Часть седьмая. Сокровище смиренных
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
![[]](/img/c/chekmarew_w_a/8ch/knigawe7.jpg)
Часть седьмая
Сокровище смиренных
Герой России Александр Мень
Герой смеет то, чего не смел никто. Есть понятие культурного героя -- такого, как Прометей, принесший людям огонь с небес.
"Огонь пришёл Я низвесть с небес на землю".
...Мы вышли из бассейна, и я сказал Павлу Виноградову, что уезжаю в Харьков на меневские вечера.
-- А, Мень, -- сказал тинэйджер, что-то припоминая. -- Это святой, что ли?
Я вовсе не хочу сказать, что устами младенца глаголет истина, но в народном чувстве остался след святости этого имени.
Его любили простые люди.
Помню, как на каком-то юбилее (то ли служения, то ли на день Ангела отца Александра) дядя Серёжа Демакин, железнодорожник (он всю войну водил паровозы), вручил ему огромный букет цветов, которые сам же вырастил в своём саду, и, плача (у него сына убили в Иране), сказал:
-- Отец Александр, мы все вас так уважаем и хотим проздравить...
А я подумал, как это было гениально сказано: проздравить -- пронизать, пропитать здоровьем.
Его любили простые люди.
Как-то моя сестра пожаловалась ему, что заело хозяйство, быт. Отец глубоко задумался и ответил:
-- Вчера я выкопал десять мешков картошки. -- И, помолчав, прибавил по-английски, -- "ten".
Его понимали простые люди. И он понимал их.
Демократия имеет свою метафизическую, антропотеософическую глубину -- неоспоримую ценность всякой личности, оправданную царственным богоподобием, уникальную, автономную самодержавность человека.
Православное учение о святых являет живой, непосредственный интерес к конкретной человеческой личности и её возможностям. Почитание святых -- предельная персонализация веры, ибо они открывают нам путь, который никому не заказан. Были святые, выбившиеся
в святые из великих грешников, -- как царь Давид, Мария Магдалина, Мария Египетская, из гонителей -- как апостол Павел, и отступников -- как апостол Петр; и князь Владимир, вышедший из гонителей и грешников. И святые герои -- как Александр Невский и Александр Мень.
Меня поражает редкостный и, я бы сказал, изысканный демократизм почитания святых, где не важно происхождение, образование, не важны ни природа, ни среда, а только порыв личности к Богу и Божья Воля -- подхватывающая этот порыв или прямо являющая Себя человеческой личности. И в каждом из святых, каждым, через каждого из них -- жив Бог.
...Землю распалял внутренний огонь: лава, магма. Жидкая земля бушевала. Её всплески и волны стали горами. И -- спокойная гладь русской равнины.
Лицо отлилось: жидкое -- в... не твёрдое, а мягкое, податливое, связанное с впечатлениями и мимикой, реакциями на события и страсти -- морщины, гримасы, мина. Затем это чеканится и отливается в бронзе.
Под конец жизни отец Александр принял облик льва.
Богородица ощутила в себе Дитя от Святого Духа. На её лице отражались покой и величие Бога, и человеческое смирение, и готовность принять волю небес. Подделка здесь невозможна.
Обличает самоё себя бездарная физиономия "Марии Дэви Юсмалос Христос".
Магомет дергался в конвульсиях, впадал в смертную тоску. Человек не способен так лицемерить, так лицедействовать. Да в этом и нет внутреннего, онтологического, экзистенциального смысла.
Есть невозможность, с которой нельзя не считаться.
"Где Бог, там свобода", -- не оттого, что таковы воля или свойство Бога, а оттого, что близость к Нему означает освобождение -- перемещение с периферии в центр исторического бытия.
Центр -- там, где мы с Богом. Поэтому освобождение -- в молитве. Так возможна свобода и в тюрьме.
Свободен ли раб греха? Он действует произвольно -- подчиняясь произволу демонических сил. Истинное Я -- только Бог.
Мгновения уходят в вечность. Ни один взятый тобою аккорд не пропадает даром: мир един и Бог един. Эта жизнь нам даётся как возможность. Всё есть бытие, и небытия нет в нём. Трагедия есть утверждение добра смертью героя.
Я -- что-то вроде памятника, мимо которого вы ходите каждый день -- и это влияет на ваше воображение.
...Появились странные личности в маскарадных белогвардейских мундирах, галифе, сапогах и фуражках с кокардами (мне это напомнило тамбовский кровавый карнавал Котовского). Кто-то объяснил, что это "сычёвцы" -- из умеренного крыла "Памяти". Они, невзирая на шиканье новодеревенских прихожан, встали на колени у могилы отца и склонили жёлто-чёрные с белым краем знамёна к его кресту. Один, сняв офицерский картуз и осенив себя крестным знамением, поклонился могильному холму до земли, а другой строго пояснил: "Отец Александр -- гордость русского народа".
Прихожане терялись в догадках: что это за провокация и кто бы мог их прислать? Насмотрелись тут всякого -- и афганцев в пятнистых масккостюмах, и загорских попов с выражением сладостной ненависти на бравых подполковничьих физиономиях.
Рассказ сестры (после убийства отца Александра): шофёр такси говорил: "Даже рэкетиры возмущаются".
Так в один день Александр Мень, бывший пастырем, апостолом и пророком, стал национальным героем.
И это не был миф. Начался новый -- меневский этап российской истории. Через год был путч -- отложенный на год.
И чем больше будут поносить отца его враги, тем более возрастать станет посмертная его слава, уводя в бессмертие.
И мудро поступили "памятники", что пришли и поклонились ему, склонив имперские знамёна цвета осени -- перезрелости земли.
Так кем же он был? Он был пневматологом -- специалистом по исцелению человеческой души. Кто шёл к нему? Больные, искалеченные душой, павшие духом люди.
Он не был похож на других священников.
Ему была свойственна необыкновенная молодость.
Он прекрасно владел материалом. Отсюда -- его удивительная свобода, непринуждённость, ненавязчивость.
Он схватывал всё на лету и мгновенно, чётко реагировал.
Никогда не жаловался, не рассказывал о себе. Это была скромность, граничившая с юродством, но никогда не переступавшая границ. И скромность его тоже знала свой предел.
Со станции в церковь он шёл пешком, иногда бегал.
Как-то раз я спросил отца Александра, какое есть средство от депрессии. Думал, он скажет что-нибудь вроде: "молитвою и постом". А он ответил:
-- Бег! Становитесь на старое Ярославское шоссе и бегите в сторону Загорска, пока не упадёте. И депрессия пройдёт.
Советовал путешествовать: "Надо обладать динамикой души". Говорил: "Хорошо, что в храм надо ехать, совершать путешествие, преодолевать трудности". Ещё говорил: пока ноги несут, пока сердце бьётся, идите в храм.
И мне, когда я жаловался ему, что вот -- не удаётся поститься: "Ещё придёт для вас время поста".
Всегда ездил на такси, которое называл машиной времени. Я как-то пошутил: "Почему у отца Александра нет своей машины? Потому, что он все деньги тратит на такси".
Вы погружались почти по уши в его глубокое кресло, съедая за рассказом половину батюшкиного обеда. Он вышибал, вытеплял студёно-голубой дух тоски смертной, депрессии и отчаяния. Это была его работа.
Когда я думаю о нём, мне вспоминается английское название книги Сэлинджера "Над пропастью во ржи": "The Catcher in the Rye" -- "Ловец во ржи". Подростку снится поле ржи, а в нём -- глубокий овраг, не видный за растущими стеблями. А в поле бегают играющие дети, которые могут упасть в пропасть и разбиться. И герой повести стоит у края обрыва и ловит подбегающих детей, не давая им свалиться вниз... Может быть, именно в этом смысле Спаситель говорил ученикам: "Я сделаю вас ловцами человеков"? The Catcher in the Rye. Ловец во ржи -- над пропастью.
Это была открытая война с дьяволом, которую вёл, то ремесленнически усмехаясь, то хмуря взмысленную бровь, отец Александр Мень.
В последний год он стал совсем седым. "Нива побелела", -- пошутил я. Он был уже, как библейский пророк, усталый, величественный и ироничный.
Его службы отличались энергией, силой, чёткостью, красотой и простотой. Он немного гнусавил -- влияние церковно-славянского языка с его носовыми звуками.
Моё первое впечатление в храме: старая женщина с необыкновенной, неземной, ангельской красотой лица -- мать священника. Она вышла из катакомбной Церкви -- подпольной, не признавшей власти сатаны. Так и воспитала сына.
Она диктовала мне Символ веры перед моим крещением.
Моя сестра ухаживала за ней в дни тяжкой, смертельной уже болезни. Рассказывала, что Елена Семёновна ночью просила зажечь лампаду: "В темноте я задыхаюсь".
И это была не только астма, но и духовное неприятие тьмы.
После смерти Елены Семёновны мне остались гипсовое распятие, икона -- "Голова Иоанна Крестителя" и чёрная шёлковая закладка с вышитыми цветной ниткой словами: "Непрестанно молитесь". Её лицо сияло уже светом иных миров.
Отец Александр очень её любил и заботился трогательно и постоянно. За несколько часов до её смерти звонил мне в редакцию, просил раздобыть ещё одно лекарство.
Хоронили Елену Семёновну зимой, в мороз. Мёрзлую землю долбили ломами, оттаивали огнём. Гроб везли на саночках. От церкви к кладбищу шла скорбная процессия: впереди Мария Витальевна с распятием, затем, согнувшись от усердия, тянул санную верёвку дьякон Александр Борисов с воспалёнными, слегка безумными синими глазами, в смешной шапке с одним поднятым, другим опущенным ухом...
На поминках я познакомился с отцом Сергием Желудковым. Голубоглазый, маленький, лысый, седой, он был похож на Николая Угодника. Глаза излучали тот же, что у Елены Семёновны, небесный свет.
Есть известная фотография: отец Сергий и отец Александр. ("И нам покажется, что мы оставлены бедой".)
Отец Александр поднимал упавших духом.
Кажется, он ни о чём так не заботился, как об этом. Победить отчаяние, скуку, бессмысленность жизни -- значило для него победить сатану.
Он не был похож на других священников.
Существует стандарт "попа", созданный усилиями литераторов от Пушкина до Ильфа и Петрова. Помню, сам отец Александр как-то посмеивался над собою: "не гонялся бы ты, поп, за дешевизною" -- по поводу какой-то неудачной покупки (приобрёл советскую халтуру). Так вот, в нём не было ничего кликушеского, шаманского. Он отлично владел материалом -- отсюда и происходила его свобода. "Где Бог, там свобода", -- говорил он не раз.
У него был принцип: ничего не пускать на самотёк, всё подвергать проработке. Так различаются природа и культура. Видимо, он догадался о том, что Бог заложил в душу, как способность, задачу саморазвития, усилий и труда.
Он знал сопротивление материала -- косной материи, женского начала. Он вёл борьбу с инстинктом смерти.
В его книге "Магизм и единобожие" эта хаотическая стихия описывается как змей и океан.
Уныние у него бывало. И леность. (Он произносил ленность -- как "тленность".)
Силой духа он одолевал, сокрушал эти воинства тьмы. Для того и сам подметал пол, жарил картошку, сдавал бельё в прачечную. Это была аскеза, то есть упражнение в добродетели.
Для него не бывало безвыходных ситуаций. От меня он требовал никогда не быть растерянным. Ему самому была свойственна предельная собранность. Лицо его было иногда суровым, вопреки обычному, я бы сказал, дежурному благодушию.
По сравнению с ним загорские священники воспринимались мной как секта жрецов.
Как-то, находясь у него в кабинете, я стал торопиться, сворачивать разговор: масса рукописей на столе, неотвеченных писем, груда книг... Он заметил, спросил:
-- Вы спешите?
-- Нет, -- я ответил, -- но у вас -- работа...
-- Вы и есть моя работа, -- сказал убеждённо отец Александр.
Это не было ремеслом или профессией. Это было призвание -- как царей призывают на царство.
Он отдавал себе отчёт в своём значении, но и в этом был кроток и смирен -- без дураков, не превозносясь, но и без самоуничижения, которое паче гордости. В нём не было ничего ложного.
Я сказал ему однажды:
-- Мы живём только вашим светом.
Он, подумав, ответил:
-- Очень может быть.
Другой прихожанин спросил:
-- Существует ли дьявол?
И отец сказал ему:
-- Увы!
Помню шок американских историков, когда я изложил им, не ссылаясь на источник, комментарий отца Александра к войне с Наполеоном: "Дикари сражались против своих освободителей" (Бонапарт отменил крепостное право по всей Европе).
Я жаловался, что нет свободы творчества -- давят власти. Мень ответствовал мудро:
-- И Александр Сергеевич пользовался услугами нашего друга Эзопа.
Как сейчас, помню сентябрьский пронзительный день в Лианозове, чужую дачу, которую я снимал за тридцать рублей в год, певучие доски веранды, по которым раздумчиво топал лёгкий в повадках, по-медвежьи ловкий и внушительный духовный мой отец. Так и звучат в моей памяти, как скрипка в сопровождении рояля: скрип половиц, аккорды башмаков.
-- Противно жить согнувшись, как в пещерах, -- сетовал я.
Он ответил:
-- Можно жить и согнувшись, это, в конце концов, неважно. И не забывайте, что именно в пещерах были сделаны такие открытия, как лук, копьё, огонь и, может быть, колесо.
Я пришёл к нему в больницу, но и там он скормил мне грушу и расспрашивал о моих делах.
Письма он прочитывал в электричке, одну книгу написал за год -- по десять минут каждый день, пока жена разогревала обед.
Был всегда бодр и, по возможности, весел.
Он сказал безнадежно влюблённому юноше, который ломился, как танк, к предмету своей любви: "Чресла есть у каждого". Другому: "За любовь надо бороться". А ещё в одной, и тоже безнадежной ситуации: "Пусть она будет для вас -- никто".
Обмануть его было невозможно. Он был прозорлив.
Как-то утром мы с Александром Менем прикалывали к стене его кабинета карту Святой Земли. Лицо отца выглядело обожжённым -- резкие черты, под глазами впадины теней: его накануне несколько часов допрашивали на Лубянке. Согнулась металлическая кнопка. Я бросил её в корзину со словами:
-- Если кнопка согнулась, её уже не разогнуть.
-- Ибо кнопка подобна человеку, -- добавил отец Александр.
Согнуть его было невозможно. Только убить.
И ещё одно мне вспоминается, когда я думаю о нём: строчка из гимна русского военно-морского флота "Коль славен наш Господь в Сионе" (когда-то его исполняли кремлёвские куранты и "склянки" на всех кораблях) -- "Ты любишь, Боже, нас, как чад". Вот так -- как чад -- любил нас отец Александр.
Почему возле него часто, слишком часто были плохие люди? Он обычно отвечал:
-- Не здоровые нуждаются во враче, но больные.
А в одном, особенно смутившем меня случае:
-- Всегда есть надежда.
Он отвечал перед Богом, и до человеческих оценок ему не было дела. Хотя иногда эти две позиции совпадают.
Он всерьёз считал, что лень -- мать всех пороков. Ему были свойственны колоссальное самообладание и выдержка, нечеловеческая воля. Он потому и смог, уже убитый, дойти до своей калитки.
Он не сдавался никогда.
День его рождения совпадал с днём смерти Ленина, который в то время, да ещё и в моём детстве, был всенародным праздником.
И родственники Елены Семёновны шутили, что родился новый Ленин.
...Так случилось, что мне пришлось держать в руках записную книжку Зои Космодемьянской. Я тогда работал в "Литературной России", а в тот год праздновалось какое-то летие комсомола, и меня послали в музей Ленина, где готовилась экспозиция и грудой лежали материалы из архивов. Среди них мне попалась карманного формата тетрадка в клеёнчатом переплёте -- довоенный блокнот Зои Космодемьянской. Листая страницы, я обнаружил там стихи. Стихи о Ленине: "Смотрят с портрета его глаза. / Его взор упрям и лучист. / Умер семнадцать лет назад / Богатырь, коммунист".
Потом шла поэтическая заготовка -- строка: "Нам Христа заменил Ильич".
Была ещё запись про Гайдара (что-то типа "Гайдар подыгрывает"). Они были друзьями -- познакомились в психиатрической лечебнице. (Есть фотография: Аркадий Петрович и Зоя -- в полосатых пижамах на скамейке в больничном саду.) Дальше шёл адрес штаба партизанского отряда -- где-то на Песчаных улицах. Нет ничего наивнее былин о "дубине народной войны" в то время. Партизанские отряды, которые могли бы оказаться боеспособными в условиях немецкой оккупации, формировались в Москве из профессионалов. (В американской армии такие части называются "guerilla forces".) Они забрасывались в тыл противника, а уже там обрастали местным населением. Гайдар, кстати, тоже погиб как боец партизанского отряда.
А я всё вглядывался в строчку: "Нам Христа заменил Ильич". Вместо Христа. По-гречески -- антихрист...
Священник, выходящий из алтаря, знаменует собой Спасителя, который вышел на проповедь. Господь называл Себя дверью, через которую народы войдут в Царство Небесное. Для меня живым образом Сына Божия и дверью в Его Царство был отец Александр Мень.
Необыкновенной была его любовь ко Христу. О Христе он знал, кажется, всё. Он был высокий профессионал, блестяще знавший свой предмет.
Он берёг время и тратил его экономно и эффективно. Говорил: "Время -- вещь сатанинская. Надо его преодолевать".
У нашей прихожанки умер муж. Она плакала на клиросе. Утешил её отец Александр довольно своеобразно -- сказал: "Догонишь..."
Можно сказать, что он был ориентирован на вечность, он был спроецирован на вечность и сам был проекцией вечности сюда, на грешную землю, которую очень любил -- конкретную: Загорск, Пушкино, Москву, Коктебель, Россию.
Отец Серафим Батюков -- священник катакомбной Церкви -- сказал тётушке отца Александра Вере Яковлевне Василевской (они похоронены рядом в Пушкине -- Вера Яковлевна и Елена Семёновна): "Только никогда не жалуйтесь".
Отец Александр дружил с Еленой Александровной Огнёвой. Сказал, когда она умерла: "За её душу я спокоен". Умиротворённая, весёлая, неунывающая даже в тяжёлых обстоятельствах душа. Сокровище смиренных. Сокровище благих.
Есть три отношения к Богу: Он-отношение (познание), Ты-отношение (молитва) и Я-отношение (вдохновение).
"Непрестанно молитесь. За всё благодарите".
Это подобно напряжению струны.
Или как стрела на натянутой тетиве.
Отец Александр понимал самосознание и труд человека как жизнедеятельность космоса. Бог есть Дух. Дух есть движение. Нельзя ничего пускать на самотёк. Тут и вмешивается сатана (так в горницу, дом, выметенный и пустой, входят бесы, входит дьявол).
Мень никогда не называл себя богословом, учёным. Говорил, что степень кандидата богословия, которую он имел, -- очень небольшая. Вместе с тем, отправляясь на лекции, всегда надевал нагрудный знак окончания Духовной Академии. Практически никогда не пользовался никакими записями -- привычка проповедника. Говорил вдохновенно и страстно, при этом чётко рефлектировал, никогда не забываясь.
...Мог ли я "наблюдать" его (в смысле A.M. Пятигорского, нашедшего и вместе с М.К. Мамардашвили истолковавшего древнеиндийский трактат "Виджняна вада": я могу наблюдать рыбок в аквариуме, рыбки в аквариуме не могут наблюдать меня; Бог наблюдает человека, человек не наблюдает Бога)? Он знал и видел меня насквозь.
Его советы были верны и точны, но не всем нравились.
Он как-то ухитрялся справляться с гигантской массой людей, обступавших его, шедших к нему чередой. И людей, как правило, больных.
У него не было настоящих помощников -- или было слишком мало. Он работал сам, один. (Последние его слова: "Я сам".) Отвечал на бесчисленные вопросы (ещё задолго до лекций, приватно). У него была привычка задумываться и отдавать себе отчёт во всём.
Я знаю людей, которых он вытащил из петли. Может быть, буквально. Знаю тех, кого он не спас -- но они не хотели, не верили ему.
Разумеется, не следует отца Александра обожествлять, делать из него кумира. Да это было бы и не в его духе. Но он мог бы сказать, вслед за апостолом Павлом: "Не я живу, но живёт во мне Христос".
Я спрашивал его, где (на чьей стороне) был Бог в минувшей войне. Он отвечал, что, скорее всего, Бог был сверху. Его дядя служил в финскую кампанию в Красной армии, а дядин кузен -- по ту сторону линии фронта -- в финской, где и погиб...
Александр Мень давал точный политический прогноз. И когда очередной раз умирал наш очередной правитель, я ехал к отцу Александру, спрашивать: что будет? Его предвидения в точности оправдались.
Он старался гасить страсти, примирять враждующие стороны. И как-то, в тяжёлом конфликте, неожиданно для всех спросил: "Кто поставил меня судить вас?"
При всём своем экуменизме он был отчётливо русским православным христианином. Но было тонкое отличие его от советских попов. Он восходил к началу века, к русскому религиозному ренессансу, к эпохе Флоренского, Булгакова, Мережковского, Бердяева, к Церкви, ушедшей в катакомбы.
Чем была бы страна без него? Или если бы он избрал иной путь?
Был человек, прошёл по земле, и следы его источают тонкий, животворящий аромат.
Цветок логоса
Как-то, по случаю дня его рождения, я сказал отцу Александру Меню:
-- Вы украсили собой Москву, а может быть, и страну, как некий экзотический цветок.
Далее следовали совсем не обязательные слова о цветке, таинственным образом меняющем лицо земли, -- которые, впрочем, оказались пророческими.
Но и отец Александр тогда предрёк мне дар музыкального сочинительства, которым я в те дни бездумно пренебрегал, мечтая о литературе.
Я знал, что литература -- игра, причём игра азартная, а искусство чтения так же необходимо, как искусство письма. И то, и другое -- искусство жить в том измерении бытия, где фактом является сознание, дух -- в чистом виде, а не как глазок фотокамеры. Не вторая, а, может быть, третья сигнальная система, уводящая в лабиринты неведомого. Этот мир прорывался ко мне снами, опасными фразами в журналистском блокноте. Гонорары в тот период были разными: три года, семь лет... Так измеряется область свободы.
В детстве я очень любил читать. До такой степени, что читал всюду и везде, как гоголевский Петрушка, чем весьма огорчал своих родителей. Они предпочитали, чтобы я упражнялся в игре на скрипке. Что я и делал: ставил у себя в комнате на нотный пульт (подарок Марии Моисеевны -- деревянный чёрный пюпитр с любовно вырезанным на поверхности доски двуглавым лебедем-лирой; тамбовское музыкальное училище, кстати, тоже было в форме лиры -- творение русского модерна) "краснокожую книжицу" Даниэля Дефо и часами пилил этюды Шрадика -- благо, делать это можно было автоматически, одними пальцами, почти без участия сознания, услаждая благоговейный слух родителей, вполголоса переговаривающихся на кухне.
У родителей моих была "Библиотека приключений", купленная, собственно, для меня. Но Мария Моисеевна, заметив острым оком страсть мою к чтению, связала её с неуспехами на скрипке, при несомненном для неё таланте, и потребовала навести здесь порядок. Что родители и сделали, заперев книги в стеклянно-деревянный шкаф. ("Господа, -- сказал однажды на заседании британского парламента сэр Бойль Рош. -- Не будучи птицей, я не мог быть в двух местах одновременно".) Но я выуживал их тайно, по одной и жил одновременно в двух мирах: реальном и книжном.
И вот однажды, в предисловии Майн Рида к "Квартеронке", я обнаружил поразившие меня слова: "Читатель! Перед тобой роман, и ничего более. Не считай автора книги её героем". В общем-то я и до того догадывался, что Джимми Хокинс -- совсем не Роберт Льюис Стивенсон. Смущала позиция рассказчика -- от первого лица. Но автор и читатель были в молчаливом сговоре между собой и эту деликатную сторону дела просто не обсуждали -- как не вдумываются дамы и кавалеры в то, что, как сказала чеховская старая дева, "под одеждой они всё равно голые".
Опыт поэзии был другим. Гумилев и вправду воевал, охотился на львов, влюблялся, плавал по морям и был расстрелян большевиками как белый заговорщик. Есенин "по жизни" буянил и пил. Маяковский...
Но откровение Майн Рида сыграло роковую роль. Поняв, что литература -- враньё, я потерял к ней интерес, занявшись журналистикой, которая на поверку тоже оказалась враньём.
Преимущество живой жизни очевидно -- человек осуществляет её как ценность и судьбу. В ней остаётся много скрытого от проницания человеческим взором, даже если он оснащён опытом и средствами культуры. Она есть живой поток, существующий вне и независимо от человека, прошлым и будущим своим упираясь в бесконечность, со всей очевидностью превосходящую конечность человеческого существования.
Даже телевидение, которое, как зрелище или как источник информации, ставят в один ряд с восприятием живой натуральной действительности, -- целиком рационально. В нём не остаётся ничего не сотворенного человеком. И в этом -- его неистинность. Именно в этом, а не в недостаточной похожести движущихся картин на реальные объекты. Тоска по истине более высокого порядка, чем элементарная поверхностная реальность, "слизываемая" камерой с мира, освоенного опытом культуры, -- вот что лежит у метафизических корней не всегда осознаваемого, иррационального протеста живого человека против действительности, препарированной экраном массовых коммуникаций, против жизни-обмана, жизни-бегства от жизни с её проблемами и нашей ответственностью за них.
История человечества может в некотором смысле пониматься как движение от хаоса к порядку, от бессодержательного -- к информационному; хаос, как известно, более вероятен, чем организованность, но усилия человечества противостоят ему. В извечном противостоянии хаоса и космоса человеческое мышление и сознание оказывается способным менять это соотношение, вырывая у небытия, вызывая из него новые сущности и смыслы и делая их принадлежностью космоса. Каждая новая симфония или книга, обретая бытие, уже не принадлежит холодной бездне хаотической неопределённости небытия.
Творчество -- "такая область деятельности человечества, где наиболее остро проявляется организующий и созидающий Логос (негэнтропия), который противопоставляется Хаосу -- беспорядку, разрушению (энтропии)". Эта идея Павла Флоренского была разработана им задолго до того, как стала одним из основных положений теории информации.
Борис Пастернак осмысливал историю как установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению. Для этого, говорил он, открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии.
История -- вторая вселенная, воздвигаемая человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти. Творчество есть преодоление хаоса Логосом, преодоление смерти жизнью.
Любимым героем Марии Моисеевны был Алексей Стаханов -- рабочий-энтузиаст, всё время перевыполнявший план.
-- Вот так же и ты, -- наставляла она лентяев. -- Задали тебе, допустим, четыре упражнения -- а ты выучи шесть!
Ей очень нравились Ван Клиберн и Хрущёв.
Большой палец левой руки, нагло выпиравший из-под скрипичного грифа, учительница сравнивала с Гитлером.
Волосы она укладывала короной, по моде того времени.
Из-за детских, очень ранних табу я стеснялся проситься в уборную, предпочитая терпеть и скрывать столь низменные побуждения плоти. Я трепетал перед музой музыки, чей ястребиный профиль был откровенно неземным. И сознаться в том, что мне хочется пи-пи, я отказался бы даже под дулом пистолета.
Легко проникнув в смысл моих мучительных топтаний, богиня молча отобрала у меня смычок и скрипку, положила их на рояль, взяла меня за руку и решительно повлекла в конец полутёмного коридора, где за витой чугунной лестницей таился эзотерический учительский туалет.
Как ангел, я вспорхнул в её руках, став над мраморной бездной, а цепкие пальцы скрипачки уже пришли на помощь изнемогающему стражу горьких вод, избавляя от мук и стыда смертного.
Всякая трава на земле имеет свою звезду, а народы -- архангелов на небесах.
Духовный человек должен вспомнить всё, что с ним происходило, установить непрерывность, неразрывность сознания.
Я ощутил диктат свободы -- как боль невыплеснутых слов-снов. И понял, что литература -- дело Божие, когда нет других резонов заниматься литературой.
Нужна артикуляция, выговаривание как поступок и твердыня. Несказанное грешит небытием.
Язык влияет на характер. Израильтяне, возродив иврит, забыли идиш, и самый образ ашкеназийского еврея стал исчезать из памяти.
Мы лепим воздушные замки -- словом. Рисунок -- контур, очерчивание, оглаживание, ощупывание. Означение словом -- мозаика гласных и согласных звуков: неслиянно, членораздельно. Отсюда -- возможность литерной кассы и клавиатуры. Но буква-звук -- это иероглиф, аббревиатура, свернутый в зерно смысл. Причём здесь происходит двойная работа: кодирование и раскодирование смыслов. Смысл в чистом виде является изнутри. И это -- "простое, как мычание".
Если вы хотите, чтобы ваше имя было окутано легендами, оставайтесь в России. Страна загадок, туманов, тайн, неясностей и намёков, запретов и бесчинств, самодурства и бунта. Тут нет середины, но сердцевина -- есть. Её и называют -- краем, хоть краёв и не увидать.
Я знаю, как тяжела и опасна власть земли. В земле мы начинаем гнить либо прорастать.
Россия -- как водка: горька, в больших дозах смертельна -- и притягательна.
Здесь столько пространства, что время уже не имеет значения.
Все смыслы сгущаются в острие, сердцевину личности -- как жертвоприношение Авраама и жертва Иисуса Христа. Как слово "царь" -- острое и блистающее, напоминающее ??? (кетэр) -- корону (венец).
Выбирая между Богом и раем, русский человек выберет Бога.
Рильке считал, что Бог -- это страна. И что Россия граничит с Богом.
Часто путают рай (эдем) и Царство Небесное. У мусульман, кажется, есть представление о посмертном рае как о саде. Евреи о загробном мире знают, но молчат.
Евангельские притчи и сюжеты Библии, все эти имена и характеры -- имена в той же мере, как и все слова, понятия, которыми мы пользуемся. Слово -- мост между Богом и человеком. И между людьми. И отсюда -- высота предназначения поэзии.
Музыка передаёт несказанные глаголы. Живопись открывает язык пространств.
Корона -- это свёрнутый огонь.
Легенда о Мефистофеле возникла из чувства симметрии -- сатана воплотившийся. Такой же загадкой является фигура антихриста (у Христа и антихриста -- одно лицо).
Наша жизнь напоминает мне молитву, написанную от руки поверх сборника похабных частушек. Страшна неограниченная власть царя. Но попробуй её ограничь: начинается анархия, произвол, всевластие бояр или бесчинство черни.
Бог может не вернуться никогда. И покаяние здесь мало помогает. Есть только надежда на примирение после смерти.
-- Молчат.
-- Потому что много знают.
(Рыбак развесил сети у себя во дворе. Его спросили, кого он ловит. Он ответил, что летучих рыбок.)
Как луч осциллографа, смысл описывал поверхность бытия, драматизируя рельефы и оступаясь во впадины, сам будучи иным -- иной природы. Но в этом считывании, сглаживании, ощупывании реалий была любовь и было оправдание добра. Закодированное уходило в иное бытие, как книжная посылка в Магадан, как в строчку впивается нота -- тень тона.
Правило веры и образ кротости
Вспоминая известного человека, мы чаще всего задаёмся вопросом: каково его влияние? Каково и на кого?
Священник Сергий Желудков учил меня церковному пению. Помню храм Иоанна Воина на Якиманке (регентом там была жена A.M. Пятигорского Татьяна), где отец Сергий показал мне басовую партию. (До этого я пел её совершенно неправильно -- ошибка многих дилетантов: строил терцию там, где нужна квинта.)
Потом я взял плохонький магнитофон и отправился на его тайную квартиру на окраине Москвы.
Отец Сергий начал с антифонов:
-- Народ должен припевы петь.
(В его "Литургических заметках": "Верующему на службе нечего делать".)
-- "Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит"... Псалмы Давида. Он ближе всех нам.
Саркастически исполнял, как объект уничтожительной критики, ныне очень распространённый "придворный" распев-скороговорку: "Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи, яко сподобил еси нас причаститися..." (В интерпретации отца Сергия: "Ах, как нам всё это надоело! Скоро домой пойдём...".)
Он стремился вернуть православной службе её духовную мощь и красоту. Показывал малоизвестные в Москве новгородские распевы.
Отец Сергий держался с необыкновенным, почтительным и нежным, деликатным и твёрдым достоинством, поколебать которое было страшно -- как спугнуть птицу.
Отца Сергия Желудкова очень любил и чтил отец Александр Мень. Называл его леворадикальным православным богословом.
-- "Исполним вечернюю молитву нашу Господеви..." -- (просительная ектенья) -- на молящихся хорошо действует.
Он начал забывать прошения.
Отец Сергий был запрещён в служении. Возможно, ему повредило то, что он запротоколировал чудо исцеления на могиле Ксении Петербургской. (Опыт Ксении Петербургской показал, что душа -- переменная величина.) И ещё вскользь упомянул, что наотрез отказался давать властям какие-то показания. При звонке в дверь он всегда спрашивал, как-то очень по-детски:
-- Кто там?
Отец Сергий был совершенно нищий и ходил весь оборванный. Раз в неделю, в определённый день и час, по уговору со старшим братом, жившим в Ленинграде, он приходил у себя во Пскове на переговорный пункт, набирал номер без монеты и, услышав ответ, вешал трубку. Так они давали друг другу знак, что живы ещё.
Отец Сергий Желудков был воплощённые бесхитростность и смирение. Воистину, "яко стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая" ("Правило веры и образ кротости", -- тропарь Николаю Угоднику.) Маленький, голубоглазый, лысый, седой, он и сам был похож на Николая Чудотворца, неневестных дев невестителя, от неправедныя казни избавителя, Ария безумного посрамителя, покровителя лётчиков и моряков, путешественников и узников -- всех тех, кто в беде и опасности.
-- "Кирие, элеисон... Парасху, Кирие... Ке то пневматику..." Мелодично очень это, и звучит ласково, хорошо.
Отец Сергий упорно пел ектенью по-гречески, и я связываю это с импульсом святителя Николая.
Ещё мы пели "Единородный..." -- великопостный и сокращённого знаменного распева: прославление Святой Троицы. Отец Сергий обнаружил в музыке восхитившую его "неполную терцию", а в словах -- невиданную высоту:
-- До самой Троицы проник человек!
Это была живая передача традиции -- привычная, со времён катакомб. Православие: как правильно славить Бога. "Аз же только свидетель семь" -- сознание целого. Мы -- лишь части. Целое -- Бог.
Однажды я не пришёл -- побоялся (меня предупредили, что в доме может быть засада). Мне было ужасно стыдно, а он похвалил:
-- Хорошо иногда побояться.
Отец Сергий Желудков был человек абсолютной духовной чистоты. В нём не было ничего пошлого, приземлённого, хотя ходил он по грешной земле в рваном сером пиджаке. Он был чистый и оборванный. И напоминал своим обликом Григория Саввича Сковороду, который любил говорить: "Мир ловил меня, но не поймал". "Когда ты невесёл, то всё ты нищ и гол".
Отец Сергий ругмя ругал акафисты, в своей книге всячески упражнялся в остроумии по поводу акафистов (мы рассказываем святому о нём самом), а меня и мою сестру учил петь -- именно акафисты.
Очень смешно было читать и про одновременные крестины, венчание и отпевание в разных приделах храма -- под крики новокрещаемых младенцев, скорбь плачущих по усопшему и ликование свадьбы.
В душе он возмущался всем этим. Противился церковной пошлости. Просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах не петь "Царице моя преблагая" на мотив городского романса конца XIX века "Сухой я корочкой питалась" и даже прислал мне в редакцию ноты с этими двумя текстами -- для наглядности назидания.
Я удивлялся тому, как охотно он общался с неверующими, но отец Сергий успокаивал:
-- Это ничего, что неверующие. Важно -- во что не верующие.
Он был ревностный служитель Божий. Это была ревность от чистого сердца и по уму.
Бес разрушительности действует в некоторых людях, в том числе и детях. В отце Сергии не было ничего демонического.
"Мир во зле лежит". "Князь мира сего" (он же -- "князь тьмы воздушной"). Именно в этом смысле и говорил Григорий Саввич Сковорода: "Мир ловил меня, но не поймал".
"Если не возненавидите мир, вы не достойны Меня". Дихотомия, оппозиция: Бог -- мир. Мир (враг) улавливает каждого человека по-своему: духом тщеславия, слабости, лукавства. Мы ловимся на мушку сентиментальности.
Иногда ловушкой оказывается любовь. Я знаю человека, заразившего (поразившего) себя духом уныния, чтобы уподобиться депрессивному наркоману, к тому же убитому впоследствии при весьма неясных обстоятельствах (говорили -- забитому до полусмерти в милиции), -- потому что именно в этого депрессивного, "завязавшего" наркомана была без памяти влюблена девица, в которую так же без памяти и безответно, безнадежно был влюблен наш герой -- некогда весёлый и бодрый, а затем, уподобившись унылому прототипу, доведший себя до полного нервного и телесного истощения -- астении и неврастении.
Не случайно сказал Гумилёв:
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намёками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
У отца Сергия его смирение не было самоуничижением, которое паче гордости. Это было смирение пред Богом. Он всё время прислушивался к своему внутреннему голосу -- голосу Бога в нас. И это не было какое-то специальное -- меневское или желудковское -- православие. За ним была традиция. Теодицея.
Это были живые ноты. Служение. Он не заботился о внешнем впечатлении: Бог мне судья. Перед судом своей совести. Я вспоминаю отца Сергия всякий раз, когда читаю молитвы к причастию. И -- слова апостола Павла: "Те, кого не достоин весь мир, скитались в милостях и козьих кожах, в лишениях, изряднее же в гонениях".