- Как же они меня достали. Будто глаз у них нет. Вот как я туда доберусь?
Я стоял посреди комнаты и смотрел на темное пятно, которое красовалось на фасаде и тихо негодуя, бурчал себе под нос. Все как всегда, леса убрали, окна вставили, а как мне теперь добраться до этого пятна никто даже не подумал.
Ставлю лестницу поближе к окну, хватаю на шпатель разведенный материал и пытаюсь дотянуться. Нефига не получается. Тогда перевожу центр тяжести за окно и уже почти повисаю в воздухе, страхуя себя одной рукой, вцепившись пальцами в оконную раму. Ну, вот еще капочку. В башке стучит, что нельзя этого делать, нельзя, но пальцы разжимаются и скользят по отполированной поверхности коробки окна, пока вторая рука со шпателем не достигает намеченной цели.
Я балансирую как циркач на манеже. Но вот, теперь можно и назад. Начинаю двигаться в обратном направлении, но тут чувствую чью - то руку на моем плече. Пришедший мне совершенно не знаком, да и одет как-то странно, совсем не по строительному, в черном сюртуке и такой же черной кипе на голове. Впрочем, плевать, лишь бы помог залезть обратно в комнату.
Но тот, вопреки моим ожиданиям, толкает меня наружу. Да и много ли мне сейчас нужно? Хватаясь за воздух и тщетно пытаясь удержаться я лечу вниз.
Я открываю глаза. Вокруг меня копошатся медики, что-то подсовывают, втыкают, подключают. Заметив, что я пришел в себя еще больше начинают суетиться, зовут кого-то. Этот кто-то подходит ко мне, оттягивает веки, светит, зачем то в глаза, дает распоряжения и уходит. Персонал быстро начинает выполнять распоряжения врача. Опять мне что-то вкалывают.
Но тут я замечаю, что во время этой палатной суеты, тут же в комнате стоит группа мужчин, которая казалось не связана с происходящим. Они все примерно одного возраста, без халатов и оттого сразу видно, как отличается одежда на них. Словно готовились они к костюмированному вечеру и выбирали себе прикид из разных эпох.
О господи! Среди них стоит мой отец. Конечно же это он. Этого быть не может. Ведь он уже умер. Так, где я? А может я того, дуба врезал? Нет, не похоже, слишком реально суетятся медики.
Впиваюсь глазами в отца, пытаясь понять, что со мной происходит и где я вообще нахожусь. Он выглядит как то странно. Нет, все нормально, но что-то все же не так. Голова работает скверно, да еще эти сестрички мельтишать, то и дело загораживая мне эту группу. Вытягиваю шею, насколько мне позволяет мое положение, но это не дает результата, а только приносит резкую боль во всем теле.
Но вот девушка отошла и я вновь смотрю на отца, а он на меня. И тут я догадался в чем дело. Отцу, который сейчас стоит передо мной лет 45, ну от силы 50. Тоесть столько, сколько сейчас мне. Да и остальные мужчины возле него сильно друг на друга похожи.
Вот из коридора к отцу подходит еще один. Ну, конечно же это он. Тот, кто вытолкнул меня. Я пытаюсь прокричать что-то, предупредить отца, чтобы он скрутил этого гада, но вместо этого у меня вырываются изо рта только слабые стоны. А этот подходит ко мне вплотную и, откинув край одеяла, присаживается на мою постель.
- Ну что, сообразил уже кто мы? Нет? А зря. Я думал ты более смышленый. Да ладно, ты не бойся, все с тобой будет нормально. Ты уж больно достал нас своими догадками и поисками. Да мы твоя родня. Все, до пятого колена. Ведь не раз пытался ты выяснить все про свою родню, просто замучил нас. Вот и решили мы тебе немного поведать о себе. А как это сделать, если не поместить тебя между жизнью и смертью. Так что не серчай, а слушай. Я, стало быть, первый. Ицхак меня зовут.
ПисАть - это как пИсать, нужно только тогда, когда уже не можешь. М. Жванецкий.
Ицхак
Бочки, бочки, бочки. Они занимали весь полуподвал, уже давно переоборудованный под мастерскую, и громоздились на улице, почти полностью перекрывая вход и закрывая доступ солнечным лучам, которые очень не часто проникали в помещение. Подвода должна была быть еще позавчера, но вот сегодняшний день уже перевалил за полдень, а ее все небыло.
- Если сегодня не приедет, завтра работать не будем.
В ответ работник только кивнул головой. Парень он был немногословный, прибыл в Одессу примерно месяц назад с того же местечка на границе с Польшей, откуда в свое время приехал в этот портовый город и Ицхак. Тяжелое тогда было время, не то, что сейчас. Вот приехал этот Барух и к нему, к Ицхаку, с приветом от дальней родни. И вот сразу на работу устроился. А он, Ицхак, к кому мог придти, кого он знал? Кому он был нужен в этом городе с женой и тремя дочерьми? Все сам, своим трудом, изворотливостью и Бо-ей помощью.
Действительно, ничего у него небыло кроме желания выжить в этом, еще тогда чужом городе, растянувшимся вдоль Черного моря. Хватался за любую работу, порой даже не замечал, когда день сменялся ночью, а обед являлся и завтраком и ужином. Домой вваливался еле волоча ноги и сразу падал на кровать. Ривка, порой садилась подле него, ласково гладила по лицу и тихонько плакала, видя как буквально теряет силы и превращается в ходячий скелет ее любимый супруг, всегда прежде отличавшийся статью и немалой силой.
Но пришло время и все изменилось. Поднакопив немного деньжат Ицхак, или как звали его тут по-городскому просто Изя, выкупил этот полуподвал под мастерскую и две комнатки наверху для семьи. И дело пошло. Бочки очень ходовой товар, а поскольку в портовом городе они часто грузились с товаром на суда и уходили безвозвратно, то требовалось их все больше и больше. Не гнушался Изя и мелкими заказами из магазинов, а потому как выполнял он работу качественно и в срок, то и люди к нему обращались часто и имели с ним дело с удовольствием. Часто, помимо гонорара, хозяева магазинов баловали его семью и продуктами, что не мало радовало супругу, которая была богиней на кухне, и если умела накормить семью буквально из ничего, то с появлением хороших продуктов устраивала чудесные обеды, не забывая угостить и соседей. А как иначе?
Ицхак заматерел. Хорошая еда, душевное спокойствие, и трудолюбие вновь вернули ему былую стать, мускулы налились силой, а глаза лукаво блестели. Вот так он тут начинал. А теперь что, теперь все просто. Вот прибыл паренек, никому не известный в чужой город и сразу к нему, к Ицхаку. А к кому же еще? Кто еще поможет, пусть и дальней, на седьмом киселе, но всеже родне, из далекого местечка? Кого еще так уважают и знают в их районе, как его, простого бондаря, прибывшего когда-то не от куда?
- Вот ты, Барух, работник хороший. Я рад, что взял тебя. Освоил ремесло быстро, а придет время и вовсе меня заменишь. Но помни, главное в нашей жизни не деньги и еда, а уважение к тебе людей. Всяко разно в жизни бывает, но если ты в работу душу вкладываешь и помнишь о людях, которым ее выполняешь, то и тебя никогда не забудут и в случае чего пропасть не дадут. Помни это.
Барух, как обычно молча выслушал хозяина и, кивнув, вновь приступил к работе. Но тут наверху послышалось пение. Молодой человек на секунду отложил инструмент и прислушался. Это пела Гитель, старшая дочь Баруха.
- Ишь выводит Гитка, бездельница, нет, чтобы матери помочь, - проворчал Ицках, с трудом скрывая улыбку на лице.
Но тут застучали колеса по брусчатке. Пришла подвода. Мужчины вышли на улицу и стали помогать грузить бочки. А из окна все также лилось чудесное пение.
Тем временем я стал немного привыкать к своему сегодняшнему положению, тем более что суета вокруг моей персоны намного спала. Последняя сестричка, протиснувшись сквозь моего собеседника к капельнице, тем самым нисколько не потревожив его, и нагнувшись, поправила иглу, где-то у меня под ключицей. Я ощутил приятный запах ее волос, разумеется, в другом положении я обязательно привлек бы ее к себе, чтобы убедиться, что вкус ее губ такой же соблазнительный, но сегодня мне не до этого. Убедившись, что у меня все в порядке, она поправила одеяло и еще раз взглянув на меня, как смотрят на тяжелобольных, девушка покинула палату. Все мое естество протестовало, я вовсе не собирался мириться с положением экспоната из музея. Еще пару часов назад опасно здоровый мужчина требовал хлеба и зрелищ, но совсем уже другой покорно лежал на кровати и ждал чуда или просто выздоровления.
Ицхак, спокойно дождавшись ухода медсестры, легко постучал мне по лбу и произнес:
- Хорош тебе отвлекаться. Не для того тебя сюда поместили, чтобы ты о бабах думал.
- А что другого способа со мной побеседовать было трудно найти? Я ж мог вообще того, навернуться.
- Не мог. Вон те, - он указал на оставшихся мужчин, - крепко тебя страховали. Да и нет с тобой ничего серьезного. Так, тряхнуло тебя чуток, чтобы привести в нужное состояние, в которое и мы доступ имеем. Считай, что ты под гипнозом.
- Ничего себя под гипнозом. Я ни ног ни рук не чувствую, - продолжал я возмущаться.
- Я ты бы хотел, чтобы на пуховых подушках восседать, а мы к тебе с поклонами по очереди подходили.
- Неужели ничего попроще не нашли.
- А простой путь это не для тестя. Я предлагал, чтобы во сне, но его разве переспоришь.
Это из группы выделился еще один мужчина, а так как по возрасту все были одинаковы, то я только из его слов понял, что это зять Ицхака - Барух.
- Ты, Барух, снова забываешь, что во сне мы временем ограничены, а тут нет.
- И хватит мне Барух говорить. Боря я давно. Просто Боря.
- Вот так. Имена свои поменяли. Веру забыли, - ворчал Ицхак. И уже обратившись ко мне добавил, - Ты то я слышал и вовсе не обрезанный. Позор какой!
- Ты его то чего винишь? Вон иди к отцу его сетуй.
- Да и какая разница для еврея обрезан он или нет? - коряво вставил я свои пять копеек.
- Какой же ты еврей? Не обрезан, в синагогу не ходишь, субботу не соблюдаешь. Не смеши меня. Тоже мне еврей. Слава Б-гу я до времени этого не дожил.
Он поднял и, уступив место подле меня своему зятю, отправился прямиком к моему отцу и начал что-то активно жестикулируя ему говорить.
Барух
- Вот ты, Борька, мужик правильный. Я тебя за это и уважаю и дела с тобой веду. Но вот одно плохо, водку пить не желаешь.
- Гриша, так выпили же уже.
- Да шо ты там выпил? Детей смешить. Давай еще по одной?
Борис отрицательно покачал головой и точно на отраву поглядел на налитый ему стакан. Григорий тяжело вздохнул и хлопнул залпом свою порцию и без паузы осушил стакан и своего компаньона.
Борису было искренне неудобно, но он, действительно не мог. С того самого злополучного дня, когда они открыли эту контору вблизи порта, новоиспеченные товарищи по бизнесу решили это дело отметить.
А нужно сказать, что путь в это контору для Баруха, а теперь для простоты общения Бориса был не простой. С самого начала тесно было ему в полуподвале своего будущего тестя на Костецкой улице. И хоть он и относился к работе старательно и заслужено получал похвальбу от Ицхака, а вскоре и вовсе породнился с ним, но умом он понимал, что способен на большее. Его раздражала эта тупая работа, постоянная зависимость от Менделя Крика, хозяина подводы с лошадьми, который доставлял бочки в порт, пьяницы и бузотера, хоть и отца будущего знаменитого городского налетчика Бени, который в то время был просто мальчишкой, как и многие другие еврейские мальчики с молдаванки, каким был и сын Баруха малолетний Давид.
И вот Барух решил во что бы то ни стало "выйти в люди". Решить это конечно легко, а вот сделать... Это конечно хорошо, когда у вашего папы есть куча золотых, от которых ему не холодно ни жарко и он может вам дать их в дело, да и еще в придачу кучу знакомых, которые памятуя добрые отношения с папашей, готовы вам протянуть руку. А если нет... А если вы голозадый еврей и кроме как на пожрать и хоть как то приодеть свою семью или в лучшем случае прибавить пару комнат на верхнем этаже у вас денег нет и не предвидеться? Кому вы тогда сдались? И не то что руку, а хороший пендель под зад, если вы не туда сунетесь, вам обеспечен.
И хоть потешалась над Барухам почти вся еврейская община, но он верил в чудо и что вы думаете, Б-г послал ему случай. Этот мужик, который правит всем наверху, тоже иногда любит шутить и посылает шанс не тем на кого итак сыплется золото, но и таким как Барух. Так он познакомил его с Гришей Голушко. А семья эта была ой не последней в городе. Папаша Григория заправлял многими делами в Одессе и был лично знаком с Генерал-губернатором. К тому же к счастью старик обладал хорошей памятью и когда Гриша попросил помощи у отца, чтобы наладить дело, тот таки да вспомнил мелкого поставщика тары для его товаром и дал Грише с Барухом свое добро.
И он не просчитался. Было у этого Гришки особое чутье на людей и деньги. Разумеется, почти все дело вел Боря, но своими редкими визитами в контору, пусть и не всегда в трезвом состоянии, Гриша словно приносил свежий проспиртованный воздух новых, иногда на первый взгляд бредовых идей, которые всегда приносили хорошие деньги.
Вот и настал день открытие новой конторы в самом престижном месте деловой Одессы. Отмечали шумно, пили много, Борис вовсе потерял голову и не отставал от своего товарища. Нашел с кем тягаться. Под утро, вдрызг пьяного, пропахшего дешевыми духами уличных женщин его доставили домой, на Костецкую. Тесть был в ужасе и быстро, пока не видели соседи, но разве такое утаишь от любопытных глаз, затащил его в дом. Все засуетились и только Гитель вела себя, как медсестра у постели тяжело больного. Ох, сколько мудрости было в голове это еще молодой женщины.
На утро весь квартал имел о чем говорить. Тесть по дороге домой из синагоги не знал куда деть глаза. И только Гитель была ко всему безучастна и как обычно порхала по дому, весело что-то напевая.
Барух еле пришел в себя. Нет, то что он открыл глаза и встал на ноги, еще значит, что он пришел в себя. Ни гнев тестя, ни шушуканье вокруг их дома, ни стыд перед молодой женой были ничто по сравнению с тем ужасом, который он ощущал по всем своем организме. Было это первый раз и последний. Конечно, он мог выпить пару рюмок, но после злополучного открытия конторы на этом все и заканчивалось, а вот их совместное дело с Гришей расширялось и процветало.
Вся улица при разговорах с посторонними приводила Баруха в пример и гордилась им. А когда семья решила перебраться в центр, в куда поле хороший дом на Решильевскую улицу, их вышли провожать десятки, а может и сотни человек.
Дом же на Костецкой решили не продавать, чтобы старик Барух мог всегда на недельку другую приехать в свой район, где он прожил не один год и ему было где переночевать, подышать воздухом молдаванки или сходить в местную синагогу, где его знал каждый.
- Барух, прекрати крутить свои червонцы. Это страшно действует мне на нервы, ты же знаешь.
- Хорошо, - спокойно ответил мой прапрадед на ворчание своего тестя, но перед тем как сунуть их обратно в карман жилетки, он показал мне два довольно потертых николаевских золотых червонца и сказал, - Это совсем не простые деньги, даже очень не простые. Когда то, когда мы с Гришей провели нашу первую сделку и заработали денег, он и я достали по десятке и положили их вместе в большую вазу. Теперь конечно я не знаю где чей червонец, да это и неважно, главное, что они до сих пор вместе. Однажды, когда Гриши не стало, я вынул их из вазы и всякий раз перед принятием важного решения или просто, когда хочется крепко подумать, я вынимаю их, прижимаю указательным и большим пальцами и начинаю тереть друг о дружку. В эти минуты мне кажется, что я все также с Гришей и мы перетираем что-то новенькое.
- Ой, а знаешь, - тут я замолчал, не зная как к нему обратится, но потом решился, - Дед, конечно же , ведь ты мой дед. Так вот теперь я понимаю откуда у меня эта привычка. Когда я думаю, я всегда снимаю часы и начинаю их теребить большим и указательными пальцами.
- Но это не совсем одно и тоже!
- Оставьте, Ицхак, всем очевидно, что это передалось мальчику от меня. Вам бы только поворчать.
- Глупости!
Он повернулся к остальным двум мужчинам, ожидая поддержки, но те пока предпочитали помалкивать.
- Что ж это ты не покрутил свои червонцы, когда с Костецкой переезжал? Или подвели они тебя?
- А что было ужасного в моем переезде?
- А то, что старшего своего профукал! Пока жили на молдаванке он учился прекрасно у меня в хедере.
- Так и после в гимназии очень хорошо учился. Математик был от него в восторге, а вспомните какие стихи парень писал.
- Вот и дописался, до революции.
- Так, кажется и до меня добрались, - тихо в полголоса произнес Давид и поднялся.
Даже сейчас в нем чувствовалась военная выправка, а взгляд был решительным и твердым.
Давид
Трудно себе представить, но Давид Борисович был очень застенчивым и легкомысленным юношей. Родители сетовали на это и переживали о том, как сложится его будущее. Не то что его младший брат Моня. У того, казалось, еще с младенчества все было расписано по пунктам. Если кубики, то они были выстроены строго в ряд, как на параде, если одежда, то либо она была аккуратно развешена в шкафчике, либо на стульчике возле кровати. Никто никогда не видел, чтобы хоть один носок беспризорно валялся у него на полу. Там же на стульчике, на нижней планочке.
А вот Давида, с его незаурядными способностями к математике и огромной любви к литературе, кидало все время из крайности в крайность. Казалось вековое противоречие между физиками и лириками воплотилось в этом одном человеке.
Но время все меняет. Нет не людей конечно, а их отношение и место в жизни. Может эпоха была такая или воздух монархической России остро требовал обновлений, но он, вместе с другими молодыми людьми, безжалостно начал раскачивать древние устои и вести себя, мягко говоря, неподобающе для мальчика из приличной еврейской семьи. Сначала все думали, что это просто юношеский максимализм и скоро все закончится, но когда Давид угодил за решетку все испугались не на шутку. Это же подумать, в такой семье мальчик вырос уголовником. И не просто бандитом, а каким- то социально-идеологическим субъектом, считающим что все живут не правильно, а он видите ли, со своими товарищами, такими же сопляками, научит их жить и еще покажет. И он им всем таки показал, и так показал, что мало не показалось. Но это чуть позже. А тогда были включены все связи, платились мыслимые и не мыслимые взятки и Давид был вытащен из тюрьмы и отправлен на фронт Первой Мировой.
Когда он вернулся с фронта, после ранения на его груди красовались два Георгиевских креста к огромной гордости его отца. Но не успели высохнуть слезы радости на лице у матери, как Давид исчез и вскоре был объявлен дезертиром. Но в это раз у властей руки оказались коротки и не они добрались до него, а он до них. Причем вернулся он в город с красным знаменем в руках, одетый в кожанку и должностью Чрезвычайного комиссара, со всеми полномочиями. Вот так то.
Он прибыл и начал учить всех жить правильно, не гнушаясь ни способами, ни средствами. У него, как и всех его товарищей небыло ничего. Ни национальности, они все были бойцами революции, и только. Ни семей, семьей их была партийная ячейка. Ни даже фамилий, потому что их фамилиями стали партийные клички. У них было только несгибаемая вера в светлое будущее, которое они пронесли через всю жизнь.
Нужно ли говорить, что семья не имела от него никаких поблажек. Более того, от всех требовалось быть во всем примером для окружающих. А что это значило в его понимании не трудно себе представить. И вот когда уже все собирали монатки, чтобы дать деру из города, он получил новое назначение и оставил всех в покое.
Прошло время и он снова вернулся в город. Вернулся с женой и двумя детьми, Маей и Мироном. Вернулся со своими заботами, тревогами и должностью военного прокурора, на которой и оставался до самой пенсии. Но вернуться в свою большую семью он уже не мог, да и не сильно переживал от этого. Все старались держаться от него подальше, так было спокойнее.
Наступило некоторое равновесие. Так и не уразумели эти люди, что жить так, как они живут нельзя, а вгонять их всех дубиной в новую, светлую, правильную жизнь ему надоело. Но свою он до самого конца прожил на высшей степени требовательности к себе и своим детям.
Чего только стоит оправдательное письмо его сына , после почти четырех лет фашистского концлагеря. Когда тот, пройдя все мыслимые проверки, вернулся домой с Красной Звездой на груди, а отец отказывался его видеть, потому что Сталин когда то сказал: " У меня нет пленных, а только предатели".
После выхода на пенсию ему была положена квартира, место под дачу в самом престижном курортном районе и еще многое. Так вот квартиру он разменял и отдал по одной комнате в коммуналке детям, от дачи отказался, по причине, что он не крестьянин и в земле ковыряться не должен и так далее. Как это не похоже на руководителей эпохи, которую мы знаем.
Но последний свой фокус он выкинул перед самой смертью, когда явился в Горком партии положив на стол секретарю свой парт билет со множеством нулями вначале номера и заявил, что просит исключить его из членов компартии потому что он уже стар и не может приносить ей пользу.
Дед поднялся и, опираясь на спинку кровати пошел к своему стулу. В палате воцарилась тишина. Потом он резко повернулся в сторону Ицхака и Баруха и прокричал:
- Ну чего вы на меня уставились!
- А никто на тебя даже не смотрел, сынок. В твою сторону при жизни мы даже повернуться боялись.
- Вы можете сколько угодно меня ненавидеть, но ведь неоспоримо, что то что мы сделали пошло всем на пользу.
- Например?
- Пожалуйста. При царе вы все евреи боялись даже слово сказать. Вам всю жизнь мерещились погромы и опасность, что вас в любой момент могут арестовать и просто выкинуть из страны.
- Конечно, - вступил тут Ицхак, - С вашим приходом этот страх передался всем жителям страны. Каждого могли схватить, уничтожить, а его семью отправить в ссылку. Ты прав, внучек, тут мы со всеми получили равенство.
- Только ненадо утрировать.
- Да что ты говоришь? А когда твой сын отнес в торгсин твои награды, георгиевские кресты и сменял их на конфеты, ты даже слово боялся сказать. Ведь это были царские медали. Только не говори, что они тебе не были дороги.
- Я просто пожалел его.
- Его или может себя? Ведь твой друг, с которым ты прошел подполье, фронт и с которым вы так рьяно устанавливали вашу власть, за подобную мелочь сел. А с тебя сняли генеральские погоны и понизили в должности за политическую близорукость. А причина то была пустяковая. Главное было ее правильно и кому нужно донести, а этих спецов у вас хватало.
- А антисемитизм? Мы ведь его искоренили.
- Не будем читать тебе лекцию, но вот сидит твой сын. Спроси его, по какой причине его вычистили из тренерского состава сборной, которую он создал. Мирон, чего сидишь? Вставай твоя очередь.
Мирон
Жизненный путь Мирона можно было проследить по его женщинам. Так уж сложилось, что каждый поворотный пункт его жизни был связан с очередным браком или с расторжением оного.
Все начиналось как никогда лучше в жизни молодого строителя коммунизма по заветам великой партии. Мальчик рос и мужал в разных местах своей социалистической родины. Так как отец был военным, то он переезжал из города в город, меняя не только военные городки но и школы. Разумеется, требовать особой успеваемости от него было трудно. Единственное, что было популярно в те годы и одинаково развивалось во всех концах страны - это был спорт. Вот в этом Мирон преуспевал как не многие. Причем, он акцентировал свое внимание не на одном виде, а как было принято в те годы, занимался всем сразу и помногу.
Это не могло не отразится на его здоровье и великолепной спортивной фигуре. И женщины это ценили. Ценили настолько, что однажды он, будучи восемнадцатилетнем юношей чуть не женился на женщине с ребенком, предварительно уведя ее у мужа. По тем временам такой поступок не очень приветствовался общественностью и его отец сильно забеспокоился. Наверное, впервые в жизни ему пришлось ПРОСИТЬ. Начальство поняло старого партийца снисходительно и перевели его из злополучного района в город Баку, подальше от женщины с ребенком.
Там Мирон поступил в институт физкультуры, имея уже в кармане диплом аналогичного техникума и его подготовку это было не трудно, хотя в те годы конкурс в этот ВУЗ был диким. А главное, к радости отца, он женился на милой девушке Ляли, которая не была еврейкой, но кого это уже тогда волновало. Национальностей в стране советов не существовало.
Вскоре у них родилась дочь, а еще через год началась война. Выпускники института, не проработав по специальности и дня, надели форму с кубиком в петлицах и отправились на фронт. Они были хорошими спортсменами, и кто выжил впоследствии стали прекрасными бойцами и командирами, но в начале войны их косило тысячами. Вот пришла в Баку похоронка и на Мирона. А он попал в плен. Немцы подобрали его раненого и контуженого и, не разбираясь на месте, впихнули в общий строй военнопленных. Это дало ему передышку и позволило уничтожить все документы, где можно было определить его еврейство. Оставлен был лишь один диплом, где было написано все на азербайджанском и русском. И стал он азербайджанцем Карагезовым.
Далее шли почти четыре года смертей и отчаянной борьбы за жизнь. И он выжил. Ему это удалось. Более того, он продолжил воевать и был представлен к нескольким боевым наградам.
Героя встречала вся семья, а особенно его жена Ляля, которая невзирая ни на что, продолжала его ждать все эти годы. Но вот тут произошло такое, что потом толком не мог объяснить ни он, ни понять никто другой. Ляля было немкой по национальности. Обычной немкой, которых на территории России было немало. Ну и что? Все так отвечали на это. А он не смог. После всех лет проведенных в концлагере, не смог жить с женщиной, которая его горячее любила, но была записана немкой.
И он ушел. Восстановил силы, начал работать. Вскоре опять женился и еще ребенок, теперь уже Сергей, а потом снова развод. На этот раз он не подошел матери жены, потому что он еврей. А тогда под руководством товарища Суслова партийные организации серьезно были призваны к чистке всех постов от граждан еврейской национальности. Кому нужен такой зять, если девочка рвется вверх по административной лестнице?
И снова он женился. Уже третий по счету. На этот раз его женой стала еврейка, думаю это случилось случайно, а может и нет, врядли Мирон сам это знал. И снова родился сын. Долгий, пусть не всегда счастливого брака, был оборван страшной болезнью жены. Он переживал эту потерю тяжело, но через год снова женился.
Его никто не осуждал, но в этой череде жен и детей уже трудно было разобраться. Он путал, кто из детей чем болел, где и когда учился и хотя он старался быть хорошим отцом, но как только расставался с очередной женой, то дети как бы сами собой забывались, а появлялись совсем другие и не всегда его, а просто живущие с его новой женой.
Кстати, четвертая жена не была последней, но какое это имело уже значение. Он был прекрасным педагогом. Его помнили и отзывались с огромным уважением через многие годы, даже после его ухода из жизни по его методикам продолжали работать его ученики. Но как- то он сказал одному из своих сыновей: " Я вижу что творится в стране. Может вам удастся все исправить. У нашего поколения ничего не получилось, но мы искренне старались".
Мой последний гость поднялся и отошел от моей постели. В палату вошла женщина в белом халате, осмотрела меня, измерила давление и тут вдруг неожиданно обратилась к четырем сидящим мужчинам:
- А вы тут чего расселись? Дайте мальчику отдохнуть. Пошли вон отсюда.
- Так вы их видите?
- Конечно. А ты думал, что только ты их видишь?
- Так вы не медсестра, вы с ними?
- Ну, сказать, что я не медсестра очень трудно. Я в свое время сорок лет проработала в больнице, но в одном ты совершенно прав, я действительно с ними, даже скорее за ними. Наше время вышло и им пора уходить. А ты поспи, тебе это необходимо.
Все поднялись и послушно покинули палату, не сказав больше ни слова, за ними вскоре вышла и женщина в белом халате. Я думал, что после всего услышанного мне не заснуть, но только я закрыл глаза, так сразу погрузился в глубокий сон.
Не знаю сколько я проспал, но когда открыл глаза, то увидел, что лежу на траве во дворе той самой виллы, где работал накануне. Окно третьего этажа было открыто и в метре от него темнело уже подсыхающее пятно, которое осталось после починки.
Я поднялся на ноги и пошевелил плечами, проверяя и прислушиваясь к своему телу. Слава Б-гу все в порядке. Значит не врал Ицхак, когда говорил, что все со мной будет хорошо.
Тут появился мой шеф, он глянул на окно и спросил:
- А как ты туда добрался? Я завтра хотел сюда специально большую лестницу вести.
- Ненужно никакой лестницы. Завтра я подкрашу и все будет готово.
Я пошел переодеваться. " Как добрался, как добрался? Я просто делал свою работу. Честно и добросовестно, насколько мог".
Я ехал домой и вспоминал все услышанное или пригрезившееся мне сегодня. Они прожили свою жизнь. Старались сделать ее лучше и для этого не жалели сил. Может не все было идеально, но они действительно старались, а это лучше, чем просто прозябать и сетовать на несправедливость. И за это у меня к ним огромная и искренняя, как сейчас говорят, УВАЖУХА.