Аннотация: "Бухта Барахта" - рассказ со скрытым сюжетом. Построен как поток сознания писателя, которому "писать хочется, а не о чем". Жду ваших рецензий и рекомендую другие свои произведения, более поздние и сильные. Автор.
Евгений ЧЕПКАСОВ
БУХТА БАРАХТА
А во рту умерших слов
разлагаются трупики.
В. Маяковский
Ах, не обижайте эпиграф, не игнорируйте его, скромника, робко зажавшегося в правый угол страницы!.. И не ругайте сочинителя, начавшего так вдруг, с бухты, романтически названной Барахтой. А ведь какое чудное, какое бархатное и воркующее имя Барахта... Простите, простите сочинителя: вы поймете, что с ним, бедным, когда перечитаете эпиграф.
Да, вы правильно рассудили: писать хочется, а не о чем. Это же страшно! Ну представьте себе: смотрит сочинитель вокруг и видит много интересного, возникают образы, сравнения. Они, назойливые, как и все новорожденные, виснут на руках и ногах, шлепают по глазам липкими лапками, думая, что так я их скорее замечу... Эх, проскочило-таки то самое распоследнее алфавитное местоимение, та самая безголовая буковка с гордо выпяченной грудкой!.. Грустно, но приходится признаться, что разнесчастный сочинитель я.
Так вот, образы, сравнения и прочие невинные младенчики, плоды моего сладострастного взгляда на мир, просятся на бумагу. Ведь это им необходимо, как соска с молоком, ведь без этого они тихо умирают, а я, страдающий палач, судорожно ищу мысль или событие, ищу повод, чтобы помочь им моим бедным, моим заждавшимся, моим извалтоженным...
И все никак не нахожу! Нет, все никак не находил, покуда не глянул на восклицательный знак и не понял, что тот продолговатый след семимильного сапога, в который обута мысль. Ох и запыхался же я, пока догонял ее!.. Зато сейчас я знаю, как поступить с ними с моими бедными, заждавшимися, извалтоженными...
Кстати, не дочитавшим досюда говорю: зря так им и передайте: зря. Ведь я вполне мог и о них написать зажили бы дополнительной жизнью, а теперь не стану: я обидчив. Да и о вас, верные и терпеливые, я писать не буду, хотя мне хорошо видны ваши сосредоточенные лица, когда смотрю из нутра страницы, равномерно забрызганной грязью типографского шрифта. Все равно, о себе вы знаете больше, чем я, сплетничать же о других нехорошо.
Чуть было не забыл: вам, верно, интересно узнать, о чем та мысль в семимильном сапоге? Извольте. Я решил попросту взять да и выпустить моих словесных младенчиков на бумажное поле. Пускай резвятся на просторе, разбредаются, как им угодно, и пусть бумажное поле мое, разрезанное на страницы и для смеху названное рассказом, пусть оно будет воплощением бессюжетья.
Хороша мыслишка? Ну, значит, не напрасно я угорело гонялся за ней.
Честно говоря, здесь бы стоило поставить три звездочки те самые, которые вы уже видите, скокнув бесцеремонным взглядом чуть ниже. Пришлось их отодвинуть, чтобы извиниться за эпиграф: какие уж тут трупики умерших слов, если я вдруг так явственно, так отчетливо ощутил робкие движения рассказа, проклевывающегося сквозь меня, как птенец сквозь яичную скорлупу...
А теперь на бумажное поле! Быстрее, наперегонки, ну же!..
* * *
Бумажное поле поле белое, вроде бы, но я вдруг понял, что смотрю на негатив фотопленки. И вмиг переменилась картинка: поле черное, черноземное, дачное. Наскоро сколачиваю декорации: гора, дорога, молодые дачи, еще не обросшие садом и почти не вырастившие домиков. Ну и, разумеется, по дороге в гору иду я куда ж без меня: без меня неинтересно.
Кстати, не ищите здесь символики: дача моя действительно находится на горе. Она представляет собой один из тех маленьких лоскутков, из которых сшито нищенское одеяло, натянутое на большой земляной горб. Одеяло сшито искусно: отсюда, сверху, практически не видно швов между лоскутками. Отсюда, сверху, и на крохотного меня, ползущего в гору, можно смотреть разве что со снисходительным любопытством. И вдруг стало совестно: до какой же букашки приходится низводить себя! А-а, ладно! подумалось. Чего не сделаешь ради рассказа... И я принялся совсем по-пушкински грызть гусиное перо, начиненное стержнем от шариковой ручки.
Итак, я шел в гору по колдобистой дороге. Парило, и воздух загадочно шевелился, словно раздумывал: а не показать ли мне что-нибудь настоящее вместо этого зыбкого мира... Не слишком неожиданно, но очень некстати откуда-то сверху спустилось гигантское эфемерное перо я мог бы сравнить его с парусом, но не уверен, возможны ли такие большие паруса. Перо принялось бегло дорисовывать контуры дороги, но я возмущенно цыкнул, и оно исчезло. Впрочем, звуковая скоропись трелей жаворонков слишком напоминала поскрипывание писательского пера.
Нет, так у меня ничего не выйдет! раздосадованно подумал я. Поверить надо, поверить в то, о чем пишу!.. Яростно скусив округлую перьевую макушку, я вгляделся в перо, ставшее похожим на ружейный прицел. Сухо и не с первого раза сплюнул приставшее к верхней губе. Поверить!
Нет, если так и дальше пойдет, то я уж и не знаю... раздосадованно подумал я. Перышки гигантские ему грезятся, видите ли!.. Только и остается сесть на компостную кучу и мечтать... До нее, впрочем, еще дойти надо. Так я бранил себя за излишнюю игривость воображения, шагая по дороге, вполне реальной, равно как и все окружающее. Сплюнул сухой стебелек прошлогоднего сорного злака, но сразу же понял, что зря, сломил другой и вновь принялся покусывать.
Если бы напала вдруг блажь рассказ обо всем этом написать, можно было бы начать так... Однако такой мысли именно теперь у меня не возникло: она была всегда, она постоянно воспроизводилась перед тем, как окружающее вдруг перевоплощалось в слова, слова... Слова сплетались в предложения, и я читал, читал, упоенно читал подстрочник, глядя на изумительный мир. Вот и ныне, во время одинокой поездки на дачу, я шел и размышлял: Можно начать так: Было то время, когда уже достаточно жарко, но бесстыжих сарафанов еще нет, и женские бюсты хотя бы отчасти загадочны. Что ж, начало оригинальное, тем паче ясно представляется это самое время. А то напишешь середина мая а у читателя никакого представления... Правда, если уж фигурнул бюстами, придется от них перекинуть мостик к студентам мол, те в это время как раз самозабвенно проникают в тайны женских бюстов, а грядет сессия... Короче, чушь может получиться!
Будто грубая подсказка для моей тупиковой мысли, на участке, мимо которого я проходил, копалась толстомясая женщина, раздевшаяся до штопаного белого лифа. Вот к ней-то и перекинуть мостик, не отрываясь от черноземной почвы... Но мысль мгновенно обрубилась, когда я восхищенно застыл перед калиткой следующей дачи.
Дачу, похоже, ни разу не обрабатывали, лишь голые пока древесные прутья, симметрично просунувшиеся среди пьяно поваленного сухого бурьяна, свидетельствовали о человеческом вмешательстве. Ограды не было никакой, но зато меж двумя столбами высилась полутораметровая ржавая калитка, запертая на замок. Вид массивного, совсем не дряхлого замка, равно как и самой калитки, был настолько дик, что я не сразу осмелился дотронуться до них. Ступив на заброшенную дачу, я зашел за калитку, посмотрел перед собой и не увидел ничего примечательного.
Слишком странно! решил я, недоверчиво вложив пальцы в прогалину между металлическими прутьями внутренней стороны калитки, и возвратился на дорогу. Обернулся и посмотрел вниз, на озеро. С озера совсем недавно сошел лед, и оно покуда казалось хмуро-тяжелым и если не мертвым, то сонным. Но на его берегу, закинув удочку в небольшую бухточку, уже зачем-то сидел рыбак. Не клюнет у него ничего. Вода не прогрелась, подумал я, глуша зависть, и, внезапно воодушевившись, продолжил: А ведь бухточка безымянная! Озеро, возможно, кто-нибудь как-нибудь окрестил, а вот бухточку... Назовем ее бухта Барахта.
Бухта Барахта! торжественно произнес я и, перекинув сумку из одной руки в другую, бодро зашагал дальше.
Больше ничего особо примечательного на пути не встретилось, и я добрался до дачи, то есть до земляного клока, ограниченного столбышками соседних участков и малинником. Я прошел меж двумя обломками лопатных черенков, вонзенными в землю и символизирующими калитку. О том, что построек на даче не числилось никаких, пожалуй, можно и не оговариваться, но обработана она была весьма сносно.
Весьма сносно! с какой-то первобытной мужицкой радостью думал я, глядя на черную землю, истыканную тем, что показалось нам важнее бурьяна. Честно говоря, дача была невыгодна во всех отношениях: урожай, если и случался, навряд ли оправдывал проезд и, кроме того, приходилось тащить его на себе пару километров до автобусной остановки. А уж работы-то, работы!.. Бесчувственный безмен и калькулятор, а также врач, с видимым удовольствием открывающий в нас новые болячки, вполне могли бы доказать очевидную глупость этих поездок. Но где же в городе можно взять такое небо, такой воздух, таких жаворонков?.. Вот то-то и оно...
Я скинул ветровку, с утреца теплую и приятную, а теперь жаркую и тягостную, извлек из сумки белые перчатки и тут же измазал их, эксгумируя лопаты, грабли и прочее. Дело в том, что рабочий инструмент мы захоранивали, обернув полиэтиленом, в мелкой яме, а когда вздымалась малинная чащоба, прятали уже там. Стряхнув с полиэтилена земляные комья, я достал лопату и долго с жадным весенним любопытством разглядывал толстого, совсем еще ленивого червя.
Опамятовавшись, я вскочил, словно желая такой поспешностью оправдать затянувшееся созерцательное безделье, и быстро зашагал к ближайшей яблоне. Лопата безвольно волочилась за мной, будто отсиженный хвост, и с тем же успехом, что и детсадовец, пыталась прочертить прямую линию.
Поскольку нельзя не думать, мы, как правило, думаем о том, что делаем в данный момент, но при механической работе, творческий подход к которой невозможен, мы всегда размышляем о вещах посторонних. Эта скучная и бесцветная словесная пилюля должна объяснить, отчего я, окапывая деревья, думал о грядущей сессии. Мысли о предстоящих бессонных ночах, отчаянной зубрежке, роковой клавиатуре наслоенных друг на друга экзаменационных билетов мягко переплавились в воспоминания о прошлой сессии.
Наиболее ясно вспомнилось, как сдавала ее одна общительная, коротенькая, разбитная девица. Вспомнилось кукольное лилипутское личико и розовенькая пяточка, казавшаяся на чудовищно высоком белом каблуке набалдашником посоха... Впрочем, вру. Сессия была позапрошлая, летняя какая уж зимой пяточка?..
Так вот, ее упомянутую девицу мой хороший приятель причислил к редкому типу женщин, верящих в дружбу, открытых и простоватых, вроде тех проституток, которые в американских фильмах помогают полицейским. Сентиментальная проститутка... сконденсировал я тогда и ухмылисто примолвил: Неплохо!..
Она пришла сдавать экзамен с иконкой маленькой иконкой Спасителя. Ведь Ты мне поможешь? грудным кокетливым голосом вопрошала она. Затем, широко перекрестившись, поцеловала иконку и мягким жестом стерла с оклада помаду, как стирают ее с мужской щеки. Впрочем, помимо целования иконки, она для верности брала билет левой рукой, стоя на одной ноге.
Я по-доброму улыбнулся воспоминанию и продолжал копать.
Окопка благополучно завершилась, и я решил пообедать. Отыскал сперва грядку с ранним многолетним луком и сорвал несколько перьев через пару недель он никому не будет нужен, а сейчас, с солью да с хлебушком... Я облизнулся, пошел к сумке и увидел на земле связку ржавых ключей. Откуда?! изумился я и отчего-то вспомнил про загадочную калитку, а затем про Алису в стране чудес, а потом приблизился и понял, что на земле лежит всего лишь сухой корень.
Под стол был приспособлен квадратный обрезок широкой толстой доски. Я аккуратно покрыл его клеенкой, выгрузил из сумки термос и провизию, помолился и сел есть. Наиболее вкусными мне показались маринованные огурцы, и я пожалел, что взял так мало. После я пил обжигающий чай с печеньем и сыто смотрел на толстых жаворонков. Они, действительно, штопали небо: то зависали высоко-высоко, точно иголка в руке швеи, подтягивающей нить, то проваливались, пронзая воздушную толщу. Жалко: о том, что птицы штопают небо, сказано до меня.
Давеча я собрал прошлогоднюю травяную труху в маленькие кучки, чтобы не загребалось слишком много земли и лучше горело, а затем поджег. Кучки не спешили полыхать, они лишь тлели и дымили, и, когда мы уходили с дачи, она походила на долину гейзеров. Теперь нужно было раскидать золу впрочем, я лишь цеплял ее граблями и подбрасывал, а остальное делал ветрище непостоянный, сильный и хмельной гуливан. Зола весело хваталась за хвост ветра и неслась далеко-далеко, а порыжевшие печеные комочки земли возвращались в землю.
Если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись; но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам, внезапно высветились в памяти евангельские слова. Переменившийся ветер опутал меня серебристым смерчем золы, но я лишь досадливо отряхнулся. Сколько раз перечитывал этот отрывок, даже наизусть заучил, думал я, а все никак не мог понять, что же такое вретище. Пепел-то ясное дело, а вот вретище что такое?..
И тут мне вспомнилась Пасха. Нет, была, была в моих воспоминаниях какая-то хитрая подспудная логика: я безошибочно чувствовал ее наличие, но в чем она выражалась не разумел. Хотя, почему бы и не вспомнить? С пасхальной ночи не прошло и месяца, так что воспоминание пока яркое и сытное, его не нужно распаковывать и размораживать, оно еще живое и вполне может самостоятельно забрести в голову... Этаким манером я размышлял, отчего же вдруг Пасха, и одновременно, вне зависимости от размышлений, вспоминал, вспоминал, вспоминал...
Вспомнились ночь, предательское отсутствие троллейбусов, поход через темный пустынный город. Вспомнились пьяные окрики, ускорившиеся шаги ( только бы не побежать!), испуганная молитва и облегченный вздох на достаточном расстоянии. Вспомнилось и то, как я шел к собору, прихвостившись к развеселой галдящей кучке молодежи. Я долгое время видел перед собой эту кучку, но по известным причинам догонять не хотел, однако пришлось: после царственно щедрого возгласа: А кому пива? они облепили круглосуточный киоск. Я догнал их, присоединился, думая идти под таким прикрытием, пока не разойдемся. К моему величайшему изумлению, мы не разошлись до церковной ограды.
У массивной каменной калитки, ведущей в церковный двор, дежурили зоркие красавцы-омоновцы. То и дело они вытягивали из сплошного людского потока недвусмысленно интересных субъектов и участливо интересовались: Больше двухсот? а затем отправляли домой. Меня молодцы в униформе справедливо проигнорировали.
Миновав калитку, я так обомлел, что едва не забыл перекреститься. Столько людей одновременно я не видел ни разу: двор был буквально затоплен людьми. Сзади подтолкнули, и я пошел по узенькому проходу, пока наглухо не уткнулся в спины. Совершенно потерянно я стал оглядываться.
Над пустословящей толпой густо вился сигаретный дым. Позади меня какие-то шутники устроили, как в школе, коридор смерти и пихали пробирающихся сквозь него из стороны в сторону. Затем коридор смерти естественным образом преобразовался в таможню. Улыбчивый бритоголовый шалун пропускал прохожих дальше по половому, возрастному и социальному признаку. Особенно придирчив он был к красивым девушкам.
Эй, деда пропустите! повелительно крикнул он и дружески похлопал по плечу хлипкого очкастого старичка. Тот улыбался благодарно и заискивающе мол, сами были молодыми, шутки понимаем. Старичок стал неподалеку и все молчал, зашуганно озираясь. Лишь через некоторое время он заговорил с другим старичком и старушкой, оптимистически доказывая, что после крестного хода вся эта толпа схлынет и можно будет войти в храм.
Таможня надоела самой себе и распалась. Ворота заперли из-за многолюдства, и припозднившиеся не попали даже на церковный двор. Успевшие предвкушающе переговаривались и поглядывали на часы: близко полночь. Кое-кто стоял с невостребованными покуда свечами. На словах: Говорила же, что надо выйти пораньше, так нет... я прервал тихую семейную ссору и полюбопытствовал, где брали свечи. Мне объяснили, я удалился, и справедливое мирное пиление возобновилось. Удивительно, но за свечами совсем не было очереди.
Возвращаясь, я углядел одноклассницу невысокую, некрасивую, с плоским монгольским лицом. Обхватив рослого парня с мясистым затылком, она так вжималась в него и так смотрела, словно только-только поймала и боится, как бы не вырвался. Возможно, я был чрезмерно язвителен, потому что в детском саду меня наказали вместо нее или по ее поклепу, точно не помню. В школе я с ней ни разу не заговорил.
И вдруг настала полночь события, длительно ожидаемые, всегда случаются вдруг. Двери храма отворились, и на узкое пространство вокруг него, оцепленное омоновцами, вышел крестный ход. И архиепископ с жезлом, священники с хоругвями все было обыкновенно, но как же я мечтал, пробираясь сюда по темному злому городу, участвовать в крестном ходе!
Хорошенько я его увидел, когда он, обогнув храм, вынырнул с другой стороны. Кто-то поднял над толпой ребенка, держа его за подмышки. Тот чуть не заплакал от неудобного положения, от выставленности напоказ, от непонимания, куда смотреть, но тут же просиял и закричал: Папа, вижу! Там дедушка в шапке с крестиком и дяденьки с флажками! И со свечками еще... Я тоже это видел в щель между головами, но изумился численности прихожан, шедших с горящими свечками за священниками, всего каких-то два-три десятка. Другие остались в храме, вероятно, опасаясь, что после крестного хода они могут уже не уместиться.
У входа в собор архиепископ троекратно восклицал: Христос воскресе! и я шепотом, поскольку вокруг молчали, отзывался: Воистину воскресе! А сам безмерно хотел быть с теми, кто в крестном ходе, и восклицать так же громко, как чувствовал... Зрелище, ради которого сюда стеклась большая часть людей, завершилось, и толпа, согласно предсказанию старичка, схлынула в отпершиеся ворота. Оцепление вокруг храма сняли, но туда, где шла величайшая служба, устремились очень немногие. Все они, и я в том числе, поместились, хотя и впритирку.
В первые полчаса службы любопытствующие, не выдержав всеобщего ликования, сопричастности к которому они не ощущали, чуть пристыженно исчезли. Так исчезают с непонравившегося спектакля, не дожидаясь антракта, протискиваясь спиной к опостылевшей сцене меж спинками кресел и чужими коленками и непрестанно бормоча: Извините. В храме, единодушно певшем: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! стало свободнее.
Я молился и одновременно наблюдал за стоящей рядом парочкой. Размалеванная простоволосая девица уже несколько минут шипела и с силой дергала за рукав своего парня но разве стронешь с места такого бугая? А он, один из тех бритоголовых, что устраивали коридор смерти и таможню, стыло стоял и с остекленелым изумлением глядел перед собой. Она ушла, зыркнув на него так, что он вздрогнул, и лишь тогда он впервые стыдливо перекрестился. Крестные знамения, вначале робкие, скоро стали уверенными, а затем попросту ожесточенными: от ударов щепотью в лоб, солнечное сплетение, плечи он содрогался всем телом, над бровями у него болезненно покраснело и вздулось. Казалось, он хотел наказать себя за то, что допустил и эту бритую голову, и эту шипящую девицу, и многое, многое!..
Когда я, как и тот парень, как и все, на возглас священника умиленно восклицал: Воистину воскресе! я подразумевал не только Спасителя.
Великая служба закончилась глубокой ночью, и верующие стали разбредаться по домам. С полдюжины человек шли в мою сторону, и я к ним присоединился. Улицы были пустынны, машин тоже не было, и мы, покинув узенькие тротуары, пошли прямо по проезжей части, как на демонстрации. Мы неосознанно радовались совершению недозволенного и молчали. Вероятно, каждый боялся потревожить особенное хрупкое чувство, которое уже днем рассеется и не возродится до рождественской ночи или до следующей Пасхи.
Я стоял, опершись на грабли, и смотрел в небо: солнце высветило прореху в облачке и тотчас же скрылось. Хотел отругать себя за то, что опять замечтался и прекратил работу, но отчего-то не смог. Я всего лишь торопливо и тщательно закончил начатое, потом сделал еще что-то необходимое, и вскоре оказалось, что на сегодня все, и пора собираться. Я с почестями захоронил лопату и грабли и ушел. Осталось бы время даже чтобы порыбачить, подумал я, спускаясь с горы. Ладно, не клюнуло бы ничего: вода не прогрелась...
Еще не доходя загадочной калитки, я вдруг понял, что она невозможна: не мог же я ее не замечать раньше! Она ржавая, словно век здесь, а замок... Короче, очередная шуточка воображения и ничего больше.
Но калитка стояла на месте, лишь замок исчез, словно и не было. Я кинулся к ней, пока можно, пока не поздно, и потянул за прутья. Зашуршало, заскрипело, посыпалась рыжая ржавчина, и калитка отпахнулась. Я шагнул внутрь, и мне почудилось, что гигантский парус неба всколыхнулся от ветра и стал еще синее. А предо мной стлалось все то же озеро. Какое все-таки оно огромное, почти и берегов не видно! Странно, но мне показалось, что озеро разлилось и сильно изменилось... Хотя рыбак сидел в той же бухточке.
Я подошел к нему, глянул на его одеяние и словно проснулся. Он поприветствовал меня на незнакомом, но отчего-то понятном языке. Я ответил на том же языке и спросил, далеко ли до Капернаума. Он сказал, что я, верно, нездешний, и, махнув через плечо на городские очертания, сообщил, что нам по пути. Вот только поймает рыбину.
Удочка его была замечательна: вместо лески тонкая бечевка, вместо поплавка тростинка, а крючок, хоть и металлический, но очень грубый. Он закинул удочку, и не успел я еще изумиться, почему без наживки, как он выудил огромную рыбину. Вместе с крючком человек вытащил из рыбьей пасти монету.
Ты Петр, ты из Его учеников? полуспросил я.
Да, ответил он и, подозрительно на меня глянув, поинтересовался: Откуда ты меня знаешь?
У тебя в руке статир, это плата за вход в храм для тебя и Учителя...
Откуда ты знаешь?! изумился Петр. Учитель говорил только со мной откуда ты можешь это знать?..
Откуда?.. переспросил я с легким восторгом и отложил перо.
Так вот куда вас тянуло, мои милые, мои заждавшиеся, мои извалтоженные словесные младенчики! Так вот под каким небом находится моя бухта Барахта!
Я собрал исписанные листы в аккуратную стопочку, взял Библию благо, что была под рукой, прерывисто вздохнул и раскрыл наугад.