Аннотация: Рассказ написан лет десять назад. Предлагался для публикации одному толстому журналу, принят не был и пролежал в столе все это время. Перечитавши, я подумал, что он не лишен актуальности и сегодня.
Дело профессора Титова
Профессор Андрей Георгиевич Титов, в полном смятении от процедуры своего ареста, не шел, а как будто тащился, сопровождаемый надзирателем, по коридору следственного изолятора. Ему все еще казалось, что его заставляют участвовать в странном спектакле, в голову назойливо лезло "от сумы да от тюрьмы...", и он каждый раз пытался оборвать фразу как сценарную банальность. Наручники с него сняли, когда ввели в здание, и он на минуту почувствовал, какое это благо, что можно протереть очки, помассировать запястья, пострадавшие от грубого металла.
Надзиратель открыл дверь камеры и профессор даже пошатнулся, когда оттуда его обдало волной испарения хлорной извести из отхожего места. Камера оказалась одиночной и это, при известном дефиците мест в российских СИЗО, было ему указанием на степень опасности преступления, в котором его обвиняют. Формулировка обвинения, зачитанного ему, выглядела такой нелепой, что память профессора, чрезвычайно цепкая на все осмысленное, не смогла ее удержать в точности, только слова - "разглашение" и "государственная тайна".
Дверь с грохотом захлопнули и заперли, задвинув щеколду и дважды повернув ключ в замке; профессор тяжело опустился на скрипучий топчан и на некоторое время как будто потерял сознание. Очнулся он от скрежета открываемой двери. Вместе с надзирателем вошел какой-то человек в сером костюме. Надзиратель сказал: "Это ваш следователь. Если есть претензии по условиям содержания, можете передать через него". Одна претензия у профессора уже была, и он сразу осведомился, нельзя ли, чтобы хлорку ему заменили каким-нибудь дезодорантом. "Это не положено, - строго сказал надзиратель, - нужна дезинфекция" и вышел, оставив дверь приоткрытой.
Следователь представился, сказал, что это - первичное посещение: идентификация личности подследственного, официальное предъявление ему обвинения, ознакомление с процедурой следствия. Все обвинение, как оказалось, и выражалась теми самыми словами: "разглашение государственной тайны", существенно новым были для профессора лишь номер статьи УК РФ и наказание, ему грозившее - до 7 лет лишения свободы с лишением некоторых прав на 3 года. Изумленный вид профессора вызвал раздражение следователя: "Что это вы удивляетесь? Как будто не знаете, что в Австралии опубликован ваш материал, содержащий сведения, составляющие государственную тайну. Так что придется держать ответ перед законом". Предложив расписаться в протоколе, следователь ушел, дверь опять заперли.
Тяжелое недоумение профессора от этого разъяснения только усугубилось. Продираясь памятью сквозь поток событий последнего времени, он никак не мог понять, откуда вся эта фантасмагория. Абсолютно все его научные публикации выходят в свет, как и прежде, только после визирования отделом конфиденциальности его института. Никогда и ни с кем из иностранцев он не обменивался профессиональными материалами ни по обычной, ни по электронной почте. Что это за мистические материалы в Австралии?! И вдруг - искра догадки буквально сверкнула у него где-то у глазного дна: это - их с Питером проект! Семь месяцев назад, когда Питер Кэри, его английский коллега и друг, был в Москве на конференции, в одной из долгих вечерних бесед Титов и рассказал ему о своей, как он сам иронизировал "вонюче-исследовательской" работе, а потом, поддавшись уговорам, дал увезти ему с собой экземпляр описания ее результатов.
И что секретное смогли они там найти? Физико-химические параметры воздуха и фотографии интерьера в нескольких казармах? Но начальство тех воинских частей не видело в этом ничего секретного, просило лишь не указывать местоположение и номер части. Статистика по санитарно-гигиеническому положению в стране, его влиянию на производительность труда, колебания объема и качества продукции, на частоту катастроф, несчастных случаев и правонарушений? Но она опубликована в открытой печати, даны ссылки на все источники и лишь небольшая ее часть была получена в ходе собственного исследования Титова. Конечно, его собственные оценки, выводы и рекомендации весьма нетрадиционны, имеют резкий социально-публицистический акцент и могут кому-то не нравиться, но при чем тут государственная тайна?
Оставалось предполагать, что он, профессор Титов, угодил в струю антишпионских дел. И даже такое понимание ситуации как-то его встряхнуло и приободрило, он немного расслабился и погрузился в воспоминания и размышления.
Все это началось, получается, с того, что его, Андрея Титова, природа наделила аномально, почти болезненно, острым обонянием. Пока он обитал в родном доме на старинной таганрогской улице, это свойство его организма не доставляла ему больших неприятностей. А для его отца, музыканта в театральном оркестрике, оно было даже предметом семейной гордости, шуток и забавных тестов; он говорил, что они с сыном уникумы - один с абсолютным слухом, а другой с абсолютным нюхом. Но потом - школы, университет, общежития, библиотеки, столовые, общественный транспорт, НИИ и вузы, в которых он преподавал - все это были места болезненного, а иногда и мучительного приспособления его организма к царящей там неуютной, нездоровой и неблаговонной среде. Светлый и радостный поток времени юности и ранней молодости, времени открытия мира, так и остался для него омраченным серым пятном впечатлений от грязи и вони в классах и аудиториях, гардеробах, коридорах, столовых, буфетах и туалетах. И сейчас, на шестом десятке, он с отвращением вспоминал иногда, как в туалете его ростовского физфака, вопреки диалектическому положению "все течет, все меняется", все текло, но ничего так и не поменялось за все пять лет его обучения.
Вообще, ни школа, ни университет не внесли решающего вклада в его отношение к науке, в его образованность. Все предопределил, как он сам это формулировал, "ломоносовский синдром", неудержимый порыв к познанию и непрерывная бешеная работа. В родной системе образования он еще в молодости увидел машину приспособления личности к идеологическим и экономическим условиям, господствовавшим в стране, и сознательно отделился от этой машины, сам добывал, накапливал и систематизировал свои знания. Такой подход, в чем он позже убедился, был очень продуктивен: он сделал его научное сознание совершенно свободным от влияния факторов, не относящихся к предмету исследования.
Окончив университет, он поступил в московскую аспирантуру, и на три десятка лет поневоле стал добровольным пленником библиотеки имени Ленина: где еще можно было для работы над своими диссертациями проштудировать горы книг, журналов, чужих диссертаций? Это было прекрасное с творческой стороны время, но и очень мучительное - из-за его аномальной физиологии: здесь его повсюду преследовал тяжелый, всепроникающий запах застоявшейся человеческой мочи, к которому у него была, похоже, настоящая идиосинкразия. Он сражался с этим заклятым своим врагом разными средствами: отпустил усы и бороду и смазывал их ароматизаторами, "менял дислокацию", переходя в течение дня из одного зала в другой. Заметив, что интенсивность этого амбре явно коррелирует с температурой наружного воздуха и, особенно, с направлением ветра, он старался ходить в библиотеку, сообразуясь с метеосводками и прогнозом погоды.
Научную стезю для Андрея Титова, казалось, выбирала сама природа: еще в раннем детстве он был очарован причудливой игрой форм и красок газовых образований - облаков, туманов, дыма и пламени, следов от реактивных истребителей в таганрогском небе - всей этой замысловатой динамикой водяных и газовых струй и вихрей. Так он стал исследователем в гидро- и аэромеханике. Его математические модели капель и аэрозолей получили признание во всем мире, в том числе, конечно, и в мире военных технологий, где использовались для разработки химического оружия и средств радиомаскировки. Западных специалистов больше всего удивляло эстетическое впечатление, которое производили на них труды этого физика из дремучей России. В формуле присуждения ему международной научной награды за монографию "Стохастическая теория природных и искусственных аэрозолей" говорилось, в частности: "...в джунглях математического аппарата профессора Титова живут алмазные блестки утренней росы и гармония радужного спектра". Для Титова же это было вполне тривиальным, он считал себя в этом отношении наследником Шрёдингера, исповедуя убеждение, что красота и истинность физической теории взаимообусловленны. По-настоящему он гордился лишь своим натурфилософским подходом в науке, тем, что не ограничивается чисто математическим моделированием и компьютерным экспериментом, но из потребности "смотреть природе прямо в глаза" сам планирует и проводит физические эксперименты и в лабораторных, и в полевых условиях.
Ещё в студенческие годы он обратил внимание на однобокость преподавания в университете: за редчайшими исключениями, профессора и доценты избегали в своих курсах говорить о гуманистической стороне науки. Природу этого он понял, когда оказался среди тех, кто выходит к лекторской кафедре. Для некоторых его коллег это просто род научного снобизма, другие полагают, что это было бы морализированием, вредящим будущим ученым и инженерам, так как наука и мораль ничего общего не имеют; большинство просто боялось конфликта с официальными идеологическими установками. И практически все находятся под гипнозом приятного мифа о нашем лучшем в мире естественнонаучном образовании, не замечая, что готовят лишь более или менее интеллектуальных роботов для военно-промышленного комплекса. Мало кого смущает, что на Западе во многих странах как раз наоборот: там система образования на всех уровнях содержит очень развитую гуманистическую компоненту - как этическую, так и эстетическую.
Именно это, по убеждению Титова, в конечном счете, и определяет высокую культуру производства. Да и в научной работе новые подходы, концепции, доктрины, открытия охотнее посещают умы и души гуманитарно развитых личностей. Наша же современная наука - наследница русской, мы по-прежнему не работаем на живого человека, а только на государственную машину. Наш замечательный инженер Попов сделал очень важный шаг в технике приема электромагнитного сигнала, но именно великий итальянец Маркони сотворил то, что люди теперь называют "радио". Поэтому в странах Запада в десятки раз больше нобелевских лауреатов, там зарождаются новые научные направления, появляются изумительные технические области, мы же только натужно и все менее успешно их осваиваем и копируем.
Как профессор, Титов имел кафедру и вел несколько предметов в одном из лучших вузов Москвы, а по новейшим направлениям механики сплошных сред читал в разное время спецкурсы в нескольких гражданских вузах, военных училищах и академиях. Но практически во всех этих храмах высшего образования он чувствовал себя пленником нездоровых аэрозолей из частиц пыли, копоти и испарений из туалетов из-за постоянных засоров канализации, поломок скверных механизмов бачков, треснувших унитазов, отсутствия культуры пользования этими агрегатами у большинства студентов и преподавателей. В одном московском вузе, особенно неблагополучном в этом отношении, он, часто использовавший лекторские трюки, начал свой спецкурс с анекдота.
"Возможно, господа студенты и аспиранты, вы уже слышали об этом трагическом, но поучительном событии. Некоторое время назад Германия и наша страна обменялись группами студентов и вскоре с членами обеих групп произошли несчастные случаи со смертельным исходом в общественных туалетах. Как показало следствие, причиной было то обстоятельство, что в Германии кабинки туалетов открываются автоматически, но только после срабатывания смыва. Бедняга немец несколько часов тщетно запускал российский механизм смыва и погиб, задохнувшись в испарениях хлорки и экскрементов. Попытаться же просто открыть дверь кабинки было за пределами его логики. Русский умер через неделю от голода и тоски по родине, так как дверь не открывалась, а нажать на рычажок бачка ему так и не пришло в голову. Прошу всех подумать над содержанием и смыслом этого события; на зачете я спрошу об этом каждого".
Не намного лучше чувствовал он себя и в других местах своего обитания. Особенно угнетал его московский общественный транспорт с его грязными, тускло освещенными, позорно (для родины Попова) радиофицированными, провонявшими мочой салонами и вагонами. И у него сложилось убеждение, что этот основной житейский фон России - отвратительные запахи, грязь, человеческая неприветливость, скверный русский язык - не может, совершенно объективно, не накладывать соответствующего отпечатка на все стороны жизни ее граждан, на портрет нации. Ближе других сторон ему, как работнику военно-индустриальной науки, была сторона производственная, и он уже не один десяток лет искал ответа на вопрос: не являются ли те условия, в каких учатся, а потом и трудятся, наши ученые, конструкторы и технологи, одной из фундаментальных причин неэстетичности, ненадежности, неэргономичности, функциональной неполноценности и, в результате, неконкурентоспособности всех изделий нашей промышленности (в том числе и оружия, с качеством которого он был знаком не по газетным сообщениям, а по своим многочисленным командировкам). Конечно, такие факторы, как экономический и идеологический, тоже очень значимы: трудно ожидать от личности, материально прозябающей, с несвободной мыслью и волей, яркого технического творчества. Но убогость конструкторской мысли и ее технического воплощения в огромной массе отечественных изделий, даже самых простых, казалось невозможным объяснить иначе, чем ущербностью эстетического начала в их создателях.
Всю свою взрослую жизнь Титов напряженно размышлял над странностями и нелепостями российской действительности и пришел к убеждению, что стыдно в конце ХХ века жить вердиктом Тютчева будто "умом Россию не понять", полезнее было бы исходить из того, что "может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней" и трудиться над изживанием этих странностей и нелепостей. Он даже перефразировал тот вердикт - не в укор Ф. И. Тютчеву, самому близкому ему из русских поэтов, а как альтернативную программу для себя:
В Россию может только верить,
Тот, у кого ее же стать -
Аршин горбатый, чтобы мерить,
И сонный ум, чтоб понимать.
На основе своих наблюдений и размышлений он построил целую теорию, объясняющую, на спекулятивном уровне, основные особенности российской цивилизации. Стержнем теории было представление о "Российском Общественном Договоре", негласном и неписаном, но феноменально действенном и живучем договоре между государством и народом о взаимном ограблении. Для гуманизации российской действительности необходимо, считал Титов, этот договор расторгнуть по согласию обеих сторон. Но, поскольку договор еще с долетописных времен был навязан народу властью, именно государство должно стать инициатором его расторжения. Для этого необходимо принять законы, предоставляющие права и возможности для граждан создавать общественные комитеты, контролирующие власть на всех уровнях и во всех аспектах (и, прежде всего - финансовую деятельность низовых властей, поскольку именно на этом уровне в воровство вовлечены и от него больше всего покалечены обе договорившиеся стороны). Профессор написал небольшой трактат по этой проблеме и в начале 90-х годов примкнул к одной демократической партии, которая на положениях трактата построила свою политическую платформу. Депутаты от партии в Верховном Совете пытались включить основные из них в проект новой конституции. Но это был тот самый парламент, который больше боролся за власть, чем за благополучие страны. Титовскую концепцию Общественного Договора там просто не поняли, а в Государственную Думу пришли уже другие люди с другими проектами.
И он решил заняться той, давно его волновавшей проблемой, на чисто научном уровне, более близком к его профессиональной деятельности. Основным направлением его исследования должны были стать не идеологический и экономический факторы (которые, к тому же, начали тогда деформироваться), а более тонкие, граничащие с метафизикой, эффекты и мотивы. Тем более что было видно: и новая революция едва ли что-то изменит в той важной для него проблеме основного житейского фона страны, как не изменила Великая Октябрьская: философия российского исторического процесса по существу не меняется. И он питал надежду через это исследование что-то понять уже на эмпирическом, а не на умозрительном уровне в той метафизике, из-за которой России никак не удается стать Европой
По разным причинам работа все откладывалась, но каплей, переполнившей сосуд его многолетних размышлений и побудившей к действию, было то, что он увидел на германско-польской границе. В начале 90-х, желая посмотреть на Европу поближе, чем из иллюминатора самолета, он возвращался по железной дороге с парижского симпозиума в Москву; последняя пересадка была у него во Франкфурте-на-Одере. Сойдя с поезда, он прошел через вокзал: чистенько, пахнет только что сваренным кофе, тихо звучит музыка, со стен свисают гирлянды живых цветов. Вышел на привокзальную площадь, вполне обычного для Германии вида - чисто, уютно, приветливо - только по правую руку от него, метрах в 70, стояло здание, как-то выбивавшееся из благостного ансамбля. Он подошел поближе, здание оказалось "Russische Bahnhoff". Он вошел в зал ожидания и увидел до зубной оскомины знакомую картину: закопченные стены, засаленные, грязно-желтого цвета сиденья, спертый воздух; около груды узлов несколько человек ели, разложив еду на огромном чемодане. В зале не было только обычного сортирного духа, как выяснилось, не было и туалета. Он спросил, куда тут ходят по нужде, ему сказали - тут рядом, в гостинице. Гостиница, тоже русская, занимала примыкающее к вокзалу здание. При входе в гостиницу человек в неряшливом костюме (наверное, метрдотель) кричал на двоих русских, не пропуская их внутрь. Титова он пропустил, изучив его проездные и командировочные документы, но сразу предупредил, что мест нет. Места его не интересовали, он только постоял в мрачном вестибюле, прошелся по второму этажу - все было как в тех провинциальных советских гостиницах, где ему доводилось пожить в командировках: из туалета несет хлоркой, каплет из крана над раковиной, в кабинке журчит унитазный ручеек.
В Москву он вернулся потрясенный тем, как не разделенные никакой видимой границей, в нескольких шагах одна от другой, соседствуют две совершенно различные, эстетически несовместимые цивилизации.
И он, наконец, взялся за дело, с обычной своей обстоятельностью и энергией. В программе его исследования "Оценка влияния эстетического и гигиенического факторов на производственную состоятельность российского работника", он выделил три основных направления: физико-биологическое, психологическое и экономико-социологическое. По первому направлению предстояло построить математические модели, собрать экспериментальные данные и выполнить их численный анализ. По психологическому направлению - разработать и провести тесты, по экономико-социологическому - провести опросы, собрать и обработать экономическую информацию. И, наконец, рассмотреть все в комплексе и дать результатам научную и социологическую трактовку. У него было множество друзей среди исследователей и преподавательского корпуса по всей стране, занятость многих из них резко снизилась в эти переломные годы, и они охотно соглашались помочь Титову в реализации его проекта. Он загрузил их множеством частных подзадач, которые стали даже темами дипломных и диссертационных работ, и дело пошло.
Сбор материалов продолжался почти пять лет, еще три года ушло на их окончательную обработку и осмысление; результатам профессор по традиции придал форму отчета о выполнении научно-исследовательской работы. Было получено множество интереснейших данных, главное - его гипотеза подтвердилась с полной достоверностью, по ряду аспектов вычислены надежные корреляции между факторами. Все это могло бы стать методологической основой для реорганизации национальной экономики. Нерешенной оставалась только та сверхзадача Титова - к целостному пониманию метафизики российской жизни он так и не пришел.
Титов, как бы со стороны оценивая этот обширный коллективный, по существу, труд, видел, сколь много полезного можно было бы из него извлечь для новой жизни страны. Он пошел с отчетом в Министерство экономического развития. Его принял один из замминистра, давний хороший знакомый, член-корреспондент РАН по экономике. Они беседовали долго и обстоятельно. Ученый чиновник искренне оценил исследование как замечательное по замыслу, новаторское и блестящее по исполнению. "Ему бы цены не было где-нибудь в "Рэнд Корпорэйшн", "Панасоник" или "Проктор энд Гэмбл", они там и процветают за счет всяких тонкостей. Вот и у тебя все такое флюидное, эфемерное, а мы тут захлебываемся в нашем густом дерьме, старом и новом. Очень жаль, но не могу я этим сейчас заниматься, да и к другим замам не ходи, я их знаю - сочтут за сумасшедшего. Приходи ко мне с этим делом лет через пять-шесть, буду при власти - дам ему ход обязательно".
Титов поставил отчет на полку к другим своим трудам и вспоминал о нем, только когда возвращался мыслями к той ускользающей метафизике. Вскоре после этого приехал Питер и, как всегда в последнее время, поселился в семье профессора. Умный и веселый сангвиник, Питер слушал рассказ об этом новом интеллектуальном достижении своего русского друга серьезно, но с оттенком веселого изумления; уж очень пикантным для него, рафинированного европейца, было содержание этого труда. Прихлебывая коньяк, он внимательно слушал пояснения Титова к графикам и таблицам, эмпирическим коэффициентам в уравнениях, похохатывал над его самыми язвительными выводами, юмористически ужасался трагическими (для Титова) статистическими данными. Но что для него было серьезным и несомненным, так это необходимость опубликования этой работы, в которой он, кроме всех ее научных, методологических и прочих достоинств, видел еще и интереснейший культурологический документ.
Титову было ясно, что опубликовать ее в виде книги совершенно немыслимо: новые научные монографии в России никто не печатает, слава богу, переиздают научную и учебную классику. Не видел он никакого смысла и в публикации ее в Рунете, этой неприглядной и неавторитетной информационной помойке. И тут Питер предложил издать этот труд где-нибудь на Западе. Интерес к России в западном мире сейчас огромен, говорил он, и такой, по сути конкретно-социологический, труд известного российского ученого может получить признание сразу по многим из тех аспектов, которые составляют его достоинства. А уж если опубликуют, то будет и авторский гонорар, нелишняя добавка к грошам господина профессора.
Соблазн был велик: добавка очень требовалась для завершения интереснейшего эксперимента по родным аэрозолям, а очередные мизерные бюджетные деньги по теме ожидались только через два года. Но нужно было еще обезопаситься по линии секретности. Поскольку работа была чисто инициативная, по статусу и жанру - что-то вроде научного эссе свободного художника, она не проходила по документам ни в каких министерствах, ни даже в его родном НИИ, так что формально все было совершенно чисто. Чисто было и по существу, как Титов его уяснил за многие годы работы с первой формой допуска к секретам. И все же, чтобы подстраховаться, он показал отчет начальнику институтской службы конфиденциальности, старому кадровому режимнику, дал пояснения по всем его вопросам. Тот подтвердил, что как специалист он не видит в нем признаков секретности, но как должностное лицо не может присвоить никакого грифа этому беспризорному технологическому роману. Отправлять его на спецэкпертизу тоже нет ему никакого резона - стар он уже, чтобы бдеть по мелочам да и не нужны ему лишние хлопоты.
Профессор оформил генеральную доверенность на исключительное право Питера Кэри решать все вопросы, относящиеся к публикации книги, и отчет отправился с Питером в Англию. Но почему речь теперь идет об Австралии?
Он уснул лишь под утро, в изнеможении от размышлений в непривычном направлении и атмосферы, наполненной тюремными запахами, звуками и призраками.
К концу следующего дня в камеру впустили адвоката.
Это был молодой человек, лет тридцати с небольшим. Несмотря на то, что он был назначен прокуратурой, Титову он внушил доверие всем своим обликом, логикой и динамичностью своих действий. Он уже установил контакт с его семьей, зафиксировал процедурные подробности обыска на его квартире, ареста домашнего компьютера и архива. Затем получил аналогичные сведения от сотрудников Титова по НИИ и кафедре, где тоже прошли обыски и выемки материалов. Теперь все они ждут от адвоката первичной юридической оценки подоплеки обвинения и характера следствия, в том числе и Питер, распечатку е-мейла от которого адвокат принес профессору в камеру.
Питер глубоко сожалел, что стал виновником ареста друга. Он и большинство из тех в Англии, кто уже знает об этом инциденте, сомневаются, что эта атака отражает истинную позицию российских властей, надеются, что это - следствие интриг в правоохранительных органах или, возможно, в ученых кругах. Он заверял, что общественность на Западе уже принимает меры, чтобы благоразумие российской Фемиды возобладало над политикой. Он ничего не сообщал Титову о продвижении книги с тех пор, как уехал из Москвы, просто потому, что хотел преподнести ему приятный сюрприз, который никак не приобретал законченную форму. Дело в том, что сначала велись переговоры об издании ее в переводе на английский, как вдруг пришло предложение от одного австралийского издательства издать копию отчета с помощью компьютерного сканирования. Это издательство специализируется на публикации книг-научных курьезов, не получивших признания в странах, где живут авторы. Издательство платит хорошие гонорары авторам, хотя от продажи мизерного тиража никакой прибыли не имеет. Его финансируют крупные фирмы, получающие приоритет на использование интеллектуальной собственности издательства в течение года со дня опубликования книги. Эти фирмы извлекли из таких публикаций уже немало ценных технических идей, экспериментальных методик и технологических схем. Питер решил, что не стоит объяснять издателям истинный смысл этого труда и выставлять свои правовые условия, и подписал контракт буквально две недели назад. Еще через девять дней книга появилась в продаже. Сам Питер узнал об этом только позавчера, вернувшись после отдыха в Австрийских Альпах. Завтра в Москву летит по делам его родственник, бизнесмен из Канберры, он привезет три экземпляра книги, аутентичность которых заверена нотариально, по экземпляру - семье профессора, адвокату и правозащитной организации, взявшей это дело под контроль.
В конце письма Питер, как бы давая понять, что все происходящее - всего лишь недоразумение, которое через неделю исчерпается, напоминал: "Многие английские университеты по-прежнему хотят видеть профессора Титова в числе своих сотрудников".
Обсудив с Титовым план и тактику защиты, адвокат ушел, и профессор снова погрузился в размышления и воспоминания.
И впервые за всю свою жизнь Титов почувствовал себя оскорбленным уже не властью, а самой Родиной-матерью, её тупой и самоубийственной жестокостью. Он никогда не думал о себе как о безоглядном патриоте, и даже сторонился этого слова, после того как, потрясенные распадом Союза, несколько его друзей-ученых объявили себя православными фашистами. Прежде у него, переживавшего безденежье, растившего детей в скандальной коммуналке, нередко вынужденного унижаться перед начальством и по личным, и по рабочим, ради продвижения исследований, обстоятельствам, было только чувство сострадания к родине. Он ощущал ее как старую больную женщину, пьющую, не всегда понимающую, что она делает. И ему было очень близко чувство миллионера Солженицына: "умирать - только в Россию", вернувшегося из гостеприимной Америки в нелюдимую Россию. Он считал своим человеческим долгом продолжать работать здесь, в том числе и на свой военно-промышленный комплекс, чтобы его страна, этот величественный и нелепый организм, имела возможность подлечиться и очеловечиться.
Перестройку и разлом всей российской жизни он воспринял как нечто ожидаемое, но и без того либерального энтузиазма, в какой впали многие в его окружении, скорее, как неизбежное зло для изживания накопившейся дряни. Ему лично это дало (хотя, он чувствовал, несколько запоздало) то, чего так недоставало всю его научную жизнь - возможность общения с такими же, как он, учеными особями по всему миру. Уже в начале 90-х его он побывал на научных конференциях в США, Франции, Англии и Германии. Запад вызвал у него симпатию своей опрятностью, уютом, организованностью, людской доброжелательностью, но и раздражал вопиющей, по его мнению, расточительностью. Однажды, когда его взгляд в лондонском гипермаркете устало скользил по уходящим к горизонту стеллажам с едой, у него мелькнула странная ему самому мысль: "Вот куда нужно было вводить танки, а не в Чехословакию". И все же распад Союза для него был естественным социально-биологическим событием. Он считал, что государственный организм, сформированный на таких основах и такими методами, какие исповедуют личности вроде Сталина, Муссолини и Гитлера, жизнеспособен только в экстремальных условиях, в периоды исторической истерии. Эволюционное развитие для таких организмов смертельно. Однако зерно, умирая, дает жизнь десяткам других, а мутации в социальных процессах очень динамичны, так что имеются хорошие шансы, что новые зерна и в России не будут генетической копией своего родителя, как это произошло и в Италии, и в Германии.
Но сейчас его возмущала та демонстративная бдительность и оперативность, с какой всё это отследили и теперь раскручивают наши сверхкомпетентные органы; отсюда явно отдавало охотой за ведьмами тех, кто приказывает, и за вытекающим отсюда финансированием тех, кто исполняет. Титов понимал, что дело вовсе не в том, что он выдал какие-то смехотворные секреты, а в извечном страхе российской государственности потерять контроль над мыслью и волей своих подданных. Вот и вцепились в него, востребованного и имеющего много друзей на Западе, но не уезжающего и позволившего себе какие-то несанкционированные исследования. Несомненно, что они, всегда дышавшие в затылок каждому ученому из ВПК, не ослабили своего внимания к нему лично и сейчас. Должно быть, его имя, беспартийного и критически относившемуся ко многому в советское время, сохранилось в самых заветных проскрипциях органов, и теперь уже новое поколение чисторуких соглядатаев за инакомыслием формирует себе питательную среду.
Эти наши органы, такие немощные в борьбе с террористами и сепаратистами, коррупцией, уличной преступностью, даже с наркоторговлей под Лубянской площадью, пытаются отыграться на тех, кто от них не прячется. Тысячи ученых уехало за границу, увозя в своих мозгах множество государственных тайн. Миллиарды гигабайт информации с разнообразной научно-технической документацией пересланы на зарубежные серверы, а ты, гражданин профессор Титов, считающий себя наследником Ломоносова, Менделеева, Вернадского, Вавилова, задыхаешься в этой смрадной камере как рядовый российский арестант. И еще неизвестно, чем это дело обернется для тех, кто тебе помогал в работе, которую ты задумал во благо своей родины...
В камеру начали вползать с улицы сумерки, потом ночная темнота дала полную жизнь лампочке под потолком. Профессор, давно уже не знавший головной боли, чувствовал, как голова его тяжелеет и в затылочной части нарастает боль, знакомая ему по временам первой стадии его гипертонии. "Должно быть, серьезный криз... Неужели и я умру на тюремной постели? Ой, не весел ты, край мой родной",- вспомнилась ему есенинская печаль о себе и о России.
Он лег лицом к стене и снова то ли забылся, то ли уснул.