В местечке Шидловцы, что между Радомом и Кельце и совсем недалеко от Святокрестной горы, жил человек по имени Реб Шефтель Венгровер. Реб Шефтель считался купцом зерна, но всеми делами занималась его жена Зися Фейге. Она покупала пшеницу, кукурузу, ячмень и гречку у окрестных помещиков и крестьян и отправляла в Варшаву, а часть зерна отдавала здесь же на мельницу и продавала муку лавкам и пекарням. Был у неё склад, и был подручный Залкинд, помогавший ей в делах и повсюду, где нужна мужская рука. Он таскал мешки, смотрел за лошадьми и был за кучера, когда нужно было съездить на ярмарку или посетить помещичью усадьбу.
А Реб Шефтель считал, что нет на свете ничего важнее Торы. Он вставал рано утром и шёл в синагогу, где углублялся в Гемару, Примечания и толкования, Мидраш и Зогар, а по вечерам читал поучения из Мидраша в Обществе Мишны. Ещё Реб Шефтель уделял время делам общины и был одним из самых истовых радзиминских хасидов.
Ростом он был с вершок, но отрастил бороду, какой не было ни в Шидловцах, ни во всей округе: тянулась она у него до колен и была всех цветов - от рыжего до соломенного. На Тише-беов, когда проказники забрасывают прохожих репьями, борода Реба Шефтеля была сплошь покрыта ими. Сперва Зися пыталась вычесать колючки, но муж ей не позволял, потому что вместе с репьями она выдирала волосы, а для мужчины борода - это и знак принадлежности к еврейству, и напоминание о том, что сотворён он по образу и подобию Бога. Поэтому репьи сидели у него в бороде, пока сами не выпадали. Реб Шефтель не подкручивал себе пейсы, считая этот обычай фривольностью, и опускались они у него до самых плеч. На носу у него вырос пучок волос, а когда он читал, то курил длинную трубку.
Стоя в синагоге у аналоя в талесе и с филактериями, Реб Шефтель вполне мог сойти за древнего пророка. Лоб его был высок, а взгляд из-под густых бровей проницателен, как у учёного мужа, и притом кроток и исполнен страха Божия. Реб Шефтель налагал на себя самые разные запреты. Он не пил молока, если сам не присутствовал при дойке, ел мясо только по субботам и по праздникам и то, если сам лично заранее осмотрел нож резника. Рассказывали, что накануне Пасхи он велел обуть кота в носочки, чтобы тот не занёс в дом и крошки мацы. Каждый день он вставал на полуночную молитву. Говорили ещё, что хотя он и унаследовал зерновое дело от отца и деда, сам не мог бы отличить ржи от пшеницы.
Зися была на голову выше мужа и в молодости слыла красавицей. Помещики, продававшие ей зерно, осыпали её комплиментами, но порядочная еврейка времени на пустые разговоры не тратит. Она любила мужа и почитала за честь помогать ему в служении Всевышнему. Родила она девятерых детей, но выжили из них лишь трое: сын Едида, который сейчас жил у тестя в Варшаве, Цадок Мейер, который был ещё мальчиком и ходил в школу, и взрослая дочка Либе Ентл. Либе была уже однажды помолвлена, но её жених Озер как раз перед свадьбой простудился и умер. Говорили, что была у него золотая голова, и прочили ему стать большим учёным. Отец его был старейшиной общины в Ополе. Хотя Либе видела своего жениха только раз, когда подписывала договор при помолвке, услышав страшную весть, она горько рыдала. И тут же оказалась в осаде других искателей её руки, потому была уже взрослой девушкой семнадцати лет, но мать думала, что после такого несчастья ей лучше не спешить.
Жених Либе Ентл, Озер, покинул сей мир сразу после Пасхи, а сейчас уже настал месяц хешван. После праздника Суккот обычно начинаются дожди и снег, но эта осень выдалась мягкой. Светило солнышко и голубело небо, словно после Троицы. В полях пошли в рост злаки, а из-за этого, жаловались крестьяне, мог погибнуть будущий урожай. Ещё народ боялся, что от тёплой погоды начнётся мор. Тем временем, цена на зерно поднялась на три гроша за пуд, и Зися Фейге оказалась с большой прибылью. Как было заведено между мужем и женой, она раз в неделю в субботу вечером говорила Ребу Шефтелю о недельных доходах, и он тут же снимал долю: на школу, на молельню, на подновление священных книг, на убогих в доме призрения и нищих бродяг. В милости всегда есть нужда.
Зися держала служанку, да и сама умела за домом смотреть, а потому дочке незачем было заниматься хозяйством. Была у Либе своя комната, где она часто сидела одна и читала книги. А из письмовника выписывала письма. Когда же она перечитала все рассказы, то стала брать тайком книги из шкафа своего отца. Ещё она славно шила и вышивала. И наряжаться любила. От матери она унаследовала красу и стать, а от отца - огненные волосы. Как и борода у отца, волосы у неё были длинные - до пояса. После несчастья с женихом лицо её, всегда бледное, стало ещё бледнее и тоньше. Глаза же у неё были зелены.
Реб Шефтель дочки своей почти не замечал: только молил Господа послать ей доброго мужа. Но мать видела, что растёт она, как дикая трава в поле. Голова её была полна вздором и мечтаниями. Нельзя было при ней даже упомянуть в разговоре селёдку или редиску. Она отворачивала глаза от забитой птицы и от мяса на кухонной доске или в лотке для замочки. А если в каше ей попадалась мушка, то она уже весь день есть ничего не могла.
Подруг у неё Шидловцах не было. Она говорила, что все девицы в местечке простые и необразованные, а как выйдут замуж, то совсем перестают за собой следить. Она, если предстояло ей выйти на люди, день до этого ничего не ела, чтобы её не стошнило. Хотя она была красива, умна и образована, ей вечно казалось, что люди над ней смеются и показывают на неё пальцами.
Зися много раз хотела потолковать с мужем о бедах их дочери, но всё не осмеливалась отвлечь его от учёных занятий. Да едва ли понял бы он что-то в женских тревогах: всё у него должно было идти по правилу. Пару раз, когда Зися пробовала что-то сказать ему, он только отвечал: "Даст Бог, выйдет она замуж и забудет свои глупости".
Когда случилась беда с её женихом, Либе слегла от горя. Целыми ночами она не могла уснуть, и мать слышала в темноте её сдавленные рыдания. Её всё время мучила жажда: пила воду целыми ковшами, и Зися понять не могла, как в её нутре столько умещается. Будто, избави Господи, пожар в ней бушует и пожирает всё.
Иногда говорила она с матерью совсем как помешанная, и Зися думала, что и вправду лучше бы ей не показываться на людях. Но сколько же такое можно хранить в тайне? По городу уже шептались, что Либе Ентл тронулась. То она играла с кошкой, то вдруг отправлялась гулять по гойской улице, что вела к кладбищу. Если кто-то обращался к ней, она вдруг бледнела и отвечала невпопад. Одни думали, что она оглохла, а другие, что стала заниматься ведовством. Видели в полнолуние, как бродит она по лугу за мостом, наклоняется порой и срывает цветы или травы. Бабы, говоря о ней, сплёвывали, чтобы отвратить нечистую силу. "Несчастная она, невезучая и больная".
II
И снова Либе Ентл собрались просватать: на этот раз к парню из Заверчи. Реб Шефтель послал человека посмотреть на жениха. Тот вернулся и сказал, что Шмелке Мотл занимается науками. Составили брачный договор, и всё было готово, чтобы подписать его.
Трайна, жена того человека, что ходил в Заверчу, тоже была там с ним у своей дочки и рассказала Зисе, что Шмелке Мотл ростом невелик и смуглый. Не шибко видный собой, но большой умница. Рос он сиротой, и поэтому кормили его по домам: каждый день недели в другом семействе. Либе всё выслушала и не сказала ни слова.
Когда Трайна ушла, Зися принесла дочке обед: гречку и жареное мясо с подливкой. Но девушка не дотронулась до еды. Она перевернула тарелку, будто страницу из молитвенника, и ушла к себе в комнату. Зися вздохнула и тоже пошла спать. Реб Шефтель ложился рано, но вставал на полуночную молитву. Дом затих, и только сверчок за печью тянул всю ночь свою песенку.
Вдруг среди ночи Зися проснулась: Либе тяжело дышала в своей комнате, будто кто-то душил её. Она вбежала к дочке и увидела, что та сидит на кровати, распустив волосы, бледная как мел, и пытается сдержать рыдания. Зися закричала: "Доченька, что с тобой? О, горе мне!" Она бросилась на кухню, зажгла свечу и вернулась с кружкой воды, чтобы плеснуть на девочку, если она, не дай Бог, сомлеет.
Но в этот миг Либе Ентл вдруг заговорила мужским голосом:
"Тебе не надо будет приводить меня в чувство, Зися Фейге, - сказал этот голос. - Я в обмороки не падаю. Лучше принеси-ка ты мне чарку водки".
Зися окаменела от ужаса, и вода расплескалась у неё из кружки.
Реб Шефтель тоже проснулся, быстро вымыл руки, надел халат и комнатные туфли и вошёл в комнату дочки.
Мужской голос поприветствовал и его:
- С добрым тебя пробуждением, Реб Шефтель. Дай мне первача, а то в горле пересохло. Можно и сливянку: всё пойдёт, коли горло дерёт.
Муж с женой сразу поняли, что случилось: в их дочку вселился диббук. Реб Шефтель вздрогнул и спросил:
- Кто ты такой, и чего тебе надо?
- Меня ты знать не можешь, - ответил диббук, - а я тебя знаю. Ты школяр из Шидловиц, а я скрипач из Пинчева. Ты рукой хватал Пятикнижие, а я - что у девок пониже. Ты ещё блуждаешь в своём Воображённом Мире, а я уже отдал концы, и знаю, где теперь наши отцы. Прошёл я огонь и воду, опять попал на грешную землю - и нет мне приюта ни на небесах, ни в аду. Сегодня я решил слетать в Пинчев, но заплутал и очутился в ваших Шидловцах, потому что я музыкант, а не извозчик, чтобы дорогу знать. А точно мне известно только одно: что в горле у меня скребёт.
Зисю Фейге охватила дрожь. Свеча в её руке так запрыгала, что чуть не подпалила бороду Реба Шефтеля. Ей хотелось кричать, звать на помощь, но слова застряли в горле. Ноги у неё обмякли, и она прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Реб Шефтель дёрнул себя за пейс и спросил:
- Как тебя зовут?
- Гецель.
- Почему ты решил вселиться в мою дочку? - спросил он с отчаянием.
- А почему бы не в неё? Она недурна собой, а я не люблю уродин, никогда их не любил и любить не буду.
Тут диббук стал браниться срамными словами и на простом еврейском, и как музыканты выражаются.
- Фейге, родная, не заставляй меня ждать, - выговорил он, наконец. - Принеси мне чашу радости, а то я высох, как кость. Такой у тебя нынче гость: горло у него раздирает, а кишки марш играют.
- Помогите, добрые люди! - заголосила Фейге.
Она выронила свечу, и Реб Шефтель едва подхватил её, а то, того и гляди, загорелся бы весь их деревянный дом.
Хотя было поздно, стали сбегаться люди, потому что всегда найдутся такие, кому неймётся и по ночам не спится. Ночной сторож Тевье решил, что случился пожар и побежал по улице, стуча в ставни колотушкой. Скоро в дом Реба Шефтеля набилось людей, как сельдей в бочке.
Глаза Либе Ентл выпучились, рот перекосился, как у припадочной, а горло рождало голос, который никак не мог принадлежать женщине.
- Так принесёте вы мне, наконец, стакан водки? Какого чёрта я здесь жду?
- А если не принесём? - спросил мясник Цайнвель, как раз возвращавшийся домой с бойни.
А если не принесёте, всё сейчас про вас расскажу, благочестивые притворщики, и все секреты ваших жён, чтоб им гореть в адском пламени!
- Дайте ему выпить. Пусть зальётся! - закричали со всех сторон.
Сын Реба Шефтеля, Цадок Мейер, мальчик одиннадцати лет, тоже проснулся от шума. Он знал, где его отец держит наливку, которую он выпивал по субботам после рыбы. Он открыл шкафчик, налил стакан и принёс его сестре. Реб Шефтель опёрся о комод, потому что и его ноги больше не держали. Зися Фейге упала в кресло, и соседи окропили её уксусом, чтобы она пришла в чувство.
Либе протянула руку, взяла стакан, выпила одним глотком и глазом не моргнула. Все так и разинули рты.
Диббук произнёс:
- И вы это называете выпивкой? Водичка, в не водочка. Эй, ты там, парень - принеси мне бутылку!
- Не давайте ей больше пить! Не смейте! - кричала Зися. - Она отравится. Боже, спаси нас!
Диббук расхохотался и фыркнул:
- Не бойся, мать, ничто меня больше не убьёт - двум смертям не бывать. Только, извини, твои ватрушки лучше твоей чекушки.
- Не нальём тебе, пока не расскажешь, кто ты такой и как ты сюда попал, - сказал Цайнвель-мясник.
Поскольку никто не осмеливался обратиться к духу, Цайнвель-мясник сам взялся представлять общество.
- Это что там за тухлый окорок? - спросил диббук. - Мотай отсюда к своим вонючим кишкам и потрохам!
- Расскажи нам, кто ты?
- Сколько раз мне повторять? Я уже сказал, что я скрипач Гецель из Пинчева. Любил я ночь, и что другие ночью не прочь, а когда окочурился, пришёл ко мне бес и вознёс до небес. Не пустили меня в рай, а потащили в ад, только климат для меня там чуть жарковат, и чертей я не могу терпеть. Поэтому, когда сторож закемарил, я слинял втихаря. Хотел навестить свою жену, чтоб её черви заживо сожрали, да темно было по дороге, вот и попал я в Шидловцы. Глянул сквозь стену, увидел эту девицу, сердце во мне подпрыгнуло, и заполз я к ней в грудь.
- Ты надолго у нас останешься?
- До скончания света и ещё на одно лето.
Реб Шефтель чуть совсем не потерял дар речи от ужаса, но вспомнил о Господе, пришёл в себя и воззвал:
- Повелеваю тебе, злой дух: оставь тело моей невинной дочери и отправляйся туда, где не ступала нога ни человека, ни зверя. А ежели не уйдёшь, я изгоню тебя Святыми Именами, отлучением и кличем бараньего рога.
- Охи-ахи, какие на меня страхи! - стал зубоскалить диббук. - Думаешь, чем борода длинней, тем мужичонка сильней?
- Уж лучше кат, чем поп-пустосвят, - отрезал диббук. - Можешь дурачить шидловицких олухов, а Гецеля-скрипача из Пинчева, не проведёшь. Так что, гони бутылку, или сейчас будешь ползать передо мной на четвереньках.
Послышался шум в дверях. Кто-то разбудил раввина, и он пришёл со служкой Бендитом. Бендит нёс палку, бараний рог и "Книгу ангела Рейцеля".
III
Войдя в комнату, раввин, Реб Иерухим, велел протрубить в бараний рог. Служка нагрёб в жаровню тлеющих углей и посыпал их ладаном. Когда благовонный дым заполнил комнату, раввин приказал нечистому покинуть тело девицы по имени Либе Ентл, дочери Зиси Фейге, и произнёс заклинания из Зогара, Книги Бытия и Каббалы. Но злому духу было на всё наплевать. Вместо того, чтобы уйти, он стал играть всякие танцы, пляски и марши - просто одними губами.
То он гудел, как контрабас, то звенел, как цимбалы, то свистел, как флейта, то громыхал, как барабан.
Не хватит целой страницы, чтобы описать, что диббук вытворял той ночью и последовавшими за ней ночами; все его бесстыжие выходки, богохульство и оскорбления в адрес жителей местечка; как он хвастал своим прежним распутством, как издевался надо всем и вся, как дикий хохот сменялся у него плачем, как потоком извергал он то изречения Торы, то непотребные шутки свадебного тамады, и всё нараспев да в рифму.
Диббук появлялся только, когда темнело. Днём Либе Ентл лежала без сил на кровати и, кажется, совсем не помнила того, что случалось по ночам. Она считала себя больной и иногда просила маму позвать врача или дать ей какое-то лекарство. Почти всё время она дремала, плотно сомкнув глаза и губы.
От заклинаний и амулетов шидловицкого раввина не было никакого проку, и Реб Шефтель пошёл искать совет у радзиминского раввина. В то утро, когда он вышёл из дому, мягкая погода сменилась ветром и снегом. Дорогу замело, и до Радзимина было трудно добраться даже на санях. Проходили недели, а о Ребе Шефтеле на было ни слуху, ни духу. Зися Фейге слегла от горя, и всё дело пришлось вести её помощнику Залкинду.
Длинны зимние ночи, и досужий люд ухватится за любую забаву, лишь бы скоротать время. Когда смеркалось, собирался народ в доме Зиси Фейге, чтобы послушать речи диббука и подивиться его дурачествам. Зися запретила им донимать свою дочку, но с любопытных не остановишь, и они просто ломились в двери.
Диббук знал каждого и для каждого находил крепкое слово, сообразно его положению и поведению. Чаще всего он кидал сор и золу в уважаемых предводителей общины и их жён. Любому он говорил прямо в лицо, что он такое есть: жадина или плут, лицемер или попрошайка, неряха или задавака, лодырь или скопидом. С лошадником он говорил о лошадях, а с мясником - о быках. Хаиму-мельнику напомнил о грузике под весами, на которых тот отвешивал крестьянам муку. Воришку Юкеле спросил, что тот стибрил в последний раз. От его шуток и уколов все ахали и покатывались со смеху. Даже люди почтенного возраста не могли сдержать улыбку.
Диббук знал обо всех такое, о чём никто чужой и подумать не мог, и посетителям стало ясно, что перед ними дух, от которого ничто не скроется, и что ему известны все их тайны. Хотя злой дух срамил всех подряд, каждый готов был вытерпеть своё унижение, чтобы посмотреть каково будет другим.
Когда духу надоедало бичевать пороки тамошнего люда, он начинал расписывать собственные дурные поступки, и каждый вечер открывал какой-нибудь новый грех. Он называл всё своими именами и ни от чего не открещивался. А когда его спросили, сожалеет ли он о своей гнусности, только рассмеялся: "Что от этого изменится? Там наверху всё записано. За одну червивую сливу дают шестьсот восемьдесят девять плетей, за один миг похоти будешь неделю кататься по доске с гвоздями". А от одной шутки до другой он то пел, то блеял, то играл мелодии да так ловко, что ни один смертный ему и в подмётки не годился.
Однажды вечером к раввину прибежала жена учителя и рассказала, что там пляшут под дудку диббука. Раввин надел облачение, шляпу и поспешил в дом. Да, мужики и бабы все вместе отплясывали на кухне у Зиси. Раввин выбранил их и предупредил, что они совершают святотатство. И строго наказал Зисе, чтобы она больше не смела пускать этот сброд к себе в дом. Но Зися лежала в постели хворая, а её сына, Цадока Мейера, отправили жить к каким-то родственникам. Когда раввин ушёл, оболтусы опять пустились и в казачка, и в ножнички, и в драчуна, и в мельницу, и так до полуночи, когда диббук захрапел, а Либе Ентл уснула.
Через несколько дней по городу пронёсся новый слух: в Либе Ентл вселился второй диббук, на этот раз женского рода. Опять зеваки столпились в доме. И в самом деле, Либе говорила теперь женским голосом, но не своим нежным голоском, а хриплым рыком сварливой бабы. Люди спросили у нового диббука, кто она такая, и получили ответ, что она Бейля Цлова и пришла сюда из Плоцка, где сперва была в трактире, а потом с каждым, кто попросит.
Говорила Бейля совсем не так, как Гецель-скрипач, а на броском говоре тех мест, и употребляла много немецких слов, которых в Шидловцах вовсе не знали. От её речей краснели даже мясник и щетинник. Она во всё горло распевала срамные песенки и сыпала солдатскими остротами. Рассказала, что блуждала восемьдесят лет по диким и пустынным местам. Была то котом, то индюком, то змеёй, то саранчой. Кто-то вспомнил о Гецеле-скрипаче и спросил, не встречалась ли она с ним, и знает ли, что он поселился с ней в одной груди. Бейля ответила: "Не знаю и знать не желаю".
- Чего это ты вдруг нос задрала? - спросил тот же Цайнвель-мясник.
- А на кой мне мёртвый скрипач?
Люди стали требовать Гецеля, чтобы он ответил, и уже уши развесили, чтобы услышать, как два диббука станут разговаривать друг с другом, но Гецель не откликался.
Бейля сказала:
- Нету здесь Гецеля.
- Может спрятался? - предположил кто-то.
- Негде ему тут спрятаться. Я мужика за версту чую.
Среди общего шума вернулся Реб Шефтель. Выглядел он ещё более стареньким и маленьким, чем раньше, а в бороде у него появились седые пряди. Из Радзимина он привёз талисманы и ладанки, чтобы развесить по углам комнаты и надеть на шею дочке.
Люди думали, что диббук начнёт артачиться и воевать с амулетами, как надлежит нечистой силе перед священным предметом, но Бейля Цлова, когда вешали ладанку на шею Либе Ентл помалкивала, а потом спросила:
- Что ты мне там цепляешь, святую подтирку?
- Здесь Священные Имена от радзиминского раввина! - воскликнул Реб Шефтель. - Если ты сейчас же не изыдешь из моей дочери, я сотру тебя в порошок!
- Передай радзиминскому раввину, что я наплюю ему во все его ладанки, - бесстыдно ответил голос.
- Чего он там вопит, этот недокормыш? Тоже мне мужик - борода и две косточки.
Шефтель принёс с собой освящённые монетки в шесть грошей, кусок чудодейственного янтаря и несколько других волшебных предметов, которых, как известно, чураются злые силы. Но Бейля только насмехалась над ним и пригрозила, что придёт ночью и спутает ему бороду.
Всю ночь Реб Шефтель читал Шему Святого Исаака Лурии. Заснул он прямо в облачении с Книгой Бытия и ножом под подушкой - как женщина, готовая родить. Но среди ночи вдруг проснулся и почувствовал на своём лице невидимые пальцы: чья-то рука рылась в его бороде. Реб Шефтель хотел закричать, но рука прикрыла ему рот. Когда он встал утром, вся его борода была в перепутанных слипшихся прядях, будто клеем смазана.
Хоть событие было страшное, ворковские хасиды, ненавистники радзиминского раввина, отпраздновали этот день в своей синагоге медовым пряником и наливкой. Теперь у них было доказательство, что радзиминский раввин не знает каббалы. Последователи ворковского раввина когда-то приглашали Реба Шефтеля приехать к ним в Ворку, но он пренебрёг этим приглашением, и теперь для них наступил час злорадства.
IV
Однажды вечером, когда Бейля Цлова хвастала своей былой красотой и рассказывала, сколько парней и мужиков увивалось за ней, вдруг откуда ни возьмись вновь раздался голос скрипача из Пинчева.
- На что это они там слетались, как мухи? - спросил он с подковыркой. - Что в Плоцке, кроме тебя, других давалок не было?
На миг всё затихло. Казалось, будто Бейля проглотила язык.
Но тут она заржала хриплым хохотом.
- А, явился - не запылился, скрипунчик! Где ты там прячешься? Может, в печёнках засел?
- Если ты ослепла, я могу и помолчать. Трепись дальше, бабуля. Твои анекдоты были с бородой, когда я ещё в пелёнках лежал. Шла бы ты с этими сказками к дуракам из Хелма, а в Шидловцах пару умных всё же найдётся.
- Знаешь, головастик, что ты и живой был - не подарок, а дохлого тебя - только мертвецам и слушать. Топай к себе в могилу и лежи тихонько. По тебе на Пинчевском кладбище сильно соскучились. Там скелеты по ночам молятся, и им одного не хватает.
Люди, слушавшие перебранку двух диббуков, так обалдели, что даже не рассмеялись. Из Либе Ентл исходил то мужской голос, то женский. У пинчевского скрипача "р" было картавое, а у шалавы из Плоцка - рычало.
Сама же Либе лежала, откинувшись на две подушки, с бледным лицом и сомкнув глаза. Хоть комната была полна народу, никто не заметил, чтобы губы её шевельнулись. Зися сама не могла прогнать незваных гостей, и никто ей не помог. Реб Шефтель больше домой не возвращался - так и ночевал в синагоге. Служанка Дуня ушла от них ещё в середине года, а подручный Залкинд отправлялся вечером домой к своей жене и детям. Люди входили и выходили, будто дом был ничей. Если кто-нибудь из уважаемых членов общины пробовал пристыдить собравшихся, что грех потешаться над больной девушкой, оба диббука набрасывались на него с руганью. Диббуки навесили на жителей местечка прозвища: Рицка-притвора, Миндл-обжора, Екла-ледащая да Двойша-гулящая. Пару раз заглядывали гои и местная знать, и тогда диббуки чехвостили их по-польски. Один помещик рассказывал в кабаке, что во всей Варшаве не найдётся театра, который сравнился бы с этими мёртвыми пройдохами в Шидловцах.
Какое-то время спустя Реб Шефтель, стойко преданный радзиминскому раввину, всё же отступил и пошёл к раввину из Ворки: а вдруг тот поможет.
Диббуки между тем продолжали допекать друг друга. Думают обычно, что бабы языкастее мужиков, но тут скрипач из Пинчева ни в чём не уступал лахудре из Плоцка. Скрипач много раз говорил, что ниже его достоинства отвечать старушке с дырой, как у пушки, но шалопаи вокруг подзуживали: "А ну, врежь ей! Последнее слово должно остаться за мужиком!" Они свистели, ухали, топали и хлопали.
Схватка остряков постепенно переходила в вечер рассказов.
Бейля Цлова заговорила о своей матери, набожной и добродетельной женщине, которой пришлось тащить на себе и мужа, хасида-бездельника, и восьмерых детей - все были девочки. Когда Бейля появилась на свет, её отец был так взбешён, что покинул дом и всякими хитростями собрал подписи ста раввинов, что позволило ему жениться во второй раз, а её мать стала брошенной женой.
Чтобы прокормить их, она каждый день ходила на базар и продавала варёную фасоль ученикам из ешивы. Мерзкий учитель с козлиной бородкой и пейсами до плеч должен был научить Бейлю молитвам, но изнасиловал её, когда ей не было ещё восьми лет. Когда Бейля стала рассказывать, как пошла работать в шинок, как мужики щипали её и обзывали грязными словами, и дергали за волосы, и как одна сводня, которая притворилась преданной Богу еврейкой, заманила её в далёкий город и отвела в публичный дом, девушки, слушавшие её, начинали рыдать, а молодые люди дотрагивались платками до глаз.
Гецель-скрипач задавал вопросы. Кто были клиенты? Сколько ей платили? Сколько она отдавала хозяйке и что оставалось ей самой? А случалось ли ей лечь в постель с турком или с мавром?
Бейля отвечала на все вопросы. Молодые негодники измывались над ней как хотели, а старые развратники изводили своими прихотями. Хозяйка отбирала её последние гроши и запирала хлеб в шкафу, а сутенёр порол ремнем и колол булавками. От голода и тоски по дому она захворала чахоткой и выхаркивала остатки лёгких в богадельне. Похоронили за оградой, даже не прочитав над ней Кадиша, и на неё сразу же набросился сонм чертей, бесов, упырей и бабук. Ангел Дума спросил, какой стих сочетается с её именем? Она не смогла ответить, и тогда он рассек её могилу огненным шестом.
Бейля умоляла пустить её в ад, где наказание длится лишь двенадцать месяцев, но нечистые унесли её в пустыню. Она рассказала, что нашла в пустыне провал, где есть дверь в Геену Огненную. Днём и ночью доносятся оттуда вопли терзаемых грешников. Её отнесли на Ледяное Море, где корабли, разбитые штормами, вмёрзли недвижно в лёд вместе с командой и капитаном, обратившимися в камень. Была она и в краю двухголовых гигантов, у которых по одному глазу во лбу. Там девочки почти не рождаются, и поэтому у каждой женщины есть по шесть мужей.
Гецель-скрипач тоже поведал о событиях своей жизни.
Рассказывал он о свадьбах и балах в благородном обществе, где ему случалось играть, и о том, что случалось с ним в загробном мире.
Нечестивцы, говорил он, и в преисподней не каются, и хотя они уже познали истинную природу вещей, души их всё также алчут порока: игроки играют в невидимые карты, воры воруют, мошенники мошенничают, а блудодеи погрязают в разврате.
Слушавшие удивились, а Цайнвель-мясник спросил:
- Как это можно согрешить, когда уже гниёшь в земле?
Гецель объяснил, однако, что грехом упивается душа, а не тело. Вот почему карают именно душу. Тела, впрочем, тоже могут быть разные: из дыма, из паутины, тела-тени, и душа может пользоваться ими какое-то время, пока ангелы-разрушители не изорвут их в клочья. Есть замки, дворы и руины в пустынях и безднах, где можно спрятаться от суда, а ангелов мщения можно подкупить обетами и неосязаемыми деньгами, которые принимают в кабаках и домах разврата в преисподней.
Зеваки зашумели, что этого не может быть, и Гецель призвал
Бейлю Цлову подтвердить истинность его слов.
- Скажи им, Бейля, чем ты на самом деле занималась эти годы?
Может быть, псалмы пела или якшалась по топям и пустошам с чертями, чморами и малахами?
Бейля не ответила, а хмыкнула и покашляла.
- Не могу говорить - у меня во рту пересохло.
- Дайте ей промочить горло, - попросил Гецель, и когда кто-то принёс стакан первача, Либе Ентл выпила его как воду, не поморщившись: видно было, что она в полной власти своих диббуков.
Поняв, что диббуки помирились, Цайнвель-мясник спросил:
- Почему бы вам не пожениться? Вы - неплохая пара.
- А чем мы станем заниматься после свадьбы? - возразила Бейля. - Читать по одному молитвеннику?
- Всем, чем занимаются женатые люди.
- Каким местом? Мы всем уже позанимались, да и времени нет - скоро мы от вас уйдём.
- Времени хватит: Либе Ентл ещё молодая.
- Раввин в Ворке - это вам не радзиминский лентяй, - заметила Бейля Цлова. - Сам Асмодей убежит от его ладанок.
- Раввин из Ворки может поцеловать меня сами знаете куда, - расхрабрился Гецель. - Только я женихом быть не собираюсь.
- Что, я тебе не пара? - возмутилась Бейля Цлова. - Знал бы, кто ко мне подбирался, так ты бы во второй раз подох.
- Если она сейчас так язык свой распускает, чего мне потом ждать? И она мне в прабабушки годится: на семьдесят лет меня старше, сами видите.
- Не пудри мозги. Мне было двадцать семь, когда я копыта отбросила, и я не могла постареть ни на день. А тебе сколько лет, бутылочья попка? Шестьдесят, если не врёшь?
- Чтоб у тебя столько чирьев выскочило, сколько мне до пятидесяти!
- Покажи мне плоть, что от тебя осталась, а на твои чирьи я и смотреть не стану.
Диббуки допекали друг друга, а общество напирало, чтобы соглашались скорей. Те же, кто не слышал, как бранилась мёртвая невеста с мёртвым женихом о наследстве, приданном и подарках, и вообразить не могут, на что способен нечистый дух.
Бейля сказала, что давно искупила все свои прегрешения, и сейчас чиста, как невинная. "Если вообще есть на свете невинные, - уточнила она. - Каждая душа вселялась множество раз и в мужчину, и в женщину, а новых душ на небесах нет. Души отмывают в котле, как тарелки перед Пасхой. Вымоют и сбросят обратно на землю. Вчера нищий, а сегодня - миллионер. Раввинша станет женой конюха, конокрад - предводителем благородного собрания, а мясник - волом, и о чём тут вздорить? Все мы из одного теста: кошка и мышка, медвежатник и медведь, старец и младенец". Самой же Бейле Цлове случалось быть и лабазником, и молочницей, и раввиншей, и учителем Талмуда.
- А ты ещё помнишь Талмуд? - спросил Гецель.
- Конечно помню, если ангел забвения не дёрнул меня за нос.
- Ну, что скажете о моей невесте? - подтрунивал Гецель. - Язычок острый - и камень уговорит. Если бы моя жёнушка в Пинчеве знала, кто её заменит, утопилась бы с досады в помойном ведре.
- Ты ещё остыть не успел, как твоя жена нашла тебе замену. Странный слух разнёсся по городу: завтра в доме Реба Шефтеля будет свадьба - Гецель-скрипач и Бейля Цлова станут мужем и женой.
V
Когда раввин услышал это, он издал запрет всем и каждому присутствовать на чёрной свадьбе, а ещё послал служку Бендита, чтобы тот стал в дверях дома и никого не пускал внутрь. Ночью, однако, случился сильный буран, а к утру ударил трескучий мороз.
Ветер подхватывал кучи снега и выл в печных трубах. Бендит закутался в белое с ног до головы и сам стал похож на снеговика, которого лепят дети. Его жена пошла за ним и отвела обратно домой, чуть не замёрзшего до смерти. Когда настали сумерки, в дом Реба Шефтеля опять набился праздный люд. Кто принёс с собой бутылку водки или самогона, кто - сушёную баранину и коврижки.
Как обычно, Либе Ентл проспала весь день и не проснулась, даже когда хворая Зися влила ей в рот пару ложек бульона. Но лишь сгустились сумерки, она села на кровати, а людей в дом набилось - не пошевелиться.
Начал Цайнвель-мясник:
- Скажи, невеста, постилась ли ты в день свадьбы?
- Кто ест, как мертвец, у того и вид, как у покойника, - ввернула Бейля присказку.
- Ты готов ли, жених? - спросил Цайнвель.
- Пусть она сперва покажет своё приданое!
- Что моё, то твоё, родимый: земля сырая да доска гнилая.
Гецель доказал тем вечером, что не только здорово играть умеет, но может быть и за раввина, и за кантора, и за тамаду на свадьбе. Сперва он сыграл печальную мелодию и пропел невесте и жениху "Милостив Господь". Потом сыграл весёлую и рассмешил всех озорными жестами. Потом призвал невесту быть верной женой, наряжаться, украшаться и за домом смотреть не гнушаться. А затем наказал им обоим не забывать дня своей смерти и спел:
Оплачьте скорбный свой конец -
Один не может быть мертвец,
В холодной мгле летейских вод,
Его давно невеста ждёт.
Там праху прах не скажет "нет",
Там ведьма чёрту даст обет,
Там Ангел Дума будет поп,
Там брачным ложем станет гроб.
Хоть невзаправдошная была эта свадьба, у многих женщин блеснула слеза, а мужчины вздыхали. Всё шло по обычаю. Гецель возносил молитвы, пел и играл. А гости слышали то плач скрипки, то чистый голос кларнета, то рёв трубы, то вздох волынки. Гецель изобразил жестами, как накидывает на невесту фату, и сыграл мелодии, которые играют в таком случае. После свадебного марша он пропел: "Благословенна будь", как при надевании обручального кольца. Он произнёс речь жениха и объявил свадебные подарки: зеркало под пеленою, мешочек святой земли, погребальную ложечку и остановившиеся часы. Почувствовав, что настроение гостей падает, Гецель зачастил "казачка". Кто-то попробовал плясать, но негде было шагу ступить: все только раскачивались и двигали руками.
Вдруг Бейля зарыдала:
- Ой, Гецель!
- Что, голубка моя?
- Почему этого не может быть на самом деле? Разве мы родились мёртвыми?
- Там, где на самом деле, чего не бывает в постели?
- Эти игры не для меня, дурень!
- Игры - не игры, давай выпьем и упокоимся. Будет и нам светлый час, пока огонь в аду не погас.
Принесли бокал вина. Либе Ентл осушила его до донышка и с размаху швырнула о стену, а Гецель стал распевать, как мальчишки в хедере:
Слёзы просохнут,
Горе пройдёт,
Жмурик живому
Чарку нальёт.
Сил надо много,
Вечность длинна -
Всласть на дорогу
Выпьем вина!
Зися Фейге не могла больше этого вынести. Немощная, встала она с постели, укуталась шалью и прошаркала шлёпанцами в комнату дочки. Хотела протолкнуться сквозь толпу и ругала всех:
- Скоты! Перестаньте издеваться над моей девочкой! А Бейля крикнула ей:
- Не бери к сердцу, старая кочерга! По мне лучше этот мёртвый скрипач, чем из Заверчи живой сморкач!
VI
Среди ночи вдруг послышались за дверью шаги и крики: это Реб Шефтель вернулся из Ворки с торбой новых ладанок, брелков и амулетов. С ним пришли хасиды ворковского рабби и тут же погнали зевак:
- Убирайтесь отсюда, негодяи! - замахали они на них своими поясами.
Несколько парней чуть не отдубасили пришедших, но люди в комнате уже устали стоять и потихоньку потянулись к двери. Гецель взывал им вслед:
- Братья, как вам не стыдно бежать от этих святых пиявок! Покажите им, чем пахнут ваши кулаки! Эй, ты меня слышишь, долдон!
А Бейля вопила:
- Трусы! Приблуды! Крысиное отродье!
Хасиды получили пару тумаков, но вскоре безобразники всё же покинули дом. Хасиды ворвались в комнату, тяжело дыша и грозя диббукам отлучением.
Сторож ворковской синагоги Реб Авигдор Явровер подскочил к кровати Либе и попытался надеть ладанку ей на шею, но девушка сорвала с его головы шляпу и ермолку правой рукой, а левой схватила за бороду. Другой хасид пытался освободить его, но Либе молотила руками во всех направлениях. Она лягалась, кусалась и царапалась. Одному из ворвавшихся влепила затрещину, у другого вырвала пейс, третьему плюнула в лицо полным ртом, а четвёртый получил от неё под рёбра. Чтобы отпугнуть набожных, она закричала, что у неё нечистые дни. Потом задрала на себе сорочку и показала срам. Те, кто не отвёл глаз, заметили, что живот у неё натянут, как барабан, а справа и слева выпирают два огромных бугра размером с голову, и ясно было, что духи прячутся именно там. Гецель ревел, как лев, выл волком и шипел змеёй. Он обзывал ворковского рабби евнухом, клоуном и обезьяной, поносил всех святых и изрыгал богохульства.
Реб Шефтель опустился на пол и сидел там, как в трауре. Он закрыл глаза обеими руками и раскачивался как над телом покойного. Зися Фейге схватила метлу и пыталась отогнать мужчин, сгрудившихся вокруг её дочки, но её саму оттащили в сторону и повалили на пол. Две соседки помогли ей встать. Её чепчик свалился, открыв бритую голову, поросшую седой щетиной. Он подняла кулаки и завыла, всхлипывая:
- Мучители, вы убиваете моего ребёнка! О всевышний, пошли на них проклятие фараона!
Наконец, нескольким молодым хасидам удалось схватить Либе за руки и за ноги и привязать к постели поясами. Тогда они надели амулеты ворковского раввина ей на шею.
Гецель, молчавший, пока шла борьба, заговорил:
- Скажите вашему чудотворцу, что его ладанки - бред собачий!
- Жалкий негодник, ты уже в аду и ещё смеешь дерзить! - прогремел Реб Авигдор Явровер.
- В ад только такие как ты и попадают!
- Пёс нечестивый! Наглец! Выродок!
- Почему вы поносите нас, поганцы? - заорала Бейля Цлова. - Разве наша вина, что ваш святой балбес раздаёт фальшивые талисманы? Оставьте девушку в покое. Мы ей вреда не причиним, потому что её благо - это наше благо. Помните, что мы тоже евреи, а не татары. И наши души тоже стояли на горе Синай. Если мы и ошибались при жизни, то с лихвой заплатили за свои ошибки.
- Тодрес, подуй в бараний рог - долгий клич! Ночь наполнилась долгим диковинным зовом бараньего рога.
Бейля Цлова расхохоталась:
- Дуй - хоть лопни, мне это до того места!
- А теперь - с перерывами!
- Тормози покруче, - съязвил Гецель.
- Дьявол, амаликитянин, отступник!
Час шёл за часом, но диббуки упорствовали. Кое-кто из ворковских хасидов отправился обратно домой. Другие же прислонились спиной к стене, готовые биться до последнего.
Убежавшие дебоширы вернулись с палками и ножами, а радзиминские хасиды, услышав, что талисманы из Ворки оказались ни на что не годными, злорадствовали.
Реб Шефтель поднялся с пола и в муке стал умолять диббуков:
- Если вы евреи, в вас должны быть еврейские сердца.
Посмотрите, что вы наделали с моей невинной дочкой: вот она лежит связанная, как овца перед закланием. Моя жена больна, и я сам тоже падаю с ног. Дело моё разваливается. Сколько вы ещё будете нас терзать? Даже в убийце должна быть искра жалости.
- Нас никто не пожалел.
- Я вымолю вам прощение. Милостив Господь - ни одна еврейская душа не будет отвергнута навсегда.
- Что ты сделаешь для нас? - спросил Гецель. - Поможешь нам стенать?
- Я буду петь псалмы и читать вам Мишну. Я дам вам милостыню. Я буду читать по вас кадиш целый год.
- Я не из твоих мужиков - меня не проведёшь.
- Я никогда никого не обманывал.
- Поклянись, что сдержишь слово! - приказал Гецель.
- Что с тобой, Гецель? Ты уже готов меня бросить? - спросила со смехом Бейля Цлова.
Гецель зевнул:
- Жаль мне стариков.
- Так ты хочешь, чтобы я стала покинутой женой в первую же ночь?
- Пошли со мной, если можешь.
- Куда? За тёмные горы и дремучие леса?
- Куда глаза глядят.
- Шут поганый!
- Поклянись, Реб Шефтель, что ты сдержишь свои обещания, - повторил Гецель-скрипач. - Дай мне святую клятву, и если ты нарушишь слово, я вернусь со всем бесовым воинством, и мы разбросаем твои кости на все четыре стороны!
- Не клянись, Реб Шефтель, не клянись! - взывали хасиды. - Ты осквернишь этой клятвой своё имя!
- Поклянись, муж мой, поклянись! Если ты не дашь клятву, мы все погибнем, - молила Зися.
Реб Шефтель возложил руки себе на бороду.
- Слушайте, мёртвые души! Клянусь, что я честно выполню всё, что принял на себя, и что буду изучать Мишну ради вас. Я буду повторять кадиш двенадцать месяцев. Скажите мне, когда вы умерли, и я зажгу по вас поминальные свечи, а если на ваших могилах нет каменных надгробий, я поеду на ваши кладбища и закажу их.
- Старик, наши могилы давно сравняли с землёй. Пошли, Бейля.
Над Пинчевым уже светает.
- И зачем ты только, бес, сделал дурочку из честной еврейской девушки? - спросила Бейля Цлова.
- А ну, разойдитесь! - крикнул Гецель. - А то я сейчас поселюсь в ком-то из из вас.
Все разом бросились вон, и хоть дверь была распахнута настежь, застряли в ней, и никто уже не мог выбраться. С голов сыпались шапки и ермолки, кафтаны трещали, цеплялись о гвозди. Раздался сдавленный вопль. Несколько хасидов упали на пол, а другие затоптали их. Либе Ентл широко раскрыла рот, и тут будто кто из пистолета пальнул. Глаза её закатились, и она упала спиной на подушку, бледная как смерть. По комнате прокатилось зловоние - мерзкий дух могилы. Зися Фейге, оступаясь вялыми ногами, подошла к дочке и развязала её. Теперь её живот был ровный и опавший, как у женщины после родов.