|
|
||
ТОЛСТЫЙ И ТОНКИЙ Оба они живут в нашем городе. Квартира толстого на улице Репина, а квартира тонкого — на улице Сурикова. Это в одном районе. Их дома разделяют две улицы — Чайковского и Даргомыжского. Ни толстого, ни тонкого нельзя причислить к числу коренных жителей. Оба перебрались в центральную часть России с Украины. Тонкий прибыл из южной части, а толстый — из восточной. Молодость тонкий провёл на берегу Азовского моря, а толстый не имел о морях никакого представления. Малую родину тонкий покинул гораздо раньше толстого. Пока толстый, не подозревая о существовании тонкого, путешествовал, менял города и профессии, тонкий успел основательно пустить на новом месте жительства семейные корни. К приезду толстого в наш замечательный город тонкий жил в просторной трёхкомнатной квартире. Семья его пополнилась первенцем, а после рождения сына жена одарила тонкого ещё дочкой-красавицей, похожей на одну из известных всему миру советских актрис. К тому же, тонкий легко прошёл по конкурсу в Литературный институт, который с успехом и без отрыва от производства через положенное время окончил. В периодике появились его первые рассказы, сочинённые во время учёбы в институте и после. Вот как опередил тонкий толстого! Познакомившись с женщиной, имеющей двухкомнатную квартиру, а затем и женившись на ней, толстый с тонким в жилищном вопросе почти сравнялся. И у него появился свой уголок, в котором толстый живёт — не тужит до сих пор. Нельзя сказать, чтобы толстый проигрывал тонкому в количестве публикаций. Напротив, толстый публиковался в периодике гораздо чаще. Проигрывал толстый тонкому в выборе жанра — сочинял афоризмы. Тонкий сумел отличиться в создании коротких рассказов и повестей, по объёму напоминающих рассказы. К тому же, у толстого сочинение афоризмов было в прошлом, а рассказы тонкого пользовались неизменным успехом до сих пор. Не успевал тонкий написать что-нибудь, как сочинённое им появлялось в толстом столичном журнале, коллективном сборнике или газете. Достижения в литературе толстого нельзя было сравнивать с достижениями тонкого. Но казалось, что и толстому в своём жанре кое-чего достичь удалось. Если тонкого считали мастером короткого рассказа, толстый запомнился некоторым стремительно восходящей звездой советского афоризма. Так и живут-поживают толстый и тонкий в нашем уютном городе. Они не могли не встретиться. Ведь дома их, как уже известно, были в нескольких шагах один от другого. Толстый знал, что где-то рядом живёт тонкий, рассказ которого он прочёл в «Литературке», но увидеть его всё как-то не удавалось. Тонкий тоже думал иногда о толстом, что вот, дескать, неподалёку живёт автор афоризмов, которые однажды появились в той же «Литературке», а он с автором этих афоризмов пока даже не знаком. Их первая официальная встреча произошла на одном из литературных вечеров. Было много местного люда, присутствовали телевизионщики и пресса. После обязательных выступлений состоялся фуршет с шампанским, водкой, минеральной водой и бутербродами. Тонкого пригласили в качестве почётного гостя. Он читал отрывок из пьесы. Толстого на вечер никто не приглашал, но он пришёл, зная, что там будет тонкий. Но в этот день они пока ещё не стали приятелями. Редкие встречи толстого с тонким почти полгода носили случайный характер. Кого только из собратьев по перу не доводилось встречать толстому то в ОДРИ, то на Музейной, то на квартирах у друзей, имеющих хоть какое-то отношение к искусству. Регулярно бывал худенький, маленького росточка поэт, очень необязательный человек, хранящий почти гениальные стихи в подушках, под матрасами, под кроватями и в других неожиданных местах. Являлись непременно вместе высокого роста, в очках поэт с кругленьким прозаиком. Не пропускала встреч полноватая особа женского пола, не имеющая отношения к литературе, но тонко в ней разбирающаяся. Несколько раз появлялась дама приятной внешности, вышедшая замуж за обеспеченного грузина, имеющая от него нескольких детей. Ей всегда удавалось исчезнуть незаметно, и толстый не успевал с ней хоть немного пофлиртовать. Дети тому были причиной, ревнивый муж или она сама, неизвестно. Частенько захаживал полный, дотошный и неприятный толстому поэт. Писал он так, что толстый мог слушать его стихи только в очень пьяном виде, когда уже не способен был испытывать раздражение. Однажды объявился на Музейной пьяный неряшливый художник. Стихи он аккуратно переписал в тонкую тетрадку в клеточку. Художником он был неплохим; стихи его разнесли в мелкие клочья. После такого приёма художник исчез бесследно. Кого только не доводилось встречать толстому в комнате на Музейной, но тонкий там не бывал. Он не любил литературные посиделки, являлся на них лишь в тех исключительных случаях, когда игнорирование очередного торжества показалось бы вызывающим. Именно поэтому толстый и тонкий долго не могли познакомиться. На встречах коллег по перу они бывали попеременно или не бывали вообще. Иногда объявлялись и одновременно, добираясь до центра даже в одном троллейбусе, но внимания друг на друга не обращали. Оба выходили с остальными литераторами в коридор покурить, но курил каждый сам по себе. Тонкий курил в одном углу коридора, а толстый — в другом. Сигареты у толстого были дорогие, и он предлагал раскрытую пачку всем желающим. Толстому хотелось бы угостить и тонкого. Но ложно-американским сигаретам тонкий предпочитал более крепкие отечественные. Толстый был бы счастлив, если бы ему удалось добиться общения с таким редким человеком, каким он считал тонкого. Но, несмотря на желание толстого, его усилия сблизиться с тонким оказывались безрезультатными. И стало возникать ощущение, что тонкий его сторонится. Этот тонкий был простецкий с виду только с первого взгляда. Характер-то у тонкого был сложный, противоречивый, неоднозначный и причудливый. От этого тонкий казался соседям, коллегам по работе и приятелям заносчивым и гордым человеком. Нет, тонкий не страдал звёздной болезнью, но подобрать ключ к его сердцу было не так просто. Для этого недостаточно было выпить с ним по кружке-другой пива или по паре стопок водки. И уж совсем невозможным представлялось быть с тонким на короткой ноге. В выборе друзей тонкий был куда щепетильней и разборчивей толстого. Это толстый без особого напряжения мог пожать руку и откровенному недругу, при этом улыбаясь ему и произнося что-то дружелюбное. Тонкому подобное претило. Характер у него был значительно твёрже и неуступчивей. Если бы даже удалось тонкому, переборов себя, протянуть руку отъявленному негодяю или несимпатичному человеку, вряд ли тонкий сумел бы скрыть свою неприязнь. А всё оттого, что у тонкого были более высокие требования и к дружбе, и творчеству. Именно поэтому тонкий, неуклонно следуя своим жизненным принципам, казался замкнутым и малообщительным. Даже мрачноватым, решил толстый, несколько раз обжёгшись при попытках сблизиться. Разборчивый тонкий подобные попытки пресекал на корню. Никак не желал он раскрывать душу первому встречному. Таким и представлялся на первых порах ему нагловатый и легкомысленный толстый. Во время ничего не значащего на первых порах общения в прищуренных глазах тонкого при появлении рядом с ним толстого возникала настороженность. Толстый многим казался весёлым, общительным и щедрым человеком. Этакий рубаха-парень. Душа всегда нараспашку, никому никакого отказа. Но это впечатление было обманчивым: и толстый тоже был не лыком шит. В нём таилась пружина честолюбия, не позволяющая толстому предложить тонкому свою дружбу первым. И случайные разговоры между ними во время перекуров так и оставались разговорами, не более. Вот и получалось, что оба они страдали оттого, что расходились домой порознь. Это длилось до тех пор, пока толстый с тонким не стали, наконец, настоящими друзьями. Как это произошло, никто из них, впрочем, не заметил. И, тем не менее, это случилось. И, слава Богу, дружба толстого с тонким длится до сих пор. Тонкий, зная о былых успехах толстого в жанре юмора, не придавал им особого значения. Толстый платил тонкому той же монетой. И он не обращал внимания на несомненные достижения тонкого в современной литературе. Тонкий считал, что сочинение афоризмов — занятие несерьёзное, не стоящее траты времени. По словам тонкого выходило, что литературной известности на этом не заработаешь. Толстого мнение на этот счёт тонкого не волновало. Дело в том, что к тому времени, когда они стали встречаться регулярно, толстый давно уже ничего не писал. По двум выпущенным книгам его успели принять в союз писателей Москвы, но огонёк творчества в нём угас. Официально признанный писателем, похвастать новыми достижениями в творчестве толстый не мог. Он не брал в руки перо уже больше десяти лет. И настолько разочаровался в литературе, что всё реже знакомился с её новинками. Читал только газеты. А чтобы жить сытно, не зная ни в чём нужды, толстый погрузился с головой в коммерцию. В местной прессе о нём писали как об удачливом бизнесмене, умело сочетающем в себе литературные и коммерческие дарования. Благодаря коммерции толстый существенно поправил материальное положение. Дочке купил он однокомнатную квартиру улучшенной планировки. Сделал там почти евроремонт с подвесными потолками, с жалюзи на окнах и ненавязчивой подсветкой на кухне и в комнате. В 18 км от города толстый выстроил кирпичный дом с баней, бассейном и колодцем, откуда закачивал воду в 120-литровый бак из нержавейки. В дачном доме его был даже туалет. Канализационную яму толстый обложил кирпичом и сам, своими руками провёл сливную трубу. Завёл он две машины, два гаража, купил компьютер и много ещё чего; всего и не перечислить. Теперь толстый, не испытывая финансовых затруднений, ощутил по отношению к тонкому моральное превосходство. Тонкому с финансовыми затруднениями приходилось сталкиваться регулярно. — Ну, чем я мог бы тебе помочь? Скажи! — спрашивал толстый, обращаясь к тонкому. — Спасибо за предложение,— отвечал ему бедный, но гордый тонкий,— но я так думаю, что помочь ты мне вряд ли сможешь. — Почему же? — искренне изумлялся толстый.— А вдруг и смогу! — Ну, хорошо: я бы хотел, чтобы ты меня усыновил,— обращал тонкий всё в шутку.— Вот ты скажи мне, усыновишь ты меня или нет? — Усыновлю,— шуткой на шутку отвечал толстый, и на том разговоры о помощи тонкому заканчивались. Действительно, а неплохой бы из него получился сынок, думал толстый, представ себе подобную картину. У тонкого одно время была собственная машина, о которой он давно мечтал. Старенькая, видавшая многие виды «Нива». Тонкий получил самый крупный в своей жизни гонорар за книгу, вышедшую в Германии, и решился потратить деньги на машину. Водил тонкий свою «Ниву» осторожно, нерешительно минуя сложные для новичков перекрёстки и наиболее оживлённые улицы, где транспортный поток к середине дня резко увеличивался. Несмотря на то, что тонкий вёл машину неторопливо, толстый, сидя рядом, с опаской ждал окончания поездки. А когда машина тонкого набирала скорость, у пассажиров создавалось ощущение, что в любой момент с ней могла произойти авария. Это не зависело от интенсивности городского движения. Тонкий внимательно смотрел только на дорогу, крепко вцепившись в руль и ничего вокруг не замечая. Очевидно, думал, как бы ему не зацепить зазевавшегося пешехода, не протаранить стоящий впереди объект. А вот машину тонкого постоянно зацепляли. То сзади таранили, то с боков. Хорошо, что не в лоб. Столкновения ограничивались мелкими вмятинами или царапинами. Виновники ДТП всякий раз ругали тонкого за то, что он ползёт посреди дороги, как черепаха. Такой водитель казался им непредсказуемым, они не знали, что он сделает в следующий момент: повернёт ли вправо, развернётся, или же проследует прямо, никуда не сворачивая. А во-вторых: он подставляет под их сверкающий бампер помятую задницу своего драндулета. Тормозит внезапно, то и дело виляет из стороны в сторону. Как будто специально, чтобы его протаранили. Что, колымага, мол, надоела? Или, может быть, за чужой счёт хочется её подновить?! Тонкому такие мысли в голову бы не пришли и, разумеется, ему было обидно. Роман с личным автомобилем у тонкого не получался. Да какой уж роман, и коротким рассказом тут не пахло. Тонкий не успел завести собственный гараж. Выплаченного германским издательством гонорара на это не хватило. Поэтому тонкий держал машину во дворе, под своими окнами на втором этаже. Первое время тонкий почти не спал. Пугаясь каждого шороха, подбегал к окну, ожидая обнаружить у машины подозрительных типов, склонившихся над колёсами или заглядывающих в салон. Убедившись, что никто к машине не подкрадывается, тонкий успокоился и стал спать как обычно. Потерял бдительность и вскоре был за это наказан. Сперва в машине выбили боковое окно, а потом раскурочили дверь. Оба раза из салона пропало всё, что тонкий по рассеянности забывал уносить в квартиру. В милицию тонкий не обращался, зная, что это бессмысленно; никто ничего искать не будет. Зачем милиции тратить время на какие-то пустяки? Однажды воры открыли ломиком капот и багажник, стырили аккумулятор и запаску. Причинённые машине повреждения тонкий терпеливо восстанавливал, взамен украденных приобретал новый аккумулятор и подержанную запаску, тратился, влезал в долги, терял терпение. На восстановление повреждений и приобретение деталей уходило всё больше денег. В конце концов, тонкому всё это до чёртиков надоело. Никакой пользы от машины не предвиделось, одни убытки, а тут как раз произошла очередная авария. Причина её была, как всегда, нелепой. Вины тонкого в этой аварии не было. Он припарковал «Ниву» у глубокого оврага, недалеко от известного всем кинотеатра. В овраге тонкий с приятелем (его можно охарактеризовать как слегка упитанного, но очень активного) снимали кусок фильма по рассказу тонкого. Спустившись на дно оврага, куда хулиганы должны были загнать улепётывающего от них главного героя, они услышали резкий визг тормозов, глухой удар и звон разбитого стекла. — Это мою, кажется, зацепили! — вскричал тонкий, отбросив недокуренную сигарету в кусты. — Да не может этого быть! — вскричал приятель, проделав со своей сигаретой то же самое. — Она же никому там не мешает! — Так потому её и зацепили! Они взобрались наверх, чтобы узнать, что произошло. Весь зад «Нивы» оказался смятым в лепёшку. У протаранившего её «Москвича» был смят в лепёшку перёд, из покорёженного радиатора парило, как из банной двери, а под днищем грязной лужей расползалась смесь масла и тосола. — Тормоза отказали вдруг,— развёл руками виновник аварии. От него слегка несло спиртным. Старенький, с орденскими колодками на лацкане пиджака пенсионер. — Слышьте, робята-то,— жалобно обратился он не к тонкому, а к слегка упитанному, но очень активному,— давайте как-то договоримся, всё-таки. Мои ж как узнают, что натворил, так убьют же они меня. — Давайте,— согласился тонкий. После недолгих торгов они решили, что виновник ДТП возьмёт на себя все расходы по ремонту обеих машин. На том и разошлись, ударив по рукам. Тонкий с приятелем с трудом уехали на «Ниве» (у неё слегка заклинило задние колёса), а виновник столкновения остался у своей разбитой колымаги. Прошло некоторое время. Уже кончилось лето, и осень была в разгаре. Обещанных на ремонт его машины денег тонкий так и не получил. Прошли все сроки, закончилась осень, подморозило. Помятая «Нива» стояла под окнами, пугая прохожих своим покорёженным видом. Надо было что-то решать. Надежды на благоприятный исход, похоже, не оставалось. Ну, что взять с пенсионера — тем более, с пьющего? — Так что будем делать? — поинтересовался тонкий, встретившись со старичком на тесной кухоньке его хрущёвки. — Да я весь в долгах, сынок! Ну, как барин в шелках! — коротко изложил тот создавшуюся ситуацию.— Ну, пожалей ты меня, дурака старого. Войди ты в моё положение! В моё бы кто вошёл, мрачно подумал тонкий, возвращаясь домой не солоно хлебавши. Не дождавшись обещанной компенсации, тонкий отремонтировал «Ниву» за свой счёт в таксопарке и продал её, почти не торгуясь, подвернувшемуся покупателю. И вздохнул с облегчением, расставшись со своей первой и последней машиной. Ведь жизнь его с той поры заметно стабилизировалась. Оказавшись вдали от малой родины, ставшей теперь зарубежьем, и толстый, и тонкий так и не почувствовали себя на новом месте так же хорошо, как в местах, где прошло их детство, юность и отрочество. Иногда то один, то другой принимался по ним тосковать. Если ностальгия нападала на тонкого, успокаивал его толстый. А если это случалось с толстым, наступал черёд проявлять психологические способности тонкому. И толстый, и тонкий в такие минуты не прочь были пропустить по парочке рюмок водки. Это помогало успокоиться, перейти на другую тему. Этой темой чаще всего становилась литература. Замысловатые образы, причудливые сюжеты, странные герои были предметами их длинных бесед. Толстому достаточно было двух выпитых рюмок, чтобы испытать душевное облегчение. Тонкому для этого двух рюмок оказывалось маловато. Он продолжал добавлять ещё одну, а к ней ещё и ещё. Чтобы не мелочиться, тонкий покупал чекушку или пол-литра и понемногу отпивал из горлышка. Стоило тонкому завестись, остановить его было невозможно. Когда тонкий пьянел, он становился агрессивным и непримиримым к чужому и своему творчеству. Характерная черта жителей южных широт — повышенная возбудимость, и алкоголь только усиливает её. Иногда толстый, чтобы не обидеть тонкого отказом составить компанию, выпивал с ним несколько рюмок сверх нормы, а после блевал в ванной или в туалете. Это если пили в квартире, а когда пить доводилось в пивнушке или закусочной, то — под ближайшими кустами или деревцами. С лишней водкой толстый заодно извергал из себя, к сожалению, и закуску. Поскольку толстый был жителем восточной, более сдержанной в проявлении эмоций части Украины, действие винных паров его больше расслабляло, чем возбуждало. Толстый в этом плане был полной противоположностью тонкому. Толстому, принявшему чуть больше трёх рюмок, хотелось прикорнуть, тонкого же куда-то тянуло. Алкоголь возбуждал в нём активность, он рвался на природу, в места скопления творческой интеллигенции, по пути общаясь и с горожанами, активно отдыхающими у питейных точек, заглядывая в закусочные, рюмочные и кафе, где предлагал ненадолго задержаться. Толстый пытался возражать, но тонкий был неудержим. Иногда походы толстого с тонким по городу заканчивались далеко заполночь. Боясь нарваться на хитрых гаишников, охотящихся на подвыпивших любителей ночной езды по городу, толстый доставлял тонкого к подъезду его дома на своей машине. Толстый и сам иногда забывал соблюсти меру, но, находясь за рулём, он всё же не позволял себе откровенных излишеств. Вовремя останавливался, отказываясь от очередной рюмки, ссылался на то, что он всё-таки за рулём. Ведь отвечал толстый уже не за одну, а за две жизни, а их нельзя было подвергать необоснованному риску. Выходило так, что толстый был для тонкого ангелом-хранителем. Казалось бы, тонкий должен был благодарить приятеля, вынужденного играть эту не совсем приятную роль морализатора. Однако вместо благодарности толстому, проявляющему трогательную заботу о состоянии и даже жизни друга, тонкий в таких ситуациях отвечал почти неприязнью к нему. К примеру, захмелевший тонкий нелицеприятно отзывался о литературных трудах толстого, мгновенно отыскивал в них слабые стороны. Тонкий критически оценивал творческие возможности своего менее удачливого в литературе коллеги. А переусердствовав в этом, он не оставлял иногда от трудов толстого и камня на камне. Впрочем, в конце злых и беспощадных выпадов в адрес друга тонкий и себя подвергал такой же словесной обструкции. Толстый, успев изучить переменчивый, как морской ветер, характер тонкого, не обращал на это внимания. Хотя ему, конечно, было обидно. Но что делать, думал толстый, значит, я того заслуживаю, если он так обо мне говорит. Значит, я мало работал, был недостаточно требователен к себе. Что ж, больше работать надо, чтобы доказать ему, что и я чего-то стою! — А современная литература — вообще говно! — продолжил зло выговаривать тонкий, усугубляя и без того мрачные раздумья толстого. Иногда тонкий изо всех сил упирался, не желал, чтобы толстый возвращал его домой. Тонкому хотелось чего-то добавить. Ну, хотя бы по маленькой. Он был полон сил и желания куда-нибудь на пути к дому заглянуть с тем, чтобы израсходовать оставшиеся в карманах деньги. Действовал он по принципу: если уж гулять, так гулять! Толстый никак не мог совладать с тонким, безудержно входящим в этот увеселительный раж. Порой ему приходилось даже обращаться за помощью к жене и к сыну тонкого, он не мог один втащить его на второй этаж. Тонкий упирался с утроенной энергией, чувствуя, что вольница для него заканчивается. Для таких экстремальных случаев семья тонкого держала в шкафу две красные повязки. Раньше их носили дружинники. Укрепив повязки на рукавах, жена и сын тонкого неожиданно появлялись перед ним, решительно подхватывали его под руки, отрезая все пути к бегству. Повязки действовали на тонкого успокаивающе. Он обмякал, смирившись с тем, что со всех сторон его надёжно обложили. Вот так, совместными усилиями и удавалось, наконец, доставить тонкого по назначению. Не имея возможности далее сопротивляться, в одно мгновение оказывался тонкий в прихожей своей квартиры. А уж там, не позволяя тонкому опомниться, его без промедления раздевали. Сын двумя ловкими движениями снимал с ног тонкого туфли, а жена так же ловко стаскивала с него куртку и штаны. Дальше дело шло легче. Раздетый общими усилиями до трусов, тонкий становился ручным и теперь с ним можно было делать что угодно. Ни на мгновенье не упуская инициативу, жена вела тонкого под руку в его комнату, где и укладывала обмякшего супруга на диван. И в то же мгновение тонкий засыпал. Ближе к обеду, а иногда лишь вечером следующего дня тонкий звонил толстому. Голос его был чуть хриплый, он едва доносился из трубки. Тонкий извинялся за вчерашнее. — Я тебя не обидел случайно? — спрашивал он виноватым голосом. — Да всё нормально, — отвечал тонкому толстый, пытаясь при этом выглядеть таким же бодрым и остроумным, каким он и выглядел обычно. Но обмануть чуткого тонкого в этом было трудно. — Значит, опять я наговорил тебе чего-нибудь лишнего,— грустно вздыхал тонкий, жадно затягиваясь сигаретой,— но ты на меня не обижайся, пожалуйста. — А с чего ты взял, что я обижаюсь? — отвечал толстый, обижаясь ещё и на это. Следует заметить, и самому тонкому частенько доставалось ни за что ни про что. И не на словах, а всё больше физически. Ведь и сам того не желая, тонкий умудрялся то и дело создавать вокруг себя конфликтные ситуации. Недружелюбный взгляд его в чью-то сторону, необязательная фраза, неуместная шутка, нелепое движение тела — всё это могло обернуться для тонкого очередной неприятностью. Сколько раз перепадало тонкому то прямо на улице, то в местах общественного пользования, а то и в городском транспорте. К примеру, употребив чекушку водки в комплекте с парой кружек пива, бродил тонкий по городу, терзаемый одной лишь грустной мыслью: умер Диди. Тонкий спрашивал всех попадающихся ему на глаза людей, знают ли они, что Диди больше нет на этом свете? Казалось бы, что в этом особенного? Ну, скорбит человек по другу, так что в этом зазорного? Вот, правда, кличка у покойного странная. Диди какой-то. Никто из прохожих об этом Диди к разочарованию тонкого, оказывается, и слыхом не слыхивал. И то, что Диди уже нет с нами, никого, из них нисколько не волновало. Долго колесил тонкий по улицам в поисках человека, хоть напослышке знающего о смерти Диди. Он пересаживался с одного троллейбуса на другой, он заглядывал в рюмочные и пельменные, везде, где это было возможно, добавляя по стопке-другой. Закуска у него была своя: кусок сала, чёрный хлеб. Да он почти и не закусывал. На это не было времени, надо было передвигаться от одной улицы к следующей. Вот так и оказался он в кафе, недалеко от дома. Это была его последняя надежда встретить человека, знающего о Диди. Тонкий зашёл в кафе, выпил стопку, доел сало без хлеба, который он где-то оставил, и заговорил о смерти Диди с официанткой. Официантка ответила пребывающему в печали тонкому, что ей некогда болтать с клиентами. Тогда тонкий решил обратиться с этим же вопросом к офицеру, но офицер не пожелал с ним общаться. Этот вояка и сам был изрядно пьян, к тому же его больше интересовали женщины. Тогда тонкий глубоко вздохнул и решил, что в этом кафе делать ему нечего. О Диди там, похоже, ничегошеньки не знали. Для тонкого такое равнодушие было невыносимо. Не зная, кого бы ещё спросить о Диди, тонкий вышел из кафе и направился к пьяной компании, расположившейся неподалёку на лавочке. Решение в его голове созрело тотчас. Вот кто мне нужен, подумал тонкий, решительно подошёл к ним и с трудом произнёс, обратясь ко всем сразу: — Ребята, а вы знаете, что вчера умер Диди? Парни были молодые, здоровые, не без амбиций. К тому же, как и сам тонкий, они изрядно выпили. Им бы только с кем-нибудь ещё и помахаться для полного удовольствия. Поэтому вместо ответа на вопрос, показавшийся им дерзким, они тонкого избили. Били лежащего на тротуаре тонкого преимущественно ногами. Однажды тонкий сказал толстому, что умеет так группировать тело во время уличных драк, что нанести ему травму не так просто. Весь фокус защиты заключался в том, чтобы удары приходились в основном по туловищу, ногам и в мышцы рук. Именно таким образом удавалось тонкому обычно защищать от ударов голову. Но в этот раз освоенный им метод защиты тонкого не выручил. Возможно, тонкий потерял ориентацию, переборщив со спиртным. И когда тонкий, следуя приёмам защиты, пытался приподниматься на локтях, чтобы сохранить в целости голову, доставалось ему и по голове. Очнулся тонкий лишь ближе к рассвету. Лежал он в кустах, рядом с кафе и оживлённой центральной улицей. Лицо — сплошной синяк. Как выяснилось позже, были сломаны два ребра. Да и голова как будто чугунная. Конечно, если бы тонкий был чуть трезвее, уберечь голову от ударов ему бы наверняка удалось. Один глаз его заплыл, второй вроде бы уцелел, вот только плохо видел. Всё как в тумане. А в довершение всех прочих бед: ни часов на руке не оказалось, ни денег в карманах. Правда, до дому было рукой подать, но ведь и до него ещё надо было как-то добраться. Тонкий несколько раз пытался встать, но ему никак не удавалось оторвать от земли руки. Убедившись в тщетности этих попыток, он немного отдохнул, устроясь на газонной траве, спиной к лавочке, протянувши ноги к клумбе с цветами. Боясь, как бы на что-нибудь не напороться, продолжая двигаться дальше, он решился отправиться в нужном направлении не шагом, как собирался, а ползком. Этот способ ему показался более безопасным. В пути следования к дому тонкий, ни на секунду не отвлекаясь, держал в поле зрения всю окружающую местность. Пёструю толпу людей у кинотеатра, на автобусной и троллейбусной остановках, граждан у пешеходного перехода, таксистов, лениво посматривающих из приоткрытых окон стоящих наготове машин. Объяснение тому было следующее: тонкий обоснованно опасался возможного столкновения с милицией. Вдруг они меня задержат, думал тонкий, а у меня ни документов, ни денег, чтобы от них откупиться. Только этого ещё и не хватало! Так и полз тонкий на коленях по газонной траве, среди мелких кустарников и хилых деревьев. Полз, хоронясь в зарослях от всякого человека в серых погонах или в такой же серой фуражке. Толстый хорошо знал эти места рядом с известным всему городу кинотеатром. Пробраться незамеченным там было невозможно. Удивительное зрелище, должно быть, представлял собой человек, ползающий кругами на виду у многих зрителей, думая, что его никто не видит! В конце концов, тонкий едва не свалился в бетонную ёмкость действующего фонтана. Он упёрся в его гладкую кафельную стенку головой и, убедившись, что фонтан функционирует, решил освежить прохладными струями лицо и руки. Как он оказался на другой стороне самой оживлённой центральной улицы, тонкий вспомнить так и не смог. Этот промежуток из памяти его как отрезало вдруг. Может быть, ближе к проезжей части ему всё-таки удалось подняться с колен? Очнулся тонкий в своей квартире. Лежал он раздетый, но в носках, под чистым одеялом и на чистой простынке. А над припухшим от многочисленных ушибов лицом тонкого склонилась красивая с тонкой талией девушка в белом халате. Тонкий подумал, что это — ангел, а оказалось — всего лишь участковый врач. Рядом с врачом стояли со скорбными лицами жена и сын. На стульчике у изголовья тонкий обнаружил горку таблеток, вату и шприц. В ноздри ему ударил резкий, но приятный запах медицинского спирта. Тонкий оживился было при этом многообещающем запахе, но едва он попытался приподнять голову, как почувствовал в ней такую боль, что чуть было опять не потерял сознание. Когда тонкий в мельчайших подробностях рассказывал обо всём толстому, тот никак не мог понять мотивировку легкомысленного поступка, совершённого тонким без всякого повода. Понятное дело, этого Диди, может быть, и по-настоящему жалко, но зачем же всем встречным и поперечным сообщать о его смерти? Мало ли кто и где умер? И с какой стати скорбеть о человеке, пусть и самом выдающемся, которого, впрочем, совершенно не знаешь? — Ну, какого чёрта, спрашивается, ты к ним вообще подходил? — спросил толстый, глядя на тонкого с нескрываемой жалостью. — Да не помню уже,— честно признался тонкий,— может быть, и не я к ним подошёл, а они сами ко мне подошли. — Но не они же спросили тебя об этом Диди? — Нет, они о Диди уже не знают. Диди гораздо старше меня. — Кстати, а кто такой этот Диди твой? — спросил толстый. — Бразильский футболист, филигранный технарь, — ответил тонкий. — Он играл не хуже Пеле. Следует заметить, что мнения тонкого и толстого иной раз расходились в пустяках, кажущихся на первый взгляд незначительными. Но именно эти незначительные расхождения существенно отличали их друг от друга. — Где тонко, там и рвётся,— заявлял, к примеру, толстый, уверенный, что тонкий в этом с ним непременно согласится. — А вот и не скажи,— въедливо возражал тонкий,— мне кажется, что не всегда именно там и рвётся, где тонко.— И в подтверждение этой противоположной мысли тонкий долго и сложно принимался объяснять суть своей точки зрения. — Ну хорошо, хорошо,— порывался прервать его затянувшееся красноречие толстый, мгновенно меняя собственную позицию на противоположную,— пусть будет так, как утверждаешь ты: где тонко, там не всегда рвётся. Будем считать, что ты прав. Да, действительно, не всегда тонко там, где рвётся. — А почему это не всегда? — с удивлением вскидывал брови тонкий. — Если то, что ты имеешь в виду, действительно, тонко, так оно просто обязано рваться! И тонкий опять пускался в пространные рассуждения, находя множество примеров уже своей новой концепции. Концепции по поводу хрупкости всего тонкого, рвущегося в самых неподходящих ситуациях и в самых разных местах. Начинал тонкий, как правило, издалека и пока добирался до сути дела, забывал иногда, о чём идёт речь. И просил толстого напомнить, на каком пункте диалога они, собственно, остановились. Но и толстый, увлечённый занятными словесными пассажами приятеля, как ни напрягал память, вспомнить этого не мог. В том-то и сходны были они меж собой, два чудака, вызывающие недоумённые взгляды случайных свидетелей подобных споров, что из любого словесного тупика им удавалось всякий раз выбираться, не прикладывая к тому особых усилий. Поэтому и продолжалась их беседа, хотя и совсем уже о другом, но всё в таком же духе. Поскольку толстый был его земляком, тонкий неоднократно пытался помочь толстому пробить толстенный роман в какой-нибудь столичный журнал или в издательство. Но рукописи или отвергали, или ответа не было вовсе. Оставленная рукопись как будто исчезала. Ясное дело, толстый после этих неудач выглядел расстроенным. А тонкий, знай, подбадривал его. — Ничего,— говорил он толстому оптимистическим тоном,— всё равно мы ещё прорвёмся! Будет и на нашей улице праздник! Мы ещё увидим небо в алмазах! Тут стоит добавить, что тонкий давно следил за продвижением толстого к намеченной цели. С той поры, как толстый после длительной паузы вновь взял в руки перо, прошло три года; прогресс в его творчестве был очевиден. Тонкого это не могло не радовать. Всё-таки толстый был его земляком. К тому же он к толстому так уже привык, что не мог долго обходиться без его ежедневных звонков или внеплановых визитов с чем-нибудь освежительным. И ещё тонкому не хотелось бы, чтобы у толстого опускались руки от временных неудач. Ведь это отражалось и на его моральном состоянии. Если плохо чувствовал себя толстый, значит, и тонкому было не лучше. Главный недостаток толстого как литератора был в том, что ему не удавалось писать кратко и лаконично. Раньше вот получалось. Казалось бы, что может быть лаконичней афоризмов? А тут толстого вдруг как прорвало— ни одной вещи не удавалось ему ограничить хотя бы десятком страниц. Нет чтобы до двух-трёх страничек ужать какую-нибудь незамысловатую житейскую историю, как это виртуозно умел делать тонкий. Тот умудрялся на половине странички уместить столько смысла, сколько другим авторам не удавалось и в толстых романах. Увлечённый лаконичной, но ёмкой прозой Чехова, тонкий и от толстого намеревался добиться того же. Толстый как будто во всём с тонким соглашался. Более того, давал обещание, что будет писать так, как того желает тонкий. Но продолжал сочинять длинные романы. Сначала толстому казалось, что он сочиняет короткий рассказ в пять-шесть страничек. Через пару месяцев напряжённой работы выяснялось, что это — очередной роман. Не мог толстый, как ни бился над текстами рукописей, сочинить что-нибудь на две-три странички. Необъяснимое, патологическое упрямство толстого, не умеющего кратко изложить простую житейскую историю, вызывало у тонкого плохо скрываемое раздражение. — Ну, ты же писал когда-то афоризмы! — восклицал тонкий, с неприязнью глядя на толстого и откладывая его очередную пухлую рукопись в сторону. — Скажи, писал? — Ну, писал! — сквозь зубы отвечал толстый. — Ну и что из этого? — И некоторые из них я бы даже назвал удачными,— продолжал на него наступать тонкий.— Так почему ты не пишешь таких же коротких рассказов? Вот объясни мне, пожалуйста, почему? В ответ обидевшийся толстый неопределённо разводил руками, невольно отводя глаза от колючего, непримиримого взгляда тонкого. В конце концов, тонкому надоедало возиться с упрямым, непробиваемым толстым. Неожиданно он прекращал ему звонить. Толстый телефонную связь всё же пытался поддерживать, но все его звонки были в одни ворота. Поскольку тонкий не звонил, толстый начинал звонить гораздо чаще. Иногда пять-шесть раз за день. Тонкий брал трубку, но отвечал без особого энтузиазма, был предельно краток. Сухо сообщал он впавшему в немилость приятелю местные новости, почти не шутил, а иногда и вовсе замолкал. Возникали паузы, приносящие толстому откровенные нравственные страдания. В чём дело, недоумевал толстый, почему он ко мне так холоден? Неужели нашей дружбе конец? Не выдерживая нервного напряжения, толстый спрашивал у тонкого, не обиделся ли тот на него. — Да нет, — коротко отвечал тонкий. — Тогда почему ты такой невесёлый? Что случилось с тобой? Ты не болен случайно? — Да ничего со мной не случилось, я здоров, — отвечал ему тонкий почти сквозь зубы.— Только вот о чём ещё можно говорить? Скажи мне. — Ну, не знаю даже, мало ли о чём,— недоумённо пожимал толстый плечами. Действительно, раньше подобных вопросов в их разговорах как-то и не возникало. А в такие дни тонкий мог сказать толстому довольно откровенно и нечто враждебное, нелицеприятное. Со стороны это походило иногда на окончательный разрыв их отношений. — Ну что, у тебя ко мне всё? — бесцеремонно вдруг прерывал тонкий словесный поток, извергаемый в трубку толстым. — И что, больше никакой информации у тебя не имеется? — Да нет, кажется. — Ну, тогда извини, я не могу продолжать эту беседу, — сухо сообщал тонкий, — видишь ли, мой перчик уже давно «пи-пи» хочет! И после такой незамысловатой шутки тонкий к разочарованию толстого первым опускал трубку. Охлаждение их отношений могли длиться неделю, а то и больше. Обиженному толстому казалось, что он стал неинтересен тонкому, что тонкий его считает бездарным, не достойным общения с ним. А тонкому, в свою очередь, казалось, что это толстый на него обиделся. «Возможно, и вправду я наговорил ему таких гадостей, которые простить, увы, невозможно» — думал тонкий. Он знал за собой эту слабость: напившись, мог высказать толстому всё, что было на уме у него, когда он был ещё трезвым, менее придирчивым. Действительно: пока тонкий был трезв, его можно было отнести даже к чрезмерно деликатным приятелям. Ведь в таком состоянии он, как правило, не договаривал до конца каких-либо своих соображений по поводу чего-либо из сочинённого толстым. И только, напившись в стельку, тонкий мог изложить всё, что он и хотел бы изложить, знакомясь с очередным опусом своего друга, без всякого к нему снисхождения и жалости. Порой он был даже слишком агрессивным и не совсем объективным. Правда, в течение одного вечера тонкий был в состоянии сменить своё прежнее мнение и на диаметрально противоположное. Стрезва, к примеру, он мог за что-нибудь похвалить толстого, а пьяным — за это же его и поругать. Разнести в пух и прах, стереть в мелкий порошок, а образовавшийся пепел, образно говоря, на ветру развеять. Сколько раз после таких словесных экзекуций, устроенных толстому буквально из ничего, тонкий искренне просил у своего друга прощения. — Я сам не помню, что молол тебе вчера, — говорил тонкий, — прости, если я тебя невольно обидел. Толстый его прощал, разумеется, но спустя некоторое время всё это опять и опять повторялось. Не зря говорят, что привычка — вторая натура. Иногда после таких разборок и толстый тонкому некоторое время не звонил. Тонкий тоже молчал. И не общались они достаточно долго. Иногда больше недели. Каждый из них ждал звонка от другого. Но позвонить первым ни один, ни другой не решались. Чаще затягивающегося ожидания не выдерживал толстый. И его звонок, похоже, тонкого радовал. Некоторое время тонкий избегал разговоров о творчестве, боясь опять сорваться, наговорить чего-нибудь лишнего. Подспудно держа это в голове, они разговаривали о чём угодно, только не о литературе. И лишь постепенно, звонок за звонком, они к ней всё-таки возвращались. Ведь о чём бы ни заходила речь в их телефонном общении, всё в этих долгих беседах непременно сводилось к окололитературным темам. Рассказывая что-то из произошедшего с ними за время вынужденного молчания, то тонкий, то толстый замечали вдруг, что рассказанная каждым из них история — готовый рассказ. — Ну, почему бы тебе всего этого не записать? — раздражённо восклицал тонкий, беспардонно перебивая иной раз взволнованный монолог толстого. — Вот это и есть настоящая литература. Уж поверь мне на слово! Тут и выдумывать ничего не надо. Запиши всё, как было — и готово дело. И сочинять ничего не надо! Неужели это трудно — сесть и записать? Толстому откровенно менторский тон приятеля не нравился. В ответ и он бы мог воскликнуть тонкому что-то в этом роде. Ведь и его история, на его взгляд, выглядела не менее интересным рассказом. Так почему же он сам этого не делает, а считает себя вправе друга своего так бесцеремонно поучать? Разумеется, что после таких неожиданных выпадов со стороны тонкого в телефонных беседах, толстый на какое-то время замыкался в себе, становился менее разговорчивым, не так был остроумен. Тонкий, остро чувствуя подобные перепады в настроении своего друга, резко менял тон беседы. — Это я себя, прежде всего, имею в виду,— слегка подслащал он собственные слова.— Да оба мы с тобой настоящие олухи,— продолжал тонкий.— Всё выдумываем, выдумываем чего-то, а жизнь, между прочим, гораздо интереснее любого нашего вымысла. И к тому же она абсурднее любого высосанного из пальца абсурда. Толстый из вежливости с ним соглашался. Иногда он клятвенно обещал записать в тетрадку восхитившую тонкого историю. Но проходило время, и тонкий в очередной раз убеждался, что толстый обещанный рассказ, увы, не написал. И что вместо взятого из жизни рассказа толстый продолжает сочинять один из своих немыслимо толстых романов, выдуманных от начала до конца. Тонкого такая необязательность приятеля до глубины души возмущала. И в какой-то момент он опять прекращал ему звонить. До толстого доходили слухи, что тонкий, хотя и считает толстого не лишённым искры Божьей, но почти в нём разочарован. Дескать, все разговоры с толстым на тему, как тому чего-то достичь в литературе, ни к чему не приводят. Всё, уверенно заявлял тонкий, дело его швах. Вряд ли что-то можно исправить; толстый упрямо гнёт свою линию и никакие слова на него не действуют. Как об стенку горох. Надоело с ним возиться. А бывало, что и толстый в отместку за молчание тонкого переставал ему звонить. И возникала из ничего очередная длительная пауза в общении. Так они и общались. Совсем как известные цапля и журавль. И ничего в этой странной дружбе не менялось. В жарком мае прошлого года тонкий предложил толстому поработать совместно. Договорились поехать к толстому на дачу и писать на заданную тему синхронно. Обсуждать написанное и продолжать работу, пока роман не будет готов, хотя бы вчерне. Недолго думая, так и поступили. Встали пораньше, взяли всё необходимое и отправились. На даче первым делом они плотно позавтракали. Планировали изначально обойтись без спиртного, но на всякий случай — мало ли что? — каждый из них захватил по бутылке водки. Делать было нечего. Тем более, и закуска располагала к стопочке-другой. Нарушив договорённость, толстый с тонким выпили по рюмке. Потом ещё по одной. Толстый на двух рюмках решил остановиться, а тонкий, поколебавшись, добавил к ним ещё одну. После завтрака посидели, побеседовали на разные темы, куря и попивая крепкий кофе. Тонкий налил себе ещё рюмку, потом ещё одну. Толстый намекнул: — А, может быть, достаточно уже? — Вполне,— согласился тонкий. — А теперь работать будем? — осторожно спросил толстый. — Разумеется! — подтвердил тонкий. Попробовали писать, находясь в одной комнате. Толстый устроился внизу, на двухместном диване, а тонкий забрался по деревянной лестнице наверх. Над широким двухместным диваном в целях экономии места была закреплена в виде матросской или тюремной шконки одноместная кушетка. Толстый предложил тонкому пачку бумаги и ручку, но тонкий наотрез от них отказался. — Знаешь, я пока просто отдохну,— сказал он.— Ты вот скажи, можно мне отдохнуть? А? Тон его голоса показался толстому капризным, но он решил, что ни в коем случае не станет возражать. — Хорошо, отдыхай,— согласился он. Некоторое время прошло в напряжённом, гнетущем обоих молчании. Заснуть тонкому так и не удалось. Покрутившись с боку на бок, он вскоре спустился вниз и подошёл к столу. Налил рюмку, выпил и чем-то зажевал. Предложил выпить за компанию с ним, но толстый от угощения отказался. — Мы же приехали сюда, чтобы работать, а не водку пить,— как бы невзначай заметил он. — Ну, как знаешь,— похоже, обиделся тонкий и закурил. Выпив ещё стопку, тонкий продолжал курить. Он не докуривал сигарету до фильтра, забычковывал её и устраивал поверх горы окурков. Пристроив очередной бычок, подошёл к окну и принялся отрешённо рассматривать окрестные пейзажи. Похоже, он не собирался писать. Затем тонкий сел в кресло, взял пульт и несколько раз включил и выключил телевизор. Ничего любопытного найти не удалось. И, должно быть, тонкому стало скучно. Он выходил из комнаты, возвращался, опять уходил и опять возвращался. Толстый не успевал следить за его непредсказуемыми перемещениями из угла в угол, из дома на улицу и обратно. В конце концов, тонкому удалось вздремнуть, сидя в кресле. А, проснувшись, он с таким удивлением посмотрел на толстого, как будто видел его впервые в жизни. Тонкий подошёл к столу, налил рюмку водки, выпил и закурил. — Ты бы перекусил чего-нибудь,— ненавязчиво попросил толстый. — Не хочу! — категорично отказался от еды тонкий. — Ну, тогда садись и пиши. — И писать не хочу! — продолжил капризничать тонкий. Так прошло ещё пару часов. Тонкий бродил из угла в угол. Выходил на улицу, возвращался обратно. Всё бы ничего, но он забывал закрывать за собой двери, напуская в комнату тучи комаров. Это толстого всё больше раздражало. Наконец, тонкий догадался, что отвлекает толстого от работы. И он заявил толстому, который всё это время безуспешно пытался хоть что-то написать: — Найди мне, пожалуйста, такое место, где я смог бы спокойно работать! Вот скажи мне, ты можешь найти для меня такое место? Тон его голоса показался толстому агрессивным и недовольным. Что-то тонкого не устраивало. Он словно забыл о цели их поездки на дачу. «А, может быть, тонкий обиделся на меня? — подумал толстый, анализируя ситуацию.— Хотя бы за то, что я не поддержал его, когда он предложил мне выпить? И вышло, что он пил водку в одиночестве, а я делал вид, будто сочиняю!» Толстый себя успокаивал: какие тут могут быть обиды, ведь они как раз для того и выбрались из города, чтобы попробовать что-нибудь сочинить — роман, или, может быть, пьесу. Чем чёрт не шутит, вдруг получится! Неужели тонкий об этом забыл? Или он придуривается? Или не желает раскрывать какой-то особенный творческий секрет? Может быть, у него есть никому не известный творческий приём, с помощью которого удаётся так изящно оттачивать рассказы, получать из них крошечные шедевры? Конкуренции боится; должно быть, если не желает работать в одном помещении. Вот бы, беря пример с тонкого, приноровиться к высокому искусству! Недолго думая, толстый предложил приятелю на выбор два варианта. Один был такой — сочинять главу из романа (пьесы) в бане. Второй выглядел более привлекательным — здесь же и сочинять, предприняв ещё попытку, более удачную, чем предыдущая. Ведь первый блин, как известно, комом. — А если тебя не устраивает верхняя полка,— прояснил приятелю ситуацию толстый,— можешь устраиваться внизу. Я могу и наверху. Мне всё равно, где. — Нет, я лучше пойду в баню,— сразу сказал тонкий. — Ну, в баню, так в баню,— согласился толстый. Приятели направились в баню. Она стояла недалеко от дома, напротив входной двери; к ней вели бетонные плиты, проложенные среди густо разросшейся газонной травы. В бане было не очень уютно; без электрического света там царил бы полумрак. Единственное крохотное оконце было заложено с улицы дровами. Но тонкого такие условия вполне устраивали. Он даже свет решил не включать, а оставил входную дверь открытой. Узкую полоску света, которая пробивалась внутрь, тонкий посчитал для работы достаточной. Никаких излишеств, заявил он капризно. Толстому пришлось благоустраивать для тонкого банные полки. Принесённый из дома светильник толстый подвесил к гвоздику, вбитому в одно из верхних брёвен. Теперь достаточно яркий свет от светильника падал с правой стороны на табуретку, заменяющую тонкому письменный стол. Для отдыха после трудов толстый захватил из дома матрас и расстелил его на сухом банном лежаке, прикрыл матрас чистой простынкой, подушку подобрал поплотнее. Это же так удобно — писать, надёжно опершись спиной или локтем на подушку. При желании тонкий мог присесть и на табуретку. Говорят, жёсткое сидение сочинителей дисциплинирует. Возможно, это пошло на Руси от Толстого. Говорят, граф был аскетом, несмотря на богатство. Толстый не считал, что аскетизм по-толстовски — один из козырей пишущих людей. Но, может, у тонкого всё по-другому? Не зря же в отличие от толстого тонкий считал Толстого одним из самых великих писателей. Он его ставил выше Гоголя, что для толстого звучало кощунственно. Он стиль Толстого и в грош не ставил, хотя и не спорил, что как писатель Толстой уникален. Впрочем, разговор о том, кто из них в какой позе предпочитает писать, меж толстым и тонким ещё не заходил. Оба считали подобные вещи пустяшными, не стоящими подробного обсуждения. Дело ведь не в том, в какой позе или где ты пишешь, а в самой писанине твоей. В этом их взгляды совпадали. Усевшись на табуретку, писать можно и на банной полке, но можно писать и лёжа на той же банной полке, опершись локтем на мягкую подушку. Толстому захотелось испытать устроенное для тонкого местечко. Не на мягком, а на жёстком. Он уселся на табуретку, взял ручку и написал на одном из листов: «мама мыла раму». Жестковато, конечно. Если сидеть долго, ни за что не сочинить даже короткий рассказ. Одно дело сочинять его в лежачем положении, и совсем иное — усевшись на жёсткий стул с такой же жёсткой спинкой. Никакого кайфа от творчества. Закончив с организацией условий труда для приятеля, толстый дал тонкому с десяток чистых листов бумаги. И пару ручек. — Зачем мне столько ручек? — придирчиво произнёс тонкий, опробовав одну из них на чистом листе бумаги. — Я считаю, что и одной вполне достаточно. — Одна у тебя будет про запас,— объяснил толстый,— вдруг паста кончится. Тонкий в тесном банном помещении кое-что подкорректировал, как он объяснил, для удобства. Удалось это ему не без усилий, он едва держался на ногах. Тем не менее, тонкий не забыл захватить очки, кожаную сумку на ремне, томик Бунина и маленький транзистор, работающий от сети. Всё это он по-хозяйски аккуратно разложил поверх бумаги и на широких банных ступеньках. Транзистор воткнул в розетку. Покрутил колёсико поиска каналов, нашёл лёгкую ретро-музыку. — Это для вдохновения,— коротко пояснил он толстому. — Понятно,— так же коротко ответил толстый. — Ну, всё. Можешь идти, — несколько раздражённо произнёс тонкий, устраиваясь на нижней банной полке.— Ты мне больше не нужен. Толстый покинул тонкого не сразу. Ему не хотелось расставаться с другом. Он подумал, что тонкий страдает, иначе не пил бы столько в тот день, когда трезвость не помешала бы. Они выкурили ещё по сигарете. Толстый был как всегда многословен, а тонкий пребывал в многозначительной задумчивости. Каждое слово из него приходилось вытягивать буквально клещами. Узкие щёлки глаз были колючи и недоброжелательны. «У него, вероятно, творческий процесс пошёл» — с уважением подумал толстый. Пора было оставлять тонкого в покое, не раздражать его присутствием. Вернувшись в дом, толстый, не желая уступать в темпах творчества, приступил к сочинительству. Ему хотелось на этот раз удивить друга. Пока тонкий был в доме, это отвлекало. Так и не удалось записать ни одной стоящей фразы. Чепуха получалась, ерунда на постном масле. Когда перед тобой ходят взад-вперёд, туда-сюда, какие могут появиться мысли? Двум медведям в одной берлоге не ужиться. А тема толстому была хорошо знакома. За основу взяли один из задуманных им романов. Текст романа был рыхлый, сумбурный, но с неплохой идеей. Спустя пару часов толстый исписал два десятка страниц. И ему вдруг стало скучно. «Как он там, в одиночестве?» — подумал толстый, пытаясь угадать, чем занят тонкий. Пишет ли он, курит, или, может, читает Бунина? Да что гадать? Тонкий был непредсказуем. Мало ли, что могло прийти ему в голову? «А пойду-ка я к нему, проведаю» — решил толстый и решительными шагами направился к бане, захватив прибор от комаров, похожий на зарядное устройство к сотовому телефону. В бане ревел включённый на всю мощность транзистор, горел свет, и назойливо зудели тучи комаров. Тонкий забыл закрыть не одну, а обе двери: и в саму баню, и в предбанник. Зря толстый строго-настрого предупреждал его об этом. Тонкий всё делал по-своему, начисто игнорируя советы, поступал он вопреки элементарной логике. Бывало, хоть ты кол ему на голове теши. На табуретке стояла пустая чекушка. Выходит, маленькая (так тонкий называл чекушку) была взята им с собой про запас. То-то без сумки тонкий идти в баню не хотел. Выходит, он заранее всё продумал, выбирая баню. И план этот блестяще осуществился. Тонкий, свернувшись на матрасе калачиком, вовсю похрапывал. Пользуясь благоприятной ситуацией, комары устроили на его лице и груди пиршество. На листике, оставленном тонким под опорожнённой чекушкой на табуретке, было два или три предложения. Толстому не удалось их прочесть, почерк у тонкого был неразборчивым. Он не стал будить тонкого. Воткнул в розетку вилку «Фумитокса» со свежей пластинкой. «Заедят его так, что не узнать будет» — подумал толстый, с жалостью глядя на безмятежно посапывающего приятеля. Затем выключил свет, вытащил из розетки шнур транзистора и, захватив пустую чекушку, вернулся в дом. На столе лежали исписанные его нервным почерком страницы. Толстый подсел к столу, подвинул листы к себе и начал читать. Очень скоро ему стало ясно, что написанное никуда не годится. Толстый смял листы, обвёл комнату взглядом и задержался на печной дверце. Закрыв дверцу печурки, толстый немного посидел рядом, глядя сквозь щель на бурно вспыхнувшее пламя. На глазах бумага необратимо превращалась в пепел. Убедившись, что с ней покончено, толстый влез на лежак, прочёл несколько страниц Достоевского, выключил свет и уснул. |
|