Аннотация: Работа, в которой собраны байки двух старинных знакомых, живущих в эпоху императоров Николая I и Александра II.
Ранним весенним утром, когда окрестности ещë спят беспробудным сном, на развязшей от ночного ливня дороге, утопая в размякшей грязи и глине, плелась повозка старого извозчика. Человек, составляющий компанию старику в столь отвратительную погоду, всë кутался в чëрный плащ, в некоторых местах затëртый до дыр, и тоскливо стонал из-за затекающих за шиворот крупных дождевых капель. Сейчас же, в рассветной мгле, дождь лишь туманной завесой устилал бескрайние дали, так и не собираясь заканчиваться. Однако, с каждым часом он становился всë мельче и мельче, перетекая в разряд противных, гнетущих своим однообразием, тех, что никогда, словно нарочно, быстро не заканчиваются. Такие дожди настоящими считаться не могут. Но все же, ясной такую погоду ни один человек тоже назвать не решится. Даже лучи восходящего солнца спутывались в сером массиве облаков и рассеивались еле заметным светом по царящей вокруг темноте.
- Эка за ночь развезло! Барин, вы бы сошли где, по ентой дороге ни один не поедет, доколь не усохнет. Глядишь через пару дней уляжется и двинете.
Слова, пусть и прозвучавшие тихо, на бескрайнем просторе разлились шепчащим эхом, заставив человека в плаще ещë сильнее поëжиться.
- Что ж, ссаживай, да только не здесь, хоть до постоялого двора подбрось. Нет радости в слякоти пешком ноги стаптывать.
- Я вас, тогда, до Зямлицева довезу, там и переждëте.
Его собеседник согласно кивнул и поудобнее устроился на своëм месте: путешествие по разбитой дороге являлось далеко не самым приятным в его непростой жизни. Вдруг живот мужчины свело страшными судорогами, заставив его до крови прикусить губу. Они возникли резко, неожиданно, впрочем, как и всегда: военное прошлое никогда не отпускает тех, кому не повезло оказаться в настоящих боевых действиях.
Мужчина ещё раз вспомнил ожесточëнный штурм Карса, в котором по своему несчастью побывал. После чего, успокоившись, он медленно выдохнул и вытер красные капельки замызганным рукавом.
Вскоре показались первые кособокие дома, словно сделанные на скорую руку. Эти жилища только смотрелись неказисто, а на деле без труда могли перестоять все самые новые Питерские здания, своими стенами защитив хозяев от холода и непогоды. Умел же русский мужик сделать на славу, это всем давно известно.
Из-за них выглядывал купол церквушки, золотисто сверкая в редких лучах солнца, что не были пойманы в туманные лапы. Спустя ещё несколько минут повозка, наконец, остановилась, и мужчина в плаще, Семёном Гаврииловичем Каштанским в народе именуемый, вылез из неё. Медленной, переваливающейся с ноги на ногу походкой, он направился в сторону типичного постоялого двора среднегубернского пошиба. Как и любой другой постоялый двор, этот включал в себя большую избу с узким крыльцом, где обычно сидели местные помещики, играя в карты, широкую площадку перед домом, где стояли несколько повозок и телег. К избе же была пристроена конюшня, где постояльцы могли переменить лошадей. Рядом находился хозяйский дом, несколько меньше гостевой избы, но более добротный и, конечно же, более чистый.
Внутри избы гостя встречал слуга, который за пятак помогал снять верхнюю одежду и развесить ее перед печью. Далее следовала широкая зала с закопчёнными окнами, где были расставлены столы и скрипучие стулья. Обычно, путники здесь обедали. Чаще всего подавали щи из кислой капусты, которые имели вкус скорее сена, свинину в сметане и хрене, различные кисели и компоты в липких стаканах, которые, судя по царапинам и сколам, валялись месяцами на кухонном полу.
В соседней комнате стояли кресла, и горел камин, около которого отогревались те, над кем сыграла злую шутку погода.
Второй же этаж сплошь занимали спальни. Различались они только количеством мебели и, конечно же, клопов, без которых ни одно такое заведение не обходилось. Количество мебели росло прямо пропорционально плате, количество же клопов - наоборот.
Всë той же неспешной походкой Семëн Гавриилович прошëл внутрь, оплатил ночлег в одной из самых средненьких комнат да спросил завтрак, который ему сразу подали. Еда позволила мужчине хоть немного приглушить невыносимую боль, которая новыми и новыми волнами раскатывалась по телу. Если вы, мой дорогой читатель, представили себе помещика тридцати двух лет от роду, страдающего некоторым недугом, то вы как нельзя близки к истине. Глаза его сухие, но колкие, не могли долго смотреть в одну точку, словно ища опоры в окружающих вещах. Чëрный походный плащ, повидавший виды, скрывал под собой тонкое, но жилистое тело, закалëнное и тут же подорванное прошедшей войной. Несколько бледный цвет лица говорил о том, что в последнее время человек плохо спал или находился в постоянном стрессе. Контраст ему создавал сделанный по офицерскому подобию новëхонький ярко-красный шарф, который Семëн Гавриилович старался запихнуть как можно глубже в одежду, не оголив при этом шеи.
Но вернëмся к постоялому двору, в котором заканчивал раннюю трапезу помещик Каштанский.
Посчитав, что после утренней промозглости и сырости, камин как нельзя предпочтительнее для больного тела, он расположился на одном из скрипучих кресел, блаженно прикрыв глаза от ощущения тепла. Спустя несколько минут, сквозь накатившую дремоту он услышал скрип массивной входной двери и открыл глаза, с интересом разглядывая нового постояльца. В залу, постукивая тростью, вошел путник, который, судя по состоянию плаща, промок до последней нитки. Подошедший слуга помог ему снять верхнюю одежду и тут же развесил ее перед печкой.
Вошедший человек был одет в темный костюм, контрастом к которому служила белая рубашка. Из оттопыренного кармана пиджака поблескивал секундомер, а на цепочке, свешивающейся с худой шеи путника, висела деревянная слуховая трубка, что вскоре была убрана в другой карман.
Судя по облику, ему можно было дать лет тридцать пять. Хмурое и бледное лицо, глаза, привыкшие, судя по всему, к частому недосыпу, выражали довольно суровый и замкнутый характер. К тому же, путник слегка сутулился. По видимому, причиной этому послужил высокий рост, требовавший постоянных наклонов перед притолоками.
Из всех этих обстоятельств Каштанский сделал вывод, что вошедший являлся врачом, скорее всего, земским. Его догадку сразу же подтвердила чисто докторская аккуратность, с которой человек поправил очки на носу, отряхнул свои брюки от брызг, причесал темную бородку и короткие волосы. Потом, чихнув в белый выглаженный платок, врач подошел к камину, пододвинул кресло поближе и уселся, подставив ноги к самому огню. И с первой секунды показалось Каштанскому, что есть в этом усталом человеке что-то смутно знакомое, столь далëкое и важное, но отчаянно прогоняемое подальше. Словно услышав это, боль сделала новый толчок по телу и Семëн Гавриилович вновь скрючился, прикусив губу.
- Позвольте узнать, что болит?
Разумеется, болезненная гримаса помещика не осталось незамеченной от присевшего рядом врача, который тут же вцепился глазами в мужчину.
- Живот у меня прихватывает в такую погоду, хоть плачь, хоть смейся. До немоготы, так бы и бегал, коли б встать мог. Вот отвоевал же своë, да живу, больной с геройства.
- В Крымскую?
- В неë самую. Карс брал.
Глаза врача блеснули, словно вспомнилось ему что-то важное.
- Я тогда совсем ещë юнцом с эполетами порутчика, по пятому числу, во втором штурмовом... так бы и забыть, да сердце опять кровью обливается, как вспомнишь, сколько людей хороших полегло.
- Я тогда служил хирургом на Крымском гарнизоне. Содрогаюсь, когда вспоминаю, скольких бойцов взятие Карса оставило калеками.
- Уж не Святослав ли вы Львович Бессольцев? - воскликнул мужчина, на секунду забыв о боли. Врач медленно кивнул, и достал из внутреннего кармана пиджака кожаную записную книжечку, молча пролистал еë где-то до середины, и вдруг ответил:
- Каштанский Семëн Гавриилович, пулевое ранение в область левого подреберья, разрыв мягких тканей брюшины, селезенка и диафрагма не задета. Разрез глубокий, пуля извлечена, находилась в нескольких миллиметрах от селезёнки. Кровотечение обильное, но не опасное. Рана зашита непрерывным швом, заражение маловероятно. Да-с, занятный случай вышел. Я тогда пожалел Вас и применил последние капли драгоценного эфира. Очень приятно снова видеть старого знакомого, Семëн Гавриилович, - сказал Святослав Львович и помолчал минуту, наблюдая, как его собеседник собирается с мыслями, а затем продолжил:
- Не надо слов благодарности, их я давно получил. Самое большее для меня, видеть, что труды не прошли даром, и я хоть сколько помог людям в том несчастье. Помнится, были случаи и хуже. Как вы должны знать, в Крыму наши войска оказались в 1853 году. Я в то время еще совсем недавно получил диплом лекаря и работал в Петербурге, набираясь опыта у многих известных хирургов и посещая анатомические театры.
Конечно, когда отец - император Николай обратился к нам с призывом выйти на поле боев и применить наше искусство, спасая жизни солдат, я сразу же записался добровольцем. Именно так простой лекарь стал в одно мгновение полевым хирургом.
Через пару дней с полком генерала N, к которому я был приписан, мы были отправлены из Петербурга в Севастополь, где тогда находился со своим войском вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов, царство ему небесное, великому человеку. В условиях осадного положения всем приходилось совсем несладко. Частенько не хватало инструментария. Эфира, конечно, не было совсем. Довольно часто приходилось проводить ампутации, дав стакан спирта несчастному солдату, которого только и оставалось, что держать двум-трем дюжим санитарам, которые повсюду следовали за мной, отчасти ещë и потому, что в городе случались убийства. Люди, сошедшие с ума от голода, становились каннибалами. Да уж, тяжёлые были времена. - Мужчина грустно выдохнул, прогнав подальше страшные воспоминания, - До сих пор я не могу забыть операцию, проведенную в воронке около крепостной стены. Во время осады французами от нее оторвалась огромная глыба, придавившая одного молодого юнкера. До сих пор удивляюсь, как он выжил. Солдат был покалечен в такой степени, что его нельзя было переносить в более безопасное место. Я решил оперировать на месте, подстелив под две раздробленные в кашу ноги белое полотно. Наркоза, конечно, я не держал, поэтому один из моих санитаров насильно влил в рот больного стакан спирту.
- Держите его, ребятки, да покрепче. Терпи, малый, терпи, - сказал я тогда, разрывая материю в том месте, где решил резать. Облив спиртом кожу чуть повыше его колена и скальпелем распоров мышцы, я обнажил бедренную кость. Солдат, держащий во рту монету, выл от боли и рыдал, но старался терпеть. В то время я уже начал пилить костную ткань.
Покончив с первой ногой, (один из моих помощников в это время ремнем перевязал сосуды выше раны, а мною был укутан ватой и перебинтован разрез) я приступил к ампутации второй конечности. В то время все были уверены, что пациент, скорее всего, не выживет от болевого шока.
Когда же операция закончилась, я, наконец, посмотрел на несчастного. Он был очень бледен и лежал в беспамятстве. Пульса практически не ощущалось.
- Быстро тащите его в госпиталь, - еле выдавил я санитарам, вытирая руки от крови. Усталость, которая сковывала тело, была неимоверно сильна, но мне удалось найти силы, чтобы пройти по городу. Через час мы были в госпитале, где мною было применено все свое искусство, дабы спасти молодого юнкера.
- Так он выжил? - поинтересовался Семён Гавриилович, от нетерпения перебив рассказчика.
- Выжил, еще как выжил. Через несколько лет я встретил его в Петербурге, где сей юнкер, узнав меня, бросился мне на шею. Пусть и на протезах, но этот молодой человек смог догнать меня, чтобы горячо отблагодарить. Вспоминая этот случай, в который раз понимаю, что солдат русский уникален в своей живучести, отважности и силе духа.
- Да, полна наша земля историями чудными. Как вы смотрите на то, чтобы скоротать утречко в байках? Как понимаю, застряли мы с вами в этом худом месте не на один день. - Семëн Гавриилович словно приободрился, почуяв новые рассказы, до которых он всегда испытывал охоту. По своей природе сей помещик любил всë новое, неизвестное, - Куда ж вы путь держали?
- Направили меня в другую губернию, только собрался добираться, а тут в паре часов от выезда такая оказия. А до рассказов, что же, я охоч не меньше вашего, да сам не один знаю, так что вы начинайте, а я поддержу...
- Ну-с, - Снова перебил Семëн Гавриилович своего собеседника, - есть у меня одна прелюбопытнейшая история. Уверен, вы знакомы с хотя бы парочкой таких людей, что из носового платка и бруса могут дворец построить, а из котла щей всю Россию накормить. С золотыми руками. Так вот, до войны, знаете, я пребывал в своëм имении, - пояснил Семëн Гавриилович, заметив интерес в глазах врача, - Ну-ну, все самое обычное. Пятьдесят душ, скот да поля. Так вот, годы у нас тогда выдались не слишком урожайные - так, что вроде бы и не мало всего выросло, а как соберëшь, то уже и не много. Я, по доброте душевной, в предвоенный год дал мужику льгот - не взымал излишки, которых, в общем-то, и не нашлось, да и вообще взял меньше, чем всегда. А по соседству жил давеча со мной батька Пëтр Дмитииевич Роклюев. Именно батька, не удивляйтесь, всех звал "Батенька!" и сам того в ответ требовал. Бывало, даже конфузы происходили - приехал к нам с поклоном поп, а он ему "Батенька, а мы вас ждали!". Но ничего, к этой странности все мало-помалу привыкли, только второе всë никак объяснить не могли. И я недоумевал - как этот сухонький, сморщенный, словно изюм, мужичонок, со своими вечно отказывающими по недугу руками, мог чинить и поправлять всë без исключения. Уж со знакомыми чего-только мы к нему не перетаскали: и устройства всякие, в чьих только названиях язык сломишь, и шкатулки музыкальные - всë за пару дней вновь работало лучше нового. Одним словом - словно водились у него помощники, да не люди, а бесы или ещë чего пострашнее.
Так все боялись, крестились, но носили поломанные вещи к нему. К кому же ещё? За версту не найдёшь лучше мастера! Так вот, Батька по дружбе и цене мелкой всë исправно в порядок приводил. Я уж даже свою лавчонку всякой ерундовой мелочевки открыл. Находил всяческие безделушки поломанные, скупал за бесценок, нëс ему, а потом целое на продажу. Неплохо торговля шла, честно признаю, и прибыли много, и затрат сил это не требовало, потому как самому нравилось. Бывало, сядешь, заведëшь механизм и смотришь, как птички по древку тюкают, аль музыку слушаешь.
Самому, помню, от интереса разбирать приходилось. Вечером садился и давай по винтику, по детальке снимать. А они все друг на друга не похожие - смотришь вплотную под линзой, ну точно маленький человечек! Один такой, другой эдакий, третий на первых двух не похож. Их по столу потом разложишь, каждого на своë место, почистишь, полюбуешься и давай обратно всех по своим местам расставлять. И ведь, что удивительно, у каждой самой мало-мальской детальки применение имелось! Вот и в жизни, точно, у каждого своя судьба и работа. Но, что-то я отвлëкся.
Впрочем, по лицу Святослава Львовича не пробежало и тени неудовольства. Разве что мелькнула тень, но сразу пропала, в предчувствии дальнейших событий.
- Так вот, однажды, пребывая в гостях у одного своего товарища, я совершенно случайно наткнулся взглядом на музыкальную шкатулку. И, будь она обычная, так прошëл бы мимо, но эта сразу глаза на себя притянула. Я даже встал, рассмотреть получше.
- Нравится вам, Семëн Гавриилович? Это старая уж вещица, лежит - пылится. Давно поломана. У вас же вроде руки золотые, если хотите, отдам, почините.
Конечно, о руках золотых я умолчал, но шкатулку принял. Как вернулся назад - так день с рабочего места не вылезал. Поначалу любовался - необычная вещица только привлекательнее стала в тусклом свете свечей. Многоярусная, резная, белой дорогой краской с позолотой отделанная. Один ярус поднимешь - первая мелодия играет, и сцена одна происходит: выезжают птички, взъерошенные, недовольные, начинают первую трель. Второй ярус поднимешь - всë уж совсем по другому становится, только одна птаха выезжает и песенку грустную заводит. А вот последний ярус, как бы я не бился, всë никак не хотел показать, что же скрыто в необычном предмете. Это ещë сильнее меня подстегнуло. По детальке я первый ярус снял, начал второй, но вскоре встал - донышко заклинило, не снималось, как бы не бился. Под натугой гнулось и пружинило слегка, но со своего законного места никак не выходило. Копался я с ним до раннего утра, весь перемазался, устал, освирепел от неудач. Как солнце в окна пробилось, встал злющий, бросил гневный взгляд на предмет окаянный и пошëл спать - голова уже совсем не слушалась и веки чугунным занавесом опускались.
Отоспался - вечером собрал всë как было и отправился к батьке Роклюеву. Тот как всегда был чем-то занят, но услыхав, кто пожаловал, быстро выбежал на своих ножках-костылях, сухих как камыш, в улыбке расплылся и начал:
- Здравствуй, батенька Семëн Гавриилович, с чем нынче пожаловал? Что интересного принëс? Чем друга своего потешишь, чем порадуешь? Верится мне сегодня занимательное дело получится!
Этой фразой он уже привычно разговор заводил, и ответ мой тоже знал.
- Здравствуйте, батенька Пëтр Дмитриевич, с вещицей пожаловал. Интересной-диковинной. Дело ждëт презанимательное, а коль всë получится, так и награда хорошая.
- Давеча ездил к приятелю своему старому, человеку, коллекционные вещи любящему. По дружбе нашей отдал золото в руки мне, правда, поломанное. Посмотрите?
- Отчего ж не взглянуть, батенька? Пойдëмте в мастерскую, рассмотрим-с.
Он тотчас дëрнулся и зашагал резво по направлению к дому. Отказываться я причин не видел - за ним направился.
Представляете, то над чем я всю ночь и вечер бился, за три нажима открыл! Первую птичку повернул, на фасад нажал, донышко вогнул и, подцепив, снял. Как снял, так и охнул - открылся ярус третий, да, боже мой, не простой! Тайный оказался. Под ним, за закладкой из мягкой ткани, тайник спрятался, но и тот батька Роклюев за секунды нашëл и открыл. Я и заметить не успел - тюк молоточком и снимает ярус. А под ним, в механизме старом, но работающем, камень драгоценный и приписка: "Лучшему мастеру от батьки Роклюева Д.А."
Удивились мы тогда сильно - вот как сын отца превзошел в пол плевка, эвон как судьба распорядилась с человеком талантливым. Как не сопротивлялся Пëтр Дмитриевич, вручил я ему камень этот, не приняв никаких возражений. Награда должна доставаться герою, а не неумехе-дельцу везучему. Она сама руки золотые найдëт. Вот такая вот история.
Святослав Львович головой покивал одобрительно и поддержал:
- Помнится мне, случай, несколько похожий на ваш, случился и со мной.
В году 1855 (еще до взятия Карса) пришлось мне быть открепленным от полка генерала Трубицкого, с которым я, кстати, был в большой дружбе. Послали меня в небольшую крепость P, где существовала острая нехватка хирурга.
В крепости той стоял небольшой полк под руководством полковника Буйнова...Ох и негодяй же он был, к слову сказать, полковник этот. Прожорлив, вечно пьян и картежник. Помучились мы с ним, ох и помучились.
Встретили меня в крепости довольно гостеприимно. Солдаты были, несмотря на развязность командира, большие молодцы. Всегда помогали мне, приносили чистую воду, добывали материю для повязок. Да и я для них расстарался, мало кто при мне болел.
Так вот, продолжу. Был в полку том человек замечательный, походный повар Разумовский. Он, как потом выяснилось, был из откупившихся, пошел добровольцем. Я с ним сразу нашел общий язык, так как, хоть и поваром был этот человек, но начитанный... Излагал, как Гомер. Внешностью обладал располагающей: лысоватый, полный, среднего роста, постоянно улыбался всем. Всегда был одет в чистый белый выглаженный халат. Очень уж любил порядок.
Сей достойный человек, как мне казалось, мог приготовить вкуснейшее кушанье из чего угодно. При нем ни один солдат не оставался голодным, еды хватало всем, хоть и было в обрез продовольствия. Море разливанное готовил он супов, каш различных, удавалось ему достать сухих яблок на компот. Не повар, а клад для полка.
Но наступил голод в нашей крепости, ибо враг взял ее в кольцо. Мы, конечно же, на осаду не поддались, поэтому нас решили брать измором, голодом заморить. Но повар наш не унывал, старался готовить траву разную, остатки крупы и мяса использовал. Однако, пришло время, когда пришлось ему использовать в пищу бедных наших лошадей... Что поделаешь, пришлось жертвовать последним, не сдаваться же врагу.
Месяц длилась осада, лошадей мы всех съели. К нам на подмогу спешил полк генерала Васильева, которого удалось вызвать гонцу, чудом проскочившему через вражеский лагерь. Но войско могло придти только через неделю.
Полковник наш, к слову говоря, имел коня, такого же негодяя, как и он сам. Очень избалованный, ел только овес, пару бойцов лягнул на смерть, брыкался постоянно. Несколько раз посягнул он на солдатский обед, опрокинув, словно специально, котел.
Лошади все съедены. Трава вся съедена. Все, что можно, съедено. Бойцы голодают. Полковник, конечно, плевал на нас, последнее зерно отдал коню. И стоит этот конь последнюю неделю, да морду воротит от сена. Ему, барину, овес подавай.
Буйнов, конечно же, все наши намеки не замечал. Так бы и сдали от голода крепость, если бы не наш повар.
Однажды был день, когда наш полковник, проигравшись в карты еврею одному (и в осаду ведь продолжал играть), напился в усмерть и уснул на навозной куче, лицом в... Ну, вы поняли. Его, конечно, никто не трогал, самое ведь место.
Вижу я, что повар наш что-то смекнул. Подойдя ко мне, он сказал мне следующее:
- Святослав Львович, как вы смотрите на то, чтобы мясом накормить бойцов?
- Как врач, я совсем не против этого. Но, милейший, откуда вы возьмёте мясо, ведь в крепости нет ни крошки?
- О, об этом я позабочусь. Но мне нужны ремни всех наших бойцов и торжественная их клятва молчать. Тогда я пообещаю им такой обед, что сам царь, ей богу, не отказался бы от него.
Что ж, попытка - не пытка. Каждый солдат наш и сам я отдали по кожаному ремню нашему мудрому повару. Тот спрятал их под развалины одной из старых бань. Потом, взяв с каждого из нас клятву о молчании, Разумовский, взяв в одну руку большой нож, прокрался в конюшню, откуда вскоре раздался лошадиный вскрик.
Бойцы, смекнув, в чем дело, бросились помогать повару с мясом. Я тоже оказал содействие, ведь мы должны были справиться за ночь, пока спит полковник.
Отменное лошадиное мясо пошло на жаркое, кости были сварены в приличный бульон. Останки же коня были в спешке захоронены, дабы полковник ничего не пронюхал, ведь он должен был думать, что обед наш приготовлен из солдатских ремней.
Да, ну и славный вышел тогда ужин, так вкусно, признаюсь, никогда нам есть не приходилось. Разумовский постарался не славу, к утру все были сыты и крепко спали, лишь только я и повар, сидя у костра, о чем-то тихо беседовали, прихлебывая чай с мятой.
К рассвету навозная куча зашевелилась. Оттуда вылез потрепанный полковник который, охая и держась за голову, подошёл к костру где, раздув свои широкие ноздри, наслаждаясь ароматом, пожелал доброго утра.
-Горячий бульон - вот лучшее лекарство, - ответил я. Разумовский в это время уже налил миску бульона, которую протянул полковнику. Буйнов в один миг опустошил ее и, причмокнув, попросил добавки.
- Савелий, вот ты человек, а не волшебник. Но скажи мне, Христа ради, из чего ты приготовил этот бульон? Ведь в крепости нет ни куска мяса, - спросил офицер.
- А это, ваше высокоблагородие, вареные ремни Ваших солдат. Они так проголодались, что попросили меня приготовить их, ведь не помирать же с голоду, - ответил повар, незаметно ухмыльнувшись.
Полковник, словно не веря, подошел к одному юнкеру, дремавшему на завалинке, и внимательно осмотрел его с ног до головы. Потом он нашел прапорщика, спящего на расстеленной у дровницы шинели. Он также был без ремня.
- А вы еще, Ваша милость, жаркого отведайте из ремешков, - предложил повар, накладывая в миску куски конины. Полковник, выпучив от удивления глаза, набросился на еду.
- Ох, хорошо, - протянул он, когда уже все было съедено, - Знаешь что, Савелий. Я, если с осады выйдем, награжу тебя, щедро награжу. Ремнями накормил солдат, да так вкусно.
- Мой долг, вашество. Меня, когда крепостным был, отец-барин всегда нахваливал. Не желаете ли чаю?
- Нет, я, пожалуй, пойду моего Шалого проведаю, - ответил полковник и отправился в конюшню. Через несколько минут оттуда раздался страшный вопль.
- Где мой конь, черт бы вас всех побрал! - орал Буйнов, выскочив из конюшни. - Где он?
- Михаил Сергеевич, вы же его вчера изволили Амосу проиграть, - ответил я.
-Как? Я проиграл этой жидовской прощелыге моего дорогого Шалого?! Да я сгною его вместе с его жидовкой! - вскричал полковник и решительным шагом отправился к дому еврея.
Мы не боялись, что еврей нас выдаст. Мы подговорили его, правда, не за просто так. Разумовский отдал ему шкуру коня и подковы. Предлагали голову на холодец, да оказалось, что не едят евреи конину.
Из небольшого домика Амоса раздались громкие крики и брань полковника, которые не стихали минут двадцать. Однако, Буйнова мы увидели только через час. Пьяный, как ямщик, он разлегся на куче сора около конюшни и там захрапел.
Через пару минут еврейчик, который представлял собой маленького сухонького человека, предстал перед нами.
- Страшен господин полковник в гневе, надо было золотом брать у вас, Савелий Ильич. Одного самогону еще на сколько рублев ушло - сказал Амос, содрогнувшись.
- Ты что ему сказал-то? - спросил повар.
- О, я ответил полковнику, что коня его я продал одному французскому офицеру, который по всем качествам оценил мощь русских лошадей.
- Хитро, - ответил я, зевнув.
Еда готова, солдаты были в хорошем настроении. Я позволил себе пару часов вздремнуть. Полковник, конечно, вечером ещё прокричал, но жаркое из его собственного коня утешило Буйнова.
Через день подошло войско Васильева, взявшее французов в кольцо. В считанные часы блокада крепости была снята, и мы, наконец, вновь вернулись к относительно спокойной жизни.
- А что полковник? Обещание сдержал? - спросил Семён Гавриилович.
-Да, на этот раз он его сдержал, мы даже потом немного жалели его коня. Буйнов выхлопотал Разумовскому медаль "За доблестный труд", что дало ему 14 гражданский класс, и сколько-то подарил золота.
Вспоминая об этом случае, в очередной раз убеждаюсь, как хитер и умен русский мужик. Вот так наш повар спас войско от голодной смерти, не побоялся гнева офицера. Замечательный человек.