Когда Смерть пришла в этот город, она вдруг почувствовала себя неловко, и ей вспомнились далекие времена, когда мир был молодым. Тогда не было дождей, и густые туманы, вползающие на холмы из долин питали мир влагой, пахло сырой землей и травой, небо было высоким и молодо-синим. Все вокруг веселило душу, но Смерти было неловко, потому, что Смерть не знала, зачем она нужна здесь, среди вечной весны, где все так молодо и весело.
Но, когда Смерть увидела между огромных валунов, похожих на шершавые яйца разбитую голову юноши, из которой утекала жизнь, то Смерть, с трудом ворочая тяжелыми мыслями, подумала, - " Я старше старости", и на этом успокоилась, поверив в то, что она нужна здесь.
Вначале Смерть бродила по сухим степям между пахнущими едким, кизячным дымом кочевьям патриархов, чьи тела от глубокой старости иссыхали настолько, что были похожи на птичьи тушки, спрятанные за густыми бородами. Возле них толпились многочисленные дети, внуки, правнуки, праправнуки - обычно шумные и крикливые, но сейчас притихшие от удивления. А патриархи смотрели прямо на Смерть спокойными, прозрачными глазами, потому что они жили в первозданном мире чудес. В своих странствиях они принимали в гостях ангелов, чьи плащи вздувались горбом над сложенными крыльями, и вместе с ними ели сыр и мясо, они слышали с небес понукания Бога, а каждый переход открывал им столько новых вещей, что не было слов давать им имена. Для них и Смерть была очередным чудом, встретившимся в конце долгого пути.
Смерть еще долго помнила коренастого, строптивого патриарха с большой головой и опаленной огнем бородой. У него были крепкие руки-клешни, грубые и обожженные руки кузнеца, и насупленный взгляд исподлобья. Устав таскать за собой по пустынным равнинам тяжелую наковальню, молоты и бруски железа, от тяжести которых на прекрасных глазах его ослов выступали слезы, патриарх решил жить оседло.
Ни с кем не советуясь, он выбрал место у холодной быстрой реки, и там построил себе и домочадцам дом из сырой глины, а женщины его рода, борясь со скукой оседлости, разрыхлили полоску земли и посеяли просо и ячмень. Этим поступком патриарх бездумно отверг многое; целый мир чудес, где по горам и равнинам бродили кентавры, на деревьях сидели птицы-девы с налитыми грудями, мир, где за каждым новым туманом открывалось новое чудо, о котором увидевший его не мог рассказать, ибо не было еще слов несущих в себе чудеса. Взамен он приобрел новое; сосредоточенное внимание оседлости, позволяющее всматриваться в немногие доступные предметы, отыскивая в них образ замысла, и ощущение непрестанного потока времени, протекающего сквозь тело и вымывающего из него жизнь. И когда возле его дома появилось несколько могил, - одна женщина умерла родами, другую ужалила в пятку змея, рассерженная, что растущее поле ячменя разорило её нору, а рухнувшая глыба задавила двух его внуков, когда они отбивали железную руду, отчего вскоре померла их мать, то патриарх первым понял что Смерть что-то постоянное, и решил узнать её получше.
Когда она снова посетила его дом, - умирала новорожденная девочка, которую сильно обгрызли крысы, пока её мать ублажала мужа, патриарх решил поговорить с ней, но смутился, не знаю о чем спрашивать, и пригласил Смерь к столу. Но тупая, туго соображающая гостья не поняла его. Еще не пришло время её обремененности делом, и она часто застывала в бесцельной оцепенелости тупицы, но сейчас Смерти надо было спешить в край за горами, где в новом шатре, освещенном сияющей птицей умирал восьмисотсорокалетний патриарх, и поэтому, даже не пытаясь слушать его она ушла.
Но большеголовый патриарх еще жил в блаженном неведении своих границ. Он разрыл могилы родных, собираясь расспросить их об их встрече со Смертью, но увидев голые кости и сухие комки волос на черепах был неприятно поражен, поняв, что это создание, которое ходит с неотвратимой монотонностью и всегда прямо к цели, оказывается остается даже уйдя вдаль. Несколько дней он пытался поговорить с костьми, но понял, что не знает слов, которые заставляют мертвых говорить. В разгорающейся жажде познания патриарх расколол одни кости молотом, раздробив их в пыль, а остальные отнес в мастерскую и накрыл шкурами, надеясь все же узнать слова и поговорить с ними. Но никто не помог ему; ни близкие, которых он стал пугать тяжелым и давящим взглядом, ни кочевники. Они, умытые влагой туманов, забывшие свои могилы в великом просторе девственной Земли, и никогда не устававшие от чудес странствий смотрели не него наивными, детскими глазами, не понимая его тревоги.
А следующий приход Смерти был еще более загадочен. Она, с тупым видом отсутствия сомнений прошла мимо дома к реке, куда ушел купаться молодой кочевник, приехавший помочь своему патриарху менять коз и овец на муку и кованые острия дротиков. Молодой кочевник не вернулся с холодной реки, и кочевники ушли пасти стада вниз по течению, не очень горюя, с привычной верой в чудеса, и в то, что одно из них вернет ушедших, а патриарх впал в лихорадочную задумчивость, поняв, что Смерть может брать свое, ничего не оставляя взамен.
Тогда патриарх решил нарисовать Смерть, и, заключив в рисунок узнать её. Смешав жир с сажей и соком давленых ягод, он принялся за работу. Пальцами прямо на стенах кузницы он нарисовал умирающего, и стал рисовать идущую к нему Смерть. Так он открыл еще одну её особенность - всегда ускользающий облик. Линия, должная воплотить Смерть в рисунке, всегда уходила в сторону мимо её неясной сущности, оставляя безжизненные, цветные полосы, похожие на Смерть не более чем послеобеденная, сытая дремота. Патриарх изрисовал все стены кузницы, измазался жирной краской, в возрастающем отчаянии работал всю ночь, под конец нарисовал Смерть как черные пятна, - так она ему вдруг привиделась, и понял что нужен особый дар, заставляющий рисунки жить.
А утром, сонный и опустошенный, работая в кузнице, он раздробил себе молотом кисть руки, и, теряя сознание, успел увидеть вспыхнувшие черные пятна, - дрожащие, жирные как его краски, и неуловимые как сама Смерть. Несколько недель, мучаясь от боли и жара, он думал, что она придет за ним, но он выжил. Встав, поседевший, сильно постаревший патриарх, молча пошел в кузницу, замазал сажей все свои рисунки, разбил кости, раздул горн и ловко орудуя одной рукой, из плуга выковал новое чудо, - первый в мире меч, и так грозно потряс им перед родными, что они, уже признавшие в нем сумасшедшего, стали бояться даже в мыслях надсмехаться над ним.
А вскоре он умер. Сперва его забыли люди, потом, тупая, туго соображающая Смерть тоже забыла его. Кости патриарха долго лежали в земле у реки, а когда река сменила русло, она вымыла их и унесла вниз по течению. Там, когда река пересохла, их увидели люди. " Это кости великанов, - говорили одни. " Это кости дракона", - говорили другие, ибо допотопные люди были исполинами, и их останки вызвали уважение у измельчавших потомков. " Мы нашли прах Адама", - неуверенно сказал мулла, и этим не пресек споров, так как никто не поверил, что первый человек был так груб и коренаст, и у него была изуродованная ударом кисть руки. Позже, когда люди не верили ни во что, один жадный еврей, отвез кости на мельницу, где их перетерли в костную муку и скормили её подрастающим, породистым псам, отчего у них окрепли спина и лапы, а кал стал черным, и твердым как камень, и они поскуливали, выдавливая его из себя.
А разросшееся, неспокойное и деятельное человечество, по следам патриарха все чаше и чаше обращалось к Смерти. Чудеса пустынной земли были уже познаны, речь людей стала так богата, что не хватало вещей для всех слов, и она насыщалась празднословием, по пути родив ложь и фантазии. Земля, к великому разочарованию оказалась шаром, похожим на корзину, и теперь кочевники возвращались, встречая заросшие травой могилы, и оставляя рядом с ними новые. " Нет такого чуда, что бы вернуть мертвых", - в горестной опустошенности, как-то разом поняли люди, все чаще обращая взгляд на монотонную, нелюбопытную Смерть. Так закончилась молодость Земли.
А она не брала даров, не смотрела по сторонам, и не понимала ни робости, ни надежды в лицах людей, обращавшихся к ней. А когда поняла что люди обращаются к ней с одними и теми же вопросами, то перестала замечать их, все больше и больше отдаваясь монотонному покою тупости. Нелюбопытная и угрюмая, она не замечала даже как менялись люди, особенно с той поры, когда стали идти дожди и в небе засияли радуги после потопа, смывшего большинство чудес Земли.
Со Смертью стали хитрить. Богатый глава рода приказал заколоть у своего ложа раба, когда Смерть придет за ним, и раб умер вторым, потому что был молод и крепок, и, теряя кровь из проколотого сердца, успел увидеть как стихла агония богача, и с последним выдохом изверг едкую желчь злорадства. Смерти подсовывали вместо себя головки лука, животных, любимых сыновей, статуи людей, сделанные так искусно, что только по их холодному дыханию можно было узнать подделку, и если бы Смерть имела хоть крупинку воображения она бы попала на крючок обмана, но она была слишком несообразительной, что бы отвлекаться на частности. В одном глиняном городке под пальмами, его царек который щеголял в грубых, медных доспехах и носил на себе столько золота, что иногда слеп от его сияния, отдал Смерти вместо себя своего брата-близнеца, одев его так же, и потом никто не мог понять какое тело должно лежать в царской могиле. А Смерть уходила от них, все еще продолжая видеть два раздражающих, ярких пятна медных и золотых бликов. Она почему то не любила Солнце, и избегала его, и ей больше нравился старый, допотопный мир, укутанный туманами, сырой и прохладный, чем-то похожий на погреб. Она не любила юг, это огромное царство Солнца.
Богу и его ангелам, все еще понукавшим людьми для своих неисповедимых замыслов, Смерть была интересна не больше кухонного ножа для повара, занятого приготовлением сложного блюда, и они оставляли человечество со Смертью лицом к лицу. И оно, как умело спасало себя от страха; вставляло рубины в глазницы черепов умерших, украшая Смерть, мумифицировало тела, содрогаясь от отвращения, воздвигало мавзолеи на могилах, надрывая народ непосильной работой, обманывало себя верой в воскресение, путаясь в хитросплетениях и бреднях религиозных доктрин, объявляло Смерть то мужчиной, то женщиной, и пыталось рисовать её неуловимый облик, верили в цепи перерождений, приносили ей в жертву части своих тел или пахнущие страхом и сырой кровью груды человеческих тел с татуировками номеров, приписывали её божественную мудрость и могущество, и смеялись ей в лицо на карнавалах, заканчивающихся пьяной рвотой и совокуплением, убивали себя, плакали, целуя руки врачей, - этих подмастерьев Смерти, верили шарлатанам и безумцам и самым последним законченным мерзавцам, намекавшим о Надежде. Но все было тщетно. Это существо с мудростью пустоты, не интересовалось ни человеком, ни миром, ни Богом, - она откуда-то знала о Боге, ни разу не подумав о нем, и единственным спасением от Смерти было уподобиться ей, но это и была сама Смерть.
А теперь придя в этот город Смерть, почувствовала себя неловко, и ей, вдруг, вспомнились далекие времена, когда мир был молодым и она не знала зачем она нужна. Вдоль мощеной дороги Смерть прошла под железнодорожным мостом, окунувшись в его прохладную тень, и так войдя в город, пошла по широкой улице, называвшейся Таштрактом. Был жаркий, послеполуденный час, город выглядел запустевшим и пустынным, и только воробьи, и индийские горлицы, бродившие по пыльной траве посматривали на неё черными глазами. Смерть шла по аллее карагачей, сводом сомкнувшей над её головой ветви, чувствуя как растет недоумение, которое в её голове не рождало мыслей. Слева, за невысоким кустарником с синими и красными листьями, по дороге проехал автомобиль, потом еще две машины, справа тянулись старые, четырехэтажные дома, до самых крыш заросшие виноградом.
Перед перекрестком она остановилась, и вдруг поняла, что смотрит вправо. Над домами, в жарком мареве возвышалась грузная гора с плоской вершиной, и Смерть узнала её, и вспомнила худого, жилистого Ноя, - единственного человека, с которым она провела рядом долгие дни в раскачивающемся, сыром мраке Ковчега.
Тяжелые валуны мыслей вздрогнули в ней, но не смогли пересилить веков покоя, и так, ничего не понимая, растерянно она шла вперед, уже увидев широкий перекресток, и парк за ним, и желтое здание старой больницы.
Тут подул ветер, тихий, собирающийся силами, но для Смерти он не принес облегчения от пустынной жары, а пахнул в лицо пустой жесткостью гор, ароматом степи и чистой пустыни, принес сгустившийся запах загорелой кожи всех этих людей, выживших здесь вопреки всему. В ветре зашептали разноязыкие голоса призраков, веками нежити моливших об этом часе, все их певучие слова, смолкавшие перед шумом листвы, который набирал силу с ветром, ветром, напоенного ароматами сырой земли и травы, ветром вымоленными всеми людьми и звучавшавшем как удары сердца всех людей, живших здесь и впитавших Солнце.
И Смерть уже видела ветер как Солнце - оно, своими лучами, блестя и переливаясь, сияло в воде арыка, в вывесках торговцев, в стеклах, и в синих стенах торговой будки, тонкими золотыми нитями лилось, между листвой, насыщая её сиянием.
Смерти показалось что это по сияющей дорожке Солнца прямо на неё идут трое мужчин, обнявших друг друга за плечи. С расстегнутыми на груди рубашками, в спортивных штанах, и шлепках на босу ногу, они бесшабашно шли навстречу Смерти, с тем особенным светлым и лихим выражением рожденных в самом сердце Азии.
Когда они подошли поближе, Андрей Толмачев, который шел посередине, громко сказал.