Идею написать книгу о военном и послевоенном детстве мне подсказал главный редактор журнала "Форум" Владимир Иванович Муссалитин. Как-то во время одной из наших встреч зашел разговор о пережитом в детские военные годы, и я высказал собственную формулировку понятия "участник войны" (о ней чуть ниже), подеќлился намерением написать о войне произведение, как говорится, крупной формы. В общем, роман. А он вдруг посоветовал: "А поќчему бы не документальную повесть? Что выдумывать и сочинять, попробуйте рассказать о войне без всякого художественного выќмысла. Так будет крепче, и, поверьте, интереснее". Тогда, в середине 1993 года, я ничего не ответил. А сегодня, за полчаса до наступлеќния 14 февраля 1994 года, приступаю к своим "воспоминаниям", да простят меня все, кого я в них назову. Хотя большинства из тех, с кем я прожил начало своей жизни, уже нет на свете белом.
А теперь - о той формулировке, и пусть не осудят меня веќтераны.
Я родился 5 января 1938 года: бомбовые удары, гул фаши-стских самолетов и тявканье наших зениток - весь этот "шум" вой-ны разбудил в 1941-м мое детское сознание, сделал его емким, спо-собным фиксировать слышанное и виденное, цвета и запахи и все, что запоминается. Вот с тех пор и помню себя и мир, в котором жи-ву. Мое поколение - последнее, которое помнит войну "живьем", и мы своего слова о ней до конца не сказали. А имеем ли мы на это право?
Я считаю, что имеем, что мы - тоже участники войны, по-тому что нас постигла участь жить в ее огне. Детям оккупации, де-тям в прифронтовой полосе, в эвакуации, в неглубоком и глубоком тылах жилось по-разному, но, за редкими исключениями, которые подтверждают правила, жилось тяжело, по-военному тяжело. И ре-бенку, не считайте это сравнение кощунственным, порой приходи-лось не слаще, чем солдату на передовой. Вот почему я думаю, что даже малые дети войны - ее участники. Пусть не я, меня, может
3
быть, можно отнести в каких-то гранях к исключеќниям, но все друќгие - участники! И детскими глазами мы видели, возможно, такое, на что взрослые не обращали внимания. Наши души поражало и обжигало то, что закаленных взрослых и не ранило вовсе.
Уж сколько лет прошло, а война не отпускает. Меня, пацана войны, не отпускает, каково же ее солдатам?
Надеясь, что рукопись станет когда-нибудь книгой, я зараќнее хочу испросить у издателя разрешения вплести в ткань повестќвования мои стихи о войне, написанные в разное время, примерно с 1965 года по нынешний, уже 2001 год. Да, легко сейчас вносить коррективы в этот текст после завершения труда, но был большой перерыв, затянувшаяся пауза авторского молчания. После смерти се- стры Лиды 31 августа 1994 года перо как бы выпало из моих рук, поќтому что не стало главного моего читателя, для кого я писал эту кни-гу. Но вот я нашел в себе силы, сделал, что обещал себе, братьям и сестрам, и отдаю роман на читательский суд. И хотел бы еще в конце приложить скромную поэму - не для оригинальности, не для прида-ния некой "художественности" прозаическим воспоминаниям, а для полного отчета о проделанной работе по военной теме (еще была опубликована в журнале "Мужество" Љ6 за 1992 год маленьќкая по-весть "Женькина война").
И последнее: не могу начать сразу с войны. Я должен поќближе познакомить читателей со своими героями, чтобы ясно было, откуда они и как подошли по жизни своей к 1941 году. "Удар войны жизнь на трое рассек: на "до войны", саму войну и "после". Что бы-ло до - мне не вспомнить. Об этом придется рассказывать только со слов старших. Что упомнилось с детства, то и ляжет на страницы. Прошу разрешения и на описание жизни "после" - ведь война, оконќчившись враз, ушла от нас не вдруг. Она откатывалась долго, да и сейчас еще не отступила вовсе, держит многих. Она уйдет только с нами. Пожалуйста, возражайте, если не согласны со мной. Но толь-ко после нас Великая Отечественная война будет принадлежать ис-тории, если не случится что-нибудь.
Так вот же случилось и стряслось, совсем не такая, не глоќбальная вроде бы, не всенародная, но царапнула-то всех. И опять свежим ранам саднить десятилетия.
Наступит ли время, когда войну будут изучать не по свежей памяти, а по книгам, документам, кино? Может быть, тогда и восќтребуется мое сочинение. А сейчас я пишу для того, чтобы показать, что, на мой взгляд, сеет время на военной пашне и какой урожай снимает оно.
Почти шестьдесят лет - жизнь человеческая - отсчитало время от всенародной радости Победы. Чувство это с годами как-то сгладилось, растворилось, отступило, замерло в камне, дрожит в
4
пламени вечного огня, вспыхивает по праздникам в песнях. А детей и внуков наших она уже как бы и не касается, как не касается нас ликование по поводу взятия Парижа в Отечественной войне 1812 го-да. И это естественно и понятно.
Живая память станет книжной
Кто пал на Куликовом поле,
О тех никто не плачет боле.
Из павших под Бородином
Скорбим хотя бы об одном?
И скоро те, кто брал Берлин
И бил на Волге супостата,
Гамзатовский продолжив клин,
Уйдут, как все ушли куда-то...
И мы уйдем в конце концов,
Оплакав дедов и отцов.
Живая память станет книжной.
Никто не будет тем унижен.
И время, словно суховей,
Иссушит слезы матерей
И вдов бойцов недавних смут...
И пусть потомки принесут
Цветы к фигурам из металла,
Венки к надгробьям и камням.
А время, что грозило нам,
Для них чтоб строчкой в книге стало.
Дай Бог, чтоб не было у них
Ни битв таких, ни слез таких...
Но если рвется из души наружу голос войны далекой, дай ему волю. Скажи. И пусть твое слово отзовется в чьей-то душе. Хотя бы в од-ной. И если такое случится, значит, трудился не напрасно.
5
Часть первая. Тамбовские корни
Голубевы
С печалью и болью приступаю я к рассказу о тебе, мама. И с покаянием: поздно, поздно, уже седым, понял я, какую неподъемную жизнь возложила на тебя судьба. Потому и недолго пронесла ты эту тяжесть, она тебя раздавила. Одна утеха - мне не нужно "превраќщать" твой родной образ в литературный, давать другие имена тебе и отцу, что-то недоговаривать. Я теперь свободен, не то чтобы до конца, остатки опасений сидят еще во мне, но я загоняю их поќглубже. Хватит бояться. Да и нечего скрывать. Свои тайны вы унес-ли с собой. Прости, мама, "...вся вольныя моя грехи и невольќныя...".
* * *
В конце Х1Х века в большом селе Васильеве, что в Пичаевќском уезде Тамбовской губернии, жил многодетный деревенский портной Николай Голубев. А вот отчества его я, к стыду своему, так и не удосужился выяснить за долгую жизнь, а ведь было у кого спросить, было. Но что каяться, что каяться -ведь не только имен прадедов своих не знают иные из нас. Не ведаем и многого из того, о чем ведать обязаны. Скостит ли нам Господь этот грех за то хотя бы, что силимся вспомнить?
Трех дочек родила Николаю жена его Анна до нового веку; двоим из них только, теткам моим Евдокии и Анастасии, суждено было и ХХ столетие встретить, и жизнь долгую в нем прожить. А за рубежом-то старого века еще троих Бог послал, в том числе и Клавќдию, маму мою.
Родилась Клаша в 1913 году, в мае. Когда точно - никто не помнит из сестер, метрики в пожаре спалились, а церковные книги с записями тоже сгинули то ли в огне, то ли в пламени революции. Так что день рождения мамы мы всегда справляли 31 мая. Только недав-но заглянул в церковный календарь и понял, почему: именины у ма-мы в этот день: мц. Клавдия.
О прадеде, отце деда Николая, сведения вообще скупы. Мой двоюродный брат Валентин, старший сын тетки Насти, кое-что вы-ведал по родне, ему близкой, про нашего прадеда. А служил он чуть ли не управляющим в Тамбовском имении графов Шереметевых. Откуда он, как разрасталось его семейное древо, что за судьба - мне, к сожалению, да и наверное, к стыду, не ведомо. Но как узнать, если ни один дед с бабкой не дожили до моего рождения?
А народ деревенский генеалогии не научен. Слышал я только, что
6
прадед был нрава буйного, свободолюбивого и чуть ли не револю-ционного, ну и пивал крепко. Как напьется, крамольные речи произ-носит и народ на бунт подбивает против "сатрапов". Сын его, мой дед Николай, отец мамы, только запои от него унаследовал.
Жили Анна и Николай Голубевы странно: вроде бы сель-ские люди, на земле обитают, но хозяйства никакого, ни пашни, ни скотины: игла, наперсток, сантиметр да ножницы - вот и весь рабо-чий инвентарь деда Николая. Чем за работу заплатят, тем семья и сыта. С утра до вечера сидел дед у окна, головы от шитва не подни-мал. А раз в году все бросал и исчезал из дома - в запой. А потом возвращался, тихий и смиренный, садился за стол лицом к окну, спиной к двери и снова брался за иглу... И так год за годом. А между тем рождались и росли дети: Дуня да Настя, Марфа да Мария, Пав-луша да Клавдюша. Красавицей-невестой умерла Марфуша, мла-денцем прибрал Господь мальчика...
Анна скончалась в 1916 году, когда Клаше три годочка бы-ло всего-то... А как исполнилось тринадцать, не стало у нее отца. Умер мой дед Николай, оставив дочерям только хату развалившую-ся да отчество...
Дуня
Дуня с Настей еще в позапрошлом веке родились. Только когда, не знали, все по тем же пожарным причинам. Одним словом, когда сестрам выправили паспорта при советской власти, медицин-ская комиссия им на слово не верила, а возраст молодым женщинам врачи определяли на глазок, визуальным способом, заглядывая в рот, как лошадям. И определили с "занижением", как говаривала тетка Дуня, в пользу государства.
Евдокия Николаевна в молодости была статна и красива, как героиня пьес А. Н. Островского. И влюбился в нее женатый не-молодой купец. Законная-то супруга его пребывала в вечной болезни и с постели не поднималась. А он находился еще в самой мужской силе, вот и приглядел себе Евдокию и уговорил ее жить с ним без венчания. И та согласилась. Видать, бедность была невмоготу. И же-на купеческая не возражала, вошла в понимание. И даже полюбила Дуню. И жила у них в доме Дуня - и любовницей, и экономкой, и кухаркой, и сиделкой для законной жены. А от детей-то купцовых ох и натерпелась же она... Жизнь ее достойна пера романиста, а не журналистской скорописи. Но я вернусь еще к образу тетушки сво-ей.
Родила Евдокия своему Куприяну Ивановичу двух девочек замечательных... НЭП нагуливал экономические жиры на исхудав-
7
шее в войне и революции хилое тело страны, да вдруг перед самой коллективизацией супруг ее невенчанный скоропостижно скончался. А дифтерийный мор и дочек у нее унес. Взрослые законные дети поќкойного выгнали Евдокию из дому, не выделив ей никакой доли. Вот на этом пока остановлюсь.
Настя
Тетка Настя знаменита тем была, что живого царя Николая II в Тамбове видела - когда ее в 14 лет служанкой в город опредеќлили, пристроили, слава Богу! Помню, как уже старенькая, незаќдолго до смерти, она мне про свою жизнь рассказывала: почему-то садилась на корточки передо мной, маленькая, сверху - крошечная, смотрит на меня снизу, головку седую задерет и рассказывает, расќсказывает... А я стою над ней, опустив голову, и слушаю, слушаю. А садилась она, как потом выяснилось, потому что боли в таком полоќжении отпускали...
Но я лихо лет через семьдесят махнул. Надо бы в Тамбов вернуться, где Насте не сладко жилось, хотя и одевалась чистенько, и передничек в оборочках, беленький да накрахмаленный. Приставал к Насте хозяин, слишком выразительно ухаживал... Было там что, не было - теперь и спросить не у кого, не дознаться.
Но когда Настя вернулась в Васильево, то вслед за ней кто-то и "мнение" привез, и трудно ей было поначалу жить с этим "мнеќнием", замуж не брали. По меркам того времени, да и по нынешним, замуж она вышла поздно: первенца-то, брата моего двоюродного Валентина родила в 27-м году, когда самой уже было за тридцать... Нашелся Сенька Желтов, наплевавший на все "мнения", и не ошибся - Настя доброй женой была, хоть и недолго.
Семен Желтов жил обувной торговлей: скупал товар у сель-ских саќпожников да в город вез. "Челнок" по-нынешнему, только сегоќдняшние челноки по турциям свой товар закупают, а Семен брал его у отечественного производителя, развивал мелкий и средний бизнес на селе. Ну и записали его в кулаки. И выслали в Борск. Там родился у них младший Володя. Там и схоронила Настя мужа - сго-рел он от простого перитонита, случившегося после операции на ап-пендицит. И приехала вдова назад, на тамбовскую землю, в Мор-шанск, где жили Желтовы до высылки. Встретились сестры, а Дуня Настю знаќкомит с мужем своим новым законным - счетоводом ти-хим и незаќметным чахоточным Александром Филипповичем Солда-товым. Жили поначалу на Рабочей улице, снимали квартиру. А по-том на частично утаенные от реквизиции капиталы купили на улице Карла Маркса дом Љ55. В этом доме и войну встретили...
8
Клаша
Мама моя очень учиться хотела. Да кто сироте поспособстќвует? Ходила она в школу всего год. Доберется до нее по морозу, сяќдет в углу у круглой печи, ботиночки скинет, отогреет ножки. Учиќтель не ругался, жалел. Знал, что у Клаши Голубевой валенок нет. На второй год учиться не пришлось. Взяла ее Дуня из дому к себе - дуќмала, лучше Клаше будет. Определили маму в няньки: Дуниных доќчек качать. Жизнь у сестры в доме сытная, да Клаше постылая, жутќкая. Ночью качает девчонок, накипая к ним ненавистью, а потом спит в чуланчике.
Ни забав, ни развлекух, ходи на цыпочках и ничего не мо-ги... Никто сироте руки доброй на голову не положит, материнќской лаской не одарит, разве что подзатыльник отвесит... Чужим был этот дом, да и видела она, понимала, как Дуне тут несладко. Но больше всего Клашу донимали крысы. Однажды она девчонок укаќчала, а уйти не могла: явились подпольные ночные хозяева. Клаша забралась на стол и простояла на нем до утра, боясь шелохнуться...
Приехал из родного Васильева сосед дядька Егор, что-то привез хозяевам. Увидала его Клаша, обрадовалась, как родному, расплакалась, запросилась: возьми с собой, не хочу тут жить! А то, сказал дядька, поехали! Кинулась Клаша к нему в телегу. Прощай, сестра, прощай, дом постылый. К Васильеву подкатили уже под ночь, в самую темень. Дорога шла петлей, поля да пастбища огибая. Не выдержала Клаша, спрыгнула с телеги и к дому напрямки. Пустой, холодный, осиротевший, а все родной. Стала она там жить с Марусей да на портниху учиться... А вскоре вернулась Дуня, очерќневшая лицом после всех событий...
О Гражданской войне мама почти ничего не помнила и на слово об этом времени охотницей не была. Тетка Настя - та вспомиќнала, как-то нервно, взахлеб, даже через годы пугаясь событий кроќвавых лет: а эти наскачут, всех, кто за тех был, да попрятался, вывоќлокут, разденут да шашками порубят. А потом те наскачут, этих даќвай рубить... Сколько же народу-то погубили, и все молодых. Наќшего дядю Гриню тоже вывели по ошибке и поставили в одном исќподнем, а он ни к каким приписан-то не был. Славу Богу, живым осќтавили, антихристы...
Да, были дела кровавые. Ворвутся антоновцы в Моршанск да молодых антихристов со звездами на буденовках на берегу реки у суконной фабрики под ветлами шашками покрошат. А потом красќные прилетят, молодых восемнадцатилетних антоновцев повыловят по щелям дворовым да у тех же ветел, тем же способом порешат.
Валентин мне показывал это место. Удалось разглядеть шиќрокие черные осклизлые пни от тех ветел, затопленные водой, под-
9
нятой плотиной гидростанции. Словно колоды на лобном месте...
На одной из улиц, выходящих к реке, сохранился старый дом с мемориальной доской, на которой указано, что здесь размеќщался в то лихое время штаб Аркадия Гайдара...
Мог бы я, конечно, набрать в архиве местного музея матеќриалов на целый роман о той эпохе, но это был бы уже другой жанр, и только в нетленном архиве души я могу отыскать клочочки памяти о жизни родителей до моего рождения. Я пишу только о том, что слышал в детстве от старших и помню сам - не по книгам и архивам, а по жизни. О многом я теперь не узнаю, ушли почти все: и отец, и мать, и тетки, Настины сыновья Валентин и Владимир, брат Евге-ний, единственный в нашей семье доктор и уроженец города Мор-шанска, и Лида, сестра родная; она и Валя мне многое уточнили из того, что память удерживала нечетко. Брат Александр родился в 1950-м, ему нечего мне рассказать о войне, старшая сестра Зоя о ней вспоминать не любит и не хочет...
Не к месту, может быть, я об этом заговорил, но есть на мне вина за то, что раньше не спохватился, не записал, не перепроверил - молод был, все казалось - успею, все на потом откладывал... Но вот это " потом" наступило. Огляделся, а рядом уже и нет никого почти. Только некоторые из десяти детей деда моего троюродного по маминой линии, дядьки ее Грини Бекасова, живы - дядья и тетка мои, милые и добрейшие родственники. Но жизнь моя с их жизнями пересекалась так редко...Да и пересечется ли еще когда. Урок это мне, урок запоздалый. Так пусть он хоть кому-то будет к сроку. Только о Марусе Бекасовой расскажу попозже; она достойна быть персонажем моего повествовательного полотна, которое я начал ткать с таким напряжением.
Маруся-цыганка
Из всех Голубевых Маруся была, наверное, самой краси-вой. Да что я написал, самой-самой была, конечно, мама моя, но ее красота была мягкая, пастельная. А тетку Марусю природа наделила красотой резќкой, контрастной, вызывающей. Да, Маруська - самая красивая. И самая добрая. И самая несчастная. Вышла замуж за са-пожника Фиќлиппа Филатова. В памяти нашей он выступает уже как Филипп Иванович. Любил он тетю Маню, ревновал и поколачивал, а честнее сказать - бил нещадно, когда выпивал. А выпивал регуляр-но. Ухоќдила она от него. Тогда падал он перед ней на колени, выма-ливал прощение. Прощала. Дак он сызнова. Ушла совсем, развелись. Приќшел к жене бывший муж Филипп Иванович, рухнул, как бывало, на колени; слово дал: прости, Матрена, пить брошу. Бросил. Со-шлись опять, жить стали хорошо. Уехали в Ворошиловград (Лу-ганск), работал там Филипп Иванович в
10
сапожной артели. Зарабатывал неплохо. Но жизнь продолжалась по-старому: сходятся - расходятся. А был Филипп Иванович мужик талантливый, работящий, веселый, и изоќбретательный. Даже в питье. Вот один пример. Дал слово - не пьет. Зима. Печь топят опилками привозными. Луганск - не Моршанск, лесов дровяных нету. Сходит Филя в сарай, принесет ведро опилок, сыпанет в печь. Как прогорит, он опять за ведро и в сарай. Смотрит Маруся: что такое? Муж после каждого захода в сарай веселей да розовей, да разговорчивей стано-вится. Вот и на песню потянуло. Вот уж и за папиросой полез, слова как-то странно выговаривает. Неужто опять? Где ж достал? В доме - ни грамма, все вылила, выкинула. Ах ты, Господи, Твоя воля! Где пил? Матрена, все в ажуре! Не стучи подметками! Побежала Мару-ся-Матрена в сарай, руками в опилках пошарила - а в них полно чет-вертинок понатыкано. Целый склад зелья!
Как война ударила, Филипп Иванович протрезвел - и в во-енкомат. Но до этого еще прожить-то надо было.
* * *
Живут сестры Клаша, Маруся и Дуня вместе. Настя - с му-жем Семеном Ивановичем. Маме семнадцатый год пошел, невестит-ся. Мишка Благодарский, красавец и гармонист местный, в Клашу влюблен. И она на него с любопытством поглядывает. А жизнь со-ветская и на селе проявляется: клуб открылся, комсомол завелся, "театры" устраивают, кулаков "протаскивают". Мама в клуб ходит, кино первый раз увидела - вместе с подружками с лавочки шарахну-лась: с экрана на них тройка мчалась все ближе и ближе. Ах ты, Гос-поди! Задавит! Исторический эффект кинематографа.
А Дуня для Клаши другого жениха приглядела: вдового дьякона молодого, двадцатичетырехлетнего. И вот привела она его с Клашей познакомиться. Мама глянула: мужик бородатый, с длин-ными, как у бабы, волосами, так и ахнула. Это был мой отец Чичёв Иван, Павлов сын...
Чичёвы - Викины
Почему село под Моршанском, где родился отец, называет-ся Карели? Что означает это слово? И как перевести на русский язык нашу фамилию? Каждая русская фамилия ясна и понятна: Кузнецов от кузнеца, Кобыляков - от кобылы, Печкин - от печки... А Чичёв - вроде русская фамилия, а без перевода не понять. И с какого перево-дить? Давным давно в какой-то книге встретилась фамилия югославского кинооператора Чичева. А по-болгарски "чич" означает брат отца, то есть дядя.
11
В "Кратком энциклопедическом словаре" Карели - поселок городского типа в Грузии. В Ахалцихе, знаю, живут Чичёвы, рус-ские, но черные, как грузины, и говорят с акцентом. Отец утверждал, что наша фамилия - мордовская и слово означает жеребенок. Значит, у нас лошадиная фамилия, сострил я, как у Чехова. Мама улыбну-лась, как всегда, моим шуткам, а Женька спросил: а разве у Че... Жеребцовы мы, сказал я, и все заржали. Как жеребцы, сказала Лида.
Может быть, может быть. Тамбовские и мордовские земли - соседи. В Адыгее есть целый аул Чи́чевых. Об этом я узнал случай-но, от русской женщины Нины Чичевой на "Мосфильме" в засушли-вом 1972 году. Приехали мы туда на встречу с Михаилом Ульяно-вым, чтобы взять у него интервью для телевидения о хлебе, а он был занят на съемке своего первого режиссерского фильма. В ожидании артиста я слонялся по коридорам студии и набрел на дверь с таблич-кой "Н. Чичева"; радостно распахнул ее, надеясь встретиться с даль-ней родственницей. Оказалось, хозяйка кабинета была замужем за инженером Эдуардом Хаджимусовичем Чичевым. Вот она-то мне и поведала, что их там, Чичевых в Адыгее целый аул... Все это гово-рю, досадуя на самого себя за то, что до сих пор так и не проверил ни одну генеалогическую версию до конца. А вот что сообщил мне фотокорреспондент Алексей Жигайлов в конце 70-х: работая в Крас-нодаре, он вычитал в местных хрониках о том, что наиболее непо-корных кавказцев в XIX веке высылали на поселение в южные об-ласти России... Тогда же, в 70-х, у моей сестры Лиды произошла в поезде знаменательная встреча. Возвращаясь после отпуска из Мор-шанска домой, в столицу, разговорилась она с одним старичком-попутчиком. Он оказался карельским, и когда сестра спросила у не-го, знает ли он что-либо о Чичевых, старичок заполыхал революци-онно и заявил, что про этих эксплуататоров Чичевых специальную книгу составляет и всю жизнь материал собирает против этих бога-теев (где же те богатства-то наши?!), ибо они эксплуататоры, са-пожную мастерскую держали и даже нанимали рабочих-сапожников... У них только один Ванька был чудак, не как все. Уй-дет в луга и поет. И никакие богатства его не интересовали. А дом у них, мироедов, был каменный и амбар каменный и две лошади и т.д. А богатыми стали потому, как еще в прошлом веке двое каких-то Чичей (может, прапрадед там мой был?) грабанули на постоялом дворе у почтовых ямщиков сундук с казной... Я когда об этом ус-лышал от сестры, выразил радостное мнение, что, мол, очень заме-чательный и интересный факт; сестра объявила меня дураком: нече-го в прошлое соваться, еще из партии загремишь. И ведь правда, свободно бы мог загреметь.
12
Точку в моих ненаучных этимологических изысканиях по-ставила сестра Зоя, которую я "достал" поиском перевода нашей фамилии на русский язык. Она оказалась в гостях у Ахеджакова, от-чима актрисы Лии Ахеджаковой. И он объяснил, что Чичёв - это об-русевшее от адыгейской фамилии Чичава, где чич - земля, цели-на, ава - работник. Значит все правильно, все по судьбе - быть Чича-вам земледельцами и стать русскими Чичёвым. И по фамилии, и по имени, и по образованию я - земледелец. И по работе своей в изда-тельском доме "Сельская Новь" к труду крестьянскому причастен. Вот ведь как!
А про детство свое отец рассказывал очень скупо.
Ванятка-колокольчик
Семья была большая у деда моего Павла Григорьевича и бабки Ульяны: сыновей трое - Петр, Михаил да Иван, дочери Мария и Варвара. Дед обличьем на цыгана смахивал. Когда вышел фильм С. А. Герасимова "Тихий Дон", мама, увидев на экране телевизора главу семейства Мелеховых с серьгой в ухе, воскликнула: ой, точно ваш дед Павел!
Деда на селе так и кликали цыганом. А сестра отца тетка Маша не раз говаривала, что дед цыганом был, черным, одним сло-вом. В общем, лицо кавказской национальности.
Мне шепнула тетка как-то:
- Я секрет тебе открою:
В нашей крови есть две капли
Молодой цыганской крови!
Из табора украдена
Была цыганка прадедом.
С тамбовскою, славянскою
Смешалась кровь цыганская!
А цыган всю жизнь горячий,
А цыган всю жизнь не старый.
И не может петь иначе,
Как с гитарой, как с гитарой.
Я теперь - большой начальник,
Что еще мне в жизни надо?
Но ночами, но ночами
Тянет в табор в конокрады!
13
Из табора украдена
Была цыганка прадедом.
С тамбовскою, славянскою
Смешалась кровь цыганская!
Вот так рождаются песни-легенды. Но если все правда, зна-чит, во мне восьмая или шестнадцатая доля кавказской крови. Я это-му не верил: жили мы по-русски, веры все православной, жены у Чичевых, до какого колена помнилось отцу, были русскими. Но вот однажды случилось со мной. Поехал я в командировку в Нальчик. А оттуда завернул в Северную Осетию в Орджоникидзе погостевать к добрым друзьям Рапутовым Борису Михайловичу и Варваре Тума-совне. Ну, конечно, экскурсия в горы, через ущелье, знаменитая гор-ная электростанция, "город мертвых" - древние северокавказские могильники, уже распотрошенные нашими рукохваткими соотечест-венниками - туристами-мародерами. И стоял я потом на горной до-роге и смотрел вниз, на окультуренные крестьянами склоны, разгля-дывая причудливые очертания невысоких северокавказских вершин, убегающих в сторону России, в долины... И вдруг перехватило ды-хание от неиспытанной ранее красоты и радости, сердце сладко за-щемило, будто жил я здесь когда-то давно и вернулся в края родные после немыслимо долгой разлуки. Что это? Зов той самой капельки горской крови или просто сила впечатлений от встречи с землей, не виданной ранее? Так сладко щемит до сих пор по утру сердце, когда вижу во сне дом моего детства, давно раскатанный по бревнышку бульдозером. Или это голос из древнейших времен пращуров моих, праславян - ариев, возвращавшихся после тысячелетних скитаний на земли предков? И я стоял уже здесь тысячи лет назад?
* * *
Как глубоко меня занесло. А я еще не родился. Маме моей всего два годика. А девятилетний Ванятка Чичев уже поет в церков-ном хоре в дискантах. Талант был у Вани, Богом данный - голос. Уйдет бывало, в поле и поет там, заливается. Сказывали мне, что так было... Какие ветры унесли тот голосочек, а какой траве-мураве он затерялся, отзвенев? Послушать бы...
"Я Карего кусал..."
Отец, бывало, выпьет и начнет детство вспоминать... Рас-сказчик он был никудышный, говорил, как объясняла мама, "под титлами". Она одна его понимала...
Я, сынок, Карего кусал! - а у самого в глазах слезы...
14
Какого Карего, пап? Коня нашего. Топить надо вот. Дрова где? В ле-су. Наши дрова. Напилены, не все вывезли. А тут кончаются. А мне сколько? Десять лет. А-а-а, ты говоришь. Большой уже, значит. Ез-жай в лес, велят. А зима. Запряг, ну и... Озяб в лесу. Нагрузил. А об-ратно высоко больно. Но, но, я его кнутом. Плечом подпираю. Оск-лизается, глаза выпучил... Кто, ты? Зачем. Карий, конь то есть, ко-пытами. Плачу, умоляю: Карий, давай, ну давай, миленький, давай. И волки чудятся. У-у-у-у где-то воют. Страшно. Озлился, хвать зу-бами за бок. Кто, волк? Да погоди ты... Я Карего. За бок. Зубами впился до крови. Он к-ы-а-к от боли рванет, вымахал наверх. Стоит, кожа у него вздрагивает. Косится. Обиделся. Прижался и поцеловал, где кусал... Прости, Карий... Эх, сы-ы-но-о-к! Ничего-то ты не зна-ешь...И заплачет горько...
Когда на даче дрова колю да печь топлю, все отца вспоми-наю да приговариваю: я Карего кусал...
Мне кажется, что иногда слышу голос того дедка, доморо-щенного историографа нашей фамилии, что ехал с Лидой в поезде: энтих Чичевых-анпериалистов всех надоть было в распыл. Одного Ваньку токмо оставить...Ен не такой, как все, в ем талант был и чудь...
"Ампериалисты" действительно дом имели каменный. Если верно мне указали в 1993 году в Карелях, он и до сих пор стоит - почта в нем. А вот там в подвале у них работали, обувь шили, сапо-ги... Я зашел со двора, поглядел на полуразрушенный, полузасы-панный вход в каменный подвал. Это когда же было? Больше моей жизни назад. А мне давно за полвека. Насыпал несколько горстей сухого чернозема в целлофановый пакет (отвезу отцу на могилу), приятель мой журналист Анатолий Рогожкин сфотографировал меня на ступенях почты - родовой недвижимости, потом - у стены ам-барной, хорош дедов амбар, до сих пор служит людям, и уехал...
Чичевы (по-уличному Викины), как и все в Карелях, кре-стьянствовали, но еще и сапожничали: дети над колодками сызмаль-ства сидели, обнимали коленками сапожную лапу. Осенними да зимними вечерами тачали сапоги всем мужским фамильным соста-вом; не исключаю, что в этой викинской артели состояли и некото-рые сельские сапожники: наемный труд, сплошная политэкономия. Но об этом никогда от отца не слышал. Другое он рассказывал. В 14 лет сшил сам первые сапоги. А вот как выкраивал их, когда дозво-лили ему впервые провести эту операцию самостоятельно. А погу-лять-то хотелось мальчишке. Вот он и "смикитил": резану-ка сразу две кожи с одной выкройки! Да только кожи положил просто одну на другую, а надо было нутро к нутру - вот и вырезал две заготовки на два левых сапога. Коли начал "микитить", домикить до конца! Учили колодкой да все по башке.
15
Но отец вспоминал об этом со смехом и очень гордился что шил са-поги с 14 лет.
"У энтих анпериалистов и батраки были, горбили на них."...
Немец у них пленный был на семейных хлебах. Мне не приходилось читать или слышать - только вот от отца узнал, что для экономии расходов на содержание пленных в первую империали-стическую царь-государь раздавал пленных по зажиточным семьям на прокорм и работы. Нет, кажется, в фильме Б. Барнета "Окраина" есть такой эпизод. Наверно, не выдуманный. В бедную семью плен-ного немчуру не определишь - ей самой на харчи не хватает. Нет, надо к тем, кто живет посытней, у кого провианта излишек. И у деда Павла был на постое Ганс или Фриц, кто помнит, как его там звали. В 1915 году отцу девять дет исполнилось, в июле. У Ванюши с гер-манцем дружба возникла и взаимная любовь. Немец с удовольствием слушал, как Ванюша поет, одобрительно кивал головой: гут! фено-меналь! карашо! И приговаривал: Ванька! Ты есть талант! Надо учись! Артист! И, посасывая глиняную трубочку, щурился и воскли-цал: Опера́! Опера́! Последние слова Ваня не понимал и не ведал, что они были пророческие.
Отец родился в 1906 году; тогда же была освещена и откры-та в Карелях новая церковь, о чем можно нынче прочитать на при-вернутой к ней доске. Стоит папина ровесница, унося под облака кресты. Где-то застыл, притаился в ее сводах дискант Ванятки Чиче-ва, здесь он начал петь в церковном хоре, постигать певческую гра-моту и церковную службу.
Семья росла, работала. Всей фамилией пахали и сеяли, на сенокос да на жатву выезжали. По осени - это отец отчетливо пом-нил и любил пересказывать - отправлялись на заготовку грибов. Я и в детстве дивился и сейчас дивлюсь, потому что так в нынешних ле-сах нынче не получается. Везли в лес на телеге пару бочек, соль да камни для гнета. Девки, молодухи и дети с корзинами расходятся, а хозяйка, бабка Ульяна, с кем-нибудь у воза остается. Им сносят до-бычу: грузди, рыжики, волнушки, высыпают из корзин в телегу и снова за грибом. Ульяна очищает шляпки от листвы, иголок да зем-ли, обдувает и укладывает слоями в бочку, не забыв поперву насы-пать дубовой листвы или смородиновой, из дому прихваченной. Уложит, солью крупной серой пересыплет и снова - шляпка к шляп-ке. И опять солью, и так слой за слоем до верху. Потом крышку и на нее - гнет. За вторую бочку принимаются. А как в первой грибы чу-ток умнутся - и в нее добавят. В село вернутся - а из-под крышек уже сок грибной соленый пробивается. Сгружайте в подпол добро на зиму.
С осени до весны - мужики все внизу, сапоги шьют, ар-тель...
16
Дальше четырех классов учеба в церковно-приходской школе у деревенских ребят не шла. Не пошла она и у Ивана с брать-ями: неча тратиться на ерунду, работать надоть. А уж уговоров от-дать сына обучаться пению дед мой Павел не принимал: церква лучше всех научит. Научила.
В семьях крестьянских детей рано обженивали. Места в большом доме всем хватало. Петр женился, Михаил, Марию замуж выдали за Нестерова Степана... Потом Иван Александру свою при-вел. В 19-то лет! В 1925 году значит... Не было у него только тяги к крестьянской работе. Все больше по певческой части. Да глянулся он со свои окрепшим басом отцам духовным. Подучили, в дьяконы записали. Отец об этом кратком периоде жизни своей не любил рас-сказывать. Большую часть жизни отмалчивался. Боялся...
В серединочке апреля, 1928 года, 14-го числа родила Алек-сандра дьякону Ивану дочь, дали ей при крещении имя Зоя. Это моя старшая сестра. А через два года разрешилась Александра живым младенцем мужского пола, да неудачно для себя: от родовой травмы сделался у нее антонов огонь. И овдовел Иван. Остался с двумя детьми на руках.
А младенца бабки поднять не сумели. Все нажевывали ему беззубыми ртами хлебный мякиш да в марле давали вместо соски. Так по деревенской своей дремучести и безалаберности угробили парня, царство небесное младенцу неназванному.
Новые времена
А тут началась великая социалистическая революция в де-ревне - коллективизация. Дед Павел попадал под раскулачивание... В это время отец и появился в Васильеве - его туда направило цер-ковное начальство на службу. Там он и с Клашей Голубевой позна-комился, с мамой моей. Если верить Лидиной версии, тут вина пол-ностью лежит на Евдокии Николаевне: она свела сестрицу свою младшую со вдовцом - красавцем дьяконом. Ну и что ж, что с доче-рью на руках? Дьякон ведь, богатый, значит, всегда будет. А Клаша по Мишке Благодарскому сохла, потому как здорово он в клубе ку-лаков да попов на сцене продергивал да на гармошке наяривал. А тут дома попа волосатого сватают, ну ладно, не попа, а дьякона, да не все ли одно? Клаша домой из клуба прибежит, а он вон в углу сидит, зыркает, чернобородый постоялец. Никуда от этих глаз не денешься. Мишка ревновал, злился, грозил... Не он ли и навел комиссию по раскулачиванию на дьякона-то?
Арестовали Ивана, конечно. Просидел он в камере пару суток, да как запоет: "Отворите окно, отворите, мне не долго осталося жить..." А пел Иван так, что слушать его специально ходили из
17
соседних деревень. Бабки древние его до сих пор помнят - и в Каре-лях, и в Моршанске, - певал он и в знаменитом Моршанском собо-ре. Так, по крайней мере, утверждал Валентин.
Как запел Иван, комиссар в кожане явился, уставился на певца, поглядел, поглядел, революционными мозгами пораскинул и приказал: "Гоните его вон! Ничего у него, кроме бороды, нету!"
Венчался отец с матерью в Пичаеве, потом бороду сбрил - стал молодым, красивым и безработным. С молодой женой и доче-рью добрался до Карелей к родителям. А там тоже беда: вот-вот, по-ди, раскулачат да в Сибирь отправят. Что делать? Деда Павла Гри-горьевича браты да сваты уже многие под Свердловск отбыли не по своей воле. Не стал дед испытывать судьбу, распорядился ею сам: вот тебе, Петра, лошадь, вот лошадь тебе, Иван. А Михаил? А его уже нет, увлекся революционными идеями, да не сошлась теория у него с практикой в нешибко сильной голове, порешил себя дядька Миша, вот так.
И скомандовал Павел Григорьевич: дом бросаем и айда от-седова, да поближе к тому месту, откудова все приказы о поруше-нии нашем исходят. В Москву, в столицу. Мы таперя не богачи, а извозные работники, по найму трудимся. А в Москве безопасней. Вот как распорядился, как рассчитал!
Все бы хорошо, но для Ивана документ чистый справить бы, чтобы не светилась в нем его дьяконовская должность. Ну ежели нынче можно справить приглашение на банкет к иностранному пре-зиденту, то и тогда нашли доброхота из местных властей, оплатили труды, и выправил он справку за кружочки желтенькие о том, что ничем другим, как чистым крестьянским трудом в хозяйстве своего отца да сапожным делом, податель сего документа не занимался.
Через тридцать с лишнем лет, уже будучи молодым пенсио-нером 55 лет (творческая пенсия у артиста и ранней бывает), полу-чил отец письмо из далеких сибирских земель от стародавнего сво-его доброхота: разыскал-таки, нашел адресок. И напомнил он в сво-ем письме об оказанной в былом далеком услуге, жаловался на труд-ную жизнь, намекал на что-то и просил, подлец, денежного вспомо-ществования. (Случалось это году в 62-м, я уже два года после окончания института ходил в конструкторах III категории.) Я как раз с работы явился, а мне навстречу по длинному коридору нашей коммуналки отец движется, губы синие, бумажку в руке дрожащей тянет ко мне, бумажка трясется: де-де-деточка, сынок, что де-де-лать? Я прочитал послание, посмеялся, скомкал его: выбрось и за-будь. Отец долго рвал его на мелкие кусочки в комнате, потом
18
пошел спускать в унитаз. Больше вестей не поступало...
Всякий раз, проезжая или проходя мимо Большого театра, я вспоминаю отца, и как он "Карего кусал", и лошадь получил, и как я с гордостью писал в анкетах: отец - артист хора ГАБТ СССР...
Артист хора
А случилось это вот как. Приехал Иван Павлович с отцом и матерью в столицу. Брат Петр отбыл дальше, в Тверь, осел там в са-пожной артели. Сестра Мария с мужем Степаном Нестеровым - на Фрезере, под Москвой, нашли клочок земли среди сотен железнодо-рожных путей, там Степан на пару с братом своим Яковым то ли ку-пили, то ли построили дом на две семьи. Степан возчиком устроил-ся, Яков на путях.
Отец поначалу работал на строительстве Тушинского аэро-дрома, ютились по сараям, дед с бабкой с ними делили полупоход-ную жизнь. Потом стал он возчиком в Кучино, по Горьковской же-лезной дороге, на стройке ОГПУ. И снова - сараи, таборничали, как цыгане. В общем, очень жизненно точно подметил товарищ проле-тарский поэт: "Под старою телегою рабочие лежат. Сливеют губы с холода..." Всегда, читая или слушая эти строки Маяковского, пред-ставлял я под этой телегой родителей своих, малограмотных, там-бовских. С Зоей, дедом да бабкой, коих мне в жизни повидать не до-велось, да новорожденным Витенькой, маминым первенцем. Он умер от воспаления легких в подтележном рае грудным младенцем на руках у Клаши - не донесла она его до больницы. А Павел да Ульяна еще до этого в Никольском возле храма упокоились. А Кла-ше сон был вещий: приходит к ней свекровь Ульяна и говорит: Клавдия, когда будете хоронить Витю, откройте мой гроб и положи-те то, что забыли положить. Клаша проснулась в ужасе, прижала сы-на к груди, мужа разбудила: Вань, так и так... Да брось ты всякую ерунду, хмыкнул он спросонок, обнял жену и захрапел. А как горе стряслось и хоронили сынка, крышку гроба Ульяниной домовины подняли, глянули - а там действительно не было у нее в руках "про-пуска" - бумажки с молитвой. А Клаша потом всю жизнь боялась снов.
Возил отец грузы всякие - кольца бетонные, песок, щебен-ку, кирпич; и возчик и грузчик: кольцо один сам закатывал на телегу запросто. В ближайшей церкви прирабатывал - пел в хоре, в рабо-чем клубе в самодеятельность записали, синеблузник. Вместе с дру-гом своим моршанским Николаем Видяпиным.
Как-то в клубе подошел к ним один человек интеллигентно-го вида, думаю Богом посланный, и говорит: что ты,
Иван, попусту свое золотое горло тратишь. Надо бы в артисты, Большой театр тебе по плечу. Там, между прочим, сейчас конкурс в хор объявлен. Поезжай, вся жизнь изменится, вот увидишь.
19
Отправились друзья в столицу вместе, Иван - второй бас, Николай - октава. Нашли театр, записались на прослушивание. Же-лающих - сто человек, а мест всего четыре. А наши-то куда со своим церковно-приходским...
Уехали извозчиками, вернулись артистами хора ГАБТ СССР. Вот так.
В поселке на станции Никольское дали отцу комнату. По-шла жизнь своим чередом.
Зимой 1933 года случился пожар, дом в Никольском сгорел. Клаша тогда на сносях была, Лиду носила, успела только сама вы-бежать на улицу: в одной руке Зою держит, в другой - боты фетро-вые. Как раз в театре в Москве дали квартиру солисту Ивану Скоб-цову. А его площадь за выездом - артисту хора Ивану Чичеву. Ше-стнадцатиметровая комната в доме с мансардой в городе Перово на Пролетарской улице, дом 203, аккурат возле Кусковского химзаво-да, точно посередине между двумя железнодорожными платформа-ми Кусково и Новогиреево Горьковской железной дороги. Теперь Перовский район столицы.
Переехали, новый 1934 год встречали втроем, а вскоре ста-ли жить вчетвером: 6 марта Лида родилась, перовская уроженка, се-стра моя.
А в театре Ивана Чичева поставили в очередь на жилпло-щадь. И простоял он в этой очереди аккурат 20 лет. И сунули власти театральные опять нас "за выездом" в коммуналку, на площадь, ос-вободившуюся после семьи главного художника театра В.Ф.Рындина, справившей новоселье в новом театральном доме на улице Чайковского.
Я родился 5 января 1938 года в Перовском роддоме. Где-то затерялась в бумагах справка из этого учреждения: "Дана Голубевой Клавдии Николаевне в том, что 5 января 1938 года она благополучно разрешилась младенцем мужского пола". Ах, как прекрасно напи-сано обо мне! Скажет ли кто-нибудь, прочтя мои записки, что Чичев Юрий Иванович благополучно разрешился произведением мемори-ального жанра? Дай-то Бог!
Иван работал в театре, пел и учился искусству пения, при-выкал к театральной жизни. Маму обучали "светской" жизни интел-лигентные дамы и соседки Наталья Сергеевна и Валерия Леонтьевна Доброхотова и готовить, и дом содержать, и манерам, и речи пра-вильной. Надо сказать, Клаша, в отличии от сестер своих, говорила чисто, без деревенских "идеть" и "надоть", как и отец, между про-чим. Контраст был особенный, если в гости приходила тетка Маша, отцова сестра. А когда Иван Павлович придеть? А Варвара, как
20
утром станеть перед зеркалом, так и стоить, и стоить, и стоить до полудня...
Дом наш - это бывшая теплая дача рубленая. Крыша острая, не ломаная, как сейчас, "гробиком", под ней - мансарда, фанерная комната, оклеенная изнутри керенками, а в темных углах под кры-шей - старинные журналы "Нива". На фронтоне дома - жестянка с эмблемой какого-то страхового общества 1886 года.
Пошла Клаша на ликбез, в "Школу взрослых", ее учебники еще и после войны в доме долго валялись. Однажды отец принес ей подарок - пакет с чем-то. Вручил ей его утром, уезжая на репети-цию. Клаша развернула бумагу и ахнула: платье чудное, с кружева-ми, оборочками, с пояском! Надела обновку - и в Перово, в школу на учебу отправилась. Сидит на уроке, подарком гордится. А сзади толкает ее великовозрастная одноклассница и шепчет: "Гражданка! Что же вы в ночной рубахе-то в класс заявились!" Мать как подхва-тилась, покраснела и, сгорая со стыда, побежала через Перово до-мой, и чудилось ей, что все на нее смотрят, пальцами показывают и хохочут. Простота хуже воровства.
Мама так и не стала "дамой" - женой артиста, жизнь ее уш-ла на детей, на стирку да на готовку, на крахмаление подворотнич-ков для отца. Но она пересмотрела весь репертуар ГАБТа по кон-трамаркам, любила оперу и, помню, подпевала радиоприемнику, когда передавались оперные трансляции, узнавала музыку.
Зоя росла, ходила в школу, нянчила Лиду, потом меня, Лида уже ей помогала. К очередным родам приезжала из Моршанска тетка Дуня, ставила на ноги и мать, и младенца, сначала помогала с Ли-дочкой, потом с Юрочкой...За сестрой и племянником притопала по морозу, принесла для маленького пеленки и одеяло. В это все холод-ное и завернули меня дуры-няньки, не додумавшись прогреть-прогладить. Принесли меня на Пролетарскую, 203, а через неделю мама со мной в больницу легла: образовалась у меня от прохладного патронажа двустороннее крупозное воспаление легких. Выжил, спа-сибо Господи, на всю жизнь остался с хроническим бронхитом. Но тетка Дуня меня дождалась и долго выхаживала Арина моя Родио-новна - Евдокия Николаевна Солдатова.
Мама носила свою девичью фамилию почти до начала вой-ны. Они с отцом повенчались, так и считали себя законными мужем и женой. Театральные друзья, узнав о таком факте, пристыдили Ива-на и припугнули: что с тобой случись, Клавдия останется без посо-бия на себя и детей. И только тогда они сходили в ЗАГС оформили брак и мама взяла фамилию отца. Так что я незаконнорожденный, представьте себе.
Иван Павлович делал певческие успехи. Недаром учителя его были - старинные ГАБТовские педагоги, еще дореволюцион-
21
ной школы. Об отце даже написали в газете "Советский артист" как о молодом, подающем надежды хористе. Ивана Павловича эта ста-тья, конечно, взволновала, гордыню зацепила. А он уже фасонился по примеру коллег, и бабочку носил, и ножнички маникюрные в портмоне таскал. Вот он в электричке и стал этими ножничками ак-куратно статейку вырезать, чтобы носить в портмоне да при случае, хвастаясь, показывать в компаниях. А на лицевой стороне газеты портрет отца народов был напечатан. Ножнички по портрету акку-ратненько и прошлись. Отец не заметил, зато обратил на это внима-ние ретивый гражданин напротив. Не доехал в этот день до дома ар-тист хора. Сутки продержали в каталажке на Курском вокзале, пока не выяснили, что за личность так вольно обращается с изображением И. В. Сталина. Отпустили, припугнув тюрьмой, если что еще подоб-ное выкинет.
Отец пел во всех спектаклях. За тридцать лет работы в теат-ре - ни одного больничного, ежегодно у него самый высокий пока-затель по сценовыходам. Очень скоро стал ведущим в группе вторых басов. Нескольких хористов сманили в Ансамбль песни и пляски, к Александрову, отец отказался, остался в театре. Ему предложили учиться дальше, на солиста - тоже нет, из-за той скрытой детали биографии. Для себя придумал успокаивающую отговорку: лучше быть первым в хоре, чем неизвестно кем в солистах. В те годы кад-ровики принуждали служащих регулярно заполнять анкеты, которые потом сверялись. У отца был черновик, по которому он шпарил, как школьник по шпаргалке, свою автобиографию.
Из черновика автобиографии отца, писанной им собствен-норучно в 1944 году (пунктуация и стилистика сохраняются): "Я Чи-чев Иван Павлович родился 5 июля 1906 года в селе Карели Моршан-ского района Тамбовской области. Сын крестьянина. В 1917 году работал в семье отца сапожником и занимался крестьянством. Пе-нию учился в церковном хоре пел в соборе в городе Моршанске брал частные уроки у преподавателя Леонова. В 1930 году приехал в Мо-скву работал на заводе 45 металстрой возчиком на постройке О.Г.П.У. Љ27. В 1931 году 10 сентября был принят по Конкурсу Ар-тистом хора в Большой Театр С.С.С.Р. В 1932 году занимался при театре постановкой голоса у преподавателя Боровкова. В 1933 и 1934 годах занимался постановкой голоса при театре у преподава-тельнице Гандольери. В 1935 году занимался при театре муз. гра-моте у хормейстера Степанова В. П. В 1936 и 1937 году занимался постановкой голоса при театре преподавательнице Капелли..."
В первой анкете Иван скрыл факт служения в церкви дья-коном, написал, что крестьянствовал и сапожничал в семье от-ца. И все. А дальше уже признаваться было опасно. Почему скрыл?