Тридцать казаков во главе с Петром Толмачевым выехали из Верного ранним, прохладным утром, и как только за спиной остались последние посты, они сразу забыли приказ безумного генерала, что " надлежит двигаться на восток, вплоть до китайских границ", потому что предпочитали не забивать себе голову глупостями. Никто, ни один человек не знал где находиться китайская граница, и вообще, жив ли теперь Китай, так как ходили достоверные слухи, что китайские города обстреливают люди с обезьяньими лицами, вышедшие из моря на железных кораблях (обезьяньими китайцы видели европейские лица, так дошли до центра Азии слухи об опиумной войне). Они решили двигаться на Восток вдоль бесконечного горного хребта, не удаляясь на север, в необозримые пустынные равнины, навевавшие тоску своей монотонностью, но и не пытаясь перевалить горы, чтобы не губить лошадей на ледниках и горных кручах.
Поход начался удачно. Казаки, легко переправляясь через бурлящие и ледяные реки, стекающие с гор, двигались вперед, огибая горные отроги удалялись в степи, где весенняя трава скрывала всадников по пояс, и мир был красным от маков и тюльпанов, а иногда, если отроги гор были невысоки пологи, взбирались на них, осторожно вступая след в след. В первый же день, увидев стадо сайгаков, погнались за ними, и по казачьей привычке беречь порох и заряды, забили их нагайками, обеспечив себя мясом. Вечером разбили стан у бурной реки, защищавшей их с тыла, выставили часовых, и легли спать на земле, сжимая оружие, а утром, под звонкий, птичий гомон умылись росой, напоенной ароматами степных трав и двинулись дальше.
Так они и шли. От налипавших на лошадей лепестков тюльпанов и маков темнели их бока, и когда казаки чистили их, руки становились черными, а под ногтями запекалась красная мякоть, похожая на кровь. Они пьянели от ароматов весенней степи, от простора, от подоблачной высоты отрогов гор, откуда видели, что необозримая зеленая Вселенная степи не имеет пределов, как небо над головой. Певших днями птиц, ночами сменял плач шакалов, скуливших до рассвета, пока казаки, лежа на земле, смотрели на падающие звезды, а стреноженные лошади, бродившие между них, пристально всматривались в темноту, и, вдруг, фыркая, сбивались в кучу. Но, ни тигры, ни снежные леопарды не беспокоили их. Людей, за весь путь не встретили ни разу. Этот девственный мир казался первозданным, как библейский рай, но следы присутствия людей были повсеместно; каждый переход встречались пепелища и следы юрт казахских аулов, уже откочевавших от предгорий в пустыню, тянулась вдоль гор бесконечная цепочка верблюжьих следов, выбитая тысячелетиями ступающих след вслед караванов, каменные истуканы с холмов смотрели на казаков, а среди травы встречались то прохудившийся сапог, а то человеческий череп.
Не ослабляя внимания, маленьким, военным отрядом казаки двигались на Восток. Часто шли весенние дожди, не замедлявшие их движения, и, погружаясь по грудь в мокрую траву, пугая дроф и фазанов, вспархивающих из-под копыт, всадники, молча, проезжали под призрачными, сияющими мостами радуги. Долгая дорога нагоняла оцепенение, делала молчаливым, задумчивым. Цель, ради которой началось путешествие, как часто бывает в Азии, уходила все дальше и дальше, чем дольше идешь за ней, становясь призрачной и неуловимой, как облик Смерти. Все знали, что могут, остановится в любом месте, и послать гонца в Верный с вестью о законченном походе, но смутная, упрямая мысль говорила казакам, что мир сам даст знак окончания пути. Что-то неведомое, похожее на голод, заставляло седлать коней каждое утро и двигаться вперед, не зная, что принесет новый переход. На похудевших, измученных лошадей жалко было смотреть, но, пока еще, ни одна из них не пала.
Однажды густой туман, спустившийся с гор застал путников на переходе. Их обволокло белое, густое молоко, оседавшее на них влагой, погасившее все звуки, но казаки продолжили свой путь, чувствуя безысходное одиночество. Не видя ничего они доверились инстинкту лошадей, бросив поводья, и, молча, ехали вперед, чувствуя как оживают в них далекие воспоминания и грезя о грустных мечтах. Лошади повернули куда-то в горы, и шли по невидимой тропе, с грохотом сбрасывая камни в бездонную, неведомую пропасть. После долгих часов подъема, когда оцепеневшие, и забывшие человеческую речь казаки покачивались в седлах, лошади заржали и остановились.
Спешившись, казаки, щупая ногой сырую, каменистую землю, побрели по туману, и вскрикнули от ужаса, увидев как на них смотрит бородатый бог Зевс, отлитый из бронзы в статую, вдвое выше человеческого роста. Утерев холодный пот они бродили в тумане, натыкаясь на каменные стены, поваленные мраморные колонны, подбирая среди камней ржавые рукоятки мечей, а когда туман рассеялся, в печальных вечерних сумерках они увидели мертвую крепость неведомого народа. За разрушенными стенами сохранилась рыночная площадь с прилавками, где лежали мягкие, заплесневелые связки лука, в сохранившихся домах, куда заглядывали казаки, в очагах клубились змеи, а стены были в бахроме паутины. Возвышались отдельные колоны, вокруг невредимой, прекрасной статуи. Они нашли амфоры, все еще пахнувшие вином и оливковым маслом, и облепленные медлительными улитками. Казаки провели здесь всю ночь без сна, сидя у костра, оглядываясь в темноту, и прислушиваясь к шорохам, похожим на шепот, а утром спустились по узкой тропе над обрывом, и отправились дальше, так породив предание, приводящее в отчаяние археологов, сто лет спустя когда они тщетно будут разыскивающих этот самый дальний форпост ойкумены эллиннов.
Через несколько дней после тумана, Солнце, набрав силу, вдруг дохнуло на землю таким жаром, что раскалились удила во рту лошадей, и стали трескаться камни. Прямо на глазах осыпались тюльпаны и маки, желтели и ложились травы, а ветер понес в лицо зной, и густые клубы пыли, забивавшие глаза. Только склоны гор оставались зелеными. Но казаки продолжили движение, чувствуя, что уже пройденный, огромный путь заставляет их идти дальше. Обматывая лица платками, они шли только утром и вечером, пережидая полуденный зной в жидкой тени карагачей, и рассматривая миражи, развлекавшие их.
- Чтоб тебя, - однажды вскричал Петр Толмачев, привстав на стременах и показывая нагайкой вперед. - Мы в западне!
Действительно, в жарком мареве проступали висевшие в воздухе снежные вершины, преграждавшие путь и уходившие на север. Мысль о том, что в конце пути они уткнутся в стену неприступных гор, наполнило казаков большой злостью и отчаянием, чем, если бы пришла весть, что нет конца их пути, и им, как цыганам суждено скитаться по земле вечно.
На следующий день увидели, что огромный горный хребет, вдоль которого они ехали, продолжает уходить на Восток, не думая поворачивать, а в него, немного наискось врезается другой горный хребет, островершинный и скалистый. Проклиная эти горы, понукая изможденных лошадей казаки упрямо пробирались вперед и к вечеру того же дня увидели на месте соединения горных хребтов какой-то провал, похожий на седло, расположенный высоко, но, как видно было даже издали, проходимый.
Тот неведомый рубеж, ради которого отправились в путь казаки, был перед ними. Это был знаменитый перевал Железные Врата, - единственный путь, смыкавший степи и пустыни Великой Степи с высокими нагорьями Внутренней Азии, и открывавший путь в Китай, в Тибет, в Индию. Казаки достигли его только через день, и, не останавливаясь, двинулись вверх по камням, истертым в крошево копытами караванов, карабкающимся через перевал тысячи лет. В лицо им дул пронизывающий, ледяной ветер, с крошками льда несущий холодную пыль, а весь подъем был усеян костьми людей и животных, местами лежащих в несколько слоев. На широкой и пологой вершине перевала казаки нашли покосившуюся китайскую казарму и пост с двумя пушками. Пост был усеян мумифицированными телами китайских солдат, погибших от холода и обезвоживания. Чувствуя сострадание к таким же, как и они, служивым людям, даже мертвыми, не разжавшими рук, сжимавших допотопные фузеи, казаки похоронили легкие, высохшие тела китайцев, присыпав их камнями. И потом долго всматривались в открывшийся с поднебесной высоты мир желтых, пустынных нагорий, целую Вселенную песков, огромных пустынь и бездну гор на юге, с каждым новым хребтом становящуюся все выше и выше. На этом перевале, где никогда не стихал сухой, холодный ветер, дважды в день менявший направление и порой сводивший людей с ума, нельзя было жить, но казаки поняли, что если поставить на перевале укрепленный пост, а внизу поставить станицу, то они овладеют этим рубежом. Заклепав китайские пушки, они отправились вниз, этим решением повторяя маневр царя Бактрии грека Менандра, и так выиграли битву Российской империи за Центральную Азию.
В зеленых, благодатных предгорьях под перевалом им приглянулась холмистая, широкая долинка, между двух рек, окруженная дикими, яблоневыми рощами на горных склонах. Одна река была горной, каменистой и бурно несла свои ледяные воды, а вторая, спокойная и неторопливая рождалась здесь-же, из маленького озерца, бурлившего от подводных ключей. Возле тихой реки были какие-то четырехугольные холмики, и прямые как линейка, заросшие бурьяном валики, в которых легко угадывался план древней крепости, но казаки, сообразив, что это не кладбище, и покой мертвых они не потревожат, решили здесь поселится.
Ночью, когда измученные казаки спали, Петру Толмачеву приснилось, что над миром вознесся огромный, прозрачный купол, который держала в руках небесная София, - Мудрость, четвертая ипостась божества. Она сказала Петру, что воздвигается город, в который до последнего дня его не войдет Смерть. Проснувшись, Петр Толмачев не придал сну никакого значения, поскольку с легкомыслием двадцати одного года он и так знал, что никогда не умрет (что с ним и случилось), и не очень-то верил во сны. С присущей ему энергией и лихостью он ушел с казаками валить растущие над яблоневыми рощами тянь-шаньские ели, и сплавлять их вниз по бурной реке, по пути убедив товарищей назвать станицу Софийской. Усердно стуча топорами они поставили первые дома, и, уже через несколько дней Софийская станица стала небольшим поселком из дюжины бревенчатых домишек, затерявшихся в глубинах Азии.
Казаки собирались, обустроившись, и дав отдых лошадям, послать гонцов в Верный, что бы получить подкрепление, провиант и выписать к себе жен и детей ( у кого они были), но люди разыскали их раньше, чем они сами этого ожидали. Еще не было у домов дверей и окон, как однажды, в послеполуденный зной, от которого прятались даже скорпионы, зазвучал цокот копыт спускающегося с перевала каравана. Вскочив, казаки увидели маленький караван верблюдов, сопровождаемый десятком всадников, а грузный, с густой патриаршей бородой, старый караван-баши смело подъехал к казакам, и напряженно посмотрел на них синими глазами, как будто пытался вспомнить, где он видел этих людей раньше.
Вечером, сидя у костра старый караван-баши, - его звали Якуб, на хорошем русском языке, вставляя в него татарские, и казахские слова (за сорок лет странствий он побывал в Оренбурге, Тифлисе, Аддис-Абебе, Москве, Вене и Оксфорде), рассказывал, что англичане, разграбив прибрежные китайские города, стали захватывать каналы между великими реками, и что призрачная власть богдыхана на окраинах его империи рухнула. Теперь по ту сторону перевала царит хаос, окраины отвалились, каждый берет власти, сколько может, люди бегут - рассказывал Якуб, а сам слушал горестный голос, шептавший ему, что сбылось пророчество, и русские возвращаются на свою землю, и теперь их не остановить. " Если вы пойдете дальше за перевал, все объединятся вокруг вас, и вы возьмете все земли до Гурджарата", - признался Якуб, но казаки не поверили ему, потому что тогда еще они не знали о мудрости этого ария. Видя, что Якуб человек достойный и надежный, казаки передали ему доклад Колпаковскому и письма родным.
Утром, из сострадания к казакам обтрепавшимся в походе как бродяги, Якуб подарил им ткани на одежды, и, получив взамен подзорную трубу, отправился дальше, а казаки продолжили обустраивать станицу. Они разделили лучшие земли у тихой реки на участки и продолжили работы. Неугомонный Петр Толмачев, с первого дня ставший душой похода, теперь незаметно для себя превратился в молодого патриарха, слово которого было решающим. Без устали носясь по станице, он указывал, где ставить дома, какие деревья вырубить, а какие оставить, что бы их тень спасала от зноя, размечал места будущих садов на горных склонах, и намечал позиции для лучших стрелков, если придется обороняться. Не чураясь никакой работы, Петр Толмачев приступил к рытью колодца, и только на заступ лопаты стала попадаться холодная, голубая глина глубин, как он наткнулся на кладку гигантских яиц. Собралась вся станица. Только двое мужчин, покряхтывая от тяжести, смогли вытащить крапчатое яйцо из ямы. Когда его разбили топором, на свет вывалился мокрый зародыш дракона, покрытый редкими перьями и с костяным гребнем на голове. " Выброси его подальше, а яйца зарой, что бы, упаси Боже, их папа с мамой не прилетели", - советовали Петру встревоженные казаки. Но он отмалчивался в раздумье, и бережно, как родного, похоронил дракона и снова зарыл яйца. Встреча с драконом, - одним из чудес золотой Азии, сильно повлияла на Петра Толмачева. Его бурная деятельность стала прерываться странными оцепенениями, когда он вдруг замолкал на полуслове и словно завороженный, нахмурив брови, пристально смотрел в пустоту. Казаки стали подумывать, что их молодой атаман болеет, или тоскует по своей невесте Ксении.
Совсем неожиданно, со стороны пустыни пришли, словно сгустились из знойного марева люди. С первого взгляда с них признали беглых крепостных, уже изрядно одичавших.
- Далеко вы забрались, - сказал им Петр Толмачев, чувствуя идущий от них отвратительный ему запах рыбы.
- От вас подальше, - хмуро ответили ему.
Казаки и беглые, посматривая друг на друга пошли в тень акаций, где сели двумя ватагами, чувствуя невольную важность церемонии переговоров. Беглых было три десятка загорелых дочерна людей с выгоревшими волосами, уверенно себя чувствующих под невыносимым зноем. Петр Толмачев, уже не удивляясь очередному чуду, смотрел на их богатые шелковые одежды, кушаки, серебряные рукояти шашек и нарезные, английские винтовки у них в руках. Беглых привел Тарас, длинный, костистый малоросс с седеющими усами и голубыми, выпученными глазами. С ним и пришлось разговаривать Петру Толмачеву.
- Идите к нам, - сразу сказал он Тарасу. - Тех, кто подойдет, поверстаем в казаки, а остальные пусть будут иногородними. Здесь Дикое поле, все можно.
- И шо, опять гнуть горб на чиновников и помещиков? - спросил Тарас.
- Казаки только Богу и царю кланяются, - ответил Петр Толмачев. - Чиновники и помещики нам не хозяева.
И неожиданно для себя он добавил.
- Да разве они могут быть здесь.
И ему поверили. Беглые молчали, не в силах сразу преодолеть застарелую привычку недоверия и настороженности. Среди них были даже бежавшие из Семипалатинска каторжники, бредившие ненавистью и местью, и свирепо смотрящие на казачьи лампасы, и это простое, решавшее все проблемы предложение ошеломило их больше всех. Беглые молчали, переминая в руках пояса и нагайки, пока не встал Тарас, и одним взглядом не увел их к дальней роще тутовника у реки, где они расположились кружком и о чем-то заговорили.
" Ну теперь начнется", - подумал Петр Толмачев, и действительно, не прошло и часа, как со стороны рощи, где советовались беглые, громыхнул выстрел, потом второй, третий. Казаки лавой, словно они были на лошадях, выхватив шашки, помчались к роще, и увидели, что на усыпанной тутовником земле уже лежит несколько потных, и окровавленных людей, а беглые, разделившись на две группы бьются между собой. Тарас и каторжники сбились в тесную группу, плечом к плечу, и с жестоким оскалом, капая потом и выхватив клинки стали отступать, когда казаки присоединились к метнувшимся к ним беглым. В напряженной тишине, где люди дышали ненавистью, они, медленно пятясь, ушли из рощи, потому что никто из казаков не хотел умирать от руки этой сволочи, а беглые боялись Тараса, свирепо правившего ими не один год. Вскоре из-за тугайника послышалось ржание, - там беглые спрятали лошадей, и несколько всадников помчались в пустыню. Длинный как жердь Тарас, обернулся и погрозил им нагайкой, а ему ответили свистом и неприличным жестом.
- Ну и хай с ним, - приподнимаясь с земли сказал раненый.
У него выстрелом почти в упор были пробиты легкое и сердце, и с каждым выдохом он выплевывал кровь, смердевшую порохом, и зажимал рану на груди, где кровь пузырилась, но не умирал, а только бранился. Никто из раненых не умер (начал сбываться завет, что в город не войдет Смерть), хотя раны троих были смертельны, и заставили немало помучиться людей, которые должны были умереть. До них страшно было дотронуться, - так ужасно смотрелось развороченное мясо, облепленное сочным тутовником, но казаки рассудили, что если оставить их в роще, то они непременно умрут от зноя, и осторожно отнесли в станицу, где положили в пустом доме.
Совместные заботы о раненых, и пережитая вместе битва, - первая в этом бесконечном краю, где нельзя жить спокойно, сблизила казаков и беглых разом. Под стоны и брань так и неумирающих раненых, - их было шесть человек, они быстро сдружились, потому что беглые уже давно утратили русскую покорность и медлительность, и были смелы и бесстрашны как казаки, а казаки были молоды и обаятельны. Уже со смехом вспоминая битву и долговязого Тараса, они не могли наговориться, только сейчас понимая, как им было всем одиноко в этом, затерявшемся на самом краю жизни мире жары, миражей, и неведомых чудес завтрашнего дня. Казаки и беглые, пережившие здесь не одну ночь, когда над степью плыла кроваво-красная луна, а со всех сторон подступала тьма без единого огонька, с радостью смотрели на загорелые, обветренные, такие же как у них русские лица, говорившие на одном языке, и понимающие шутки и невзгоды друг друга с полуслова. Они все были дети одной страны. Казаки расскали о Верном и о своем походе, а беглые поведали, что они сбились в кучу в Сибири, куда бежали в поисках воли, но встретили хищных как волки сибирских стражником и чиновников, озверевших от безнаказанности, берущих взятки соболями и самородками золота и для потехи охотившихся на беглых со сворами собак. Устав скрываться, они поверили набредшиму на них пучеглазому Тарасу, который, не расставаясь с оружием, потрясал старинным Евангелием, рассказывая о блаженной и праведной стране Беловодье, находящейся где-то на юге. Они пошли за ним, потому что им некуда было деваться.
Тарас обладал странным даром, - всматриваясь за горизонт находить путь свободный от плетей и унижений власти, и он вывел их в степи, в неопределенный клин пограничья между империями и повел на юг. Но Азия оказалась слишком большой страной бесконечного неба над горами и пустынями, и после двух лет скитаний, измучившись, и оставив не одну могилу в степях, они осели неподалеку, на озерах, где по их словам кормились рыбной ловлей. То, что раненые не умирали, а крепли с каждым часом, добавило радости встречи. Водки не было, но вечером, переполненные счастьем люди, устроили борьбу, пели песни и танцевали, и все, словно опьянели, особенно казаки, впервые за много месяцев увидевшие женщин, которые были среди беглых.
Утром, разделившись ( в станице остались женщины, раненые и пять казаков для охраны) отправились в поселок беглых за имуществом. Выехав на рассвете, они добрались до цели вечером следующего дня, хотя, понукаемые встревоженными беглыми, ехали быстро, без ночевки, пережидая только самые жаркие часы у реки, где к спящим казакам подходили пеликаны и фламинго, и смотрели в лица людей глупыми глазами. " Вот бы на драконе слетать, туда-сюда и готово", - погоняя коня, проговорился о своей мечте Петр Толмачев. К концу пути горная река, вдоль которой они ехали, стала мутной и медлительной, ленивой, и распалась на протоки, питающие мелкие озера и болота в низинах. Это была внутренняя дельта, замкнутый в себе зеленый мир высоких как деревья зарослей камышей и печальных рощ плакучих ив, растущих прямо из воды, где не смолкал комариный звон, цвел лотос, и, среди бела дня был слышен рев тигров и леопардов. По тайным тропам, среди болот, которые потом будут искать отряды Льва Троцкого, рыскавшие в поисках повстанцев Бориса Толмачева, казаки пошли вслед за беглыми по мягким, пахнущим прелой гнилью, многометровым пластам камыша, слыша как внизу, в своих ходах хрюкают кабаны.
Безымянный поселок, - два десятка глиняных домишек, на холмах среди болот встретил их тишиной и разрухой. Все было разбито, и разрушено Тарасом и его сподручными, уже побывавшими здесь. Могучий Тарас, в ярости и тоске по утраченной власти выламывал двери из косяков, рвал ковры и кошмы, на которых остались следы его желтых зубов, свалил в кучу серебряную и медную посуду и растоптал её, превратив в тонкий, слоеный лист, порвал одежду, а потом, стоя среди поселка прокричал заклинание, и когда беглые стали собирать уцелевшие остатки своих вещей, вдруг со степи налетел холодный ветер, и могучим, валящим с ног порывом унес с собой остатки вещей, вырвав из рук рубахи, штаны и даже серебряные, наборные уздечки. Последним поднялся в воздух огромный, персидский ковер, и, захлопав полями как крыльями, покружил над своей тенью, заставляя приседать лошадей, медленно и тяжеловесно набрал высоту и улетел куда-то за болота.
" Вот сволочь хитрожопая", - прокомментировали поступок Тараса беглые, не очень-то расстроившиеся потерей имущества. Насвистывая, теми же тропами все выбрались из болот, где краю пустыни встретили гепардов, и с хохотом свистели вслед стремительно убегающим собакокошкам.
А вернувшись в станицу, казаки поняли, что прежняя жизнь закончилась. Сюда могли прийти десять тысяч беглых и два полка казаков, и ничего бы они не изменили в жизни Софийской станицы, - мира мужчин у рубежа перевала, но несколько женщин, пришедших с беглыми изменили все. Мужской монастырь без Бога, был закрыт навсегда, стоило прошуршать юбкам в его стенах. Казаки, которые, бродили раньше по станице голые, как Адам в райских кущах, разговаривали уже не слыша собственного сквернословия, и у всех на виду справляли надобности, забыв в одиночестве последние правила приличия, встретили Петра Толмачева приодетыми в заштопанные рубашки, вымытыми и причесанными и по их смущенным, хитроватым лицам Петр понял, что порок, за который род человеческий изгнали из рая, что бы он благоденствовал в этом пороке на Земле, уже пустил корни в станице. Теперь он понял, почему так спешили обратно. Оставленный за старшего Семен Тарасов, молодой, румяный красавец за четыре дня сильно похудел и побледнел, и, докладывая, что ничего не случилось и все раненые живы, улыбался, не в силах очнуться от счастливой оцепенелости, изредка оглядываясь на стоящую неподалеку молодую девушку, почти девочку с русыми волосами, и светлыми, бесстыжими глазами.
- Что, взбледнулось, Сема, - сказал Петр, и пошел на гудящих от усталости ногах в дом, чувствуя, что он бессилен перед этой силой женщин, перед которой отступили и Бог и черт, и попытайся он бороться с ней, он повторит судьбу Самсона, пав к женским ногам и подолам.
В станицу пришла Ева, в лице девяти женщин, грешная и удивительно простая и естественная Ева, не понимающая как можно жить иначе, кроме естества, простого, как циклы её лона, вносящие воздержание в любовь, ради которой она и жила. Ева не понимала мира мужских идей, рожденных агрессией самцов, была неспособна отягощать свой ум сложными построениями мыслей, но войдя в Софийскую станицу поняла сердцем, что это её дом, а построившие поселок мужчины, это её мужчины. И, источаемый ею аромат потек змеей по единственной улице станицы, обвился вокруг домов, и остался здесь навсегда, кружа голову мужчинам, и заставляя их, прихорашиваясь идти токовать Еве глупости, где главное не слова. В станице разом разгорелся пожар порока, питаемый дровами возбужденной плоти, и казаки, вернувшиеся с похода не думая о сне и отдыхе отправились бороться за женщин, отпуская грубые, похабные шуточки, а в душе чувствуя невольный страх перед таинственным существом женщины. Петр Толмачев - этот молодой патриарх то же в ту ночь тоже не мог уснуть, сидя в своем пустом доме перед крохотным огоньком светильника из плошки жира и скрюченной тряпки, и чувствуя наливающуюся тяжесть внизу живота, твердил себе, что отдающим приказания не следует уподобляться простоте и порочной жизнерадостности низов, но воздержание взращивало в нем мучение, выворачивало из души страшного зверя-хищника, обнажая ту суть, которую только Смерть делала спокойной. Он ловил кружащих у огня мотыльков, обрывал им крылья и лапки и кидал в пламя, чувствуя в паленой воли чернеющих и трескающихся тел аромат Евы, и, ему хотелось оседлать коня, построить казаков и разбивать им лица в кровь, сечь нагайкой, топтать, мчаться с ними лавой, выставив пики и поднимать на них корчившихся от боли людей, детей, весь мир, всю Вселенную, так жестоко мучающую его желанием. Он чутко прислушивался, как долетали с улицы звуки порока, - шаги, голоса спорящих людей, топот танца и вскрики, и от каждого женского голоса у него гулко билось сердце. Он лег наземь, прижимаясь телом к полу, перебирая пальцами, и пытаясь думать о летучей кавалерии на драконах, летящих над водами на Париж и Лондон, и с радостью слился с землей, когда она, поскрипывая стенами дома, закачалась под ним, как огромная, великая женщина, отдавшаяся ему. Он не сразу понял, что идет легкое землетрясение, которое никто не заметил в станице, потому что для счастливцев дрожание земли не было слышно за их вздыманиями и толчками, рождающие яркие пятна за черной пеленой забвения, а обделенные метались в своем желто-красном мире воспаленной похоти, и обрушься небо на землю, они бы и того не заметили.
Еще не заскулили шакалы, испуганные землетрясением, как в дом Петра совсем неожиданно вошла высокая, стройная женщина, желтые глаза которой ярко вспыхнули в свете светильника. " Вижу, атаман не спит", - с игривым смешком сказала она, а аромат её кожи и волос окутал вскочившего Петра Толмачева, и стал сладко душить его, сжимая сердце. Она бы получила то, зачем пришла, если бы была сдержаннее, но распаленная домогательствами десятка мужчин, от вожделеющих рук которых она вывернулась, была так горяча и влажна что сразу же дотронулась до Петра Толмачева, со смешком поправив ему чуб. Он вздрогнул от удовольствия, вдыхая её аромат, но прикосновение родила страх, и он вдруг выскочил за дверь и через миг умчался из станицы на неоседланном коне.
Задувший в лицо от сумасшедшего галопа в лицо ветер, не спасал от её запаха, а огромный, горячий мужской жезл Петра Толмачева с каждым скачком лошади рождал сладостные видения. В белых изломах ледников он увидел взметнувшийся к небу белые одежды женщин, а из ночной тьмы представало странное существо, которым был он сам, Петр Толмачев, почему-то обдирающий в кровь колени на бухарском ковре атамана Колпаковского, не знающий где его запутавшиеся в чужих ногах, ноги, где руки, вскрикивающее как от порки, под аккомпонимент мяукающей в его глубинах кошки. Он вдруг вспомнил, что лошадь под ним белая, молодая кобылица с прекрасной, длинной гривой, и, протяжно застонав, излил мужское семя, этим признав бессилие любой власти перед желанием человека, даже своим собственным.
Умывшись в тени у реки, чувствуя стыд, мешающий ему вернуться в станицу, Петр Толмачев решил подняться на невысокую, коренастую гору с плоской вершиной, на краю которой возвышалась острая, как игла, скала. Это был ненужный, зряшный поступок, но Петру Толмачеву, к которому вновь возвращалось желание, нужно было чем-то занять себя. И этим поступком, рожденным воспаленным вожделением он решил свою судьбу.
Эта коренастая, одинокая гора возвышалась к северо-западу от станицы, стоя отдельной вершиной в стороне от горной цепи, и была безымянна, словно хранила в себе бессловесную молодость мира, и ждала когда её назовут Крест Петра. Посматривая на нее, Петр Толмачев частенько подумывал, что неплохо бы подняться на вершину, и, обозрев окрестности составить карту района, но в суете дел, и сиюминутных забот, все откладывал эту затею на потом.
Восход застал Петра Толмачева на подходе к вершине. У него от усталости тряслись ноги, от бессонницы болели глаза и голова, от подъема в неудобной позе ныла спина и его тошнило от аромата высокогорных цветов, прекрасных на вид и воняющих дохлой кошкой. Ему было очень плохо, но, только его бычье упрямство, идущее с той поры, когда он отвергал зловонное молоко матери, заставляло его волочить ватные ноги. Наконец, когда все склоны ушли вниз, Петр Толмачев увидел тот пейзаж, который на всю жизнь врежется в память его приемному сыну, Александру Толмачеву, когда Петр Толмачев привел собирающегося покинуть дом юношу на вершину, чтобы посвятить в тайны Ноева Ковчега. Став уже царем и сидя в грязи окопов перед штурмом Константинополя, царь Александр Толмачев перенесется памятью в тот день, когда его отчим, в наброшенном на плечи чапане и сбившейся набок казачьей фуражке, бродил по камням вершины и бережно переворачивал потемневшие доски с летописью грядущего. А Александр как завороженный смотрел на тонущий в сгущающейся синеве огромный мир Азии, на виднеющийся внизу городок Софийск и не слушал рассказа отца, как ранним утром, сдерживая рвоту от пропитавшего его зловония цветов, Петр Толмачев увидел на плоском поле вершины огромные доски и балки, - темные, и рассыпающиеся от малейшего прикосновения. Сперва Петр Толмачев решил, что руины древней крепости, вроде мертвого города эллинов в горах, но гнутые, гигантские доски с окаменевшими улитками и следами обрастания на бортах, убедили его, что это останки корабля. Так он нашел Ноев Ковчег. Дрожа от утреннего тумана, Петр Толмачев бродил по вершине без особого удивления, потому что он никогда не сомневался в достоверности библейских повествований о потопе, о Ное и его сыновьях, и рассматривал вырезанные высоким, худым Ноем на внутренней стороне Ковчега цепи рисунков, повествующие о долгом плавании, в котором завязалось узлом прошлое и будущее человечества. Он обрадовался, как ребенок, увидев драконов, - раздутых как кожаные мешки, огромных, нарисованных высоко в небе над ковчегом, и продолжил читать рассыпанные страницы книги в рисунках, переходя от древнего патриарха-кузнеца потрясающего изобретенным им мечом перед ближними к мраку Ковчега, в сырости которого у людей случались приступы клаустрофобии, а потом к походу монголов-христиан на Иерусалим к предательству крестоносцев. Забыв о времени, Петр Толмачев ползал по доскам Ковчега и вдохновенно читал в рисунках о приходе варягов и о крушении Рима. Пестрая мозаика рассыпанных досок повествовала ему то о массовых жертвоприношениях ацтеков, то о гибели самозванца в Москве, переходила с изобретения хлороформа на олимпиаду в Берлине. Рисунки сопровождали выцарапанные ножом надписи неведомыми буквами, изобретенными Ноем в безысходной тоске плавания. Петр Толмачев внимательно рассмотрел Вавилонскую башню, но ничего не понял ни в четырехтрубном крейсере, поднимающимся по Неве к Зимнему дворцу, ни в англосаксах в космосе, где уже были советские русские. Он обрадовался как ребенок, увидев своего деда, Петра Толмачева, гнавшего Наполеона из России как свинью из огорода. Среди бесконечной череды рисунков часто встречались наброски неясной фигуры, где линии рисунка не схватывали её облика, - это была Смерть, молча вошедшая в Ковчег и проведшая все плавание рядом с Ноем. Но Петр Толмачев не смотрел на Смерть, а захлебываясь дыханием от радости, держал в руках доску, где был изображен он сам, Петр Толмачев, стоящий среди обломков Ковчега. Ни мертвый город, ни землетрясение, ни женская плоть не потрясали Петра Толмачева так, как сейчас, когда он стоял ошеломленный реальностью того, что он тоже часть великой истории и ему нашлось место в летописи человечества. Он вскинул руки к небу, прошелся вприсядку, и закричал!