Когда я жил в доме на Риверсайд-драйв, двумя этажами выше у меня была соседка, Мария Давыдовна. Знаменитые эмигранты из России - анархисты и социалисты - часто наведывались к ней. Она была высокая, темноволосая, стройная, с серыми глазами за толстыми стёклами пенсне. Волосы она укладывала узлом, всегда носила темные юбки и блузки со стоячим воротничком и являлась для меня олицетворением русских революционерок, которые прятались по чердакам, набирали вручную запрещённые брошюры или собирали бомбы, предназначенные царским приспешникам. Я познакомился с ней, когда у нас сломался лифт и я помог ей втащить наверх потрёпанную русскую энциклопедию, которую она купила на Четвёртой авеню. Когда мы сошлись чуть ближе, она стала приглашать меня к себе на партию в шахматы, и всегда ставила мне мат.
Постепенно я познакомился и с её друзьями, особенно с тремя постоянными посетителями. Один из них, Попов, когда-то возглавлял фракцию в русской Думе. В Нью-Йорке он овдовел и снова женился на дальней родственнице Марии Давыдовны. Жил он в нескольких кварталах от нас. Его жена болела, и Попов сам ходил за покупками и готовил. Я много раз встречал его с тележкой в супермаркете: невысокого, широкоплечего, с пышной седой шевелюрой, седой козлиной бородкой, багрового и коротконосого. Он всегда носил один и тот же двубортный костюм, тупые ботинки и завязывал галстук широким узлом. Мне иногда казалось, что он вырядился так лет сорок назад и с тех пор не сменил ни костюма, ни выражения лица, которое было как на фотографии в книге о России. Каждый раз, встречаясь, он протягивал мне свою увесистую руку и дарил сперва долгим, а потом коротким пожатием. Русского я не знал, и общались мы на ломаном английском. В среде русских политических групп он имел репутацию миротворца, предотвратившего немало расколов. Суть его добродушных разговоров сводилась к тому, что, не взирая на сложности, мы должны быть благодарны судьбе за то, что живём в свободной стране.
Второй посетитель, профессор Булов, написал историю русской революции от декабристов до Сталина. Это был широкоплечий гигант с квадратным желтым лицом и косыми глазами монгола. Говорил он редко, и лишь покачивал головой. Мария Давыдовна рассказала мне, что приехал он откуда-то с севера Сибири, а в молодости ходил с рогатиной на медведей. Потом просидел несколько лет в тюремной одиночке и поэтому стал таким неразговорчивым. У него был плоский нос, низкий лоб, толстые губы и волосы ёжиком, а стальные глаза горели неукротимой ненавистью к большевикам. Его счёт, я подумал, мог идти ещё со времён Чингисхана. Мария Давыдовна рассказала, что Булов так и не простил Попову, что тот возражал против ареста Ленина. Мне рассказывали, что Булов сумел бежать из России, убив какого-то гепеушника. Начиная говорить о теперешней России, он клал на стол кулак, и я кожей чувствовал, что стол готов вот-вот рухнуть под его весом.
Третьим посетителем был Кузенский. Он родился графом, пошёл в революционное движение еще в ранней юности и сыграл важную роль при Керенском. Кузенский был высокий, тощий, большелобый, с острой бородкой, которая оставалась чёрной, хотя ему уже шел седьмой десяток. Глаза его были карие и откликались умудрённой улыбкой.
Он слыл скептиком, остряком и любимцем дам. Одевался элегантнее других русских гостей Марии Давыдовны и носил зимой и летом гетры. Однажды я видел, как Мария Давыдовна гладит ему рубашку. Один писатель, знавший эту компанию, сказал мне, что у Кузнецкого - душа фельетониста, а не борца. Его колкости раздражали. С ним меня сближало только одно: Мария Давыдовна неизменно ставила мат и ему. Иногда мы играли против неё вдвоём.
Кузенский дымил сигаретой, мурлыкал какую-то русскую мелодию, грыз орешки и халву, которыми хозяйка потчевала нас, выпивал несметное число стаканов чая с лимоном и делал один неверный ход за другим, не переставая сыпать остротами, а я в его присутствии становился полнейшим шахматным олухом. Когда мы, наконец, получали мат, Кузенский говорил: "Не волнуйся, товарищ. Победа будет за нами! Час расплаты настал". Он подмигивал Булову и корчил уморительные рожи. Это была насмешка над верой Булова в русскую контрреволюцию, готовую разразиться в любой день.
И Кузенский, и Булов были холостяками. Из проговорок Марии Давыдовны и надписей на книгах, которые они ей дарили в день рождения, я догадался, что оба были в неё влюблены. Что до Булова, он, кажется, и сейчас был ею увлечён: жадно устремлял не неё свои косые глаза с тяжёлыми мешками под ними, а когда она заваривала на кухне чай, ловил каждый звук. Мария Давыдовна помогала собирать материал для его пространной книги. Одно я знал точно: он не проводил в своей квартире ни одной ночи. Как-то я встретил его спускающимся в лифте в два ночи. Он был чем-то очень рассержен: лоб пересекла изогнутая морщина, и он не ответил мне на приветствие. Лицо его с высокими скулами позеленело. Я думал, что Булов вечно ревнует, подозревая каждого мужчину в отношениях с Марией Давыдовной и едва сдерживает ярость, которая может вырваться в любой миг с сибирской необузданностью.
Иногда Мария Давыдовна приглашала меня, когда других гостей у неё не было. Я получал свой шахматный мат, после чего мы пили чай с вареньем и вели беседы о сионизме, Талмуде и литературе на идиш. Поскольку мы оба говорили на чужом для нас языке, разговоры не могли быть особенно глубокими.
Мария Давыдовна получила образование, много читала и знала русскую и французскую литературу, но у неё был ум социального теоретика: ей хотелось во всём найти логику. В ней сохранилась юная прямота, так и не остепенившаяся с годами. В каком-то смысле она всё ещё оставалась гимназисткой, барышней из времён до первой мировой войны. Я не сомневался, что она ведёт дневник. Она привезла из России толстый альбом выцветших фотографий, где была запечатлена несметное число раз в кругу студентов, подруг и родственниц. Почти у всех молодых людей были бороды, а у многих - чёрные блузы, подпоясанные кушаками с кисточкой. Я часто перебирал эти снимки и задавал вопросы. Она близоруко всматривалась, будто сама не совсем помня, кто там кто, и, наконец, отвечала: "Погиб на войне", "Большевики расстреляли", "Умер от тифа".
Я пытался расспросить её о дружбе с Кузенским и Буловым, но она уклонялась от ответов. Всё же я выяснил кое-какие подробности. Мария Давыдовна была дочерью богатого лесоторговца и окончила гимназию в Киеве с золотой медалью. Ещё в седьмом классе она вошла в революционный кружок. Краткое правление Керенского было временем её триумфа. Она была близка к меньшевистским лидерам, и выполняла важные правительственные поручения. Каждый день был удивителен: это был год без зимы, потому что Революция началась весной и закончилась осенью, когда большевики взяли власть. С тех пор Мария Давыдовна как бы погрузилась в долгий траур. Она бежала из России, недолго жила в Варшаве, Вене, Праге и Лондоне, и не могла нигде обосноваться. Она училась в нескольких университетах и нигде не закончила курса. В Нью-Йорке она жила уже несколько лет, но терпеть не могла этот прозаический города с вечным шумом, спешкой, грязью и жадностью. Она настаивала, что в Нью-Йорке нет ни одного красивого здания, ни одного gemЭtlich* ресторана или кафе и, несмотря на всё электричество, ночью темно, как в джунглях, а подземка - просто кошмар.
Однажды, совершенно неожиданно, Мария Дмитриевна открыла мне своё сердце. Я сказал, что она мне кажется мирской монахиней частного монастыря. Услышав эти слова, она сняла пенсне, и лицо её стало голым и горестным. По обеим сторонам носа были глубокие синие вмятины от пенсне. Она подняла красные веки и спросила:
- Вы когда-нибудь видели живой труп? Не в переносном смысле, а в прямом?
- В прямом, не случалось.
- Вы пишете о привидениях и тому подобных вещах, и я хочу, чтобы вы знали, что перед вами живой труп.
- Когда вы умерли?
- После большевистской революции.
- Каким образом?
- Долго рассказывать. Фактически, я была мёртвой ещё в молодости. Я хотела от жизни слишком многого, а те, кто хочет многого, не получает ничего. Мой отец редко бывал дома - не знаю почему, он избегал моей матери. Она была красива, хоть и меланхолична, и умерла, когда я ещё была в гимназии. Я была их единственной дочкой. Каждый день я брала ранец, шла в школу, и спрашивала себя: "Зачем я живу? Какой в этом смысл?" Это был не каприз: мне всегда очень хотелось умереть. Я завидовала мёртвым.
Я ходила на греческое кладбище и стояла часами перед фотографиями умерших в надгробиях. Февральская революция оттащила меня от смерти. Это был хмель. Но даже тогда я понимала, что дурман скоро пройдёт. У режима Керенского были все признаки опьянения: какой-то карнавал, которому суждено было скоро кончиться, а большевики - это, увы, тяжкое похмелье...
Мы помолчали, и я спросил:
- Что за человек Кузенский?
- Он эгоист - самый страшный эгоист, которых я встречала. Всю свою жизнь прячется от действительности. От этого карнавала осталась лишь куча мусора, но для него праздник продолжается, его собственный праздник жизнелюба. Пожалуйста, не спрашивайте меня больше. Я и так сказала слишком много.
И Мария Давыдовна опять надела пенсне.
Я стал замечать, что Кузенскому нездоровится: лицо его пожелтело, щеки впали, а когда он закуривал сигарету, спичка дрожала у него в длинных пальцах. Однажды вечером, когда Кузенский зашёл в гости к Марии Давыдовне, Попов принёс целую кастрюлю борща, который сам сварил. Кузенский съел только одну ложку.
Попов сказал:
- Борщ - это лекарство. Я варю его с настоящим лимоном, а не с кислым порошком.
- Весь мир знает, какой вы чудный повар, после той каши, что вы заварили в России.
Кузенский продолжал острить, но всё остальное в нём переменилось. Когда я играл в шахматы с Марией Давыдовной, он больше не давал мне советов, и даже перестал напевать свою любимую мелодию. Он то и дело вставал, шёл в ванную и возвращался на нетвердых ногах. Борода его вдруг поседела, и я подумал, что раньше он, быть может, её подкрашивал. Мне рассказали, что он пишет мемуары и даже получил субсидию от какого-то фонда.
В книгах Марии Давыдовны о России встречались фотографии Кузенского: гимназиста, студента университета, политического ссыльного, оратора на митинге в Петрограде. Он был частью истории России, а значит и мировой истории. И вот он лежал здесь, на диване Марии Давыдовны, кашлял в платок, и часто впадал в дрёму.
Мария Давыдовна поругивала его за то, что он не соблюдает диеты и боится пойти к врачу или лечь в больницу.
Слова Марии Давыдовны о том, что она - живой труп, запали в меня глубже, чем обычно западают такие сентенции. Мне стал чудиться в её квартире сладковатый запах тлена. Хотя по вечерам все лампы были зажжены, комната оставалась в полумраке, может быть, потому что её стены до потолка были заставлены книжными полками. Каждый раз, когда я брал книгу, пересохшая бумага отламывалась кусочками. Ещё я заметил, что Булов и Кузенский разговаривают только с Марией Давыдовной, но не между собой.
Может быть они поссорились, или им уже просто нечего было больше сказать друг другу? Я стал опасаться Булова. Иногда, когда он сидел молча, скосив узкие глаза, мне казалось, что он всё ещё в сибирской тайге - по капризу природы, первобытный человек вдруг оказался профессором в двадцатом веке. Я перестал заходить к Марии Давыдовне.
Однажды вечером, когда я читал у себя газеты, кто-то постучал. Обычно, не договорившись заранее, ко мне приходили только истребители тараканов. Но они наведываются днём.
Я вышёл в переднюю и спросил:
- Кто там?
- Это я, Мария Давыдовна.
Я узнал её голос, он был сдавлен. Я открыл ей дверь. Мария Давыдовна стояла без пенсне, её лицо побледнело и переменилось.
- Простите за беспокойство, - сказала она, - но случилось ужасное. Совершенно не знаю, к кому обратиться. Кузенский только что умер.
- Умер? Каким образом? Где?
- У меня в квартире. Я звонила, но никого нет: ни Булова, ни Попова. Может быть, я неправильно набрала номер. Я потеряла очки и просто ничего не вижу.
- Вы вызвали врача?
- Он никогда не обращался к врачам. Будьте добры, пожалуйста, поднимитесь со мной. Я без очков как слепая.
Меня охватил детский страх, но я не мог отказать Марии Давыдовне и оставить её наедине с трупом. Мы не стали вызывать лифт и молча поднялись по лестнице. Мария Давыдовна держалась за мою руку. Мы прошли через длинную прихожую её квартиры, гостиную и оказались в спальне. На широкой кровати Марии Давыдовны лежал Кузенский в костюме с галстуком бабочкой и ботинках с гетрами.
Его прямой нос изогнулся крючком, жёлтая кожа потемнела, а седая бородка задралась вверх и сузилась. В уголках глаз застыла насмешка.
Поколебавшись, Мария Давыдовна спросила:
- Как вы считаете, нужно вызвать полицию?
- Полицию? Зачем? Нужно, наверно, сообщить в русскую газету.
- Там вечером никого нет. Я так разволновалась, что уронила очки. Просто чудо, что я сумела найти вашу дверь. С ним кончилась и моя жизнь.
Тон её переменился:
- Вы не можете поискать мои очки?
Я осмотрел пол, ночной столик, комод, но пенсне Марии Давыдовны нигде не находилось. Я предложил:
- Может быть, стоит позвонить в английские газеты?
- Им понадобятся подробности, а я сейчас в таком смятении, что ничего не помню. Звонят по телефону - подождите!
Мария Давыдовна вышла из комнаты. Я хотел было последовать за ней, но постыдился показаться трусом. Я стоял и смотрел на Кузенского, и моё сердце колотилось. Лицо его было жёлтым и жёстким, как кость. Маленький беззубый рот полуоткрыт. На коврике у кровати я увидел его вставные зубы - странно длинные на пластмассовом нёбе. Носком туфли я задвинул их под кровать.
Вернулась Мария Давыдовна.
- С ума сойти! Мне только что сказали, что я выиграла два бесплатных урока в танцевальной студии. Что мне делать?
- Если вы помните телефонные номера, я сам позвоню Попову и Булову.
- Совершенно определённо их нет дома. Булов должен зайти ко мне. Я жду его в любую минуту. Мы пили чай и играли в шахматы. Вдруг он упал на кровать - и всё.
- Милостивый конец.
- Он жил как эгоист и покинул нас как эгоист. Что мне делать? Каждая секунда - сущий ад. Пожалуйста, присядьте.
Я сел на стул, Мария Давыдовна - на другой. Я расположился так, чтобы не видеть трупа. Мария Давыдовна стиснула ладони. Она говорила нараспев, будто причитала как матери или бабушки.
- Всё только для себя - и хождение в народ, и тюрьма, всё, всё. Галантный до последней секунды. Всё, что он отдавал, должно было быть жертвенным - даже его любовь. Слишком гордый, чтобы сходить к врачу. А я... Все мои годы ушли впустую. Даже забыла, что когда-то я была еврейской девочкой. На днях я прочла в Библии, как израильтяне поклонялись идолам, и сказала себе: "Моим идолом была Революция, и за это Бог меня покарал".
- Хорошо, что вы поняли это сейчас.
- Слишком поздно. Он приходил, когда ему было удобно, а я умирала тысячу раз. Однажды они связали все свои надежды с Революцией, а последние тридцать лет жаждали контрреволюции. Только какая разница? Все теперь старые и больные, а новое поколение не узнает истины. Им только и осталось, что продлить агонию. Он, по крайней мере, это признавал.
Зазвонил телефон: на этот раз уже Попов. Мария Давыдовна сообщила ему известие. Я слышал, как она без конца повторяет: "Да, да, да, да".
Вскоре появились Попов и Булов, а за ними другие - седобородые, седоусые. Один старик волочился на костылях. Костюм Попова был в пятнах, а щёки горели, будто он вылез из жаркой печки. Детские глаза под густыми бровями выражали упрёк: "Только посмотрите, как он нас подвёл!", казалось, было написано в них.
Булов взял мёртвого за руку и стал искать пульс. Он скорчил гримасу, покачал квадратной головой, и в глазах его было написано: "Граф, это против правил. Порядочные люди так не поступают". Со знанием дела он закрыл рот покойника.
Стали собираться женщины в длинных старомодных платьях, туфлях на низких каблуках, с редкими волосами, уложенными узлом и заколотыми шпильками. У одной на плечах была турецкая шаль - такую носила моя бабушка. В Америке я забыл, что бывают на свете такие морщины и сгорбленные спины. Одна старуха шла с двумя палками. Она шагнула, и я услышал треск стекла: это она наступила на пенсне Марии Давыдовны. Её маленький подбородок с пушком трясся, будто она произносила заклинания. Я узнал её по снимку, который видел в одной книге: прославленная бомбистка, просидевшая долгие годы в одиночке недоброй памяти Шлиссельбургской крепости.
Я хотел уйти, но Мария Давыдовна попросила меня остаться. Она представляла меня всё новым посетителям, и я слышал имена, знакомые мне по книгам, журналам, газетам: вожди революции, видные думцы, члены кабинета Керенского. Каждый когда-то произносил исторические речи и участвовал в судьбоносных съездах. Хотя я знал лишь польский, а не русский, я примерно представлял, о чём идет речь.
Старуха с палками спросила:
- Зажжём свечи?
- Свечи? Не надо, - ответил Попов.
Та, в турецкой шали, хрустела ревматическими пальцами.
- Он и сейчас так красив.
- Наверно, его нужно укрыть, - сказал старик на костылях.
- Кто сможет занять его место? - спросил Попов и сам себе ответил: "Никто".
Лицо его стало апоплектически багровым, и поэтому седая борода показалась ещё белей. Он бормотал:
- Мы уходим. Скоро никого не останется. Вечность призывает нас - великая тайна. Россия о нас забудет.
- Сергей Иванович, не преувеличивайте.
- Так написано в Библии: "Род уходит, и род приходит". Ещё вчера он был юн и дерзок. Орёл!
Кто-то худой, низенький с острой седеющей бородкой и толстыми очками, за которыми глаза казались сердитыми, выступил с коротким прощальным словом:
- Он жил ради России и умер за Россию, - сказал он.
Мария Давыдовна прервала:
- Он жил только для себя. Мир никогда не узнает, каким он был эгоистом - никогда, никогда!
Наступило молчание. Зазвонил телефон, но никто не подошёл к нему. Все были смущены, огорчены, глядели с упрёком, готовы простить. Морщинки в уголках глаз Кузенского, казалось, усмехнулись. Мария Давыдовна закрыла лицо обеими руками и хрипло разрыдалась.