Аннотация: Глава первая, в которой Марк Терциус обнаруживает собственное прошлое.
ДОМ НА ПОБЕРЕЖЬЕ (глава из романа "ПЕСОК И ВЕТЕР")
Время с пяти до шести, с первого колокола до призыва к трапезе, отводилось для утренней молитвы. Это правило неукоснительно выполнялось всеми от Папы в Риме до послушника в глухом монастыре, ибо прописано было в "Кодексе монашеской жизни".
Марк Терциус всегда просыпался с первым ударом - сказывалась многолетняя привычка. В это утро, однако, он пробудился раньше, и лежал до колоколов, пытаясь унять сердцебиение и предчувствие беды. В узком окошке кельи висел равнодушный дряхлеющий месяц.
Раздался глухой голос колокола. Стояла осень, и воздух был горек и тих, как дыхание умирающего. Звуки в нем гасли быстро.
Марк поднялся, плеснул в лицо ледяной водой из кувшина. Сел, перебирая старые янтарные четки. Молитва не шла в голову. Он думал о том, что во сне воскресли времена столь давние, что они почти стерлись из его памяти.
То был один из дней его детства. Золотистый, ясный летний день, когда мать вывезла их с Лукасом из скучного Кёнигсберга к морю. Сейчас Марк читал его, как книгу, исписанную зловещими и непонятными знаками.
Ему было лет шесть или семь, и Лукасу столько же, храни его Господь. Марку припомнился давний диспут на богословской кафедре в Альбертине: разные ли души у близнецов или одна, общая.
Разные, разные. Мы с Лукасом как два похожих яблока, только одно горькое, другое кислое, усмехнулся Марк.
Во сне они бесконечно долго ехали мимо перелесков, полей, деревушек, и, наконец, когда солнце уже миновало зенит, они подъехали к дому, всю зиму ждавшему их на побережье.
Во сне Марк ясно вспомнил этот кирпичный двухэтажный дом, крытый черепицей; ему снилось, как слуги выносят из повозки дорожные кофры, как служанка снимает чехлы с мебели и обметает по углам паутину; как мать стоит в центре этой суматохи и улыбается тонкими губами; как он мог столько лет не помнить о ней? Он видел, как мелькает в зарослях дикой смородины белая рубашка Лукаса, как солнечный свет, процеженный сквозь кроны сосен, плавает на дорожке, вымощенной обкатанными морем булыжниками.
И вдруг сразу наступил поздний вечер, и вот уже они втроем ужинают в беседке, и вокруг лампы, висящей над столом, с шелестом пляшут ночные насекомые, и падают на скатерть: то серый бражник, то муха со слюдяными крылышками, то странная мохнатая бабочка.
Мертвая голова.
И никто не удивляется ей.
И вот они уже поднимаются на крыльцо, и Марк проводит рукой по холодным чугунным перилам - он и забыл, что в летнем доме были такие перила, и мать одета почему-то уже в темное платье, и смутно светлеет впереди рубашка Лукаса: как, почему они входят в дом без огня? Сзади неожиданно раздается стук копыт, Марк хочет обернуться, вдруг это отец, или Иоганн, или патер Штейне, но мать подталкивает его в спину: иди быстрее.
Он так и не разглядел, кто приехал.
И вот, спустя время, он стоит один в темном коридоре, и с замиранием сердца слушает скрипы и шорохи потревоженного дома. Наверно, уже глухая ночь. Марк тихо идет по коридору, он видит, как из-под двери материнской спальни мерцает свет. Сейчас он откроет дверь, и мать скажет ему, что все хорошо, что надо спать, потому что завтра они пойдут к морю.
Она меня любила, подумал Марк Терциус. Просто она очень давно умерла, а я об этом почему-то забыл.
Там, во сне, он подходит к комнате матери, но, вместо того, чтобы открыть дверь, заглядывает в замочную скважину. Каждая вещь кажется ему исполненной зловещего смысла: и накладка замка, покрытая облезающей, как старая кожа, краской, и сама дверь, на которой проступают сквозь лак древесные волокна, и скважина, затянутая изнутри пылью.
Но кое-что все же можно сквозь нее разглядеть.
Он видит мать, сидящую в старом кресле; на столе перед ней горит оплывшая свеча. Кто-то стоит рядом, но кто - Марк не различает, ему виден лишь темный силуэт. Он понимает только, что это мужчина.
Они о чем-то беседуют, тихо, встревожено. Потом мать указывает на пол, гость склоняется и кончиком блеснувшего в свете свечи ножа поддевает паркетную дощечку. Она отходит, и под ней - Марку видно - прямоугольное углубление, наполненное чернотой. Мать опускается на колени. В руках у нее маленький сверток. Мать осторожно опускает сверток в углубление, прилаживает дощечку - темный человек стоит рядом - и произносит заклинание прячущих клады. Заклинание Марк слышит очень ясно от первого до последнего слова, то ли оттого, что он прирожденный маг, то ли оттого, что хорошо знает латынь. Она говорит:
- Я, Маргарита фон Альтенберг, закрываю. Откроет лишь родная кровь.
Порыв ледяного ветра ударяет ее в лицо, сотрясает комнату, свеча гаснет, и больше Марк не может ничего разглядеть. Последняя его мысль о том, как бы в дальней комнате не проснулся Лукас.
За то время, что отпущено на утреннюю молитву, Марк Терциус перебрал в уме этот сон несколько раз. Он пытался пробормотать хотя бы Pater noster, но мысли уходили в сторону, мысли были о детстве, о матери, о себе.
В чем смысл этого сна, спрашивал он себя, и единственный ответ, который пришел в голову, ему не нравился.
Марк отложил четки, потер виски. Сон - это подсказка, а Марк не любил следовать неизвестно чьим указаниям. Однако оставить сон без внимания он тоже не мог.
Старый летний дом расположен совсем недалеко отсюда. Можно съездить туда и обратно за день. Наверно, сейчас он заброшен, ведь они перестали бывать здесь давно, после смерти матери.
А может, кто-то живет в нем и поныне. Монахи должны об этом знать.
Вновь зазвучал колокол, и монастырь стал оживать. Слышались шаги, покашливание, тихие голоса. Марк повременил немного и тоже покинул келью.
Он уже бывал в монастырях, подобных этому. Обитель святого Адальберта расположена была в глухой местности, и какие дела творились в ее стенах - одному Богу известно. А кроме Бога на этой земле был еще Северный Орден, который хорошо знал свою выгоду, и Марк, в числе прочих обязанностей, ездил по обителям с проверками. Следователь, знаток "Магического кодекса", единственный в Ордене, кто получил официальное разрешение на использование Высокого искусства. Его везде встречали одинаково - с почтительной тихой неприязнью.
Впрочем, на этот раз Марка Терциуса привели сюда не денежные дела. Слезное письмо настоятеля о странных происшествиях в монастыре было веским основанием для приезда орденского следователя. Все эти видения, сны и временные помешательства, как знал по опыту Марк, не могли появиться без причины.
Он прошел сумрачными коридорами, миновал трапезную со сводчатым потолком, где суетились мрачные монахи, вышел во двор. Чем меньше людей знает о том, что он сегодня думает уехать на побережье, тем лучше. Незачем смущать их и так исполненные страха умы.
Во дворе, залитом серым предрассветным сумраком, послушник-подросток истово орудовал метлой.
-Помоги тебе Господь, сын мой, - обратился к нему Марк с обычным приветствием.
Парень едва не выронил метлу, покраснел. Однако редко же здесь видят столичных гостей!
-Помоги и вам Господь, отец, - ответил юноша.
-Как тебя звать?
-Филипп.
-Подскажи мне, Филипп, есть ли человеческое жилье между монастырем и морем?
-Нет, отец мой, - сказал послушник и быстро добавил:
-Спросите отца настоятеля, ему лучше знать.
-Достаточно и того, что ты знаешь, - задумчиво молвил Марк. Ни к чему было путать сюда старого лиса настоятеля. Парень подобрал метлу, но не мел, а стоял, опустив голову, и нежный румянец на его щеках растекался все больше.
Да он совсем ребенок, подумал Марк. Лет четырнадцать-пятнадцать.
-Скажи-ка, юноша, как ты попал сюда?
-Я пятый сын в семье, - ответил послушник. - Мой отец отдал в монастырь всех сыновей, кроме первого и второго, потому что ему не на что было нас кормить.
-Давно ты здесь?
-Скоро год.
-Скоро постриг?
-Да.
В этом "Да" было столько горечи, что Марк неожиданно вспомнил собственную юность, и чуть было не нарушил одно из своих правил: никому без надобности не давать совета. Однако сдержался. Помолчал минуту, потом спросил:
-Скажи мне, Филипп, кто в вашей обители ухаживает за лошадьми?
-Я и брат Христиан.
-Оседлай в таком случае мне моего гнедого, и побыстрее.
Подросток ринулся исполнять приказание.
Марк мысленно вновь перенесся в старый дом. Что же там произошло? Что же за клад такой, что найти его сможет лишь родня по крови? К чему ведет этот сон?
Послушник уже выводил из конюшни гнедого Герцога.
Все, что нужно, Марк носил при себе: короткий нож на поясе, серебряная фляжка с водой да рукописная книжица Нового Завета. Ни дать ни взять сельский священник, отправившийся с проповедью по селам прихода. Да и одет Марк был как деревенский пастор, которому приходится много ездить верхом: черные штаны, черный же сюртук с глухим воротом и надежные, проверенные временем и болотами, сапоги.
И не скажешь, что чиновник высокого ранга.
-Сын мой, - обратился Марк Терциус к послушнику, перехватив Герцога под уздцы. - Если отец настоятель или кто-нибудь еще будет спрашивать обо мне, скажи, что я уехал рано, а куда, не сказал, и с тобой ни о чем не разговаривал. Тебе понятно?
-Да, отец, - сказал юноша и вдруг взглянул Марку в лицо, и столько страха было в его глазах, что следователь из Ордена отшатнулся.
-Вы ведь собрались к морю, на запад, - сказал парень тихо. - Я прошу вас, не ездите. Смерть идет оттуда.
-Откуда тебе знать?
Филипп молчал, лицо его стало совсем пунцовым.
-Боюсь, Господь ведет меня именно туда, - вздохнул Марк Терциус. - А ты, Филипп, послушай моего совета. Уходи из монастыря. Ты пока еще - пока! - имеешь такое право. Иди в Пиллау, поступай в ученики к ремесленникам, хоть к сапожнику, хоть к пирожнику, что тебе больше нравится, и живи без греха.
Парень вспыхнул до корней волос, и Марк подумал, что попал в точку.
-А если отец настоятель начнет кричать и не станет отпускать тебя, так это потому, что он давно не перечитывал Устава. Просто уходи. Поверь, я лучше него знаю каноническое право. А теперь мне нужно ехать. Не забудь, о чем я тебя просил!
Ошарашенный Филипп закивал, чуть ли не замахал на прощанье, Герцог прянул вперед, и монастырский двор в минуту скрылся из глаз.
А ведь мальчик напуган не на шутку, подумал Марк Терциус. Какие еще сказки ходят в этих местах про приморский лес, который я помню прозрачным, полным зелени и света?
Марк ехал наугад. Он рассчитывал на свое чутье и чутье коня, а еще, может быть, им попадется старая дорога, хоть путешествие по ней и небезопасно.
Рассветало. Из низин поднимался белесый туман. Солнце еще не тронуло поредевшие кроны кустов. Видно было, что за дорогой, по которой ехал Марк, давно никто не ухаживал, но она не совсем еще заросла, и коню было легко бежать по пружинящей сухой земле.
Здесь сохранились посаженные монахами каштаны. Их сухие бронзовые листья устилали путь, шуршали под порывами утреннего ветерка. Марк любил каштаны. Они напоминали ему детство, скамью в саду, где он любил сидеть с книгой. У меня какие-то выборочные воспоминания о детстве, подумал Марк. Я помню каждый каштан возле дома, но четверть века я не помнил про лето у моря и почти не думал о матери. Почему? Ведь она умерла...она умерла...
Его внутри словно обожгло ледяным холодом. Герцог замедлил ход, почувствовав испуг хозяина.
Да ведь она умерла в то самое лето, в том самом доме, подумал Марк. В тот самый... нет, на следующий день. Или тогда?..
Воспоминание было такое сильное и жуткое, что Марк едва не вскрикнул. А внутри он слышал свой крик - тот самый, который вырвался у семилетнего Марка, когда утром он увидел... Господь милосердный...
У Марка Терциуса пересеклось дыхание, когда он вспомнил, что он увидел.
Было раннее утро, такое же, как сейчас. Все в доме еще спали, но Марк проснулся. Он думал лишь о том, что сегодня они пойдут на море, и будет день, наполненный ветром и шумом волн, и, может быть, мать наймет лодку, чтобы они с Лукасом покатались недалеко от берега. Лукас еще спал, сопел в подушку. Марк выбрался из-под одеяла в утренний холодок, оделся и выбежал вон. Об увиденном ночью он напрочь забыл. Полный радостных предчувствий, он выскочил на крыльцо и еще несколько секунд стоял, улыбаясь, потому что не понял, что было перед ним.
На большой сосне, недалеко от крыльца, на толстой замшелой ветке висела женщина в голубом платье. Она висела и покачивалась, и медленно кружилась вокруг своей оси, и когда она повернулась к Марку, он увидел, какое страшное, багрово-синее, перекошенное у нее лицо, и он не сразу его узнал, а когда узнал, зашелся в крике.
Женщина висела еще секунду, а потом с шумом рухнула вниз. Обломившаяся ветка накрыла ее сверху.
Марк Терциус остановил Герцога, спешился и долго стоял, растирая ладонями лицо.
Вот почему он не помнил ни летний дом, ни мать. Его семилетний разум просто вычеркнул их из памяти, чтобы ребенок не сошел с ума. Теперь, вероятно, Господь решил, что Марку по силам будет вынести эти воспоминания.
Марк Терциус глотнул воды из серебряной фляжки. Как бы ни было ему плохо, надо двигаться дальше. Он стоял на заброшенном поле, заросшем кустами орешника. Листья у орешника уже пожелтели, подсохли, и мелькали у Марка перед глазами, как детские ладошки.
-Герцог, тебе придется подождать меня здесь, - сказал Марк коню. Тот переступал, косил недовольно. - Если до темноты я не вернусь, ступай обратно в обитель, и пусть хранит тебя Господь.
Герцог, покорившись воле хозяина, отвернулся, будто потерял к нему интерес.
Дальше Марк Терциус шел пешком.
Поле было большое. Должно быть, когда-то на нем сеяли ячмень. Сейчас поле покрывала желтая сухая трава и кустарник. Марк двигался вперед медленно, раздвигая ветви руками. С тех пор, как он оставил Герцога, его преследовало неприятное ощущение чужого взгляда. Он никак не мог понять, действительно ли за ним кто-то наблюдал, или это чувство было последствием посетивших его ужасных воспоминаний. Так или иначе, но он был осторожен, и почти не удивился, когда увидел за очередным кустом орешника поджидавшее его существо.
Оно было ростом, пожалуй, с шестилетнего ребенка, тощее, заросшее зеленовато-бурыми патлами, издали похожее на замшелый пенек.
Лесной гном-бардзук. Старый, судя по степени замшелости и пепельному оттенку кожи.
Марк Терциус остановился и отвесил неглубокий поклон.
Бардзуки были не то одичавшими людьми, не то какими-то человеческими родичами. Жили они в лесах большими семьями, язык имели простой и чурались всякого общения. Но у них было свойство, за которое люди их недолюбливали и даже побаивались, - замечательные способности к бытовой, "низкой" магии.
Оттого между людей ходило множество суеверий о злопамятности бардзуков, на которых они списывали все неприятности от разбитого горшка до павшей коровы.
-Приветствую тебя, уважаемый! - сказал Марк.
Гном безмолвно смотрел на него, и человек вдруг увидел, что бардзук не один - вокруг и позади него столпилось несколько десятков гномов. Такого Марк Терциус не видел ни разу.
-Уходить, - сказал вдруг гном. Голос у него был тихий, свистящий. - Нет дороги. Плохо. Лес умирать. Мы уходить. Ты уходить.
Если бардзуки покидают эти места, значит, и впрямь дело плохо, подумал Марк.
-Сожалею, но я должен идти дальше, - сказал он, но гном с неожиданным проворством преградил ему дорогу.
-Нельзя. Ты уходить. Там большая беда. Другой - пусть. Ты - уходить.
Туда нельзя именно мне, удивился орденский следователь, и у него внезапно засосало под ложечкой, так, как бывало, когда он натыкался на разгадку особенно тяжелого и запутанного дела.
-Сожалею, уважаемый, но я должен идти, - твердо повторил Марк.
Гном застыл, словно пораженный внезапной и неизбывной печалью.
-Ты поможешь мне, если покажешь дорогу. Я прошу тебя, - сказал Марк Терциус, и гном отступил в сторону.
-Плохо, - просвистел он. - Ты погибать. Плохо. Ты погубить всех. Но ты решить.
Пока Марк обдумывал услышанную тираду, гном повернулся и махнул лапкой влево.
-Там старая дорога. Она помочь. Мы - уходить.
-Благодарю тебя, уважаемый, - сказал Марк Терциус и снова поклонился. Бардзук не ответил, свистнул что-то, и вся гномья семья пропала, словно ее никогда здесь и не было.
Марк повернул туда, куда указал лесной житель. Не нравилось ему это все, и перспектива прошагать сколько-то по старой дороге тоже не нравилась, но другого выхода не было. Словно кто-то ведет меня, подумал Марк, знать бы - кто и зачем.
Через сотню шагов он и впрямь наткнулся на старую дорогу. Она пересекала поле наискосок и скрывалась в лесном сумраке. Никто в целом мире не знает, откуда берутся старые дороги и куда исчезают спустя некоторое время, но доподлинно известно одно - появляются они в нехороших местах, и с человеком, идущим по старой дороге, могут тоже приключиться нехорошие вещи. Путник, скажем, может сгинуть бесследно, или вернуться домой совсем не тем, кем был.
Марк надеялся, что все обойдется.
Длинная тонкая трава на старой дороге пожухла и полегла. Марк ступил на нее, и вскоре оказался в глубине осеннего леса. Как он мог так быстро и так далеко зайти, знала, наверно, одна только дорога. Лес поразил следователя своей пустотой. Ни одна птица не крикнула, ни один зверь не прошуршал в подлеске. Наверно, все живое покинуло эти места, подумал Марк. Остались одни только деревья да травы, которые не могут уйти. Безмолвно стояли сосны, ольха чуть слышно шелестела кроной, сохранившейся лишь ближе к вершине, редкие листья падали, крутясь, на кусты ежевики и порыжевший папоротник. Сквозь голые ветви видно было небо, тронутое солнечными лучами. Глубокая, нечеловеческая печаль наполняла лес, и старая дорога была средоточием этой печали.
На обочине что-то блеснуло, и следователь наклонился посмотреть. Кусочек странного прозрачного материала, отпотевший снизу. Марк подцепил его кончиком ножа: похоже, что когда-то им оборачивали маленькую коробочку. Марк подивился находке, но не взял. Нужно спешить, чтобы успеть добраться до старого дома прежде, чем дорога вернется туда, где Господь предназначил ей быть от начала мира.
Марк шел еще не меньше получаса. Ему попалась яркая бумажка с размытыми буквами, невероятным образом измятая прозрачная бутылка, труп и призрак.
Труп лежал на обочине ничком, вцепившись остатками пальцев в травяные космы. Странно, что никакой лесной зверь не тронул его, подумал Марк. Лежал он давно, может, с полгода: плоть потемнела и слезала с костей, трава полегла, скрыла волосы, на расползающейся куртке - россыпь сосновых шишек. Марк наклонился над телом, стараясь не дышать глубоко. На правой руке мертвеца тускло блестело кольцо. Марк пригляделся и почувствовал, как сердце застучало сильнее: кольцо с печатью, несомненно, принадлежало Ордену; он и сам носил такое. Останавливаться, чтобы предать тело земле, не было времени, и Марк двинулся дальше, прошептав лишь краткую молитву над телом: кто бы ты ни был, слуга Ордена, Господь упокоит твою душу в мире. Призрак попался ему уже под конец пути. Марк слышал о том, что на старых дорогах встречаются призраки, и не слишком испугался. Да и пугаться было нечего: на обочине сидела рыжеволосая девушка, худая, грязная. Вцепившись пальцами в волосы, она раскачивалась из стороны в сторону, словно ее поразило глубочайшее горе. Марк осторожно обошел призрак, двинулся дальше, но шагов через двадцать, там, где старая дорога делала плавный поворот, зачем-то оглянулся. Рыжеволосая сидела прямо и смотрела ему в спину неподвижными тусклыми глазами. Марка невольно пробрала дрожь, и он поспешил миновать поворот.
И увидел, что старая дорога заканчивается. Растворяется в ржавом осеннем болоте.
Почему только он решил, что проклятая дорога непременно приведет его к летнему домику!
О том, чтобы пойти обратно, не могло быть и речи. Даже не из-за призрака, хоть Марк и подумал о нем с содроганием. Скорее сам станешь призраком на обочине, чем вернешься по старой дороге туда, откуда ушел.
Он огляделся. Похоже, что впереди заболоченное озерцо: кочки поседевшей травы, между ними зеркальца воды, вдали - сухие камыши, траурный караул у могилы лесного озера.
-Ты пришел! - вдруг услышал он голос.
Поднял глаза - навстречу ему, из зарослей ивняка, выходила дева. Марк Терциус узнал ее, хоть полтора десятка лет не вспоминал. Те же карие глаза, и губы, прячущие улыбку, и темная коса, уложенная на затылке - пряди впереди выбились и прилипли к влажному лбу, даже платье то же, в котором он помнил ее, тугая шнуровка впереди и открытый лиф, такой открытый, что он старался на него не смотреть.
Кэти, Кэти, нечаянный камень на гладкой дороге; грех, который не был грехом; вина, которая не была виной.
-Ты пришел ко мне! - повторила она и протянула Марку Терциусу руки. Белые рукава колыхнулись вслед движению.
Против воли он сделал шаг вперед. Его естество, укрощенное постом и молитвами, уснувшее от многолетней монашеской жизни, встрепенулось и потянулось навстречу лесной деве.
Он сделал еще шаг. Еще. И остановился.
Под ногами хлюпала вода.
-Иди же! - позвала та, что носила чужое лицо, но Марк не пошевелился. Унять бунтующую плоть было почти невозможно, и он твердил про себя первую же пришедшую в голову молитву - почему-то Miserere, Покаянный псалом, только бы не сделать рокового шага, не броситься навстречу русалке.
Она приблизилась сама. Невидимый и ненасытный дух, что гнездится в омутах, в болотах, в сырых расселинах, чтобы принимать видимость плоти и влечь одиноких путников к гибели, питаясь их вожделением и страхом. Марк знал это, и все же... Она остановилась, почти касаясь его плечом. Он видел нежный пушок на ее щеке, россыпь родинок, влажные опущенные ресницы, слышал свое прерывистое дыхание, которого не мог сдержать.
От русалки пахло водой, сырой травой, палыми листьями, и этот запах возбуждал, кружил голову. Он почти чувствовал ее прикосновения к своей груди, к животу, и ниже, где было горячо и больно.
-Пойдем со мной, - прошелестела она в ухо Марку. - Ты будешь жить с нами, играть со мной - сколько захочешь. Пойдем...
Марк твердил про себя латинские стихи, не останавливаясь.
-Пойдем...
Ее глаза рядом, ее губы рядом, ее волосы, ее кожа, ее груди...
Марк слышал свое тяжелое дыхание, словно со стороны.
Он открыл рот, но вместо стона, рвавшегося изнутри, выдохнул одно только слово:
-Сгинь!..
Наваждение мгновенно исчезло.
Теперь он видел русалку только краем глаза. Черты ее расплылись, огрубели. Груди сморщились, волосы повисли космами, и пахла она ржавой болотной гнилью.
-Вы все одинаковы, - сказала русалка ему в ухо хриплым шепотом. - Даже ты похож на всех. Ты, отмеченный знаком. Смотри, человек, поверни назад, пока не поздно. Мы-то уйдем, для нас хватит места на земле. Мы уйдем совсем скоро, и прихватим с собой своих мертвецов, так-то.
Она неуловимо изменилась, и теперь рядом с Марком стоял утопленник, с бурой кожей и жемчужными от разложения глазами. К склизкому черепу прилипли редкие волосы.
-Сгинь!.. - повторил Марк, и русалка исчезла, только хриплый смех несколько минут перекатывался над болотом.
Марк Терциус осторожно выбрался из болота, морщась от тяжелой боли, сковавшей низ живота. Еще немного, и он бы остался в трясине навсегда, и бродил бы по ночам вместе с другими призраками, пока тело разлагалось в болотной жиже. Сапоги не промокли, и за это Марк возблагодарил Господа. Старая дорога, однако, пропала без следа.
Марк Терциус постоял на сухой земле, вознося благодарность Господу, допил воду из фляжки. Двинулся туда, где виднелись кривые от морского ветра стволы сосновой рощи.
Да вот же он, летний дом!
Вон его черепичная крыша с наросшим за долгие годы мхом!
Вот толстая береза, знакомая с детства, вот остатки дорожки - между камнями пробилась тонкая лесная трава. Вокруг дома, скрывая стены, разрослись кусты ежевики и барбариса, неожиданно зеленые среди тусклого осеннего леса. Удивившись обилию листвы, Марк нырнул в заросли, затянутые покинутой пауками паутиной.
А вот и дом...
-Господи помилуй! - вырвалось у него.
То, что он увидел, походило на следы недавнего пожара. Или на ведьмин круг. Только оно было гораздо, гораздо опаснее.
Никогда раньше ему не приходилось видеть Черной Гнили.
Он живо представил себе, как это начиналось: вначале просто проплешина, на которой не росла трава, как раз под сосной, на том месте, куда рухнула несчастная мать. Потом проплешина почернела, стала расползаться, как язва. Тогда-то, наверно, дом и был окончательно заброшен. Черная Гниль разрасталась, поглотила сосну, куст барбариса, какое-то животное - его останки темнели бесформенной, слипшейся кучкой на пепельной земле. Сосна и куст тянулись голыми черными ветвями к небу. Потом настал черед дома.
Черная Гниль не успела сожрать дом целиком. Она захватила ту часть, где было крыльцо с узорными чугунными перилами, и крыльцо рассыпалось в прах, перила перекрутились, словно в судороге, а стены почернели, осели, подернулись не то плесенью, не то пеплом. Дверной проем зиял, как отверстая пасть.
Ступать внутрь круга обугленной земли нельзя, если хочешь жить и умереть человеком. Марк Терциус полез в окно "здоровой" части дома.
Солнце уже миновало зенит, и нужно было поторопиться.
Ставни-жалюзи он оборвал, даже не прибегая к помощи ножа. Они упали в траву под окном и развалились на куски, подняв облако белой пыли. Поднять раму тоже было несложно. Марк закрепил ее при помощи сухой ветки. Словно вор, он влез в окно, ступив на каменный цоколь, а потом на подоконник.
В доме царила нежилая тишина и сумрак. Слышно было, как потрескивает паркет, как за окном шумят листья. Воздух был спертый, сырой, пахнущий гнильцой. Мебель в чехлах, словно мумии в саванах, безмолвно и укоризненно взирала на него из углов.
Марк Терциус попал, вероятно, в гостиную на первом этаже. Он плохо помнил расположение комнат, но подумал, что бывшая спальня матери находится, скорее всего, прямо над ним.
Марк открыл скрипучую дверь (странно, что комнаты не заперты на замок), выглянул в коридор и вздрогнул.
Черная, словно обугленная часть дома была совсем близко. Он видел, как деформировались стены, провис потолок, светильник под потолком спекся в бесформенный кусок. А что хуже всего - там кто-то был. Внутри почерневших помещений заметно было непрерывное легкое движение, как будто там сновало множество невидимых глазу существ.
Выйдя, Марк оставил дверь открытой, чтобы дневной свет попадал в коридор. Зрелище было жуткое: косые солнечные лучи освещали оплывшие, словно смола, черные стены. Марк Терциус двинулся вглубь нетронутой части дома. Где-то здесь была запасная лестница. Для Марка годилась сейчас только она, ибо парадная была испоганена Черной Гнилью.
Наверху тоже был коридор, тускло освещенный лучами, которые пробивались из-под закрытых дверей. Должно быть, во вчерашнем сне он стоял в этом самом коридоре. Впереди, в его глубине, Марк Терциус видел почернелые стены, выгнутый, кое-где подернутый белесым налетом потолок, - словно труп, который только начал разлагаться. И запах - в сыром тяжелом воздухе распространялся горький запах, который следователь не спутал бы ни с чем - запах смерти.
Марк двинулся вперед, чувствуя, как в нем оживают детские воспоминания. Вот каморка горничной. Вот - комната патера Штейне. Старик жил с ними часть лета. А вот их с Лукасом спальня. Марк толкнул дверь, и она, скрипнув, открылась. Он словно вернулся в давние-давние беззаботные времена: вот кровать Лукаса, а вот его. Они даже застелены покрывалами, совсем как в детстве. Если открыть комод - Марк был уверен - в уголке среднего ящика найдется жестянка с детскими сокровищами: обкатанный морем кусок коричневого стекла, мутный янтарь, перламутровая ракушка. Он сделал шаг в комнату, но тут словно пелена спала с глаз: комната была давно заброшена. Покрывала усыпаны оспинами черной плесени, на комод, вероятно, попала дождевая вода, потому что крышка его покорежилась, пол был покрыт пылью и дохлыми насекомыми.
Марк быстро вышел, притворил дверь.
Что за неведомые силы привели его сюда? Кто заставляет его снова возвращаться в прошлое?
-Раз уж я здесь, - вслух произнес Марк, и голос его дико прозвучал в заброшенных стенах, - я должен взять то, за чем пришел.
От звука его голоса в черной пасти коридора возникло легкое движение. Марк старался не смотреть туда. Он шел вперед, не поднимая глаз. Вот она, словно вышедшая из сна, дверь в спальню матери. Черная Гниль уже тронула косяк.
Марк толкнул дверь - она не поддалась.
-Лучше уходи, - произнес женский голос. Марк повернул голову: рядом с ним, на изъеденном Черной Гнилью полу, стояла мать. С бледным, но все еще красивым лицом, в голубом платье, том самом, в котором Марк видел ее висящей на сосне.
Марк Терциус не ответил. Какой бы демон ни пытался сейчас заговорить с ним, вступать в беседу было смерти подобно.
Рыцарь достал нож, всунул тонкое лезвие в замочную скважину.
-Знаешь, кто твой отец? - спросил призрак. - Я-то знаю.
Марк размеренно ковырял ржавый замок.
-Фон Альтенберги всегда были добропорядочными бюргерами. Магов среди них не водилось. У тебя - его кровь.
Марк невольно поднял глаза - на изуродованной Гнилью стене висел нетронутый портрет. На нем был изображен худощавый мужчина с резкими чертами лица и черными, пристальными глазами.
-Я не зря дала тебе такое имя, - сказал призрак голосом матери. - Оно как вывеска над трактиром, так-то. Вывеска для слепых, потому что только слепец не увидит отметину в твоей крови!
Да уж, подумал Марк. Имя Mark вместо латинского Marcus скорее пристало носить уроженцу Британских островов, чем Пруссии, а слово mark по-немецки и вовсе означало "знак", "отличие", "отметина".
Уродство.
Призрак издал сдавленный всхлип. Лицо его отекло, кожа посинела, пошла язвами.
Марка передернуло. Он с утроенной энергией принялся терзать замок.
-Смерть - это не конец, так-то, - прошамкал призрак. - Твой бог был прав, смерть - это только начало.
Замок щелкнул, Марк нажал сильнее, и дверь, разбухшая от сырости, медленно отворилась.
Комнату наполнял едкий сизый дым и шипение.
Марк закашлял, замахал руками, разгоняя смрад. Вскоре обнаружился его источник: Черная Гниль на глазах пожирала спальню матери, и паркет дымился, разлагаясь. Марк бросился вперед.
-Марк Терциус фон Альтенберг велит: откройся, закрытое Маргаритой!
Паркетная дощечка, к которой уже подползало тление, с треском отскочила, Марк быстро сунул руку в образовавшуюся щель и извлек завернутый в тряпицу предмет. В следующую секунду пол в этом месте обуглился, задымился, и вдруг чернота перестала наступать.
Марк стоял посреди спальни, сжимая загадочный сверток.
То ли он надышался дыма, то ли слишком велико было напряжение этого дня, но голову, словно пыточным обручем, сдавила боль. Приступ был такой сильный, что предметы в глазах задвоились, поплыли. И все же следователь развернул сверток. Внутри лежал кинжал в черных ножнах, с выгравированной на широком лезвии надписью "Моя честь - верность", и серебряное кольцо с изображением черепа. Обе эти вещи ни о чем не говорили Марку. Впрочем, он и не надеялся на легкое решение.
Дым рассеялся, но разглядывать изгаженную комнату Марк не стал. Потирая лоб, он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь.
Призрак все еще стоял там.
-Была бы ты моя мать, - зло сказал Марк, - ты бы хоть раз назвала меня по имени.
Он повернулся и ушел, слыша за спиной неприятный шелест, как от тысяч скребущих крылышками насекомых.
Марк выбрался тем же путем, каким попал в дом, спрыгнул на землю и остановился. Оказывается, его ждали.
Все лесные жители были здесь: и гномы-бардзуки, и несколько огненно-рыжих лисиц-оборотней; и даже незримое присутствие русалки уловил Марк на поляне, где стоял старый дом.
Они молча смотрели на него, словно от его слов зависела их жизнь.
-Уходите, - устало сказал Марк Терциус. - Тут я ничего не могу сделать.
Ему ответил громкий треск. Он обернулся: мертвая сосна в черном круге словно взорвалась изнутри, и ошметки медленно падали, как поднятый горячим ветром пожара пепел. Воздух вокруг мельтешил и струился.
-Уходи, и ты, Человек-С-Отметиной, - сказал старый гном-бардзук, и Марк увидел, что вся лесная нечисть, кроме него, исчезла.
-Поторопись, - добавил гном и пропал.
Марк, однако же, задержался.
Солнце уже клонилось к закату, и он, прислушавшись, уловил принесенный ветром рев моря. Где-то недалеко отсюда песчаный пляж, где Марк любил играть ребенком. Рядом - старый дом, с которым связано столько воспоминаний. Рано или поздно все это исчезнет, но разве можно отдать Черной Гнили кусок собственного детства?
Марк огляделся. Кусты и трава вокруг дома были на удивление зеленые, словно увядание не коснулось их. Словно лес, который не мог уйти, все свои силы бросил на борьбу с заразой.
Марк Терциус присел перед молодым кустом ежевики, который рос на самой границе черного круга. Несмотря на глубокую осень, на тонких колючих ветках разворачивались светлые, младенчески сморщенные листочки, свешивались хрупкие коробочки бутонов.
Маленький куст ежевики боролся со злом из последних сил.
Это мужество обреченных тронуло Марка Терциуса чуть не до слез.
-Если бы я мог помочь тебе, - сказал он тихо. - Если бы я только мог...
Ему вспомнился разговор, бывший давным-давно, в Инстербурге, в один дождливый вечер, когда Марку казалось, что жизнь его не имеет смысла.
"-Послушай старого безбожника, юноша. Ты ведь слуга Ордена, ты хранитель этого мира. Послушай. Каждый из нас живет и умирает в одиночестве, и порой оно непереносимо. А твое предназначение - разделять его с теми, кто слаб телом и духом, Маркус...
- Марк.
-Как хочешь. Будь с теми, кто одинок. Ты можешь дать им надежду на то, что одиночество не бесконечно. Тогда им легче будет нести по жизни свое собственное проклятие".
Свое собственное проклятие... Марк нащупал в кармане извлеченный из-под паркета сверток.
Марк Терциус поднялся, несколько минут постоял в задумчивости. Розовое закатное солнце освещало обугленную землю и нежный куст ежевики на ее краю. Марк простер над ним руки, ладонями вниз, и заговорил, привычно чеканя фразы:
-Властью, данной мне Господом, благословляю тебя на радость и горе, на борьбу и смирение, на жизнь и на смерть...
Ему казалось, что слова исходят из самой глубины его сердца. Он умолк и увидел, как на вершине куста развернулся первый робкий цветок.
-Аминь.
Марк обошел весь черный круг, оставляя на каждом кусте, на каждом деревце, на каждой травяной прогалине свое благословение. Каждое слово забирало у него силы, ибо он черпал их у самого себя. Брать что-то у обреченного леса казалось ему кощунством.
Может быть, судьба тысяч людей зависит сейчас от этих кустов и трав.
Завершив обход, он еще раз приблизился к старому дому. Что бы ни произошло когда-то в его стенах, было время, когда он был наполнен радостью и детским смехом. Марк положил ладонь на нагретую солнцем стену. Потом, повинуясь внезапному порыву, снял с шеи серебряный крестик - одну из немногих сохранившихся детских вещей - и повесил на ржавую петлю, к которой некогда крепились ставни.
Дом, на котором такое благословение, будет сопротивляться злу очень долго.
Марк прислонился лбом к старым кирпичам, постоял так минуту и ушел не оглядываясь. Он возвращался наугад, ориентируясь на закатное солнце и собственное чутье, и немало удивился, когда уже в глубоких сумерках вышел из леса на заброшенное ячменное поле.
Должно быть, я сделал все правильно, решил Марк Терциус, иначе Господь не указал бы дороги назад. И в который раз ему на ум пришло, что он, как узник в лабиринте, идет по оставленным кем-то меткам, а кем они оставлены и куда ведут - неизвестно.
Герцог все еще ждал его. Конь долго нюхал ободранный в лесных дебрях сюртук, фыркал. Когда Марк Терциус переложил за пазуху сверток, Герцог и вовсе шарахнулся в сторону, но потом смирился и повез своего седока обратно. За годы службы Ордену конь чего только не повидал.
В обитель святого Адальберта они вернулись ночью. Монахи перепугались стука в ворота, не хотели открывать - не верили, что вернулся господин посланник Ордена. Думали, призрак.
Думали, что я сбежал под шумок, усмехнулся про себя Марк Терциус. В толпе набежавших на стук братьев он отыскал бледное лицо послушника Филиппа, и, отдавая ему поводья, коротко спросил:
-Ты все еще здесь?
Юноша замялся, и Марк тихо сказал ему:
-Уходи завтра же. Впрочем, завтра вы все отсюда уйдете.
Филипп перекрестился.
Потом был долгий ночной разговор с отцом настоятелем, в душной келье, при отвратительно коптящих свечах. У Марка болела голова, он даже прикрикнул на аббата. Отец настоятель тряс обрюзгшим лицом и никак не хотел понять, за какие грехи господин следователь хочет вывезти весь монастырь. Только когда Марк Терциус пригрозил полной ревизией и гроссмейстером, настоятель мелко и злобно закивал.
Холодный туманный рассвет застал Марка в галерее, опоясывающей внутренний двор монастыря. Монахи внизу суетились, как муравьи в разоренном муравейнике: таскали тюки, грузили повозки, вытряхивали на свет Божий припрятанное добро. Настоятель, распоряжаясь, сердился, кричал надтреснутым голосом.
Послушник Филипп добыл где-то мирскую одежду. Он сидел на пороге конюшни и никак в общей суматохе не участвовал.
-Ты все еще здесь? - повторил Марк свой вопрос.
-Я вас хотел проводить. Вас и Герцога. Добрый конь.
-Добрый, - согласился Марк, разглядывая юношу. Обычный крестьянский парень. - Ну что ж, прощай, Филипп.
-Прощайте, отец. Доброго вам пути.
-Благодарю. И тебе того же.
Филипп ушел по дороге, над которой стлался сырой осенний туман. Марк Терциус выехал за ним, но сразу же свернул: нужно было предупредить крестьян в Тренке и Медникене. На расторопность отца настоятеля он не надеялся.
Герцог шел ходкой рысью по сухой потрескавшейся дороге. Седок его задумался, предчувствуя нелегкий разговор со старостами деревень. Сверток из старого дома лежал в притороченной к седлу сумке.
К весне на этой бесплодной земле не останется никого и ничего. Ничего, кроме умирающего леса и моего благословения, думал Марк Терциус. На сердце у него было тяжело. Сколько людей стронется с места из-за неведомого зла! А он сам? Разве сверток, лежащий в сумке, не доказывает ясно, что Марк миновал еще один мост над рекой и смотрит теперь, как тот полыхает и рушится в пропасть?
Нести по жизни собственное проклятие...
Марк потер лоб и пробормотал молитву, дающую бодрость после ночного бдения. Кажется, помогло. Вдали уже показались безмятежные дымки над черепичными крышами Тренка.