Троллейбус конвульсивно дергается и подвывает, словно в истерике. "Это потому, что я сама реву", - думает Светка, растирая ладонями мокрое лицо. Город проплывает мимо в огромном окне заднего вида, городу скучно, в нем все заполонила поздняя осень. Люди привычно суетятся за спиной Светки, под командой водителя продвигаются по салону, берут на абордаж сиденья. И никто из них не подозревает, что где-то за немытым днем в окне притаилась предзимняя беда, от которой у Светки рвется на части душа. Грязь замерзла иероглифами спешки тысяч ног, и улицы просвечивают сиротливо до самого неба сквозь бездыханные миражи деревьев. А небо с каждым днем все ниже, словно его давят облачные подушки, чтобы скоро весь мир мог раствориться в сплошном снежном сне. В жизни людей все идет своим чередом, и никому нет дела до того, что Светка плачет в троллейбусе, тщетно торопя его навстречу беде - туда, где на другом конце мира ждет ее Алина.
Дневник, 15 ноября.
"... Усталые от суеты, седые от мороза стекла новенькой школы долго смотрят вслед каждому, кто ушел от них. Они не ждут обязательной благодарности, как те люди, что дежурят внутри от звонка до звонка каждого урока, ведь и благодарность , нужная им - дежурная. А окна тоскуют о незлой памяти , и растерянно моргают мне вслед вечерней сигнализацией, и я поспешно сворачиваю во двор, стыдясь, что не могу ответить на их ожидание ничем, кроме облегчения выпускницы. Но разлетелись и замерли в самых дальних уголках актового зала мои кленовые листья, а за желтым занавесом сцены до сих пор колышется без голосов и движений тот давний осенний бал. И веет нежным вихрем, вальсом грациозного жеста и кремово-серебристого платья. И если присмотреться, то серебристое - это цветы на ткани, целые букеты неподаренных мне цветов, с той первой осенней встречи с миром до грядущей когда-нибудь серебряной свадьбы со старостью и любовью.
А ты собираешь эти листья в единственный наяву букет ни для кого, июньская девочка с речным веяньем свежести длинных волос, с тонкоголосой болтовней и язвительными усмешками. Странная легкая девочка, ты задорно позируешь под придирчивым оком моего фотоаппарата, ты в школьном коридоре жалеешь вогнанные в зеленый картон стволы и ветви берез за то, что их заставили быть искусственными. Ты тихонько жалеешь и меня, шестнадцатилетнюю злючку, которая учит тебя не витать в облаках. Но ты не помнишь цвета моих глаз, хоть видишь меня рядом, за одной партой, каждый день. Наши миры никогда не пересекались. Ведь мне нравится оружие, на уроках военной подготовки я тайком глажу его любовно - за силу, а ты - лома ешь ногти и прищемляешь пальцы. А ладони у тебя выгибаются так неестественно-тонко, ты объясняла, они созданы природой для виолончели, чтобы скользить узкой лодочкой с лада на лад по грифу-реке. И я так никогда и не узнаю, что напел тебе в детстве этот инструмент с тембром человеческого голоса. Для меня жизнь чужих грез - пугающая тайна, которую надо разрушить. И много позже, в многолюдье теплого вечера у друзей ты единственный раз напомнишь мне: "Ты меня в школе ободрала, как липку, и бросила." И посмотришь с болью от вины, что напомнила. А я приму и понесу в себе другую вину - нелюбви.
Но свет без крыльев - не свет, и ночь без тайны - не ночь. Вечный поиск опоры наощупь, во тьме, по скользким ступеням подъездов в домах, где живут близкие люди. По тропкам среди новостроек, похожих в ночи на доисторических чудищ. Поиск ночной чашки кофе с сигаретой и глаз, распахнутых навстречу, чутко вбирающих и свет, и боль. Кухня-исповедальня, вечный обряд родства, дарованный юностью и неприкаянностью. В тех шершавых прокуренных откровениях на грани утра - другая, настоящая школа, что учит, как греть и беречь любые души на свете, если они - живые. И я, дикая, вернусь к тебе, нездешней. К душе навстречу, что не вспомнила о прошлом и не узнала будущего..."
Невидимая рука словно держит Светку за шею, направляет, подталкивает, подает, как по заказу, попутный транспорт . Из троллейбуса - на землю, и бегом, наперерез через старое заброшенное кладбище - к пятиэтажке Алины. Окошко часов торопит: "Быстрее, ты можешь опоздать!" А голос подруги застрял в ушах, ее внезапный звонок на работу выбил из привычной колеи, заставил спешить что есть сил, прокручивая в голове ее фразы из разговора:
- Я сейчас уезжаю. Куда угодно, сколько хватит денег.
- Мне было бы жалко не попрощаться с тобой.
- Ах, не надо, Свет! Я очень повзрослела за этот месяц...
Короткие гудки в трубке, мгновенное сознание непоправимо го, истерика.
- ... Эй, дай закурить!
Светка останавливается. У кладбищенской стены стоит калека на костылях. Его вдруг остро жаль.
- У меня нет сигарет. Если б были - дала бы , - добрым голосом говорит Светка.
- Как это ? - не понимает калека, но Светка уже бежит прочь от него к кладбищенской церквушке, и слышит в спину недоуменное: - Эй, так ты что, не парень?
" Пусть - парень", - думает Светка со злобой. - " И джинсы, и стрижка..." Сейчас она должна удержать Алину. Она, раз не смог ее парень. Раз в этом мире мужчина никогда не мог уберечь женщину от боли.
Дневник, 2 декабря.
" Мы ждали других. Ждали по-разному, в самой жаркой глубине души, где живет надежда на счастье. Мы так верили той горней пронзительной высоте, что хранила в себе предначертанной нашу судьбу, и куда не могли дотянуться даже мечты. Мы ждали доблести и силы, блеска на острие охраняющего меча. Мы ждали других мужчин.
Когда морозный вечер мягкими еловыми лапами укрывает мое окно за шторами тишины, комната начинает колдовать, властно возвращая меня в то давнее зимовье, в маленькую сторожку, затерянную в ночном зимнем просторе. Ты помнишь, мы вдвоем работали там зимой ночными сторожами на огромном комбинате. Днем там клубами валил пар, прямо из-под земли, превращая завод в гигантское адище, в брюхо чудовища с кишками труб и колб, утробным рокотом и ядовитым дыханием. Но кошмар дня кончался, и приходили мы, и слушали зимнюю мудрую тишину. И были свободны. И что мы знали о себе там, сторожа покоя, ведуньи -язычницы, у невидимого огня наших вдохновений певшие гимны, забытые людьми много жизней назад. Шубы , брошенные на пол для сна, становились шкурами зверей, чай в цивилизован ном термосе дичал и пах дурманом трав. А за окном, на месте привычного фонаря, разгорался и взвивался до небес костер белых искр. И нам казалось, там вот-вот воплотятся и сойдут на землю сужденные нам мужья, неся дары покоя-совершенства, спасение от плетей земной любви.
Но однажды ты рассказала мне о нем, человеке с жесткими чертами детского лица, с грубой, не находящей себе дела силой рук. Потомке уральских, демидовских времен и совладавших с тайною камня работ. Он был чужой тебе, спящей принцессе, что ожидала прекрасного демона. Под взглядом темных глаз дождя ты смотрела сны о нем в своих нежных сумерках. Ветер несбывше гося и теперь треплет полы-раскрылия его плаща, проносится над клавишами синей печалью бемолей. А демон пришел наяву так поздно, испорченным рок-н-ролльным красавцем, и не узнал тебя, должен был не узнать, повинуясь закону твоего ожидания не счастья, а боли. Ты говорила, кутаясь в золотистые ленты ночных лучей твоей первой со мной откровенности, стесняясь, теряясь от первого права на беззащитность. Говорила о другом, о том человеке, которого я для тебя боялась. Он вечерами маялся от безделья, шатаясь между скамейками на лектории парка, от компании к компании, от бутылки и бутылке. Среди мусора, окурков и матерщины там в клетке жила скука, стравливая людей в скандалы и драки. Ты назвала это место " лепрозорий", попав туда впервые, хотя прокаженной там была только ты . А он заразился любовью и жаждой света, а ты не знала, не умела лечить, ты жаловалась мне в бордовой темноте. А я с ужасом видела перед собой картину: он, в сером костюме-тройке и драных кроссовках ; белый пенный праздник нашей подруги - свадьба ; и рядом - его пьяная истерика, он орет и швыряет в тебя , нелюбящую, деньгами: " На, подавись! " - выдирая их из кармана так, что трескает штанина. Ты сидишь со мной рядом на лавочке и куришь, изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие. Его пытаются унять, он толкает кого-то, и вдруг - твой отчаянный крик: "Лучше меня ударь! " - и в ответ: " Н-на!!!" - ногой в лицо , и тебя опрокидывает с лавочки в пустые складские ящики за нашей спиной. А во мне кровавая пена ярости выхлестывается в рев, и он бежит куда-то прочь, и ненависть остается тихим воем бессилия и жалости, я обнимаю тебя, ты скулишь мне в плечо. И впервые в жизни становится так истошно ясно: в лицо бьют только без вины, и это закон. Бьют все время, каждую минуту, бьют родные и далекие, случайные и предначертанные. И главное в том, чтобы не ударить в ответ, чтобы принять в себя унижение и боль ради того, кто бьет. Потому что ты тогда - простила , а я - поняла..."
- Но ты хотя бы скажешь, что случилось?! - орет Светка в телефонную трубку.
-Свет, не кричи. У меня от него будет ребенок. -Что? Ты... шутишь?
-Нет. Серьезно.
-Но...
- Я уеду. И там буду рожать.
Светка еще никогда ни за кого не молилась, в минуты отчая ния прося небо о помощи только себе. Никогда. Только сегодня - за нее, до крика, до исступления. Как у алтаря - у величественного чистого безмолвия церкви и неба.
Дневник, 5 февраля.
" Это будет позже, много позже того давнего дня поиска, разлуки и встречи с тобой. Просто однажды случится дождливый и ветреный вечер, в который ты будешь одна добираться из гостей домой и пойдешь напрямик через заброшенное старое кладбище. Ты вдруг решишь переждать непогоду под навесом церковной паперти, но странная сила потянет тебя внутрь, в чуждое неведомое пространство, теплое , сладко пахнущее ладаном и тайнами. Ты войдешь под полутемные своды, неумело, украдкой крестясь, словно стыдясь этого нового жеста . Остановишься в уголочке, чтобы никто из старушек не обратил на тебя внимания, и будешь рассеянно вникать в смысл происходящего перед тобой неведомо го обряда. Очарованная церковным пением, ты перестанешь думать обо всем на свете, и словно вместе с мелодией улетишь туда, под самый купол, и душа твоя станет рассматривать золотые росписи на стенах, здороваясь с ликами, словно с родными , но давно забытыми людьми. И именно в этот момент хор грянет над тобой громко и грозно, низкими мужскими голосами: "Покаяние отверзи ми двери, Жизнодавче!" И все старухи вокруг вдруг рухнут на колени, истово касаясь лбами бетонного пола. Стоять останешься ты одна. Дико озираясь вокруг, словно брошенная с размаху об пол и вдребезги разбившаяся, ты внезапно с ужасом осознаешь свой горчайший грех, о котором не ведают люди вокруг, но знает Тот, о ком гремит хор. И ты будешь стоять перед Ним, пылая щеками, внезапно обличенная пламенем боли внутри, стоять убийцей неродившейся когда-то крохотной жизни. И через секунду ты, не выдержав, с воплем и ужасом бросишься вон из храма.
А потом, еще позже, мы забредем в эту церковь вдвоем, золотистым приветливым днем, и чинно поставим две свечки перед огромной иконой Богородицы. И постоим в недолгом молчании, думая и прося каждая о своем. И уже развернувшись, чтобы уйти, ты внезапно взглянешь на Пречистый лик с детской надеждой и тихонько скажешь мне: " Она ведь тоже женщина. Она простит..."
Сестра моя, теперь случилось многое, чего мы не могли бы и представить себе тогда. Ты выгнала мужа из дома, и теперь он в тюрьме, твои дети брошены, в доме блуд. Ты давно не отвечаешь на мои отчаянные письма , решив раз и навсегда жить только в свое удовольствие. Неужели и теперь ты все так же по-детски думаешь: "Она простит" ?...
Звонок в дверь. Еще, еще настойчивей. Может, не слышит? Светка нажимает ручку двери , буквально повисает на ней. Никого. Закрыто наглухо. Снова звонок, долгий, как жизнь.
Никого. Значит, уехала. Значит, опоздала.
Подъезд толкнул в спину грохнувшей дверью. Светка сомнамбулой побрела обратно к кладбищу.
Облезлая примогильная лавчонка словно предложила: садись! Светка послушалась. Почему-то вспомнила, что Линка любит здесь курить, подальше от соседских глаз.
Светка подняла голову. Бесцветное небо. Бесцветный день. А, кажется, было солнце. Над головой дерево со сплетенными белым серпантином ветвями покачивалось в тоске. Ей представилось, как по ночам огромный и безликий хозяин этого кладбища неспешно переходит от дерева к дереву, украшая их такой вот странной бахромой.
И снова, из последних сил - в парк, как по следу - по местам всегдашних Линкиных прогулок. Никого. Только ветхий ковер из листьев о чем-то тихо договаривается с землей. Уснувший, зачарованный мир. Тогда - туда, где полно людей и на донышке - надежды: вокзал! Может, она еще не успела купить билет?
Двухэтажный стеклянный муравейник. Народу полно. Но единственно нужного лица нет и здесь - ни в очередях возле касс, ни в самых дальних закутках зала ожидания. Пытаясь вырвать , воскресить Линку из потусторонней суеты, Светка идет к справочному - как к оракулу. Оракул вещает на весь муравейник о линкином имени и пропаже:" Вас ожидают..."
"... Порой мы внезапно теряем тех, кого не обретали, кто были даны нам от рождения, привычные и постоянные, как солнце в небе. И когда родные уходят навсегда, частица солнца гаснет. И в жизни становится меньше света. Когда ушла бабушка, я стала думать о ней гораздо чаще, она почему-то стала значить для меня гораздо больше, чем когда была жива. Наверное, за гробом человек, если сподобится, обретает неведомую здесь мудрость и силу.
Моя бабушка. Маленькая безвременная женщина. Не старушка, а именно женщина с пронзительно-голубыми глазами. Удивительная яркость их цвета не исчезла с годами, таких василь ковых глаз я больше никогда не видела. Слегка тронутые сединой черные волосы. В молодости она была замечательной красоты. Прожила трудную, бедовую жизнь, - жена офицера, мать трех дочерей...А так хотела сына ! Но ни один из сыновей не родился
Когда я думаю о бабушке, сестра моя неродная, подружка детства, я вспоминаю и о тебе . Вы похожи детскостью душ, вечные избало ванные девочки, не желающие страдать. Кто хочет страдания в этом мире? Но взрослые смиряются с ударами судеб, принимая их как божью волю, а дети закатывают истерики и убегают, желая спрятаться. Знаешь ли ты место, куда можно удрать от судьбы, сестра моя?
Я вспоминаю давний бабушкин сон, который она со страхом и недоумением рассказывала мне. Ей снилась длинная лестница вверх, по которой ей надо было взобраться во что бы то ни стало. И когда силы стали оставлять ее, она взмолилась: "Господи, у меня порок сердца, я не могу!" И тут же оказалась на странной поляне, посреди которой стояли фигуры в белом одеянии. Со всех сторон к ним приближалось множество людей, и они направляли - одних направо, а других налево. И когда подошел черед бабушки, ей ска зали:" Тебе - налево." Но она заплакала, по-детски прося неведо мую ей власть:" Господи, я направо хочу". Тогда одна из фигур приблизилась к ней. Это был седовласый старец с грозным лицом. " Иди сюда",- позвал он ее, плачущую, и подвел к какому-то глубокому рву. И бабушка вдруг с ужасом увидела в этой яме множество крошечных младенческих тел. " Ты сколько абортов делала?" - грозно спросил ее старик." А ну, ищи здесь своих!" Но бабушка плакала навзрыд:" Как же я могу их найти, Господи! Я же их никогда в жизни не видела..."
Когда я думаю о юности и о нас с тобой, сестра моя, еще незамужних, беззаботных и бездетных, я часто повторяю про себя твою короткую молитву, которую ты написала мне когда-то в письме. ГОСПОДИ, СПАСИ И ПОМИЛУЙ НАС ВСЕХ, ЗАБЛУДШИХ И ПАДШИХ!"
Долгий гудок телефонной трубки безнадежно нудит: ну зачем звонить-то? Но вечер приносит покой и желание попрощаться с потерянным, пусть даже так, нудью длинных гудков.
- Алло?
Выдох, восторженный, подтверждающий невозможное:
- Ты не уехала?!
- Я не нашла денег.
- Дура...
А после будет лоснящийся под дождем асфальт спортпло щадки, где мы встретимся. И твое возвращение из внешней тьмы, и прилипшие ко лбу жалкие пряди волос. Внимательно, в упор взгля нут на меня две больших темно-синих луны твоих глаз, и детский голос не сможет ничего сказать о страдании, только:
-Я больше не могла так мучиться, понимаешь?
А он, большой жестокий ребенок, не уберегший тебя , будет плакать у окошка абортария, как плачут не мужья, а потерявшиеся щенки.И ты грузом принесешь в себе из тьмы справедливую жестокость медсестры, показавшей тебе после всего крохотную окровавленную ручку. И та глянцевая ночная площадка станет нам на века немой "бабьей вытью". С той площадки ты невольно вступишь во плоти в свой ад. Выкуривая сигарету за сигаретой, ты еще не будешь знать о том, что избавиться от муки даже такой ценой все равно не удастся. Что позднее ты все-таки выйдешь за него замуж, чтобы родить ту жизнь, которую некогда убила. Что он будет пить запоями, унижать и мучить тебя нищетой, и пропадать неделями, чтобы ты помнила о своей беспомощности . И однажды летом на пляже дети будут просить тебя:" Мама, дай нам хлебушка",- а тебе не на что будет купить, и ты впервые в жизни попросишь милостыню у случайного мужика, делая вид, что забыла дома кошелек. Там, на той площадке, я впервые по-настоящему прощусь с тобой, не ведая о том.
Но жизнь, ради появления которой ты испытаешь все это, окажется светловолосой девочкой с серыми глазами и упертым характером своего папы. Сестра моя, ты помнишь это таинство, ты знаешь звон золотых звезд благовеста, ты знаешь, как в самом сердце осени рождается ребенок. Как сквозь кровавую муть дней и событий, болей и непониманий, в самое сердце мира снова приходит женщина. Янтарным днем в певучей Москве я услышу из твоего города
счастье твоего мужа: "Ты уже кума! Дочка у нас, Настенька!" И перестану бояться за тебя, как боялась с детских лет, с тех пор, как познакомилась с тобой. Я вдруг пойму, что пришла та сила, которая сможет уберечь тебя и сохранить, просто ради того, что ты решилась впустить ее в этот мир. Она захотела узнать солнце, вскинуть руки навстречу восходам и закатам, услышать могучие раскаты пробуждающейся под утро земли. Она пришла познать боли живого.
И так просторно и хорошо от пышного имени - Анастасия, его милостей, сказок, урожаев, наливных яблок и свадебных напевов. Муж отвез тебя в роддом и в тревоге возвращался домой, размышляя, права ли ты в своем ожидании сына. И когда проходил мимо помойки - как ты смеялась потом, что даже откровения посещают его в столь неподходящем месте, - он вдруг отчетливо услышал внутри себя, что родится дочь, и надо назвать ее Анастасией. "Воскресение" означает это имя, прощение греха. Помнишь, как в храме на Сретение, когда мы впервые привели туда двухлетнюю Настену, она, услышав песнопение о Пасхе, вдруг громко воскликнула:" Я воскресение!" Только вот прощение - кому, тебе или твоему мужу принесет эта папина дочка, любящая папу " к^епко-к^ епко", а тебя "чуть-чуть"? Что ответишь ты ей, подросшей, на вопрос, почему отец сидел в тюрьме, и где он теперь?
В вашем доме всегда льется теплый июньский дождь. Такой, как был в тот летний день, когда ты появилась на свет . И ничто не отнимет у твоей дочки радости прыгать под ним и рассматривать розоватые дрожащие капли на ладошках.