Аннотация: Мы поступим сообразно истине. Будет очень холодно, звонко и ясно. Как всегда, когда поступаешь сообразно истине...
In ultimo•
(мессидор II Года Республики, Антуан Сен-Жюст)
Ночь - всегда подходящее время для мыслей о смерти. Буде уж человеку свойственно забывать о ней днем. Даже в такие дни. К мыслям о смерти всех возвращает уже не террор, а жара. Испепеляющее и расплавляющее солнце. Свеча, возвещающая всесожжение, воздух дрожит, очертания предметов расплываются, сообщая происходящему ореол чего-то нереального, смутного, помещая любое действие в пространство сновидения. Сен-Жюст редко видел сны и не любил, когда они затягивались. Не любил подолгу спать. Поэтому бессонные ночи мессидора II года Республики приносили чувство облегчения и ясности: лучше полное и абсолютное стирание контуров, графические наброски вместо плоти и крови, чем эфемерность таковых. Больше настоящего. Так и сейчас: пламя свечей колебалось, неровно дрожало в воздухе, создавая вокруг себя чуть заметный глазу ореол смутного сияния. Треножник... трезубец... подсвечник, всего лишь, игры усталого воображения способны создать еще и не тот образ. Горы папок на столе - веер бумаг, поразительно похожих одна на другую, когда уже не смотришь на титульный лист - мэрия ли, Трибунал ли, Комитет ли Общественной Безопасности.
Долго отдыхать времени нет. Осведомители Бюро Общей Полиции докладывают: некоторые парижане представляют себе ночные бдения в Комитете Общественного Спасения, как некий заговор сил ада: люди с бледными лицами и воспаленными глазами склоняются над проскрипционными списками, размышляя, кого бы еще скормить апокалиптическому Зверю - Трибуналу. А отблески свечей скользят по стенам, выхватывают из темноты фрагменты скалящихся распахнутых шкафов, лестниц, обрывающихся в темноту, рук с исхудавшими пальцами, подобными когтям хищных птиц...
Еще год назад он, Луи-Антуан Сен-Жюст посмеялся бы подобным нелепицам. Уже не сейчас.
Очень многое - уже не... Трудно сказать, когда возник незимний, неземной холод между лопаток, предвестник опустошающего ощущения часа, когда стрелки на циферблате вздрагивают, замирают, и наступает немота, ноша сорвана с плеч и можно, нужно уходить, пока не поздно. Когда не можешь бросить ни одного незаконченного дела, ибо бросать уже нечего. Когда беспощадная ясность возвещает: торжественный миг снова отодвинут, отброшен то ли в прошлое, то ли в будущее, неважно, такие измерения в вечности несущественны, и призрак Республики снова ушел куда-то в область Всевозможности. Не хватило жертвенной крови для того, чтобы он воплотился? Не хватило мудрости законодателей? Не хватило смелости правителей? О, нет... надо собрать всю решимость, все мужество и признать, что дело не в этом. И перестать даже мысленно обвинять Робеспьера за нехватку решимости и выдержки. Дело не в этом. Не хватило чистоты. Всем. "А был ли казнен хоть один невиновный?.." - спросил Максимилиан Дантона полгода назад. (Полгода назад Дантон был еще жив, а Максимилиан еще верил...как быстро длится время!) Эти слова молва разнесла за считанные дни и многие ужаснулись. Меж тем, ужаснуться им действительно может только виновный. Робеспьер нашел критерий распознания лжи: страх признать свою вину и очиститься.
Не хватило чистоты. А без нее и кровь, и жертвенность, и смелость могут служить злу. И мудрость неполна, ущербна, существует, как нечто, что должно доказывать, а не утверждать. Если нет чистоты, то нет и истины. И остается лишь белый свет над чистым пустым листом.
Нет невиновных. Республику, как возможность, погубили все. Все, кто не хотел чистоты. Все, кто не понимал, что Революция - это крестовый поход, рассматривая ее, как процесс перераспределения благ и статусов. Без воли к чистоте попытка создания нового мира не получит благословения. Что законно.
Луи-Антуан Сен-Жюст, член Комитета Общественного Спасения, молодой человек двадцати шести лет, устало потирает рукой лоб. Он согласен умереть. Пережить Республику - навсегда потерять ее. Затеряться во временах и, побарахтавшись в них, утонуть в вечности, наконец. Нет. Если стереться для мира живых одновременно с нею, то, наверное, вместе с нею и вернешься. Заново.
... Можно пойти домой. На сегодня все закончено. В конце-концов, если не все, то коллеги не постесняются прислать курьера и разбудить, вызвать, положить перед тобою на стол такую же гору папок и любезно предоложить чашку кофе: все ради Революции, ради Республики. И будешь счастлив не отказаться. Даже поняв то, что понял. А пока что - можно идти куда угодно. И так, кроме тебя остались только дежурные децимвиры, все остальные уже разбежались по своим делам. Все безупречно.
Можно пойти домой... Но не хочется. Идти некуда. Потому что незачем. Незачем куда-либо идти. Иные спешат к женам и возлюбленным, к матерям и любимым книгам, кто куда, а твоя единственная мать и возлюбленная, любимая книга и источник живой воды - она здесь. В гуще дел. Уже уходит, умирает, но еще дышит, и высшая благодать - дышать ей в такт. Последние дела "во имя" - последний дивный свет перед закатом, перед долгой ночью. Последние осколки счастья, из которых уже ничего не склеить... но они имеют значение богослужения. Многие считают тебя фанатиком своего дела - пусть, можно сказать, что так оно и есть.
Но... простая человеческая усталость - усталость напряженного бессонницей сознания, а вовсе не духа, какую никогда не рискнешь себе позволить, - она же должна брать свое, эта усталость, должно же, наверное, посещать вполне естественное желание хотя бы временами ночевать дома, в своей постели, в одиночестве, а не на жесткой койке Комитета, где никогда не бывает тихо, даже ночью?.. Если не слышно шагов по коридорам или голосов в нижней общей зале, все равно - что-то, но будет казаться. То ли само место впитало в себя бесконечное напряжение бдительных часов стражей Республики, то ли уже сдают нервы и не можешь спать, находясь на службе, даже если вполне себе не только можно, но даже нужно. Чувство долга, доведенное до логического конца, убивает в человеке человека. Оставляя только ангела. Только световое измерение Служения. И, ощущая в глубине души содрогания еще живого человека, почти забытого двадцатишестилетнего юноши, все равно не хочется отказываться от такой приятной отравы, на вкус, кажется, чуть-чуть отдающей кофе с лимоном. Он сам, этот юноша, не хочет отказываться от нее. Он жаждет смерти для себя во имя рождения ангела, которого он, этот юноша, жаждет для Иного. Вот почему ангел может простить этому юноше его существование.
Счастье предпоследнего порога...
Это просто мысли. Не "нервы", в двадцать шесть лет - не бывает. Для мужчины это время силы, время, в котором он может не исчерпать себя. Где-то от восемнадцати до тридцати шести-тридцати семи лет.
... У женщин это время начинается раньше и кончается тоже раньше. Очередная мысль не к месту, позволяющая отдыхать на ходу и не торопиться принимать решение - идти ли куда-нибудь. Эту, в общем-то, простенькую задачу, ничего никому не стоящую, сугубо личную - не хочется решать, не хочется ставить над "i" точки определенности. Потому что разучился решать личные задачи. Уже очень давно не было ничего личного. Ему не принадлежало время собственной жизни, которое чаще всего текло в такт временным потокам Революции, но иногда убыстрялось или замедлялось, играя дурные шутки. Не принадлежали собственные мысли, будучи целиком посвящены делу и иногда - Иному. А все остальное - не в счет, на самом деле.
И разучился. Решать личные задачи.
Качели из тьмы - к свету - и обратно - и так далее.
Усталость сознания. Лечится очень просто: тот же остывающий кофе - момент необходимой иллюзии, контекст привычной ситуации, лучше всего отдыхается в привычной обстановке без излишеств. Все проще и проще, суета сует, сгорающие свечи, которых должно хватить до утра. Для цельности картины можно снять с полки томик Руссо и просто листать наугад, перечитывая то, что помнишь почти наизусть (уже не помогает, да и любил ли он когда-нибудь великого женевца... источником живой воды были другие имена). А можно и не делать этого. Потому что избыточно.
Качели - радуга - капли росы на страницах книги, оставленной в саду...
А пламя свечей все так же судорожно вздрагивает, почти как руки человека, которому ничем не можешь помочь в его беде. Можно смотреть, можно не смотреть, тени мечутся по стенам и каким-то боковым зрением их истерическую пляску невольно замечаешь. Постоянно мнятся какие-то шорохи, шаги и голоса внизу. А может быть, и не мнятся. Теперь точно - шаги. По коридору. Или - нет, еще по лестнице, это теперь уже по коридору, все ближе и ближе. Можно смотреть, сощурившись, на трещины в столе, мысль о том, что у этих шагов есть цель, приносит удивительную полуночную гармонию в миропорядок, оступившийся в призрачные сферы. Шаги к этой цели приближаются. Логичнее всего было бы предположить, что кто-то из децимвиров, оставшихся на ночь, таки пришел поинтересоваться, работаешь ли ты до утра или все же идешь домой, но в эту простую версию не верится. Просто потому что разучился в Бюро Общей Полиции верить в простые версии. Они очень редко оправдывали себя.
Стук в дверь. Ну да, ты и не сомневался.
- Открыто.
Дверь открывается быстро, резковато, неуверенно.
Филипп Леба. Эту его привычку так к нему входить, Сен-Жюст слишком хорошо знал, чтобы хотя бы усомниться. Побаивается? Да нет, скорее всего, просто не понимает.
Да, Леба, а кто же еще. (Да кто угодно, мелькнувшая мысль, чуть рассмешившая.) Сюртук расстегнут на верхние пуговицы, жабо чуть сбилось, волосы спутал ветер. Устал, что заметно. Плохо. Плохо что заметно, выносить свои слабости за пределы себя - на редкость неблагодарное занятие.
... Время ясности. Ночная прохлада, принося облегчение после дневной жары, приносит и ясность осознаний. Еще один мелкий укол, острый скол стекла: ты никогда не любил Леба, Антуан Сен-Жюст. Правильного, добродушного, рассудительного и шутливого Филиппа Леба, одного из немногих, кто сумел принять тебя, как есть. Видимо, потому что был слишком правильным. Достаточно правильным для того, чтобы хватило мудрости признать, что ты - иной. Не такой, как обычные люди, даже самые лучшие. Для чего Филиппу потребовалось показывать ему свое письмо к Бабетте, где писал ей об этом, до сих пор остается загадкой... для чего Филипп хотел, чтобы ты знал, что он все понял. Не для того же, чтобы стать друг другу чуть ближе. С иными так не сближаются.
Возможно, жест сверхдоверия, как просьба о доверии. Но лучше бы просто не опасался. Эту неуловимую "оглядку" в Филиппе Сен-Жюст слишком часто чувствовал, чтобы пропустить мимо внимания. Она проскальзывала частенько в уходе от споров на спорные темы, в настойчивости приглашений на улицу Люксанбур (заходи к нам и стань таким, как мы, видишь, как все здесь хорошо?), в откровенной радости по поводу помолвки с Анриеттой Леба, так и не приведшей ни к чему, кроме неизбежного логического конца... и эта "оглядка" утомляла. Да, то, что он, Антуан Сен-Жюст, был иным, не таким, как все, чужим, неприжившимся эмигрантом на этой земле, Леба, в отличие от всех остальных, сталкивавшихся с этим явлением природы, положил себе за правило принять, как данность. Даже с некоторым восхищением. О, правильный Филипп... И с неизбежным опасением. Неизбежным для людей, встречающих иное, чужое, перешедшее рубеж.
Когда-то в юности это причиняло боль одиночества. Потом - раздражение, как и любой иной страх. Позже этому нашлось место, нашлось применение - Республика. Революция призывала в свои объятия изгнанников старого мира, любая инаковость была залогом того, что новый мир, новый человек - возможен. В конце осени 1792 года, когда один из разговоров с Робеспьером, с которым они недавно еще познакомились и только начали сближаться, случайно и вскользь коснулся этой темы (Робеспьер всегда любил задавать неожиданные и непростые вопросы, словно исподволь проверяя таким образом), Робеспьер, в котором многие уже видели дух Революции, ее квинтэссенцию, ответил на подобное признание:
- Я не знаю, падший ты ангел или же вознесшийся человек. Но я ждал тебя.
С этих слов началась их дружба: Революция признала чужака, как должное, как нужное, необходимое, неизбежное. И это было даже больше, значимее того, что вчерашний кумир, "бог, знакомый только по его чудесам"•, спустился с небес и принял, увидел его.
... Сколько ангелов может уместиться на острие иглы? Сколько мыслей и воспоминаний способны вместить два-три мгновения?..
- ... Ты не ушел, Антуан? - Леба, зримый и осязаемый, но растворившийся в лавине осознаний и воспоминаний, вновь обрел конкретные очертания, голос и плоть.
Смешной вопрос. Просто повод начать разговор. Момент условности, делающей ненастоящим все, что происходит здесь. Зачем ты пришел?..
- Нет. Незачем. Но ты дежуришь не сегодня.
- Не сегодня... - Леба стоит в дверях, не проходит, не пытается сесть, соблюдает все формальности, неуместные и ненужные, видимо, ему тоже стало внезапно ясно, что они никогда не были друзьями. Молчание, воцаряющееся в комнате и делающее ее подобием гроба. Еще один момент истины: Леба можно доверять, ибо даже осознав этот факт он не переметнется никуда, он останется на своем месте, на своей позиции, потому что именно здесь, в этом лагере и в этой команде он стоит на страже века. Черная ночь... смутные очертания крылатого патруля, угадывающиеся в контуре созвездий.
И теперь он ждет приглашения войти. Соблюдает условности. Моменты истины жестоки, они останавливают в движении, берут за горло и несколько секунд, как минимум, знаешь, что делать дальше. В последние годы все слишком настоящее, спрессованное, сжатое до одного вдоха. И ненадолго выпасть из этого контекста - непривычно, невозможно, словно на мгновение останавливается рука, поднесенная к запалу аркебузы.
- Не стой, проходи, садись. Кофе еще остался, хоть и холодный.
Мгновения промедления, неуверенный качок вперед - свечи вспыхивают чуть сильнее, тени на стене сплетаются, фигура в дверном проеме чуть размывается. Шаг вперед, наконец-то, другой, третий, словно время замедлило бег и все движется, как во сне. Сомнамбулические движения мира... Нет, иллюзия, кажется - закрой глаза и увидишь, как огромный черный маятник качается - медленно, в такт движениям Леба, - и вспарывает пелену мары.
Подошел. Сел.
Молчит.
- Что случилось, Филипп?
Ты прекрасно знаешь, что ничего не случилось. Кроме того, что уже случилосьи имеет значение. Кроме того, что лето пропитано смертью и сомнением. Сомнение всегда несет в себе росток смерти, не потому ли отцы схоластики отрицали его, как принцип познания?.. Сомнение всегда несет в себе росток смерти. И наоборот?..
Леба встряхивается, чуть нахохливается, сводит плечи.
- Да ничего, Антуан. Ничего... Я просто пришел. Попить кофе. В последнее время мы встречаемся только на заседаниях Комитетов и разговариваем только о делах. Есть в этом что-то неправильное.
Попытки исправить то, что есть? "Слишком поздно" и надо успеть... что успеть? То, что непоправимо невозможно? Зачем... Леба, нам суждено умереть. И ты это знаешь. Или еще нет?.. Знаешь, знаешь, ты бываешь у Робеспьера, имеющий глаза да увидит. В смерть не входят скульптурной группой. В ней хватит места, разве лишь, на двоих, но мы - не тот случай. Не стоит.
- С разговорами о душе лучше к Робеспьеру. Он более верный ученик святых отцов, чем я, не умеющий в преддверии порога разговаривать об этом.
... Кажется, это было позавчера -
- Давно ты был в Нотр-Дам? - Робеспьер смотрел - сквозь, отрешенным пугающим взглядом. Взглядом, уже не принадлежащим миру живых.
- Осенью. - рука потянулась к салфетке, скатала ее, как флейту, жесты теряли привычные значения и обретали иной смысл. - Осенью. В сентябре. Я вышел к химере. Постоял рядом с ней. Был ветер, потом пошел дождь. В такие минуты Париж не имеет цвета и вкуса. Остается только чертеж. Это божественно и горько. Все святые, которые только что видели тебя, глядят тебе в спину, и бесполезно делать вид, что ты не понимаешь их.
Робеспьер долго молчал.
- А я уже не понимаю их, - хрипло произнес он, наконец нарушая тишину, становящуюся тягостной, - ты имеешь право укорить меня затеей с этим самым культом. Оно принесло более разрушительные плоды, чем ты предполагал. Если бы дело было только в том, что никто не уверовал, не понял. Если бы дело было только в отшатывании от революции присягнувших священников... я сам утратил веру, Сен-Жюст, увидев такие результаты. Я сам. Рассматривая последствия этой затеи, я не знал, посмеялась надо мною та сила, что мы зовем Господом, увидев мои наивные и грязные попытки убить из одного ружья двух зайцев - политический интерес и необходимость богопризвания в этот мир, совместить одно с другим... или она теперь отказывает мне в праве обращения к ней, буде нечист. Или... или не то и не другое, просто люди... просто люди есть люди и это неизменно еще со времен детей Адама. Неизменно по определению. Убийственная дилемма: утратить веру в Бога - или в людей. Когда нельзя, равно запретно - и то, и это. Утрать одну из составляющих - и не будешь услышан. Или ничего не скажешь того, что стоило бы быть услышанным. Вот так... Я не знаю, как мне теперь жить. У меня нет ответов на те вопросы. Словно сломано все, что могло иметь значение. Я... я больше не пророк. Единственное что - я имею право только на завещание, только на последние скрижали с заповедями. Кто-то, кто сильнее, моложе и чище, должен нести это дальше. Если я не уничтожил, - он вскидывает темнеющий взгляд, - всё. Ты понял?..
Еще недавно казалось, что нет ничего, что способно испугать, можно шагнуть навстречу пальбе с расстегнутым сюртуком и бестрепетным взором, все, что есть Путь, Истина и Жизнь - превыше и в Республике мы вечно живы, смерть бессильна, забирая плоть но не Знак... и земные привязанности давно неактуальны, смешны, отброшены. Но эти слова Робеспьера повергают в оцепенение. И дело даже не в том, о чем он говорит, хотя оно само по себе ужасно. Дело не в том, как говорит, склонность Робеспьера драматизировать происходящее знали все, кто сколько-либо имел с ним дело. И не в том, что твоим плечам предлагалась почти непосильная ноша, ради Республики можно взять на себя все; взять и вынести. Дело было во всем. Во всем, что знал, слышал и видел вокруг, в Париже, в Комитетах, в Конвенте, во всем, что носилось в воздухе. Оно ставило Республику под сомнение, и не было ни одной причины пережить ее, если ростку смерти суждено из этого сомнения прорасти.
И нечего было ответить Робеспьеру. Молчание становилось испепеляющим, вообще в последние дни было слишком много молчания. Даже в словах. Особенно между слов.
- От меня отвернулось всё, - Робеспьер продолжал говорить как будто в пустоту, - всё. Это настолько справедливо, насколько закономерно. Многое не получилось, не удалось. Если нет достаточного количества живых святых, то нет и Республики. Есть надежда на нее... ради этой надежды делалось все. Ей пожертвовали всем. И... и я не ищу спасения в словах. Любое описание должно пересечь бездну. И я боюсь недостатка понимания.
Слов ответа так и не нашлось. Да, Робеспьер говорил по существу... но не было слов ответа. Ответом могли быть только дела, расставляющие все точки по своим местам. Дающие жнивье результатов, долженствующих определить дальнейшее. Им всегда предшествовали слова... и слов в этот миг не было.
- Ты хочешь поговорить со мной о душе - вместо того, чтобы говорить о деле?.. - хуже всего то, что это был не-ответ. - Лучше расскажи подробности дела Катрин Тео, я на фронте все пропустил...
Взгляд Робеспьера стал уставшим. Этот взгляд Сен-Жюст уже очень хорошо знал: он значил то, что разговор исчерпан и дальше Максимилиан будет предельно холоден и лаконичен, потому что его не поняли.
... Филипп молчит. И тоже смотрит устало.
- О душе?.. Не знаю... Робеспьер отстранился от всего. И с уходом Робеспьера из Комитета я перестаю верить в успех нашего дела.
- Робеспьер устал.
И снова молчание, формула рока. Предвестие и результат сомнения, разрушающего веру. Чем еще жить во время измен и казней, если не верой? А от ясности в наших головах зависит судьба Республики.
Снова цепенеет время, цепенеют мгновения над бездной. Ясность, порождающая неподвижность ума и духа, стремительна изнутри самой себя. Антуан Сен-Жюст, пришел твой час сказать: "Я устал".
Можно быть более подробным:
"Я устал от того, что вера разрушается..."
- Филипп, не повторяй ошибок дантонистов, - снова игры смыслов, которые могут уместиться в слова, обретающие новые значения, разговоры с тройным дном, где истина может быть только угадана через отрицание, и не в силу нехватки доверия, - для Революции нет незаменимых деятелей. Робеспьер нужен, безусловно, но ты не находишь, что все тщетно, если он незаменим? Если Революция не дело народа, если она творение одиночек, фанатиков, чужаков в этом мире, то все обречено с самого начала. Недавно Робеспьер говорил, что не может оставить только двадцать праведников на этой земле.
- И ты... - Леба смотрит с надеждой.
- И я готов с ним согласиться.
Дамоклов меч наконец-то упал.
И все вместилось в несколько секунд молчания: белые стены блеранкурских домов, призраки конницы, летящей на вражеские дула, парижские мостовые, впитавшие немало крови, бесчисленные закаты и рассветы во славу Революции, все, что теперь оставалось позади.
Леба сцепил руки на столе.
- Как это понимать?
Свечи... дощатые полы... лестницы и лица. Птичий помет на паперти Нотр-Дама. Чьи-то деревянные башмаки, впечатавшиеся в память.
- Как есть. Дело не в терроре и не в милосердии. Чтобы желать Республики и достичь ее, нужно желать Иного. Нужно уметь жертвовать знакомым, привычным, родным, любимым - тому, что не имеет даже смутных очертаний призрака. Только так они и угадываются. Скажи это в любом клубе и посмотри на результат.
- А то ты в армии не видел, как жертвуют будущему всем! Жизнью, здоровьем, молодостью... - Филипп вскочил... и сел. - Но в клубах... да. Наш враг - это голод и неясность будущего. Почему никто из нас еще не сказал народу, какой именно мир мы строим?
- Потому что, Филипп. Мы сами этого еще не знаем. Как наш мир был, если верить Библии, сотворчеством Бога и человека, Бог творил вещи, человек давал им имена, значения, - так и Республика должна быть сотворчеством Конвента и народа. С Конвентом все понятно - или тебе перечислить имена депутатов, замеченных в коррупции и прочих грязных делишках и связях? С народом тоже все понятно, Филипп. Голод сегодняшнего дня, признаемся, больше интересует инертную материю, чем сияющие перспективы неведомого. Война пожирает лучших, и иного выхода нет. Остается руководствоваться принципом "делай что должен и совершится чему суждено". Диктатура... возможно, была бы выходом. Но без сотворчества народа, при покорности народа, не будет Республики. Не вернется Рим. Не воссоздастся Спарта. Будет что-то иное, возможно, лучшее, чем то, что грядет на смену дням сегодняшним при подобном раскладе дел, но я не знаю. Осталось попытаться сделать последний шаг - или умереть.
- Умереть?.. Я не хочу умирать, но... неважно, Сен-Жюст. Я умру, если потребуется. Ты меня пугаешь.
- Чем? Называя очевидное своими именами? - желание встать и пройтись по комнате пропало, не успев окончательно возникнуть.
- Да. Если это так, то Республика... это для ангелов.
- Ты настолько не веришь в людей? Впрочем, даже Руссо предполагал свое общество возможным только для богов.
- Так и ты в них уже не веришь. И Робеспьер.
Светает... час, в который можно говорить только правду. Неважно, как она будет понята. Уже неважно. "Уже не..."
- Он всегда верил в них больше, чем я. Кажется, ты некогда писал Бабетте, о том, что я - иной, не такой, как все остальные, так? - Леба кивает заворожено. - Ты не представляешь себе, насколько. Ты. Прав. И я до сих пор не знаю, моя борьба за счастье человечества - борьба человека или падшего ангела.
Факелы... стены клубов и шпили церквей, каменная поступь призрачных монументов сквозь время, размытые дороги департаментов, грозовое дыхание фронтов, все, что остается позади.
- Вот как... счастье человечества. Это нечто новое, Антуан, то, что преобразило, вычеркнуло из памяти детство и юность, все надежды и мечты былых лет. Подарило новую мечту и новую надежду. И я не знаю, что сделало с нами это лето - настороженный, недобрый взгляд Вадье я сейчас вижу более четко, чем очертания будущего.
- Он всегда так смотрит. За что его и не люблю. Постоянная подозрительность по отношению ко всему и сразу выдает душу, живущую во тьме. Мне бы расставить все точки над "i" с Комитетом Общественного Спасения - кто кого предает и кто кого боится. Максимилиан назвал их в лицо контрреволюционерами в конце прериаля, он был неосторожен: даже если он прав, что я готов допустить, не имея доказательств, нельзя предъявлять таких обвинений. За словом следует дело, такова логика Революции. За обвинением должен следовать эшафот. И каждый это знает. Теперь они поторопятся спрятать концы в воду и честная война станет невозможной.
- Как можно делать одно дело рука об руку с теми, кому не веришь? - Леба вскидывает голову и отчаянно смотрит - тебе ли в глаза, в неизвестность ли? - и в этой искренности он прекрасен.
- Ты бы лучше спросил, как строить Республику на подлогах... вот что меня смущает. Выбор между безусловным поражением и подложными доказательствами ужасен. И кто знает, Филипп, каких еще жертв от нас потребует Революция. Сейчас слова "Республика или смерть" касаются всех. И имеют новое значение...
- Республика - или - смерть...
Тени. Силуэты. Отражения. Мутные зеркала и ясные взгляды. Утверждения, подобные могилам. Отрицания, становящиеся запретными. Геометрия слов и движений. Улыбка на лице, вызванная болью в сердце, радость, подобная ужасу, отсветы ангельских крыльев в трепете знамен на ветру. Дыхание небесного пламени в единстве общей воли. Все, что составляло Революцию. Все, что остается позади...
Все, что остается позади... Вот она, формула времени тишины и понимания. На самом деле, ты младше меня, Филипп, хоть между нами почти четыре года в твою пользу. Старший - тот, кто раньше понял.
- Республика или смерть, Антуан, только смерть все чаще и чаще касается мира своим черным крылом. А Справедливость?
- Если бы ты спросил меня об этом еще в вантозе... Спрашивать стоит тогда, когда спрашивать не имеет смысла, только тогда и есть чистый незамутненный ответ. Теперь - не прошло и недели, как я вернулся из армии и занимаюсь только тем, что разбираюсь с сюрпризами. Вадье, Карье, Карно, двигающий войска, как фигуры на шахматной доске, Фуше с душой неупокоенного трупа и лицом гробовщика, Конвент, переставший быть разумом народа, бессмысленные гекатомбы смертников, направления в Трибунал, которые приходится подписывать, ибо времени на разбор каждого дела просто нет... Есть фронты Республики, это сейчас почти главное. Это сейчас требует особого внимания, Республика все еще в опасности, каждая победа - перелом; приходится жертвовать Республике людьми. Ты знаешь, что я не одобрял последний закон Робеспьера, но время убыстряется и некогда, воистину, путаться в юридических тонкостях, когда общим недовольством по поводу голода пользуется контрреволюция, когда жулье ловит рыбку в мутной воде... где здесь Справедливость? Только в чистоте действия. Ее и необходимо добиться любой ценой, она была бы решающим переломом... но чистоте действия предшествует чистота помыслов. Чистота, как естественное состояние духа. Еще недавно казалось, что это просто и естественно. Сейчас приходится признать, что полагать так было наивно. Что делать дальше, я не знаю. Острый угол миропорядка.
- И я не знаю. Я не стратег, Сен-Жюст. Я исполнитель. Я слуга Республики, ее солдат... - Леба потирает рукой глаза.
- Иди спать. Завтра дела точно найдутся. Мне больше нечего сказать тебе, Филипп; ты доволен?
Свеча гаснет, струйка дыма на фоне светлеющего неба - как душа, утекающая в никуда. И, конечно же, это просто мерещится тихий звук тонкой струны в отдалении. Слишком рано. Такого не может быть. Игра ума... игра образов и полутеней. И таким завтра может стать весь мир, если ничего не изменится. А ничего не изменится.
Время чудес ушло...
Позавчерашний разговор с Робеспьером снова возвращался, открывался, как свежая рана, делая все происходящее подобным спирали. Все точки были расставлены по своим местам и в наступившей ясности не возникло безнадежности, что доказывало истинность происходящего и сказанного. Именно тогда Рубикон был перейден, что-то в окружающей пустоте разорвалось, словно огонь дошел до сердца и внезапно разрешил быть где-то еще, накладывая все сопутствующие обязательства. В воздухе раскачивался незримый маятник.
- Сен-Жюст, дело не в том, что мне больно... мне уже не больно, - Робеспьер высвободил руку, - но... но на вопросы возможна ли Республика или остается только смерть - ответов нет!..
Он прошелся по комнате.
- Если получится так, что Республика сейчас невозможна, если эта материя будет ускользать из пальцев, рассыпаться, как она уже почти рассыпалась у меня в руке... ты будешь пытаться до последнего или согласишься умереть, пока не поздно, Сен-Жюст?
- А что здесь значит "пытаться до последнего"? - пространство и время обгладывали слова, не оставляя ни отзвука, ни тени. - По-моему, в таком раскладе "пытаться до последнего" и "умереть, пока не поздно" - отнюдь не противоречащие друг другу вещи. Нельзя сдаваться без последнего боя. Нельзя принимать такие решения, руководствуясь безнадежностью и усталостью. Все остальное... все остальное, Максимилиан, продиктует логика вещей, сила обстоятельств, которая и приводит нас к цели, о которой мы и не помышляли.
Робеспьер остановился, снял очкии окинул комнату пристальным живым взглядом, отражающим что-то подобное снизошедшему откровению.
- Сен-Жюст... твои слова могут быть мудрее тебя самого. Изволь, поясню... "Здоровье не лучше болезни, богатство не лучше нищеты, почести не лучше унижений, долгая жизнь не лучше короткой. Лучше то, что ведет и приводит к цели". Знаешь, откуда? "Духовные упражнения" святого Игнатия Лойолы. Иезуитское образование в моей жизни не было лишним во всех отношениях, друг мой. Думаю, ты понял, что иезуиты называли целью. Бога. Достижение Бога. Помышлять о нем полагалось только с определенной степенью допусков, скидок на несовершенство собственных инструментов познания, погрешности опытов выживания в вотчине Князя Мира Сего... который вновь побеждает. Да. -он протер очки и надел их. - Побеждает. Все больше прихожу к выводу, что в Евангелии мало случайного. Если оно вообще там есть. И, как это ни страшно признавать, я все больше прихожу к выводу, что Республика - царствие "не от мира сего", соглашаясь на смерть здесь, мы создаем ее - Там.
- Не уверен, что это несомненное утешение, Максимилиан. Не уверен, что потерпев поражение здесь, мы победим там, "что наверху, то и внизу", если уж заговорили о Евангелии, и я не убежден, что этот мир является отражением того в кривом зеркале, где все, что происходит, имеет совершенно обратное значение.
- Может быть. Как видишь, друг мой, я ничего не утверждаю, если бы я мог что-то сейчас утверждать с уверенностью, не было бы всех этих проблем... не заставляй меня сейчас лишний раз сомневаться, Сен-Жюст, пожалуйста, я ищу путь... и почти нашел его. -Робеспьер сгорбился и откашлялся в платок. - В твоих словах.Если сила обстоятельств приводит нас именно к этой цели, значит, в основном все было сделано правильно, и наш факел, брошенный в будущее, будет подхвачен. Осталось только умереть, чтобы не изуродовать ничего в нашем прекрасном замысле, буде все пошло не так, как надо, и дальше можно только продолжать разматывать цепь ошибок и измен истине, или умереть. Да. Смерть - это продолжение дела. Видишь ли, друг мой... в деле создания Республики важно не толькото, что, - он сел к столу, глаза его лихорадочно сверкали, - но и так, как. И дело не в подробностях, а в существе вопроса: "так, как" - "правильно". Так, как надлежит поступать сообразно истине и добродетели. Существо вопроса сегодня именно в этом. В этом искупление и оправдание всех ошибок - в конечной истинности, в чистоте действия. Я завещаю им эту ужасную для них правду и свою смерть, как то, что переживет всю суету их алчбы и страстей.
Когда Робеспьер верил в то, что говорил, когда он не сомневался в истинности каждого слова, его слова завораживали, он обнажал то, что знала душа каждого слушателя. Так ли безумна была Катрин Тео, назвав его новым Мессией? Может быть, говоря о безумных, всегда уместно вспоминать завет апостола Павла - стать "безумным для мира сего", чтобы быть мудрым в Боге. И видеть то, что скрыто от глаз тех, кто придает излишнее значение правде здравого смысла - в ущерб очевидности чистоты, истины того, что есть.
- Если ты прав, Максимилиан, - рука комкает салфетку, но это несущественно, последние судороги плоти, смущенной перспективой умереть, не омрачают пронзительной ясности духа, - то в ближайшее время это станет очевидно для меня. И я поступлю сообразно истине.
Мы поступим сообразно истине. Будет очень холодно, звонко и ясно. Как всегда, когда поступаешь сообразно истине.
Последний шаг - подошел, положил руки на плечи Леба, не поднимая глаз. Уже неважно, что "дружба" между нами - условности словаря общего дела. Уже неважно, что смерть не объединяет никого. Действовать сообразно истине - вот залог нерасторжимости клятв и безусловности свершений. Вот залог того, что рано или поздно все свершится, а остальное несущественно. Вот она, свобода выбора - в духе, не отягощенном корыстью жажды выжить. Залог Царствия Небесного, залог Республики. Свобода, Истина, Смерть, Жизнь и Путь сплелись воедино, связывая то, что жизнь земная связать не могла.
Не шевелиться. Почти не дышать. Выправка - осанка - безупречность. Только это соответствует моменту.
Надо идти. Все сказано. Все должно было быть сказано. В начале было Слово. В конце должно быть оно же, перед тем, как молчание получит значение Логоса. Так и только так время переходит в вечность и замыкается кольцо.
Ключ в замке привычно скрипит. Кажется, на улице будет душно. Конец мессидора...