамиля ибн-Вахида, Шаир не мог. Жажда хоть каких-то свершений, могущих исправить его неправоту, жгла ступни. Поэтому, когда Карим со скоростью стрелы побежал в караульную, чтобы сообщить гулямам приказ, ибн-амир, вместо того, чтобы вернуться к себе и скрасить ожидание звуками ситара, направился к витой и тяжелой каменной лестнице, ведущей в подземелья Золотого дворца. Путь его пролегал в сокровищницу, достойную царя царей. Драгоценные камни, как ягоды, были насыпаны в кубки, а плоды дорогих ожерелий и браслетов были заключены во многие шкатулки. Золотые и серебряные монеты простым песком выплёскивалось из сундуков. Среди этих россыпей, словно стражи, стояли доспехи сложнейшей и изящнейшей работы, подле них лежали мечи и кинжалы с искусно изукрашенными ножнами и рукоятями. Было здесь место и для самых прекрасных джубб и хафтани - тех, что даже правители надевали лишь в самые торжественные дни: из дорогой парчи, расшитых жемчугом и каменьями. Воистину, амирская сокровищница была прелестной жемчужиной, заключенной в прочную раковину дворцового подземелья, надежно укрытая от любого злоумышленника за многими замками, засовами и магическими преградами.
   Ибн-амир откинул крышку одной из шкатулок и растерялся. Он понял, что ничего не знает о вкусах бин-амиры Адили. Носит ли она ожерелья или только браслеты, а может, дорогие сережки оттягивают ее уши к плечам? Предпочитает ли она аметисты, или шелковые узоры драгоценных малахитов подчеркивают чужеземную красоту, унаследованную бин-амирой от матери, о которой ему доводилось лишь слыхать? Неудачный выбор сейчас будет так же свидетельствовать о невнимании, как и отсутствие подарка... Со стоном он захлопнул шкатулки и схватился за виски.
   - Воистину, о Ата-Нар, когда ты желаешь наказать грешника, то лишаешь его разума, и тьма окружает нечастного, заставляя спотыкаться там, где видящий ясно пройдет легко! Тяжки грехи мои, коль разумом я столь скорбен! Разве дары помогут откупиться от Кровавой Мести? Сколь позорно выглядело бы подношение, показав, будто я столь бесчестен, что считаю земные сокровища превыше духовных!
   С этим ибн-амир спешно покинул сокровищницу и, наконец обратив взор свой к разуму, а не к переполняющим его сердце чувствам, вернулся в свои покои - дабы не совершить иных неразумных поступков, не приносящих никакой пользы, зато могущих принести немалый вред. В ожидании Джамиля ибн-Вахида он задумчиво перебирал струны ситара - и звуки, извлекаемые из благородного инструмента, были столь же протяжны и печальны, как и мысли юного Шаира ибн-Хакима.
   Он думал о своей бестолковости, спеси и о том, что до сих пор не научился отделять маску лжи от лика правды, несмотря на то, что рассказы о ловчих магах и янычарах, о поисках ими воров, мошенников и даже убийц, составляли одну из главных радостей его детства. Тем не менее, несмотря на все укоры совести, к тому времени, как ибн-ага Джамиль прибыл, Шаир уже успел сложить свои вопросы к нему и сообразить, что является в этом разговоре самым главным.
   Малика Джамиля привели в кабинет два гуляма, которые немедленно удалились с почтительными поклонами. Выглядел ибн-ага изрядно напуганным и обеспокоенным и очевидно не понимал, зачем он мог так срочно понадобиться досточтимому ибн-амиру, чтобы вытаскивать его из мягкой постели прямо среди ночи. Однако вдаваться в объяснения Шаир вовсе не был настроен.
   - Мир и покой тебе, о Джамиль ибн-Вахид!
   - И тебе, владыка моего разума! Готов повиноваться!
   Шаир велел посетителю усесться и спросил:
   - Думаю, излишне спрашивать навя молодого и с памятью, подобной резвой лошади-трехлетке, помнит ли он столь недавнее происшествие. И все же, помнишь ли ты одно из наших поэтических собраний, где мы обсуждали бин-амиру шаярского амирата, в беседу о которой ты внес значительную лепту?
   Джамиль поклонился и ответил:
   - Действительно, мне бы следовало оказаться кем-то иным, чтобы ответить "не помню", Шаир-бек!
   - Что ж, раз ты помнишь обстоятельства той беседы, можешь вспомнить и иное: от кого и каким путем узнал ты рассказанную тобою пренеприятную историю, вызвавшую столь сильное возмущение собравшихся?
   Живой ум ибн-амира мог многое почерпнуть из читанных им некогда книг, и оттуда он некогда составил себе представление о том, что следует делать, допрашивая свидетеля: сперва дай ему как следует припомнить обстоятельства, а уж после задавай вопросы. И не забудь усладить уши навя достойной похвалой, дабы отвечал он тебе с большей охотой - не со страхом перед тобой, но с душевным расположением.
   - История сия коснулась моих ушей, когда брат моей матери Фаиз ибн-Парвиз, да проживет он больше ста лет, вернулся из поездки в Шаярский амират, где общался с навями исключительно достойными и благородными, так что им следует верить!
   - А кто именно рассказал сию историю твоему достойному дядюшке, ты не запомнил?
   - Боюсь, дядя не упоминал конкретных имен, Шаир-бек.
   - Что ж, хорошо, - со вздохом ответил ибн-амир, не став скрывать своей досады, что не удалось сразу выяснить все обстоятельства. - Премного благодарю тебя, достойный Джамиль-ага, можешь идти, у меня больше нет вопросов.
   Ибн-ага открыл было рот, чтобы узнать, зачем же его подняли среди ночи, неужто ради такой безделицы - но спохватился и, попрощавшись, вышел. Когда двери затворились за ним, Шаир ибн-Хаким вновь взял в руки ситар и продолжил извлекать из него все те же протяжные и печальные звуки. По зрелом размышлении, посылать за дядюшкой Джамиля он не стал. Ибо если разговор между ним и молодым маликом мог показаться лишь странной причудой, то, пошли он ночью еще за кем-нибудь, по городу уж точно поползли бы нежелательные слухи. Это дело следовало обставить тоньше.
   Как раз об этом и размышлял Шаир, терзая струны ситара. Так, в непростых своих помыслах, он провел немало времени, пока ему не стало казаться, что вместо головы у него под чалмой - гудящее гнездо рассерженных ос. Возможно, Карим был прав, и высокородному ибн-амиру следовало отправиться спать, отложив все дела и размышления до утра. Однако, на беду, как раз спать Шаиру после всего случившегося совершенно не хотелось. Зато душа его продолжала томиться и требовала излияния.
   И вот, когда Шаир понял, что сил нет терпеть до утра и ждать, пока проснется дастур, он сообразил, что поговорить можно не только с ним, и испытал некоторое облегчение. Кто сможет понять терзание сердца навя хоть благородного, хоть простого происхождения, как не лучший друг? И уж точно не откажется он склонить к тебе внимание, в какое бы время и с каким бы делом ты ни пришел к нему - ибо узы дружбы, пусть и не закаляются в Негасимом Пламени и не скрепляются священным договором, прочны не менее брачных. И с такой же радостью горит пламя души огнерожденного для друзей, с какой горит оно для возлюбленных и кровной родни.
   Подумав сию весьма утешительную мысль, Шаир отложил ситар и отправился в дальнее крыло дворца, где находились ученые и - что было самым важным для него - располагалась мастерская алхимика. Покои его друга Ватара, ученейшего юного навья, примыкали к ней непосредственно. Постучав в двери спальни и не получив ответа, Шаир смело вошел в мастерскую, запертую от прочих, но не от него. Как и следовало предполагать, мудрейший Ватар-аль-алим был здесь - полночи не смыкал глаз над каким-то особо мудреным зельем. Теперь он внимательно рассматривал на просвет нечто зеленое и пенистое в пузатой склянке, поднеся его поближе к лампе. Справа от него что-то булькало, выпуская в воздух облачка ярко-малинового дыма. От алхимических испарений, смешанных с магией неясного толка, у ибн-амира привычно зачесались рога, и он схватил у двери позолоченные защитные накладки из меди с начертанными на них знаками, приглушающими магические токи, но не скрывающими их полностью, и стеклянные очки для защиты глаз. Надев их, Шаир накинул заодно и расшитый знаками халат, после чего обратился к другу.
   - О, как удачно застал я тебя не спящим, дорогой Ватар! - с облегчением воскликнул ибн-амир, в душе которого из-за ночных скитаний поселилось сомнение, будет ли он хоть где-то желанным гостем.
   - Сейчас я занят, друг мой Шаир, но если желаешь, можешь немного помочь мне с опытом, чтобы реакция пошла быстрее, - ответил Ватар-аль-алим.
   Шаир подошел и получил в свое распоряжение песочные часы, заполненные на промежуток около минуты, подозрительного вида бутылку на медленном подогреве - ту самую, что пускала малиновые облака, коробочку перламутровых шариков и стеклянную палочку, чтобы помешивать раствор. Ему было велено кидать по шарику каждый раз, как пересыплется песок в часах, и помешивать палочкой постоянно.
   - И что у нас должно получиться? - задумчиво поинтересовался Шаир, когда у него иссякло терпение мешать малиновое варево молча. Что случилось на третьем шарике.
   - У тебя должен получиться магостабильный индикатор, а у меня, есть шанс, получится одна интереснейшая штука, но я вовсе не уверен, что завершил серию опытов. Предыдущий образец был неплох, но все же не идеален, и я пытаюсь учесть ошибки... Это может получиться далеко не с первого раза.
   - А все же, какая именно штука?
   - Зелье для обезвреживания артефактов, которое бы не растворяло все подряд, помимо магической сущности артефакта.
   - А зачем? - поразился Шаир, которому в голову бы не пришло, что Ватар питает какую-либо ненависть к магическим амулетам. - Артефакты сложны в изготовлении и удобны в применении, зачем же ты хочешь разрушать их, о мой многомудрый друг?
   Ватар посмотрел на своего не смыслящего в науке друга взглядом сочувственным, но полным внимания и уважения.
   - Затем, о мой драгоценный ибн-амир, чтобы прекратить их действие в тех случаях, когда оно является нежелательным, а принадлежит артефакт не тебе, и ты не в состоянии приостановить присущую ему магию иным путем.
   - О! Мудрая мысль, - изрек Шаир и задумался над тем, как повезло ему с другом, достигшим таких высот в учености.
   В покое и сосредоточенности они провели еще некоторое время, после чего Ватар, поблагодарив ибн-амира за столь драгоценную помощь, отослал его посидеть на диване, а сам склонился над склянками, капая из своей пузатой в прочие, наблюдая, что происходит после этого, и быстро записывая что-то калямом в длинный исчерканный свиток. Наконец он закончил и спросил:
   - Так что привело тебя ко мне среди ночи, друг мой?
   - А разве ты не будешь растворять артефакт? - немного разочарованно спросил ибн-амир, которого теперь терзало любопытство, раз уж ему довелось столь сильно поспособствовать изобретению.
   - Нет, получившийся образец показал не самые достойные результаты, и опыт на артефакте может быть опасным, а я не могу относиться к твоей жизни с таким пренебрежением!
   - Благодарю тебя, о мой многомудрый друг, за столь сильную заботу о моей жизни, - от души ответил Шаир ибн-Хаким, и тут же сердце его будто укололо иглой, когда вспомнил он, что теперь его жизнь - лишь плата за обиду, нанесенную им бин-амире Шаярии. - Хотя стоит ли она ныне хотя бы и горсти песка из этих часов, я не ведаю...
   - Что случилось, о драгоценнейший? - взволнованно спросил Ватар, и тогда поведал ему ибн-амир и о помолвке, и о своем отвращении, и о последовавшем вызове от Адили, смутившем его душу.
   - Думается мне, - изрек Ватар - и на лице его и впрямь отразилась глубокая задумчивость, поскольку найти нужные слова в трудную для другого навя минуту бывает порой не легче, чем воду во время засухи. - Думается мне, твое суждение и впрямь было... несколько опрометчивым.
   Ибн-амир заломил руки, вскочил и принялся бегать по мастерской, подобно узнику каменного зиндана, не ведающему покоя ни днем, ни в ночи.
   - Не будь со мной слишком мягок, Ватар, я уж вырос из того возраста, когда у навя не пробились рожки, и способен нести ответ за свои слова и поступки! Вопиющая, непростительная торопливость суждений, достойная лишь навя, впавшего в полную дикость - вот как это должно называться! Или даже хуже, о мой чересчур милосердный друг! Не только дикость, но и глупость, подобная человеческой! Твой Шаир - недостоин называться сыном Хакима, мудрейшего правителя нашей державы! И лучше ему пойти и найти себе в названные отцы какого-нибудь глиноголового человека, путающего Навь с Правью! Таково будет воздаяние мне по заслугам, по уму и по Чести... А Кровавая месть - это лучшее и милосерднейшее, что я заслужил. Смогу хотя бы умереть, как истинный навь и малик.
   И невозможно постичь, как могли называть столь недостойного поэтом, ведь поэт - это не только тот, кто находит рифму в бейте, но тот, кто вкладывает в поставленные рядом слова капли склеивающего их смысла! Мне же следовало бы называться не поэтом, а площадным зазывалой - их грубые и наглые речи куда ближе к тому, что исторгает мой рот! Я говорил тебе, что я понимаю женщин? Забудь, аль-алим! Я не понимаю ничего, и меж рогов моих - мозг, подобный мозгу мартышки. Право, добр Ата-Нар, что такая недостойная жизнь не продлится слишком долго.
   С этими словами несчастный Шаир едва не упал обратно на диван, бессильно всплеснув руками. Ватар же обернул к нему свое лицо, на котором отразилось искреннее и глубокое сострадание.
   - Шаир-бек, ты говоришь так, словно твои бейты были написаны навем воистину злокозненным и не имеющим понятия о Чести. Но мы знали друг друга еще до наречения имен, и мне хорошо известна прямота твоего сердца, и мне ведомо, что о Чести ты печешься поболее многих в этом амирате. И хоть ты и заблуждался, но заблуждался искренне. Чистота твоих помыслов, увы, не может являться поводом для полного твоего оправдания, но лечь в его основу должна. Так что, думается мне, тебе следует съездить в Шаярский амират и говорить с бин-амирой и ее родителями с той же искренностью, как ты говорил со мной. Тогда, может, что доброе из этого и выйдет.
   Ибн-амир немедленно вскочил на ноги:
   - Воистину, сам Ата-Нар дланью проведения послал мне друга столь мудрого, как ты! Я знал, что найду у тебя не только утешение своему истерзанному сердцу, но и разумные речи. Ты прав, любезный мой Ватар: я должен собираться в Шаярский амират сейчас же! И ты - поедешь со мной.
   Так укрепившись духом, достойный сын правителя немедля собрал себе сопровождение из благородных маликов своего возраста, начертал короткую записку своему отцу и покинул дворец. Путь его пролегал в цветущую Ферузу.
  
   Приостановившись в минутной нерешительности, бин-амира оглянулась и, убедившись, что ночь вокруг одинока и никто не встревожится от ее действий, стряхнула с рук заклинание. Оно не смогло бы полностью уберечь ее от ловчих магов, но должно было слегка покружить преследователей, выигрывая сияющие жемчужины времени для воплощения дальнейших планов. После этого Адиля двинулась в ту сторону, куда обычно выезжала на своей тонконогой кобылице, чтобы проскакать по улицам Ферузы, направляясь в путешествия ближние и дальние. При всей любви к городу, бин-амира не слишком хорошо знала улицы и закоулки родной столицы, а потому ей требовалось выбраться к местам знакомым, хоть бы и видела она их чаще из седла. Даже покинув дворец, Адиля по-прежнему не могла направить свои стопы прочь из родного города прямым путем, ибо дороги беглецов и мстителей всегда извилисты, как горные тропы - и столь же трудны.
   Место, в которое она теперь направлялась, было хорошо известно многочисленным гостям Ферузы, прибывшим по делам либо же для праздного восхищенного созерцания местных красот. Постоялый двор "Под сенью тамаринда" по праву считался одним из лучших в городе. Внимательная бин-амира приметила красивую резную вывеску над дверями давным-давно, не ускользнуло от ее взгляда и то, что лошади и верблюды, стоящие у коновязи, принадлежат навям небедным. Опасностей Адиля, истинная дочь своей матери, не боялась - однако разум подсказывал ей, что сомнительные заведения могут служить источником больших неприятностей, особенно для юных девушек. А неприятности стали бы серьезной помехой в осуществлении ее планов. Посему, "Под сенью тамаринда" - пристанище для богатых купцов и путешественников, показалось ей куда более подходящим, нежели какая-нибудь злачная дыра на задворках Ферузы. В последней проще было бы остаться незаметной, но и ввязаться в нехорошую историю тоже было куда как легче.
   Почтенный Мадьяф ибн-Хасиб не так уж часто сталкивался с тем, что постояльцы являются к нему среди ночи, а тем более - пряча свое лицо. Нави у него останавливались исключительно достойные и благопристойные, и по ночам он, как правило, спал, а не следил, подобно держателям всяких подозрительных притонов, чтобы гости ненароком не устроили драку и не крали друг у друга ценные вещи. Посему, когда Мадьяфа разбудил очень настойчивый стук в двери, а затем он сумел нащупать пальцами фитиль лампы, чтобы зажечь его, спустился вниз и увидел нежданную посетительницу - никакой радости это у него не вызвало. Точнее сказать, сперва владелец постоялого двора и вовсе принял ифрикийку за сакибу курьерской почты, принесшую срочные известия для кого-то из посетителей, так как нави, искавшие приюта в стенах его постоялого двора, обычно являлись с куда большим багажом и в сопровождении слуг.
   - Доброй ночи! - поздоровался он.
   - И уам, - ответила гостья с сильным акцентом. - Мне нужна комната.
   Тут-то достойный Мадьяф и оглядел гостью с ног до головы весьма придирчивым и подозрительным взглядом. Одета она была в достаточно простую, неновую одежду и не походила на того, у кого кошелек не звенит лишь потому, что слишком туго набит. Осторожно и в вежливейших выражениях владелец постоялого двора попытался спровадить гостью:
   - С радостью и удовольствием я позабочусь о крове над вашей головой, но, возможно, достойной гостье нашего города стоит узнать, что у нас есть заведения, где за ночь не просят платы в серебре? Не будет чести в том, чтобы скрыть сведения о них, и не будет бесчестья в том, чтобы не потратиться лишнего.
   Адиля посмотрела вокруг, раздумывая, что важнее: разумная экономия денег или же времени - и, приняв решение, ответила:
   - Я устала, путешестуя порталом, так что предпочту проуести ночь под благоуханными уетуями тамаринда.
   С этими словами она открыла свою дорожную суму и, к немалому удивлению Мадьяфа, извлекла оттуда весьма увесистый кошель монет. К тому же от пристального взгляда хозяина постоялого двора не ускользнул выглянувший из сумы край платья тончайшего расписного шелка. "Старый осел, - тут же мысленно обругал он себя. - За столько лет мог бы и научиться отличать благородных гостей от оборванцев, в каком бы виде они к тебе ни пришли!" Теперь уж ему сделалось понятно, что простое платье ифрикийки было лишь дорожной одеждой - и, желая загладить свою оплошность, Мадьяф отступил от двери с нижайшим и угодливейшим поклоном, жестом приглашая гостью внутрь.
   - Вся раскидистая сень тамаринда, стол, кров и мягчайшая постель - к вашим услугам, о достойная госпожа!
   Адиля изобразила сдержанный зевок, чтобы хозяин не сомневался, сколь сильно она нуждается в отдыхе, и попросила подыскать ей тихую комнату, лучше с окнами во двор, чтобы провести ночь в покое, и воды для умывания после долгого путешествия.
   Получив все запрошенное, бин-амира тщательно заперла дверь и принялась отмываться от сурьмы, которая основательно въелась в кожу за это короткое время. Но все же ей удалось вновь сделаться светло-пурпурной, как она и привыкла. После этого Адиля, распахнув просторные складки одежды, под которыми можно скрыть многое, извлекла оттуда закреплённый на боку шнуром и кожаными ремешками длинный синский меч, называемый "катана". Осторожно подняв его на ладонях к лицу, бин-амира коснулась оружия лбом и губами.
   - Прости меня, о благородный клинок маликов, что пришлось тебе пребывать сокрытым, подобно инструментам преступника. Сие было совершено мною не против законов чести, но во имя их исполнения.
   Второй меч, короткий, который синцы именуют "вакидзаси", лежал у бин-амиры в дорожной суме, завернутый в одежду. Она извлекла его оттуда, положив на стол рядом с катаной - и так они составили пару, зовущуюся "даи-сё". Малики земли Син носят вместе два клинка, которые куются в одном огне и одним мастером, со специальными обрядами и заклинаниями - и, таким образом, соединены друг с другом особыми узами, подобно мужчине и женщине, освятившим свой брачный союз Негасимым Пламенем. Мечи никогда не разлучают друг с другом, и если одному было суждено прийти в негодность, то уж невозможно подобрать новой пары и второму - и даи-сё распадается вовеки.
   Розовое шелковое ханьфу, край которого поведал о ней владельцу постоялого двора достаточно, чтобы тот отринул свои сомнения, бин-амира разложила на кровати и вздохнула. В нем и подобных ему Адиля обычно проводила время с матерью, прекрасной Джахирой. Мать учила ее вести себя подобно благородной девице синьского происхождения, и они вместе рисовали тушью бамбук и орхидеи, пили зелёный чай, заваривая его иным способом, нежели то было принято в амиратах, а также читали стихи длинные и короткие. Так что знала она достаточно о той жизни, которую собиралась ныне провозгласить своей единственной. Не будучи похожей на чистокровную жительницу амиратов, выделяясь цветом кожи, чертами лица и невысоким ростом, Адиля собиралась назваться синкой.
   Этот наряд был у бин-амиры одним из самых излюбленных. Он шел к цвету ее лица и всегда напоминал ей о цветении синских вишен в амирских садах. В пору их цветения Адиля чувствовала себя так, будто прикасалась сердцем к далекой родине своей матери, которую ей ни разу не доводилось видеть наяву. И теперь она выбрала розовое ханьфу, чтобы было легче почувствовать себя той, кем она намеревалась стать. Драгоценный шелк верхней части наряда был расписан в изящной и вдохновенной манере, коей владеют синские мастера кисти, умея лишь несколькими легкими мазками вдохнуть жизнь в свои творения. Белые пышные облака и столь же белоснежные розы украшали рукава и подол платья - и казалось, будто цветы растут высоко в горах, обрамленные лишь нежно рдеющим закатным или рассветным небом. Нижнее платье белого, летящего шелка всегда приятно прилегало к телу, довершал же наряд оби цвета красного турмалина.
   Зная свою привычку нет-нет да и выпачкаться в краске, словно она ребенок, только осваивающий искусство владения калямом, Адиля собиралась сперва накрасить лицо и лишь потом переодеваться в нежные шелка. Решив так, она нанесла на лицо светлую пудру и румяна, подрисовала губы и глаза - и сразу сделалась несколько старше, чем привыкла видеть себя в зеркале. Тебе наверняка известно, о драгоценнейший слушатель моей истории, что синки имеют обычай сильно белиться, и это в наших краях изрядно выделяет их среди прочих, вкупе с иными от рождения оттенками кожи и иной, чем у навей амиратов, манерой одеваться. Адиля же теперь хотела быть как можно меньше похожа на себя и как можно сильнее - на чужестранку из земли Син.
   Лицо в зеркале казалось бин-амире чужим - будто оно в самом деле принадлежало не ей, будто она украла его с помощью какой-то магии и теперь станет носить, как маску, которая скроет от остальных ее истинную жизнь и личность навсегда. Да и не было у нее больше той жизни, которой она жила еще вчера: все, что от нее осталось - несколько вещей в дорожных сумках. Так мало... и ничего уже не вернуть. Адиля была готова расплакаться прямо сейчас, горюя по своему навсегда потерянному прошлому, но вдруг спохватилась, поняв, что от слез с лица потечет краска. Эта мысль, такая простая и приземленная в сравнении с чувствами, терзающими ее сердце, отчего-то возымела действие: тяжело вздохнув, бин-амира отвернулась от зеркала и решительно встала, чтобы одеться.
   Облачившись в розовое ханьфу, она перехватила свой гибкий стан поясом оби, завязав его вычурным и пышным узлом - и лишь тогда занялась прической. Это разумнее было делать, уже одевшись, дабы не сбить неосторожным движением сложную укладку, которую у синских прелестниц принято сооружать между изящных рожек. Серебряные шпильки с мелким речным жемчугом одна за одной погружались в темные волосы Адили. Движения эти были ей привычны, и все же немало минут утекло, прежде чем дело было закончено. Довершал прическу простой, но изящный гребень, инкрустированный перламутром.
   Наконец бин-Амира взяла даи-сё, с коими умела управляться не хуже, чем с саифом, обучаясь синскому искусству владения оружием с детства. Она сунула мечи за широкий пояс и, завязав сумки, выскользнула в окно - ведь, право же, немало удивления вызвало бы появление из комнат, только что занятых ифрикийкой, высокородной синки.
   Ночь благоуханной свежестью дохнула ей в лицо. Когда не поднята пыль, чуть светит луна и нави спят по своим домам, не создавая шума, мир видится особенным, немного ненастоящим: будто отчасти, но не до конца ожившая картина талантливейшего живописца - и в такие минуты кажется, что любое свершение будет легким, лишь бы оно не испортило сие прекрасное полотно.
   Так и бин-амире дальнейший путь ее, еще недавно скрытый от разума в пелене грядущего, теперь виделся на удивления ясно, и любые трудности, которые могли поджидать впереди, выглядели преодолимыми. Под окнами постоялого двора Адиля немного замешкалась, но не сомнения, точащие сердце, были тому причиной: она остановилась, завороженная дивным ночным зрелищем. Здесь, скрытый от глаз проходящих и проезжающих по улице, в самом деле рос огромный старый тамаринд, загораживая половину неба пышной кроной.
   Сейчас сквозь его листву робко пробивался лунный свет, создавая ощущение, будто сама луна запуталась в ветвях и не может выбраться. Бин-амира замерла, залюбовавшись - и не заметила вовремя, что ее подстерегает нежданная опасность. Сперва, заслышав глухое рычание по левую руку от себя, Адиля даже не поняла, что за звук донесся до ее ушей - но, обернувшись на него, сразу же увидела большого и лохматого серого пса, припавшего к земле шагах в двадцати от нее и грозно оскалившего белые зубы. Он был хорошо виден в лунном свете, заливающем двор - и зрелище это было столь неожиданным для бин-амиры, что в первое мгновение она совершенно растерялась. Пес, тем временем, вновь издал угрожающий рык и подступил к ней на несколько шагов ближе. И Адиля совсем неуместно, будто в жизни не сталкивалась с собаками, махнула на пса сумкой и зашипела:
   - Умолкни!
   Ведь ей так не хотелось, чтобы пес привлек к ней лишнее внимание и помешал планам, а на шум и рычание мог выскочить хозяин постоялого двора. Само собой, поведение бин-амиры возымело обратное действие: пес, рявкнув на нее громче, кинулся на шаг ближе и снова припал к земле.
   Ладонь Адили буквально сама собою обхватила рукоять меча - и, возможно, именно то, что бин-амира прекрасно понимала, как легко она одолеет пса в одно движение, помогло ей опомниться. Совсем негоже расправляться с охранником, который достойно блюдет свой пост, а пес не виноват в том, что ее личные намерения хотя и благородны, но тайны. Бин-амира тут же отпустила меч - и медленно, чтобы не пугать собаку еще сильнее, подняла руку для жеста заклинания. Оно было совсем простым, и только внезапная растерянность не позволила ей вспомнить и использовать его раньше. Всего три звука и жест пальцев - может запомнить и ребенок. Адиля и выучила его еще в детстве, перед тем, как начать обучение верховой езде на маленьком лохматом пони. Заклинанию учили всех детей, прежде чем посадить в седло - оно позволяло быстро успокоить животное, чтобы не понесло и не выкинуло из седла. Для нападающей собаки оно тоже годилось.
   Похожее на маленькую светлую искру, оно легко сорвалось с пальцев и, пролетев по воздуху, коснулось собачьего лба. Пес тряхнул головой - и в смятении сделал шаг назад. Однако Адиля прекрасно ощутила рогами, что заклинание, чем-то отраженное, не подействовало, и пес просто слегка ошеломлен борьбой магий у него под носом. Ошейник - поняла бин-амира. Рачительный хозяин проследил за тем, чтобы воры не могли справиться с псом, и это было вполне разумно для него, но мешало ей. В следующий жест Адиля вложила сил куда как поболе, так что искра вылетела ярче и, коснувшись собачьего лба, растворилась. Пес немедля прекратил рычать и скалиться, а шесть его улеглась. С самым удивленным и подавленным видом он смотрел на бин-амиру взглядом, говорящим, что он сам не понял, как мог напасть на свою подругу. Его сделалось жалко, и Адиля, присев на корточки, подозвала его к себе и почесала за ухом. Потом достала из сумки отличнейшую бастурму и, отрезав от нее кусок, угостила пса. Ей все еще было неловко, что она схватилась за меч, и хотелось как-то загладить свою вину.
   Пес благодарно смахнул с руки угощение и вопросительно посмотрел на бин-амиру.
   - Покажи мне выход, умничка, - попросила она.
   Ее неожиданно обретенный лохматый друг радостно взмахнул хвостом и, вывалив язык, побежал в дальний конец двора. Там, увитая виноградными гроздьями и оттого незаметная с первого взгляда, скрывалась прочная деревянная дверь, запертая на ночь на крепкий железный засов. Поблагодарив пса и на прощание еще раз потрепав его за ухом, Адиля выскользнула на безлюдную улицу. Дверь, разумеется, тоже пронизывали защитные чары - но столь же слабые, как и на ошейнике, так что бин-амира смогла, аккуратно ее прикрыв, вновь затворить засов: подчинять себе металл Адиля, будучи боевым магом, умела ничуть не хуже, чем подчинять животных. Чтобы обойти защитные чары, пришлось немного потрудиться, однако она не могла оставить распахнутой дверь, доставив тем самым неприятности хозяину.
   Бин-амира пошла направо, так как, по ее разумению, в этом направлении улица должна была вывести примерно туда, откуда она пришла, но та внезапно резко свернула и оборвалась лестницей, ведущей вниз. Можно было вернуться назад и попытаться обойти постоялый двор, но бин-амира рассудила, что ей в любом случае спускаться и, значит, ступеньки ведут приблизительно туда, куда нужно. Подсвечивая себе несильным заклинанием, она смело сошла по лестнице, зажатой меж стен, загораживающих дворы. Свисающие то там, то сям ветви, создавали ощущение потолка, так что казалось, будто она идет где-то в погребах.
   Спускалась лестница довольно долго и оканчивалась в переулочке столь узком, что маленькие балконы едва не касались друг друга, а кое-где между ними и вовсе были перекинуты деревянные мостки - видно, чтоб ходить друг к другу в гости. От этих балкончиков, мостков и широких козырьков над дверями и окнами, закрывающих узкую полоску неба, ощущение подземелья только усилилось. В переулке было пустынно в столь поздний час, и шаги Адили отдавались легким эхом. Теперь она шла в нужном ей направлении - однако вышла, против своего ожидания, не на улицу, а на маленькую круглую площадь, посреди которой бил фонтанчик и росла одинокая акация. От площади расходились такие же переулочки, как и тот, в котором она была только что - в четыре разных стороны.
   Девушка стряхнула с рук еще одно заклинание для запутывания следов и упрямо выбрала переулок, что был относительно справа и полого вел вниз, после чего решительно нырнула в густую тень. Ее плавный шаг по-прежнему эхом отдавался от стен, один раз под ноги метнулась кошка, а за воротами очередного дома во дворе, по всему, сидели веселящиеся нави: оттуда лился желтый свет лампы и слышались обрывки бесед и смеха. Зачем-то замедлив ход, Адиля прислушалась и поняла, что там играют в нарды, подшучивая друг над другом по поводу "запертых в домах" фишек. На какую-то секунду бин-амира позавидовала их размеренной и покойной жизни, которую для себя уже не представляла возможной - и в сердце снова остро кольнула тоска. Она только покинула свой дом и не могла успеть соскучиться, но сама невозможность возвращения к былому приволью заставляла сердце ныть.
   Чувства эти были непрошеной помехой, поэтому Адиля вернулась мыслями к тому, из-за кого она лишилась прошлого. "Только ясминский ибн-амир мог сломать чужую жизнь, ничего о ней не зная, - зло подумала она. - Да еще вот одичавшие нави так делают". Гнев поднялся изнутри обжигающей волной, и она непроизвольно выпустила когти. Как он мог так с ней поступить! Адиля стиснула зубы и уверенно двинулась дальше. Пустые тихие улицы и ночная прохлада делали свое дело: постепенно ее гнев утихал, сменяясь на решимость в достижении цели. Теперь, оставив позади родной порог, она жаждала мести еще сильней. Места по-прежнему были совершенно ей незнакомы, но она понимала, что идет в верном направлении и рано или поздно должна выйти туда или примерно туда, куда стремилась. Вновь свернув, Адиля прошла немного вперед - и замерла, заметив мелькнувшую на балконе третьего этажа тень. Метнувшись вперед, неизвестный ловко перескочил на толстую ветвь дерева, росшего неподалеку, и принялся спускаться вниз. Бин-амира вжалась в стену, решив, что это вор, выбирающийся из только что ограбленного жилища - но тут на балконе показалась вторая фигура, женская.
   - Доброй ночи, Азиз! - вполголоса сказала неизвестная, слегка наклонившись.
   - Доброй ночи, звезда моя! - так же тихо ответил мужчина, уже успевший спрыгнуть на землю.
   Незнакомка свесилась вниз - и легким движением руки бросила что-то возлюбленному. В темноте Адиля сперва не разобрала, что это, но потом увидела белую розу, когда Азиз поймал ее и поднес к лицу, чтобы вдохнуть аромат.
   - Чтобы ты помнил обо мне, - все так же негромко сказала женщина.
   - Этот цветок - одно из самых дивных творений Ата-Нара! - ответил ей возлюбленный. - Но ты в сотню сотен и тысячу тысяч раз прекраснее его! Как же я могу тебя забыть?
   С этими словами он послал к балкону красивый белый огонек из пальцев - и пошел прочь, намереваясь свернуть в арку неподалеку от того места, где спряталась бин-амира.
   "Хорошо же быть простым навем, не связанным заботой о благе страны, - подумала она, проследив за ним взглядом, - и следовать в делах любви и брака одному лишь сердцу. Дела же знатных навей слишком сложны и закручены, подобно этим закоулкам".
   Тут Адиля, которая успела несколько взволноваться от того, что ей никак не удается выйти в места ей известные, даже задумалась, не спросить ли Азиза о том, как выбраться отсюда. Однако то, что она случайно подсмотрела конец свидания, было бы слишком очевидно, а подобные моменты являются чересчур личными, и потому, решила бин-амира, не стоит тревожить чужие души смущением - и замерла. Лишь спустя пару минут она направилась в ту же арку, где скрылся удачливый любовник, рассудив, что ей следует забрать еще правее - и это было хорошим решением. Пройдя даже не столько переулочком, сколько междудворьем, окружённым заборами, она очутилась на улице куда более просторной, от чего даже задышалось легче. Знакомой улица тоже не была, но, пройдя вниз по ней, Адиля очутилась, наконец-то, в месте, прекрасно ей известном. На площади первейшего из Феллахов, амира Мутавади ибн-Кадира, основателя прекрасной Ферузы, высокородного, который с честью принял прозвание Землепашца за свои заслуги.
   Бин-амира чтила своего благороднейшего предка - и теперь, оказавшись перед его прекрасной статуей, в почтительном жесте приложила ладонь ко лбу и склонилась в достойном величайшего правителя поклоне. Вероятно, заметь ее кто-нибудь сейчас, он нашел бы зрелище весьма странным: высокородная синка, очевидно приезжая, склоняющаяся перед памятником Мутавади бени-Феллаху так, как принято в амиратах. Однако в такой час на площади никого не было, лишь одинокий голубь, проснувшийся слишком рано, клевал лежащие у подножия статуи два персика и ячменную лепешку. Крестьяне Шаярии нередко приносили к ногам первого амира дары - малую часть урожая, данного им землей, некогда взлелеянной его руками. Считалось, что это дарует удачу и благополучие. Принесенное не было принято убирать: на площадь приходили бедняки, чтобы взять себе еды, если возникала нужда. "Амир изрезал землю Шаярии каналами, как кровеносными сосудами, чтобы его народ мог жить и никогда не голодать", - эти слова в амирате знал любой ребенок. И все шаярские нави находили в высшей степени достойным почитать память великого Мутавади, некогда кормившего свой народ, и доныне давая возможность страждущим найти еду у его ног.
   Адиля заметила, как кромка неба отчетливо зазеленела, а остальное сделалось темно-бирюзовым и почти беззвездным - верный признак приближения ока Ата-Нара, прежде чем край его вынырнет из-за горизонта и окрасит все в нежные розовые, персиковые и золотистые оттенки. Что ж, это была длинная ночь, но ей следовало подойти к концу, а бин-амире - вступить в новый день в совсем ином качестве, чем прежде. Уверенно выйдя на улицу, столь пышно усаженную деревьями, что она походила на угол сада, Адиля, невольно ускорившись, пошла к Великим Вратам, кои стояли неподалеку от пристаней на широкой площади.
   Едва Всевидящее око Ата-Нара устремило взгляд свой на прекрасную, будто жемчужина, Ферузу - как город начал стряхивать с себя ночные немоту и оцепенение. Бин-амире почти не доводилось видеть его таким - медленно пробуждающимся для шумной и суетливой дневной жизни - и теперь она ловила каждое мгновение со щемящей смесью тихой радости и тоски. Адиля любила Ферузу всем сердцем, но ей очень скоро предстояло покинуть ее навсегда. Вслед за воркованием голубей улицы наполнялись гомоном навей, возвращающихся после сна к своим обыденным заботам. Мимо бин-амиры прогрохотала тележка зеленщика, поспешающего на рыночную площадь, чтобы успеть занять место получше. Следом за ним из-за угла показалась молочница, женщина весьма внушительных статей, несущая глиняные бутыли со свежим молоком прямо в руках и в огромном коробе за спиной. Она оставляла их у дверей домов, как делала это изо дня в день, вот уже много лет. "Благословенный город, и благословен наш амират", - подумала Адиля. Воистину, ничто не свидетельствует так о благополучии державы, как возможность безбоязненно оставлять молоко у порога, зная, что его заберет лишь тот, для кого оно предназначено.
   Засмотревшись в очередной раз на привлекшее ее внимание зрелище, бин-амира едва не столкнулась со спешащим на службу сакибом, который прижимал к себе добрый десяток официальных свитков. По лазурно-синему цвету его длинного кулаха и сургучным биркам на свитках было легко определить, что сей достойный чиновник принадлежал к Водной Службе, заботящейся обо всех источниках и водоемах, каналах и кораблях амирата. Всякий в Ферузе был занят своим делом - и всякий вносил свою лепту в то, чтобы и в столице, и во всем государстве не ослабевало течение жизни.
   Хотя было еще рано, но один сорванец уже выскочил из дому, крикнув внутрь:
   - Я пока не хочу кушать, няня, испей свой кофе без меня! - и побежал вдоль по улице.
   Некоторое время спустя Адиля увидела его же, стоящего под другим домом и выкликающего своего друга погулять:
   - Воробушек, выходи, тебе говорю! У нас назначена дуэль, и дело Чести - вовремя приходить на неё.
   Понятно, что дуэли среди столь юных навей были лишь игрой, но, тем не менее, готовили к будущей жизни поболе, чем игры в "маги против воров" или прятки.
   Задумавшись о детях, чье будущее представляется бескрайней чередой возможностей, Адиля с улыбкой вступала на площадь Врат, к своей промежуточной цели. В столь ранний час никакого столпотворения у Великих Врат не было, и дежурный стражник, взяв с нее положенную плату, пошел поднимать прикорнувшего сахира. Терракотового цвета навь с длиннейшими носом и рогами, зевая, стронул в круговое движение шар, который, идя своим обычным маршрутом по периметру Врат, зажигал магические знаки. Из них исходил волшебный огонь - и, свиваясь друг с другом, множество дивных токов создавали транспортный Портал, связанный по просьбе бин-амиры с другим, стоящим в Сефиде. С неистово бьющимся сердцем Адиля ступила в него, и ее будто снесло бурным течением реки. Это было похоже головокружительное, но короткое падение.
   Откровенно говоря, бин-амире ощущение понравилось: оно походило на сумасшедшую карусель, и было в происходящем что-то сладко завораживающее, хотя и пришлось, после того, как она вышла на постамент у Врат Сефида, постоять на месте пару минут, давая голове перестать кружиться. Местный янычар понимающе подал ей руку и помог сойти по трем каменным ступеням, освобождая место для следующего путешественника, могущего возникнуть в любой миг.
   Адиля прошла еще пару шагов, чтобы не помешать другим странникам, и остановилась, со сжимающимся сердцем вглядываясь в город ее новой жизни. Ей даже показалось, что тут иначе дышится - впрочем, позже она поняла, что в Сефиде действительно более сухой и пыльный воздух, отличный от того, к которому она привыкла в зеленеющей Ферузе. К счастью, ранним утром эта разница не была столь заметной. Белые, сахарные дома кругом, без единого вкрапления песочного или глинистого цвета, ее поразили. Действительно белый город!
   Справившись с волнением, Адиля повернулась назад, чтобы расспросить янычара о местных гостиницах - ведь, занимая пост у врат, он наверняка должен знать, где могут остановиться путешественники - но тут послышался топот копыт, и площадь заполонили всадники на статных конях. Поднятая ими пыль заставила Адилю закашляться, прикрыть лицо рукавом и отойти подальше, пока они кружили у Врат. Кто-то из всадников громко выкрикнул "Феруза!" - и бин-амира уставилась на загорающийся портал и конную процессию, широко распахнув от удивления глаза. Все произошло чересчур быстро. В облаке пыли она едва успела разглядеть, как на широкий пандус для тех, кто путешествует через Портал верхом, въехал всадник, прикрывший лицо краем чалмы, на белоснежном, словно стены города, скакуне. И как следом за ним в портале исчезает знаменосец, несущий на длинном древке флаг правящего дома Азимов с двумя тонкими вымпелами: символом мирной дипломатической миссии и вторым - личным знаком наследного ибн-амира. Поняв, кто перед ней и куда он направляется, Адиля кинулась обратно, но это было делом безнадежным: она добежала, лишь чтобы увидеть, как во Вратах исчезают задние ноги последнего коня.
   Ясно было, что никто бы ее так просто назад не пустил: следовало оплатить проход назад и подождать минуту, пока Портал запустится вновь, за это время всадники ускачут, да и вообще пешком их не догнать. А если задуматься, то и зачем? Неизвестно, что ее враг надумал делать в Ферузе, но намерениям его бин-амира не доверяла, так что решила ввериться воле Ата-Нара, который, приняв ее месть, озаботится и возможностью исполнения.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"