|
|
||
ЛАСТОЧКА Пруд был из тех, в которых в последние времена не принято купаться. Он донельзя был загрязнён городскими нечистотами, пластиковыми бутылками, клочками бумаги и прочей дрянью, остающейся после отдыхающих. Да и неприятно пахнущая ряска на берегах пруда отпугивала желающих окунуться. Сам же парк выглядел неплохо: разнообразные деревья, густые кустарники, аттракционы, торговые точки, множество ухоженных клумб. Весь парк вдоль и поперёк был густо обставлен ярко раскрашенными лавочками, специальными площадками для отдыха и для развлечения отдыхающих. Многие из них были с детьми. Трава в парке была шелковиста, по ней было приятно пройтись босиком, газоны в парке аккуратно подстрижены, а бессчётные дорожки присыпаны золотистым песком. Я сидел на берегу пруда, без всякой цели глядя на его поверхность. На расстеленной передо мной газете стояла чекушка водки и разложена была нехитрая закуска: кусок сала, кусок хлеба и солёный огурец. Вода в пруду была мутного зелёного цвета. Местами её обезображивали ещё и играющие на солнце всеми цветами радуги разнокалиберные мазутные и бензинные островки. Они лениво перемещались вслед за лёгкими волнами, создаваемыми порывами беспокойного майского ветра. Время для настоящего пляжного сезона ещё не наступило. Для этого пруда тем более. Хотя, я почти уверен: в жару наверняка найдутся смельчаки, опробующие и эти не совсем пригодные для купания местечки. Водку маленькими глоточками потягивал из горлышка. Опять посуду с собой не захватил. Впрочем, пить из горлышка для меня стало привычно, не впервой со мной такое случалось. Водка, как я и предполагал, оказалась палёной. Но и к этому я уже привык; трудно в нашем городе отыскать что-то более подходящее. После выпитого настроение чуть поднялось, но не настолько, чтобы почувствовать себя веселее. Хандра не проходила. Такое со мной случается иногда. Сам не знаю, отчего это происходит. Кажется, всё идёт как обычно, а вот наступает такой момент, когда ни писать ничего я не могу, ни читать, ни общаться с кем-либо из случайно подвернувшихся на глаза граждан. Да что там говорить: из дому выходить не хочется. Ну, хоть в петлю полезай. Вот так и сейчас: и выпил, и перекусил, и надышался вволю воздухом, а толку от этого никакого. Только хуже стало. До выпивки настроение было плохое, а теперь вдобавок и опьянел вот. Внезапно внимание моё привлекло какое-то движение, образовавшееся на поверхности водной глади, которую лишь условно можно было назвать спокойной из-за то усиливавшихся, то стихавших внезапно порывов лёгкого ветерка. Он был непостоянен и непредсказуем — этот переменчивый майский ветерок. Он то подкрадывался к берегу, словно желая застать врасплох мою прическу, то внезапно затихал. Мне то и дело приходилось поправлять волосы, чтобы не выглядеть совсем уж по-дурацки на фоне своей нехитрой снеди, располагаясь в полном одиночестве. И сам я, и мятая газетка с выпивкой и нехитрой закуской на ней не гармонировали со всем, что происходило вокруг. В парке царило всеобщее веселье; судя по всему, проводился какой-то праздник, к которому я ни в коей мере не был причастен. Движение было похожим на судорожные рывки энергично плывущего неизвестного существа. Кажется, подобный стиль именуется у пловцов брассом. Когда плывущий человек выныривает почти до половины корпуса над водной поверхностью, а после опять в неё погружается, чтобы, разогнавшись как следует, совершить новый рывок. Плывущее существо оказалось на середине пруда, вода вокруг него взвихрилась сильнее. Заворожённый этим зрелищем, я пытался угадать, что бы это могло значить. Отбросив пустую бутылку в кусты, я слегка привстал на цыпочки, намереваясь разглядеть внимательнее место, где всё это происходило. Там велась какая-то ожесточённая борьба, не понятная мне, одинокому человеку, стоящему на берегу. На моих глазах решалась судьба мелкого существа, любой ценой пытающегося спастись от угрожающего ему другого существа, хищного. Впрочем, допускаю и такой вариант, что это была всего лишь игра нескольких крошечных водных жителей, умудрившихся сплестись в один плотный комок, никак не могущий теперь расплестись самостоятельно, без поддержки случайных свидетелей данной сцены. Единственное, в чём я был уверен на сто процентов: вряд ли вся эта возня могла быть затеяна изрядно подвыпившим купальщиком. Не те габариты. Да если бы хоть один из таких смельчаков оказался в воде, я просто уверен, это никак не могло бы остаться незамеченным с берега, у которого я находился давно, никуда не отлучаясь. Не я один обратил внимание на происходящее в пруду. У берега рядом со мной собралось несколько человек из отдыхающих в узких семейных кругах. Как и я, они смотрели на воду; каждый по-своему реагировал на происходящее. — Любопытно,— произнёс кто-то,— это рыба или же какое-то другое животное? — Нет, рыба вряд ли,— сказал стоящий рядом толстяк, на голове у которого была напялена слегка ощипанная по краям соломенная шляпа,— она об это время на дно залегает. — Вот разве только ротан мошку поклёвывает,— молвил ещё кто-то, чьего лица я не рассмотрел. Он стоял за спинами остальных. — В таких прудах живность-то и не водится уже,— визгливым голоском возразил толстяк,— она здесь давно передохла бы. — Так что же это такое? — спросил я, обратившись неизвестно к кому из них, после чего наклонился с тем, чтобы собрать остатки закуски в газету. Никто на вопрос мой не ответил. Видимо, меня, не мудрствуя лукаво, все они приняли за бомжа или за отъявленного алкаша. На всяких таких подозрительных с их точки зрения типов они смотрят словно сквозь стекло, разговаривают с ними исключительно сквозь зубы или же стараясь не глядеть в глаза. Это объясняется тем, что никто не желает вступать с лицами подобного толка хоть в сколько-нибудь доверительные беседы. Вот так и продолжали все мы хранить гордое молчание. Для меня оно вдвойне было обидным. Лучше бы и не обращался к ним. А раз заговорил — вот он и результат моей досадной оплошности: теперь каждый из нас сам по себе. Одним словом, никакой гармонии. Некоторое время мы стояли на берегу, ничего не предпринимая и не разговаривая, в то время, как неизвестное существо металось безостановочно то кругами, то по прямой. От одного берега к другому и ещё раз, и ещё. Происходило это вдали от нас. И тут я — как, впрочем, и все остальные — услышал чей-то писклявый голосок: — Помогите! Я попала в сети. Мои лапки и крылышки запутались. Пожалуйста, освободите меня! Ну, пожалуйста!! Можно было не сомневаться, что такой тонкий голос мог принадлежать птице, у кого ещё могли быть и лапки, и крылышки. Она устремилась, наконец, к той части берега, где мы находились. Но по дороге птица опять курс переменила, поплыла в обратном направлении. Нас это удивило: ну что же она так? Ведь правильно плыла, и вот опять, гляди-ка, сбилась с курса! — Сюда! Сюда! — закричали ей с берега повеселевшие от сопереживания детишки.— Ты опять неправильно плывёшь, птичка! Плыви сюда, к нам плыви! Ну, скорее же! Вот к кому неизменно отношусь я с искренней симпатией. Хотя и малышня в последнее время, по правде говоря, стала меняться к худшему. Если раньше дети были сострадательны, легко входили они в положение угодившего в беду человека, то теперь некоторые из них любого беззащитного старика запросто и побить могут. Ну, просто так, из озорства. Эти же малыши пока ещё, кажется, не испорчены дурными плодами цивилизации. На вид все они домашние, ухоженные и хорошо одеты. Они бросили на время какие-то свои маловразумительные занятия, и вскоре собралось их у берега с десяток. Она так и не доплыла до нас, устремившись было на крик детишек; уже посреди озера птица (вот же дурёха какая!) опять повернула обратно. И вскоре бедняга опять удалилась от нашего берега. В общем, мы стали свидетелями её полной дезориентации на водной поверхности. Она, как ни старалась, не могла избрать правильное направление и следовать ему до конца. Приближаясь к любому из берегов, птица словно не замечала его. Некоторое время она, подобно юле, кружилась на месте, затем стремительно двигалась обратно, к середине пруда. Но и там долго не задерживалась; покружась, птица вновь брала ложный старт к берегу, густо обросшему высокими камышами и острой, приятно пахнущей осокой. Казалось, продолжаться вся эта катавасия могла бы до бесконечности. А ведь в любой момент несчастная птица могла погибнуть, захлебнуться или задохнуться. И тогда стоящие на берегу люди решили, что необходимо что-то предпринимать. Я услышал за спиной множество предполагаемых вариантов спасения птицы, произнесённых как мужчинами, так и женщинами. Правда, никто из них не мог на что-нибудь решиться. Ведь в этом случае смельчаку пришлось бы окунаться в воду. А она была ещё, кажется, холодной. К тому же очень грязная, а дно её наверняка сплошь было усеяно битым стеклом, железками, об острые края которых запросто можно порезаться. Да и как за такой шустрой птицей можно угнаться, если даже, закатав брюки, кто-то и отважился бы добраться до места, где она находилась? Движения странной птицы были так стремительны, что вряд ли такому добровольцу удалось бы за ней поспеть. Мне было стыдно, что и я оказался таким же, как все остальные — обычным трусом. Но я ничего не мог с собой поделать. Ну, не мог я преодолеть этот барьер, не позволяющий проявить определённое, я бы сказал даже, геройство. Может быть, безрассудное и бессмысленное, с точки зрения всякого нормального человека. А в худшем случае это было бы и вовсе запоздалое решение. И бедную птицу спасти, предположим, мне бы не удалось, и испачкался бы, да весь до нитки промок. А после пришлось бы ещё сидеть на берегу, дрожа всем телом от озноба и пряча глаза от насмешливых взглядов тех, кто оказался благоразумней. Не хотелось привлекать к себе внимание отдыхающей публики. Да и чувствовал я себя не совсем важно. Причём вот уже третью неделю кряду. И все эти дни сутками напролёт проводил я, лёжа бессмысленно на диване. Тупо уставясь на экран телевизора или в потолок. Ничего из происходящего вокруг не воспринимал. Отрешённо лежал с пультом в руке, перескакивал с канала на канал. Да несколько раз в течение суток засыпал, не выпуская из рук пульта. Просыпаясь, продолжал смотреть очередную гадость, и опять засыпал. Я и сюда-то выбрался с превеликим трудом. Кто-то из друзей вспомнил обо мне и в ответ на мои жалобы относительно плохого настроения и душевной тоски посоветовал сменить обстановку, выйти куда-нибудь. Развеяться. Причём, в самое людное место. Но, если честно, мне и видеть-то никого не хотелось, а чтобы вот так ещё и выставлять себя на всеобщее обозрение, оказаться вдруг в центре внимания — нет уж! Никто из нас не заметил, как эта крохотная собачка оказалась в воде. Хозяева собачки, видимо, чем-то на время отвлеклись — вот и упустили они свою любимицу из виду. И она, плюхнувшись в воду, решительно поплыла. И вскоре собачка эта оказалась в центре внимания всех собравшихся на берегу. Теперь мы наблюдали не столько за борющейся за жизнь птицей, столько за этой решительной, но не совсем уверенно держащейся на поверхности пруда болонкой. Если бы на её месте оказалась русский спаниель — его действия никого бы не удивили. Другое дело — болонка. Эта маленькая, ничем не примечательная собачка, густо обросшая белой ухоженной шерстью, как она решилась на это? Как бы там ни было, но плыла болонка именно туда, где почти притихла уже птица. Возможно, она утонула. Произошло это печальное событие как раз посреди пруда. Вряд ли птице хватило бы сил на то, чтобы ещё раз добраться хоть до какого-то берега. Вскоре отважная болонка достигла неподвижного тельца тонущей птицы. Ухватив его зубами, болонка тотчас устремилась с птицей в зубах обратно. Как настоящая охотничья собака, упорными тренировками отученная хозяевами лакомиться зажатой в зубах добычей. Плыла болонка, как и следовало ожидать, в нашу сторону. И, захваченные таким невероятным зрелищем, мы ждали её с большим нетерпением. Хозяева отважной болонки оказались в центре внимания собравшихся на берегу людей. Похоже, их просто распирало от законной гордости. «Знаете, у нас очень умная собака!» — умудрились повторить они не один раз за несколько тех минут, которые прошли с момента отплытия их бесстрашной собаки к месту гибели птицы. Меж тем, было хорошо видно, как крохотная, промокшая до косточек болонка устала. Последние метры обратного пути дались ей особенно трудно. Выкарабкавшись на берег, эта храбрая собачонка никак не могла отдышаться. Так и свалилась на песке рядом со спасённой слишком поздно птицей. Даже воду с себя встряхнуть болонка была не в состоянии. Правда, её тут же подхватили на руки счастливые хозяева и плотно обернули в толстое махровое полотенце. Хозяйка болонки, невысокая крашеная блондинка с золотыми зубами, принялась обцеловывать её умную промокшую мордочку. Она с удовольствием демонстрировала всем желающим тёмные, блестящие от возбуждения глазки благородной спасительницы. Так уж получилось, что тельце спасённой болонкой птицы оказалось рядом со мной, как раз у моих ног. Возможно, болонка учуяла запах выплюнутых мной на траву шкурок сала, вот на запах к ним она и прибилась. А люди разошлись, убедившись, что вытащенная из воды птица мертва. Пользуясь подходящим случаем, но больше желая реабилитироваться в собственных глазах за трусость, проявленную при виде погибающего на глазах живого существа, я наклонился, чтобы взять тельце птицы на руки. По оперению определил я, что в ладонях моих обычная ласточка. Тельце её было холодное, промокшее до косточек. И всё оно, от лапок до крыльев, было в паутине из тонких капроновых сетей. Такие сети расставляются обычно браконьерами вдоль берегов рек и мелких озёр. Ласточка не дышала, крохотные веки были закрыты. Не зная, как оживить ласточку, если это ещё было возможно, я почти без всякой надежды охватил её клювик губами и осторожно принялся вдыхать воздух в её грудь. — Знаете, а это ей уже не поможет,— назидательно произнёс кто-то за моей спиной,— вы лучше выбросьте её. Пусть вороны склюют. Никак не отреагировав на каркающие слова незнакомца, я продолжал то же с ещё большей энергией. Ведь иного выхода у меня не было. И казалось, что ничего из моей затеи не получится. Я почти терял надежду. Ласточка оставалась неподвижной. Я собрался отбросить тельце мёртвой птицы в кусты, как ранее поступил с порожней бутылкой. Но вдруг почувствовал в своих руках едва уловимое трепыхание крыльев. А спустя мгновение услышал, как бешено застучало в ожившей груди её сердечко. Я глазам своим не мог поверить: вот уже её крошечный, с бусинку, глазик безотрывно смотрел прямо в мои глаза. И при виде этого чуда моё сердце забилось так же учащённо, как и ласточкино. И кровь в стареющем теле ожила от такого приятного поворота событий. И забилась она в жилах моих с неистовой силой. И мне от этого стало так легко, как много-много лет назад. В те счастливые времена, когда я был молод, когда с оптимизмом смотрел в будущее. И мне вновь и жить захотелось, и писать что-то, и радоваться каждому прожитому дню. Я готов был запеть во всю глотку какую-нибудь из своих любимых песен. Но стоп! А как же ласточка? Вовремя я о ней вспомнил. Ведь ласточка пока ещё несвободна! Рано радоваться. Путы остались на её тельце и на лапках! Идиот, как я мог забыть об этом? Да, всё тело ласточки прочно запуталось в тонких капроновых нитях. Думаю, что самостоятельно освободиться она ни за что не смогла бы. И многое для меня прояснилось. Стали понятны мне эти невразумительные на первый взгляд движения её, все эти метания ласточки от одного берега к другому... Удивительное дело, как вообще удалось ей в такой ситуации выжить? С этой тонкой, почти невидимой паутиной сетей мне и самому-то вот едва удалось справиться. Возился я со всем этим с полчаса, пожалуй. Всё боялся, как бы, разрывая нитку за ниткой, ненароком не поранить ей одну из лапок или крылышко. Признаться, весь даже взмок от напряженной, кропотливой работы. И вот пленница освобождена, наконец. Я держал её на ладони. Ждал, когда ласточка взлетит. Она же взлетать, кажется, не собиралась. Интересно, чего же она ждёт? Может быть, ласточка настолько устала от борьбы за жизнь, что не в состоянии теперь сорваться с места? Конечно, я могу её подбросить, придав тем самым телу ласточки ту стремительность, которая необходима для отрыва птицы от уютной ладони, но мне этого почему-то не хочется. Как же приятно чувствовать это крошечное существо на своей широко раскрытой руке. Веса ласточки я почти не чувствую. Такое лёгкое она существо. Я и сам не заметил, как вокруг нас опять собралась толпа. — Э, так выходит, что ласточка-то наша ожила! — А почему же она не улетает никуда? Смеются беззлобно, лениво пирожки жуют, кто-то покуривает, а кто-то демонстративно от сигаретного дыма отмахивается. — Она отдыхает. И не пугайте её, господа, пожалуйста. А тут ещё девочка одна подошла ко мне. Полных восхищения глаз с ласточки не спускает. На голове у девочки два больших банта. Меня эти банты расслабляют. Детство вспоминаю. Школа. Стоим, выстроясь в несколько шеренг. В руках у всех букеты цветов. Впереди остальных первоклашки. Девочки в длинных, почти до колен белых фартучках и в коричнево-чёрных униформах. Под самой крышей голуби. Воркуют, шумно взлетают над школой, садятся, опять взлетают. У меня вместо ранца сумка, сшитая мамой из обычного зелёного брезента. И я стыдливо прячу эту дурацкую сумку, больше похожую на мешочек, за спиной. Стою, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, жду, когда же всё это кончится. — Ой, какая она у вас хорошенькая! — обращается ко мне девочка, прерывая эти воспоминания.— Дядя, а можно мне её потрогать? — Конечно, можно,— отвечаю, мгновенно приходя в себя,— только, учти девочка: она ведь не любит, когда её трогают. Это же ласточка. — А я потихоньку к ней притронусь. Только одним пальчиком. Не бойтесь, дяденька, я не испугаю её. — Ну, попробуй. Удобно устроившись на моей ладошке, ласточка с любопытством вертела вокруг себя головкой. Она разглядывала обступивших её людей. Все они от ласточки чего-то ждали. Думали, наверное, а вдруг она опять заговорит, пропоёт что-нибудь, подражая, скажем, канарейкам. Меж тем девочка с бантами подошла к ласточке и, привстав на цыпочки, потянулась губами к её взлохмаченной головке. Я подумал с тревогой, а вдруг она раньше времени вспугнёт птицу, но, к моему удивлению, ласточку появление девочки нисколько не испугало. И она в свою очередь потянулась к девочке своей тоненькой шейкой. И прямо на глазах у всех ласточка позволила девочке притронуться губами к своему клювику. Толпа от такой трогательной сцены заметно оживилась. — Вот так птичка! Это ж надо! Гляди — да она же целуется! — Выходит, что она благодарит нас. Всё это время ласточку безуспешно пытались накормить хлебными крошками и кусочками недоеденного мяса. Однако ко всем угощениям она оставалась равнодушной. — Ишь ты, не голодная, выходит. — Ласточки пищу из рук не берут,— произнёс чей-то твёрдый женский голосок.— Они гордые и пугливые. А праздник был в самом разгаре. От орошаемых щедро жирами углей в мангалах аппетитно пахло мясом. Из репродуктора, как из водопроводного крана, лилась беспрерывно танцевальная и развлекательная дребедень. Слова песен были самые отвратительные, какие только можно было представить, а в дополнение к словесной пытке прилагалось ещё и плохое качество ретрансляции. Всё это заглушало приятные моему сердцу природные звуки. Чтобы наслаждаться ими, мне следовало бы приходить сюда исключительно в будни. Внезапно музыка прервалась. Как же это было замечательно. Но не успел я насладиться вдоволь тишиной, как в репродуктор несколько раз кашлянули и скрипучий, женский голос произнёс следующее: — Вниманию отдыхающих ласточек! В 18-00 состоится встреча с американской делегацией стрижей. Просьба не опаздывать. В программе вечера будет много чего интересного. Обо всём этом, дорогие ласточки, вы узнаете, когда прилетите к месту сбора. Встреча состоится в местном Доме Культуры. Спасибо за внимание. Выслушав объявление, ласточка взглянула на меня так, словно напомнила, что нам пора уже и прощаться. Я понимал, что вряд ли какая-нибудь птица ещё когда-нибудь вот так же спокойно усядется на моей ладошке. — Спасибо тебе,— сказала ласточка, энергично встряхивая просохшими на солнышке крыльями. — За что спасибо? — удивился я. — За то, что ты добрый. За то, что ты меня спас. Я этого никогда не забуду. Я люблю тебя! Я промолчал. Не знал, что сказать. Вряд ли ласточка поверила бы мне, поведай я ей о болонке, а особенно о себе в мелких подробностях. Да и ни к чему ей знать правду. Пусть всё так и будет, как есть. Пусть в памяти ласточки останусь я добрым и храбрым спасителем. Спустя мгновение цепкие лапки ласточки слегка напряглись. И я понял, что уж точно пора. Что время нашего с ней общения теперь и вправду истекло. Крошечный глазок птицы покрылся прозрачной, похожей на глазные капли, пеленой. Хотелось бы надеяться, что это были её слёзы. Я приподнял ладонь над головой, и ласточка с места сразу решительно взмыла в небо. А сверху ласточка помахала всем нам крылами и, совершив стремительный круг между прудом и деревьями, затерялась среди остальных птиц. |
|