Во сне я часто слышу необыкновенную музыку. Сперва это белый шум. Через некоторое время разрозненные сочетания нот постепенно структурируются в организованный звукоряд, а затем и в мелодию. Ноты, как птахи небесные, роятся в пространстве и времени. Сами по себе, как если бы не имея определенной заботы и единого замысла. В некоторый момент, предсказать который невозможно, но возможно предчувствовать такта за три-четыре, Хаос начинает распадаться на Космос и Хронос, как в начале Акта Творения непостижимого времени и пространства. И получается музыка.
Так и в этот раз. Я знал, что единый замысел есть, и он рано или поздно проявится. Я ещё никогда не обманывался в интуитивных предвиденьях. В волшебном сне моём звучала завораживающая мелодия, очевидно, из раннего Шнитке. Постмодернизм в музыке, алхимия созвучий, складывающаяся в сложный причудливый узор. Особым образом гармонизорованные и состыкованные, на первый взгляд, случайные звуки улицы, шум бытовой жизни. Дыхание экзистанса.
Лишь к моменту пробуждения я осознал, что звуки эти не божественного происхождения, и музыкой, собственно, не являются, поскольку исходят из мегафона, установленного во дворе нашего дома на Троицкой площади. Прямо под моим окном. То, что во сне моем казалось чудесной музыкой, распутывалось теперь в обратную сторону, распадаясь на отдельные шумы и звуки. И фразы. Такие, например, произносимые неприятным фальцетом:
- Уважаемый, мы всё про Вас знаем! Сопротивление бессмысленно. Вы окружены. Выходите с поднятыми руками и ложитесь на живот. Это последнее предупреждение. Если Вы не подчинитесь, мы будем вынуждены открыть огонь на поражение!
В голове как бы сама собой складывается "Марсельеза". К оружию, товарищи!? Впрочем, отстреливаться не было сил, да в этом и не было смысла. После последнего приступа мне, вообще, тягостно держать в руках оружие. Тогда я особенно удачно пострелял по воображаемым движущимся мишеням... Да и не поможет тут обычное конвенционное вооружение! Вот Стингер, допустим, или фаустпатрон! Тогда я показал бы им, кто "уважаемый", а кто, наоборот, молодец. Однако, к добру или к горю, не было на этот раз в моем доме совершенно никакого оружия.
Они выслеживают меня, по-видимому, давно и серьезно. И теперь плотно обложили. Количество долготерпения их давно грозило перейти в качество возмущения. Участковый. Военкомат. Полиция нравов. Живой уголок. Районная библиотека. Как за сравнительно недлинную и скучную жизнь я успел наплодить за собою столько грехов? До такой степени, что визит любого из этих учреждений не вызывает у меня удивления. Кругом виноват, ибо аз есмь человек, как и полагается по сценарию. Что ж, когда-то так должно было случиться. Почему именно в это утро? Та же причина. Как в кино, поворот сюжета тем интереснее, чем неожиданнее. Ибо кому понравится фильм, где мужик всё время лежит на диване перед телевизором, лелея в руке бутылочку пива. Я бы такой точно не купил и не взял в видеопрокате.
Строго говоря, эта история началось два месяца тому назад. Именно тогда в моём словаре появилось слово "лезуны". Сначала они звонили по телефону, навязывали неприятные разговоры. Раньше рядом с кроватью у меня располагался эбонитовый ящик, теперь встречающийся разве что в кинофильмах о буднях ЧК, где таким телефоном при допросах бьют по лицу, а шнуром пережимают подследственному мошонку. Я снимал тяжелую трубку и ждал. Лезуны молчали на том конце. Дышали жутко, крупозно. Я перестал подходить к телефону, вынёс аппаратус в прихожую. Тогда они придумали звонить в домофон. Иногда лезуны каким-то образом пробираются в дом (впрочем, для них нет ничего невозможного) и трезвонят непосредственно в дверь. Я не подхожу, ибо знаю, пальнуть в глазок и тем окончательно испортить мне зрение (в силу профессии я близорук) им ничего не стоит. Они бы не задумались дважды, да простит читатель это англоватое выражение.
Некоторое время назад ко мне еще ходили знакомые. Но потом я понял, что лезунам ничего не стоит подкупить кого-либо из близких людей. Приятели мои в основном принадлежат к люмпен-богеме: народ неустроенный, постоянно нуждающийся в деньгах. Каждый будет рад предложению, пусть сомнительного, трудоустройства. Но легче всего и дешевле их, конечно, запугать, заставить действовать в своих интересах. Поэтому мне пришлось распрощаться с друзьями. Я разогнал и обидел каждого из них особенным образом, чтобы исключить возможность примирения. Теперь я точно знаю, если мне звонят по телефону или стучатся в дверь, - это лезуны. Сам я без крайней надобности давно не выхожу из квартиры.
Продукты и прочее необходимое доставляет бабушка-старушка, единственный человек, которому я ещё более или менее доверяю. Она не родня мне, но преданный друг. Ровесница века, курсистка-подпольщица, в молодости, по некоторым сведениям, лесбийская подруга Фани Каплан. Бабушка проживает в соседнем подьезде. Ей сто лет, и пользуясь известным образом, из неё можно изготовлять слесарные инструменты. Бабушка пьёт суточный чифирь и курит крепчайшие кубинские сигареты. Она открыла мне рецепт коктейля "Князь Кропоткин" на основе спирта и кокаина, когда врачевала ссадины, полученные однажды мною, стремительно резвым ребёнком, в результате падения с лестницы. В кругах единомышленников её молодости коктейль этот в обязательном порядке принимали внутрь уходившие на дело эсеры. Имелось, вроде бы, даже специальное постановление по этому поводу. Придавая твёрдость руке и бодрости духу, адская смесь служила лучшим средством местной анастезии на случай, вероятных, увы, ранений и гибели на месте теракта.
Бабушка предана мне беззаветно. Даже если её станут пытать, она никогда не выдаст и не оклеветает меня. Она же придумала систему конспиративных коммуникаций и паролей. Так, причудливым образом, пригодился уникальный опыт подпольной работы. Перед очередным визитом, собрав для меня передачку, бабушка звонит по телефону следующим образом: один гудок, и трубка опускается на рычаг. Выдерживается пауза. Затем ещё раз набирается номер, после первого гудка трубка кладется, и только на третий раз я подхожу к телефону. Мы также разработали систему условных постукиваний в дверь. Об этом я не расскажу, так как текст может быть перехвачен. Не исключаю, что они следят за старушкой. Выследив её, лезуны могут спрятаться на лестничной клетке и вломится в квартиру, как только я легкомысленно приоткрою дверь.
Всё чаще я прошу бабушку повесить пакет с передачей на ручку двери и уйти, после чего долго стою и прислушиваюсь. Убедившись, что никто не подстерегает, высовываю руку на лестницу и забираю пакет. Быстро возвращаюсь восвояси, заперев за собою несколько хитроумных замков и задвижек. То же я проделываю, когда лезуны подсылают агентов под видом почтальона, доставляющего телеграмму, соседа (тоже, конечно, завербован Петрович), участкового врача, санэпидстанции, и других персонажей, стремящихся проникнуть в мой хермитаж под видом служебной обязанности.
Не дождетесь! Мой дом - моя крепость. В начале тридцатых годов по проекту архитектора Хрякова был построен этот дом-коммуна. В ста сорока квартирах, как предполагалось, должны были поселиться бывшие узники царских тюрем и каторжане. Профессиональные революционеры, вышедшие к тому времени на заслуженный отдых. Это было элитное жилье расцвета эпохи энтузиазма. Все удобства: столовая, зрительный зал, библиотека, солярий, вид на Петропавловку. Её казематы и равелины были знакомы непонаслышке большинству жильцов, в большинстве своём фигурантам Краткого курса истории ВКП(б). В доме проживали террористы-бомбометатели, народники, члены различных политических партий: большевики, а также меньшевики, эсеры и бундовцы, как ни странно.
Фундаментальнейшее конструктивистское строение, фасадом выходящее к Неве, со временем, увы, пришло в упадок. Среди горожан оно, впорочем, всегда вызывало странные ассоциации то с казармой, то с уголовной тюрьмой. По совпадению, первое поколение жильцов очень быстро вывели под корень, и дом заселили семьи героев совсем другой эпохи. Очевидцы помнят, как к этому дому, самому массивному в округе, практически один за другим подьезжали крытые грузовики. Что и понятно. Дом на Троицкой площади был кучнозаселён опасными идеалистами. И везли их недалеко, через реку по Литейному мосту, где и ныне располагается не менее монументальное здание, Большой Дом, питерская Лубянка. Интересно, что проживавшая в нашем доме Вера Засулич была единственной, кто подал голос против начавшихся массовых казней, в частности, по процессу "Промпартии". С бабушкой, к слову, они также были подругами, несмотря на разницу в возрасте. Звался тогда дом "вдовья контора". С тех пор госужас, отчаяние и тоска навсегда пропитали апартаменты. Тревога струилась со стен. Потолки маялись вечными вопросами.
Вот и сейчас, полвека спустя, двигаясь бесшумно, я обхожу двери и проверяю засовы. Двери у меня бронированные и открываются только наружу. Я нарочно постарался переделать их, как только это стало возможным. После недавнего ограбления, когда я без соли доедал не хрен даже, а последние остатки хрена. Попутно внося коррективы в гранки статьи по заказу одного гламурного журнала, единственный для меня тогда источник существования. Переворошив всё и не найдя денег (Откуда! Аванс был получен и давно потрачен не самым благоразумным образом), забрали что-то из мелочей, но самое ценное, рукопись, не взяли! Я тогда еще подумал, что это обыск, устроенный лезунами под видом ограбления. Тот факт, что у вас диагностировали паранойю, ещё не значит, что за вами действительно не следят.
Итак двери. Лезуны не смогут сломать её и вломиться внутрь даже при помощи баллист, катапульт, стенобитных машин, равно как и более совершенных осадных орудий. Выманить меня им удастся, лишь взорвав одну за другой обе двери, или подкинув в окно гранату с паралитическим газом. Слава Богу, в силу профессии и рода занятий, им обычно приходится действовать, не привлекая внимания граждан, до поры прятать кортик под полой серого макинтоша. Но сегодня, очевидно, количество их долготерпения перешло в качество их возмущения. Потому-то сегодня с утра пораньше лезуны, сбившись в стаю, кричат под моим окном в свои отвратительные мегафоны: "Выходите, сопротивление бессмысленно, Вы обречены! За Вашу жизнь теперь не дать и ломаного гроша!"
Ну это-то я, положим, знал и без них.
Сначала они долго звонили в дверь, хитростью пытаясь выманить меня из засады. Но я оставался в постели, основательно укрывшись под одеялом. Так, бывает, начинается день у творческого интеллигента. Кто это, ты ещё не знаешь, но они спозаранку уже штурмуют твой дом, последнее пристанище мятежного духа. Лезунам невдомёк, что ты всю ночь писал и пил, черпая полной мерой из фонтана вдохновенья. И лишь к утру закемарил, понимая, что (в очередной раз) сформулировал нечто, что прежде никто не сумел, уже некоторое время витающее в Едином Информационном Пространстве (ЕИП). И вот, однажды пробуждаешься, а лезуны уже у тебя под окном.
Не дождетесь! Я серьезно забарикадировался в комнате.
Рискуя быть обнаруженным, хоронясь за портьерой, выглядываю на улицу. Я упоминал, что в силу профессии близорук, поэтому не могу разобрать надписи на оранжевых бронежилетах. Шарю в поисках очков. Нашел. К сожалению, дужка оторвана, поэтому пристраиваю на манер лорнета. И различаю на спине и на груди у собравшихся страшную апокалиптическую аббревиатуру. Это не из библиотеки или из комиссии по делам несовершеннолетних. Это гораздо хуже. "Ленгаз". Я леденею, члены сводит ужас. Символика мне знакома. "Счета не оплачены! - припоминаю я, - И не в первый раз уже. Следовательно рецидивизм. Значит могут со мной особо не церемониться, и никто их не осудит". Ибо всем полагается без промедления платить по счетам!
Наблюдаю их передвижения.
Во двор подогнали пожарку, и двое из них начинают прилаживать лестницу. Подьехало телевидение. Из микроавтобуса один за другим повысыпывали пацанчики в разноцветных болоньевых курточках. Так и есть, готовят показательное задержание матёрого рецидивиста. Что ж, по крайней мере, расправа будет достойно задокументирована. Да что там. Всё равно представят как сюицид на почве белой горячки. Сказочный деллириум тременс, скажут, подкрался к нему незаметно. Боковым зрением замечаю движение на крыше дома напротив. Солнечный зайчик проник в комнату. Попрыгав, застыл на желтоватом узоре обоев. Я знаю, так бывает, когда напротив располагается снайпер. Они действуют нагло и безбоязненно. Думают, я обречен и понимаю это. Стало быть сопротивления не окажу. Скрываясь за занавеской, продолжаю наблюдать, как окружают дом, блокируют все возможные входы и выходы.
У меня уже готово решение. Сегодня я не буду бежать и скрываться. Я выйду и в первый и последний раз скажу им, что о них думаю (хорошо, телевиденье здесь)! Я погибну, конечно, но правда восторжествует. Ведь не может быть, чтобы всё навсегда так и осталось как есть! ("Сам понял, что сказал? - проплыла на заднем плане сознания предательская мысль, но в голове и в душе уже пульсировало: "Долой! Свобода это не осознанная необходимость! От имени и по поручению светлой памяти Князя Кропоткина и Веры Засулич!").
С тех пор, как в нашем городе службам коммунального хозяйства разрешили организовывать отряды особого назначения, творческим интеллигентам вроде меня совершенно не стало покоя. Коммандос "Ленгаза", наиболее отпетая категория головорезов, для которых нет ничего святого. Молодчиков вербуют из тех, кого списали с действительной службы в горячих точках по причине излишней жестокости. Милосердие им неведомо. Подозреваю, также, что они не верят в Бога. Взять хотя бы сегодняшний день. Ибо сказано, кто может разбудить спящего, способен на любую подлость.
А вот и эти дурачки из психоневрологической! Явились, сердешные, во главе с завотделением Конновааловым. Приветливо машут мне снизу руками.
Конноваалов берёт управление мегафоном в свои руки:
- Уважаемый, перестаньте валять дурака! Вы всем надоели уже своими концептуальными хэппенингами! Неужели каждый раз надо устраивать представление, вместо того, чтобы, как вменяемый человек, коим Вы являетесь большее время суток, своевременно вносить коммунальные платежи?
Наши отношения с Конновааловым, конечно, имеют определённую предысторию. Он часто заходит ко мне по служебной обязанности. Однако чтобы вот так, без предупреждения, да ещё с группой поддержки, этого от него не ожидал. Точнее, ожидал, конечно, ведь он один из лезунов, и ему по определению, чуждо всё человеческое.
Во дворе под окном тем временем происходит развитие сюжета "арест матёрого". Из пожарки уже вытянули лестницу, и двое из лезунов резво взбираются по направлению ко мне. На лицах решительное выражение. Их намерения понятны. А я стою голышом, обернутый в занавесь (не для пущего кинематографического эффекта, просто я был застигнут врасплох), которая развевается по ветру, аки крылья у серафима. Лезте, лезте. Я готов. Осеняю себя крестным знамением вдоль и поперёк. Сила с нами! Ступаю на подоконник, дабы воспрепятствовать абордажу.
Первый всё ближе. Он ещё не знает, что сегодня в последний раз чистил зубы, табельное оружие, уставную обувь. Что-то странное в его лице. В глазах недоумение. Неужели этот малохольный комический персонаж отважится, вздерзнет... Это он обо мне, стало быть.
Не дождетесь!
Резким движением грешной шуйцы слева направо и снизу вверх отправляю лезуна в нокаут. Он, с застывшей гримасой не гнева, не боли даже, а скорее разочарования на лице, срывается с лестницы и через секунду замирает на мокром асфальте. Слышатся выстрелы. Я стремлюсь укрыться вглубь комнаты, но что-то происходит с ногами. Они не то поскальзываются, не то подкашиваются подо мной. Хватаю портьеру, чтобы удержать равновесие. Портьера, увы, обрывается, и я обрушиваюсь вместе с нею...
Полет. Кажется, он продолжался вечность.
В секунду времени можно втиснуть сколько угодно воспоминаний.
Через секунду, впрочем, я уже лежу рядом с поверженным мною, давидкой, голиафом "Ленгаза". Он, по всей видимости, мёртв, однако выражение разочарования сохранилось в широко открытых глазах. Теперь, находясь вплотную к нему, я понимаю, отчего его лицо показалось мне необычным. Через весь лоб у лезуна старая, неудачно сведенная татуировка "Раб КПСС". Кислотный ожог, и из-за этого как-то странно подтянуты кверху брови. Это, конечно, последнее моё прижизненное впечатление.
Лежу, не в силах пошевелиться. Еще секунда. Ещё две. Три.
Как холодно, сегодня, однако...
Слышу как приближаются люди. Останавливаются в двух шагах, опасаясь, очевидно, подойти вплотную. Становятся кругом. Хруст разбитого стекла под каблучищами. Сейчас, конечно, станут избивать. Ногами по самому незащищенному. По почкам, по голове. Или сразу пристрелят? Так было бы лучше. Сегодня я доставил им немало хлопот! Ибо сказано, нанесенный ущерб должен быть максимальным.
- Контрольный, пожалуйста, - ласково говорит Конноваалов, в идиотском пыльном шлеме склонившийся надо мной. Он заводит руки мне подмышки, пытается перевернуть на спину, заглянуть в лицо. Каким-то образом я вижу всё это сквозь прикрытые веки.
Вот и контрольный.
Убит? Убит... Теперь уже окончательно и бесповоротно.
Впрочем всё ещё нет. Наоборот, в простреленном и раздавленном теле чувствую отчего-то неуместную легкость. В следующий момент я понимаю, что могу без усилий подняться, и даже отчего-то становится радостно (что, конечно, дико в моем положении). Окружающие тоже радуются, что вовсе дико, однако улыбаются и хлопают меня по плечу. И даже ушибленный, бывший раб КПСС, оказывается, встал, как ни в чем не бывало, и усмехаясь в усы, протягивает мне сигареты.
Ладно. Закуриваю. В некотором недоумении кутаюсь в оставленную мне занавеску. Конноваалов предлагает накинуть макинтош.
--
Все свободны, всем спасибо, - доносится откуда-то из репродуктора неуловимо знакомый голос.
Что такое? Неужели, свобода?! И можно идти домой досыпать? Или, наоборот, сколько угодно оставаться на улице? Вот так нежданность! Вот уж, действительно, спасибо!
Головорезы "Ленгаза" тем временем рассаживаются по машинам. Телевизионщики сворачивают аппаратуру. Бабушка-террористка подаёт таинственные знаки из окна.
--
А Вас я попрошу остаться, - Конноваалов негрубо, но настоятельно прихватывает под локоток...
--
Как это понимать? Ведь свобода... - пытаюсь высвободить предплечье. - Они же сами сказали... - но Конноваалов прищуривает глаз: - После стольких лет Вы еще верите голосам?
С ним не поспоришь.
Что ж? Очередной жестокий розыгрыш! Свобода отменяется? Увы,
похоже на то. Шаг влево, шаг вправо, куда там! Лезуны обступили кругом, Конноваалов тянет из кармана шелковую сеть. Еще мгновение - накинут, поволокут! Тогда ничто не поможет.
Не дождетесь! Я снова пошёл на прорыв. Так или иначе они меня всё равно доканают. Не сегодня, так завтра. Через год, через пятнадцать, в какой-нибудь из будущих жизней. От них не уйти. Поэтому изысканным танцевальным движением я отстраняюсь от Конноваалова. Делаю полшага в сторону. Становлюсь на цыпочки. Отталкиваюсь ногами от земли и начинаю взлетать. Снова слышатся выстрелы. Лезуны пытаются ухватить воздух в том месте, где секунду назад находился я. Но я уже высоко, и ещё через секунду полностью растворяюсь в воздухе. На сегодня все кончено. Ибо сказано было: "Все свободны, всем спасибо".
Расставил точки над "I", разумеется, Конноваалов, обратившийся ко мне на прощание, не без укоризны:
--
Уважаемый, если у Вас настолько разыгралось воображение, что Вы стали в тягость окружающим и себе, я, так и быть, пропишу Вам сбалансированный курс, но с условием выполнять аккуратно. И если запасы подходят к концу, делать всё возможное, чтобы их пополнить. Занять у друзей. Сдать пустую посуду. Не грех просить милостыню. Допускается даже убить и ограбить кого-то. Главное не пускать это дело на самотек. Иначе, увлекшись борьбой с собственными демонами, Вы рискуете, что Вас обойдут с фланга, захватят врасплох и тогда...
Я невнимательно слушаю Конноваалова. Ведь теперь я свободен. Так, во всяком случае, сказал неуловимо знакомый голос. Я с детства привык верить таким голосам. И решительно ничего не могу с собою поделать. Ведь на самом-то деле я далеко, лечу себе, и в данный момент облетаю тихим дуновеньем страшный дом на площади Революции, прощаюсь с бабушкой, ориентируюсь в фарватере Невы на северо-запад. Ещё через некоторое время приятного, в общем, парения, я вырвусь к Остзейским просторам, пересеку Маркизову лужу, забирая в сторону Швеции, которая не выдает!
Мне снова двадцать пять лет. Я, конечно, на учете во всех диспансерах. Участковый ведёт мутные беседы о необходимости скорого трудоустройства. А я на всё лето ухожу в турпоходы по Карельскому перешейку с далеко идущими намерениями. Тюремный срок меня не пугает. Меня вообще ничто не пугает. Одновременно я понимаю, что уже давно не живу в этом городе. Да и посуду не сдаю уже лет пятнадцать. Бабушка умерла вскоре после моего отьезда. В следующем году, если будем живы, мне исполнится сорокет. У меня жена и дети: мальчик и девочка. Я больше не пишу для гламурных журналов. В последнее время прилично зарабатываю. Главная книга пылится в ожидание издателя, и так далее. Вот и теперь, казалось бы, свободно лечу. На невидимых крыльях налаживается возносящий момент. Но лететь отчего-то тревожно. Чем ближе к центру, тем явственнее атмосфера пахнет принудительным питанием. Периферическим зрением отмечаю эскадрилью истребителей, посланных наперехват, а со стороны Кузьмолова выдвигающуюся колонну танков. В моих снах я, как и прежде, мучительно жду разоблачения и ареста. С кем-то сражаюсь, ухожу от погони. Никогда не отпустит меня проклятое прошлое, никогда.