Девочка была как девочка,обыкновенная. Мать взглянула, как она о чем-то болтает с Энни и отметила только - одета бедненько и немодно. Юбка до пят, серая кофточка словно утащена из бабушкина сундука. Жарковато для здешнего августа. Ее смуглость кожи и черные, опять же старомодные две косички дополняли впечатление.
"Может, родители пьющие", - недовольно подумала мать, глядя, как золотистая пушистая голова Энни склонилась навстречу гладкой девочкиной. Но забот было так еще много, новый дом, мечта стольких лет и плод стольких кредитов, так явно зиял голыми стенами и полами, что про девочку она позабыла, позабыла крепко, до самой ночи.
Муж опять задержится в офисе, а грузчики отказались тащить ванну на второй этаж... и вода из горячего крана чуть течет... да какого...
--
Энни красивое имя, - констатировала новая подруга, - будто из сказки. Мне мама читала такую. По страну Оз и ураган. Там девочка в серебряных башмачках...
Вместо башмачков на Энни были розовые кроссовки "Хеллоу, Китти".
--
Стефани тоже ничего, как в романе, - Энни ощутила себя великодушной, взрослой, и ощущение ей понравилось... хотя и чуточку испугало.
Стефани была такая худенькая, такая... замарашка. Словно Золушка до бала. Новый джинсовый костюмчик и розовая футболка со стразами рядом с нею словно бы делали из Энни принцессу. Или фею-крестную. Но мысль про крестную была неискренней. Энни, конечно, была принцессой, и следующие слова Стеф ее удивили.
--
Знаешь, у нас вот так не ходят... - Стефани словно бы стыдилась вида соседки. Конечно, соседки, ведь не могла же она приехать на машине, чтобы та осталась незамеченной когда вокруг - пара ферм, и дорога-то всего одна.
--
Как это так? Это модно вообще-то! - Энни не то чтобы всерьез обиделась - пока что.
--
В... штанах, - это девочка произнесла шепотом и явственно покраснела, словно сказала что-то плохое, вроде слов, которым Энни хотел научить противный двоюродный брат.
--
У вас дома что, никто-никто не ходит в штанах?!
--
Нет, у нас девочкам... неприлично, - сказала он очень тихо, словно готовясь опять зашептать. - И дамам тоже.
--
Да-амам... ну вы... словно в пещерном веке живете. - Энни махнула рукой.
--
Каком пещерном веке?
--
Ну, это когда человек стол на ноги, накрылся шкурой и взял палку... - Энни не очень разбиралась, разве что запомнила картинки с охотниками в пятнистых мехах.
--
Первый человек был Адам, - наставительно сказала девочка, - и он всегда стоял на ногах. Так его Бог слепил из глины. Мне мама рассказывала. И про Каина с Авелем. Каин и Авель были братья, а Каин позавидовал и дал Авелю по голове палицей. И убил.
--
Вот видишь? Взял палку и как врежет! Первобытный потому что.
На это Стефани не нашлось что ответить.
Она не была дурочкой. Сказала с непонятной гордостью, что умеет читать и писать - только взгляды ее казались Энни какими то... доисторическими. Вот хотя бы про звезды - как Энни не уверяла, что это подобия солнца "из газа и еще чего-то-там", Стефани стояла на своих "глазах ангелочков, которые оберегают детей".
Не без мстительности Энни решила подождать, пока в новый их дом, такой еще неуютный, проведут интернет. Тогда уже от правды не отопрешься.
Зато Стефани знала множество игр, где не требовался ни компьютер, ни покупные игрушки. В чижа, в веревочку, в "выбивашку", в жмурки, в "кошка носила котят".
Непонятно оставалось только одно: как говорила Стефани, она с семьей из мамы и младшего брата-грудничка живет "недалеко, вон в той стороне за холмом", где есть поселок Благодати, не больше сотни домов. Но Энни, когда ехала сюда на машине, проезжала мимо холма, и никаких указателей там не было.
Про папу Энни тактично не спрашивала. Она уже знала, что бывает "развод", когда папы уходят в другие семьи. Однажды во время ссоры мама выкрикнула это слово, и Энни помнила, как сразу стало жутко и мертво в квартире.
--
А к нам вчера цирк приехал, - сказала Стефани в субботу, - Такие повозки, повозки, и все разукрашены... и шатер большой натягивают. Там должны быть танцующие лошади, уроды и огнеглотатель даже...
--
Идешь? Завтра? - у Энни от любопытства зачесался кончик носа.
--
Мама говорит, - знакомым менторским тоном ответила подруга, - что цирк греховное удовольствие, вредное для душеспасения, - и со вздохом закончила, - у меня все равно нету доллара.
--
У меня есть два, монетами в копилке - сказала Энни, - но только если ты меня берешь с собой. Это всего на час-другой, чего ты.
--
Ну... - соблазн победил, и про душеспасение Стефани не вспомнила, - если на час, наверно. Но ты не можешь идти так. У нас... я про твои... одежду.
--
А я надену свой костюм феи, как раз для праздника, там и юбка длинная, и туфли есть вместо кроссовков. Далеко до твоего цирка?
--
Не очень, времени идти как половина проповеди отца Джонса (она чему-то фыркнула), он на выгоне у Фостеров.
--
Отец Джонс на выгоне у Фостеров? Чего он там делает?
Вечером мать Энни вспомнила про маленькую соседку и хотела спросить - но Энни уже спала в своей комнате, странно гулкой, с одной кроватью, даже без штор. Мать только заглянула, не включая свет, и в сумерках дочь, в пижаме с маргаритками, с развившимися золотыми кудряшками, показалась ей маленькой усталой феей.
Мама и папа утром воскресенья снова поссорились. Отец ушел в гараж, "поглядеть, что с машиной", Энни знала - машина в порядке, он будет сидеть за рулем их серебристого "Фокуса" и щелкать кнопкой "аварийки" - вспышка-пауза-вспышка, словно мигают оранжевые глаза гнева. А мама, наверное, зашумит водой в ванной и выйдет к обеду с красными глазами. Энни совсем не хотелось сидеть между ними за столом и ковырять надоевшее овощное рагу, приготовленное "как обычно", когда мама, по ее выражению, "не настроена". Словно она не мама, а телевизор.
Сидеть и слушать напряженное молчание.
И о Стефани Энни думала с благодарностью.
На "мам, я погуляю" Энни та ответила только "смотри, не до темноты". Розовый мобильник было совершенно некуда спрятать в этом платье, так что Энни после короткого колебания оставила его дома. С ней ведь будет Стефани, в конце концов.
Крапива и шиповник у дыры в живой изгороди норовили уцапать за подол белого с розовым фейского платья, туфли вязли, и Энни запоздало пожалела, что не надела кроссовки, чтоб сменить на туфли у цирка... а куда те кроссовки потом девать? Бросить у края "выгона" (а что это? кого туда выгоняли?) - кто-нибудь найдет...
На другой стороне дыры они словно попали в недобрую сказку: здесь ощущалась осень, хотя еще робко, желтыми листиками, сухими былинками, жухлой травяной подстилкой, теряющей зеленый цвет. Явственно похолодало, на небо наползли нестиранного цвета облака, да еще противный ветер затеребил кудрявые волосы Энни. Странный все же климат в этих местах, совсем не так, как на старом месте... зато и цирков там не приезжало. Так что баш на баш.
--
Ой, смотри, лошадка! - Энни захотелось тут же погладить каурке мягкий носик, тем более и возница колясочки, дедушка в забавной высокой шляпе трубой, ласково ей усмехался. Вот ведь, отметила Энни, такой приятный дедушка, и костюм синий хороший, и галстучек-бабочка, а зубы не чистил, и у зубного, наверно, не бывал - зубов почти и не осталось.
--
Ты лошадей не видела? - удивилась Стефани, заученно, мимоходом сделав дедушке книксен.
--
У нас они редко ездят, только в центральном парке если. Ой, какая машина смешная! Квадратная вся, и колеса со спицами. Это она уже из цирка?
--
Мама говорит, машины безбожное изобретение, и воняет от них адским огнем.
Впереди заиграла веселая, но какая-то ненастоящая музыка.
--
Идем, идем, представление совсем скоро! - Стефани потянула ее за руку.
Цирк показался Энни совсем не похож на ее ожидания. "Выгон Фостеров" был всего лишь изрядно вытоптанным полем с тощей травой. На нем растянули серо-бурый, сильно потрепанный, заплатанный кое-где купол, он называется "шапито", французское слово, вот что оно значит...
Вокруг стояли повозки, и правда размалеванные грубыми картинами с уродливыми людьми в нелепых позах, среди рисованных языков огня, а поодаль паслись стреноженные лошади. И еще тот самый смешной черный автомобиль, открытый, с брезентовым верхом на каких-то дугах, с круглыми латунными бочоночками фар - как с заставки папиного любимого сайта.
Стефани снова дернула ее за руку, и они увидели главный вход. Над аркой дугой выгибалась вывеска, украшенная тусклыми цветными лампочками:
"Цирк братьев Барнелли, необычайный и удивительный, полный чудес".
Шрифт словно сошел со старого-старого плаката, такой тонкий и завитушчатый.
Но Энни смогла прочитать сама. Из арки доносилась та самая веселая, трубящая и звякающая бубенцами, но глуповато-однообразная музыка, словно кто-то поставил аудиофайл на постоянное повторение.
Цирк походил на старый ящик с игрушками. На секунду девочке показалось, что игрушки там, внутри, давно умерли: медведь с оторванной лапой и стеклянным взглядом, кукла с проломленной головой, молчащие погремушки и кубики, на которых стерлись все буквы. Только сплющенная музыкальная шкатулка еще играет, вызванивает последнюю песенку, заманивая любопытного малыша. Заманивая.
Молчаливый усатый привратник в синем мундире с золотыми пуговицами взял у них не глядя пару тяжелых старых монет. Следом шли еще люди, женщины, одетые как Стефани, только в шляпках-ковшиках, мужчины с простых фермерских комбинезонах, заплатанных штанах и куртках. Детей было мало, и все одетые бедно, Энни сама казалась среди них, худеньких и быстроглазых, ожившей рекламой. Ей стало неуютно, даже вид посыпанной опилками арены и каких-то лесенок, канатов, фонарей, висящих над ней, под серыми сводами, не успокоил. Ни кресел, ни скамеек - хорошо еще, они оказались в первых рядах. На арену выходил этакий коридор с выходом, занавешенным тусклой ржаво-красной материей, а над ним, на балкончике с перильцами, сидел невеликий оркестр из четырех музыкантов в смешных малиновых пиджаках с двумя хвостами, с трубами, скрипкой и огромным ее подобием, про которое Энни все же вспомнила - вилончель! Они переговаривались и, кажется, сплевывали прямо под ноги.
Тогда она сама взяла Стефани за влажную руку и громко сказала:
--
Смотри, не потеряйся, а то мало ли что. Пропадешь еще без меня.
--
Ой, - та показала куда-то пальцем, - какой хорошенький!
Молодой сосед и правда был прехорошенький. Пусть в бедном полосатом костюме и серой кепке блином, зато загорелый, с резким профилем и ярко-голубыми глазами. Он глянул на смущенных девочек и подмигнул.
--
Он это на тебя посмотрел, - с оттенком обиды зашептала Стефани.
--
Вот когда вырасту, - прошептала Энни, - у меня будет такой муж.
Уже сосватанный молодой человек ничего не заподозрил и достал папиросу - закурили многие, и Энни сморщила нос.
--
У вас что, принято курить в помещениях?
--
Ну, это же мужчиины, - тоном старшей и умудренной протянула Стефани, - они такие грешники, что поделать. Папа тоже курил, по три трубки в день. Мама рукой махнула.
--
А мой нет, - отрезала Энни, и соврала, - а то б я ему показала!
У нее запершило в горле от запаха дешевого табака и мокрых опилок.
Арену осветили, не так уж ярко, гул переговоров затих, толпа перестала шевелиться, замерла, устремив сотни глаз на опилочный круг, огражденный невысоким зеленым барьером. Оркестр запиликал что-то не очень в лад, зато бойко.
На арену вышел господин в знакомой забавной шляпе трубой, в черном костюме с болтающимися хвостами пиджака, белая открытая грудь сияла, словно снежная вершина, на которую присела черная бабочка. Рыжебородый, носатый, он поднял руки в белых перчатках и оркестр послушно смолк.
--
Дааамы и господааа! - раскатисто прокричал человек, - почтенная публикаа! Позвольте предложить вам зрелище, которое увеселяло Нью-Йорк и Вашингтон, восхищало Бостон и Цинциннати! Я, Гильермо Барнелли-старший, директор всемирно известного цирка Барнелли, гарантирую вам и ручаюсь своим честнейшим именем, вы больше нигде и никогда такого не увидите!
--
Ты слышала? - Стефани толкнула Энни кулачком, - я же говорила!
--
Перед вами явятся невероятные и невообразимые чудеса природы и человеческой ловкости, феномены мистики и загадки таинственного востока...
--
Уродов давай, франт! - выкрикнул кто-то из толпы грубым голосом и свистнул пронзительно.
--
Что же, - не растерялся директор, - мы начинаем! Именно с ужасных и невозможных людей, да и людей ли? Аллез!
Оркестр заиграл "Звезды и полосы", сбился на какое-то дикое попурри, директор отошел в сторону, чтобы комментировать своих артистов, а из-за занавеса на арену стали выходить пугающие фигуры.
--
Человек-терьер Эстебан, шутка природы, выброшен родной матерью на улицу и воспитан стаей собак!
На арену выскочил человек в элегантном клетчатом костюме-тройке... но вместо лица у него была почти что морда скотчтерьера, сплошь заросшая черным волосом, подстриженным под усы и бороду, клочья волос над ушами торчали, словно собачьи уши. Он залаял очень похоже, тонким голосом, отбил несколько коленцев, блестя лаковыми штиблетами, и ускакал с арены.
--
Бородатая женщина, его супруга Долорес!
Переваливаясь, вышла громоздкая дама в голубом бальном платье. И правда, по ее обширному декольте струились русые пряди роскошной бороды.
--
Приклеенная! - крикнул кто-то. Энни тоже так подумала, но бородатая женщина собрала пряди рукой и потянула, показав, что они растут из кожи пухлых щек.
--
Слабонервные, отвернитесь! Два человека в одном, Карл и Фридрих, представьте себе, Карл женат, а Фридрих холост, девушки, может быть, это ваше счастье!
Люди заперешептывались, женщины захихикали, откуда-то донеслось: "спят они все в одной постели, или как?" и "какой разврат!"
На арену вышел, немного прихрамывая... двухголовый человек. В таком же, как у директора, костюме, только воротник был много шире, и из него возвышались две плешивые, жидковолосые головы! Каждая в своем воротничке рубашки, со своим галстуком-бабочкой, синим и красным. Одна в шляпе-трубе, другая в кругленькой, с короткими полями -- кажется, это "котелок", вспомнила Энни. Духота все усиливалась, от старика слева пахло старым потом и чем-то едким, девочка почувствовала дурноту, когда двухголовый засеменил с арены.
Кто-то захлопал - неужели это может людям нравиться?
Хлопки затихли, директор взмахнул руками, музыканты, пиликавшие что-то негромкое, замерли.
С глухим топотом выбежала белая лошадь, на ее седле стояла упитанная девица в красном обтягивающем и в белой юбочке. Девица послала несколько воздушных поцелуев, тряся тяжелой грудью, подхватила у директора пару белых, похожих на бокалы, дубинок, принялась ими жонглировать, пока лошадь бежала по кругу, помахивая хвостом. Энни увидела грустный конский глаз совсем близко. Стертые копыта однообразно бухали в опилки. Мужчины одобрительно зашумели, показывая пальцами на ляжки акробатки, кто-то присвистнул, свист стал громче.
Когда лошадь с наездницей скрылась под редкие хлопки, снова, как резиновый чертик, выскочил Барнелли-старший.
--
А теперь огненный кошмар, танец пламени, опаснейший трюк огнепоклонника из джунглей Индии, йога высших степеней, Али-Мансур-бея! Встречайте, и берегите усы и брови!
Вместо него явился поджарый, гибкий человек в грязно-белых шальварах, в красных туфлях с загнутыми носами, в синей курточке-безрукавке на голое тело и в желтой чалме. Его смуглое тело блестело, словно маслом смазанное, хрящеватый ястребиный нос раздувался, темные раскосые глаза сверкали под нахмуренными черными бровями.
Энни он напомнил Аладдина из мультика.
Йог раскинул руки и повернулся на месте, показывая, что при нем нет спичек или флаконов с горючей жидкостью. Потом поднес руки ко рту... толпа отпрянула, когда из сплетенных пальцев вырвались сначала клубы синего дыма (явственно завоняло серой), а потом и язык пламени.
Кто-то рядом, может, даже Стефани, забормотал "помилуй, Боже, помилуй нас".
Огонь ожил. Полыхающее облако вытянулось, вскинулось вверх, потом принялось описывать фигуры вслед за руками мага. Разделяясь на сполохи, сплетаясь, кидаясь на его фигурку как дракон - и отступая в страхе. Вот Али принялся жонглировать огненными шарами. Они полыхали по-настоящему, потрескивали, плевались чадом совсем рядом с Энни. Где-то заревел ребенок, кто-то вполголоса ругнулся, когда огонь охватил всего Мансура. Энни от страха, восхищения, оторопи схватилась руками за щеки.
Пламя опало, невредимый индус поднял над головой в руках огненный, дымящий ком размером почти с себя, что-то гортанно прокричал.
--
Дьявол! - крикнули из толпы, - Сам дьявол! Изыди, Сатана!
И в огонь между руками факира полетело что-то. распадающееся на листки - книга, наверное, библия. Листочки тут же вспыхивали, как бабочки над костром, падали невесомым пеплом.
Али отпрянул, огонь вырвался из кофейных ладоней, уменьшаясь, упал на мокрые опилки: здравая предусмотрительность. Толпа зашумела, загомонила, пошла волнами. Индус что-то зло прокричал, делая пассы, тот же голос ответил неразборчиво про дьявольские трюки. Мансур-бей плюнул на песок и убежал с арены.
Стефани куда-то оттолкнули, Энни больше ее не видела.
Листы книги дотлевали по арене. Только один, взлетевший выше других, занесло на ветхий красный занавес. Энни первой увидела, как по складкам побежал огонек, потом вырос, охватил материю, вскинулся к балкончику оркестрантов - те заполошно с него побежали, размахивая инструментами.
Кто-то заорал: "Горим! Пожар, сгорим все, к черту!"
Крик подхватили несколько голосов, завопил перепуганный младенец
Огонь жадно лизал стенку шатра, охватив уже весь балкончик.
Энни крикнула, и ее высокий голос взлетел над паникующей толпой.
- Хватит, стойте, сейчас сигнализация завоет и вода польется!
Она хорошо помнила школьное занятие об автоматическом пожаротушении. Но здесь вода ниоткуда дождем не хлынула, сирена не завопила, а пламя уже плясало под куполом, словно издеваясь. Шатер затянуло едким голубым дымом.
С воплями толпа затопила арену, сметая женщин и детей. Энни увидела, как тот парень в кепке вскинул на плечо девочку, очень похожую на Стефани, и рванулся к выходу впереди ревущих, словно стадо перепуганных быков, дерущихся за дорогу мужчин. Чей-то тонкий вопль сломался и смолк.
Девочку завертели, затолкали воняющие страхом тела, швырнули наземь, наступили на руку, на платье, каблук ударил в плечо, сапог пнул голову.
Энни вскрикнула от невыносимой боли, и все кругом почернело.
Мир погас.
Цирк догорал. Огромный мешок купола, изъеденный огнем до черноты, пал как общий саван, накрыв всех, кто остался внутри, когда рухнули стойки и порвались растяжки. Последние огоньки мигали на его выжженных дырах.
Дождь с сумеречного, будто залитого свинцом неба запоздало поливал успевших спастись. Кто-то сыпал проклятиями, призывая пожечь еще и вагончики циркачей, кто-то стонал, плакала женщина, пробежал уродливый колченогий силуэт и скрылся.
На жесткой голой земле сидел кудрявый парень, уже без кепки, держа на руках худенькую темноволосую девочку. Та, отрыдав первое горе, истерически всхлипывала, все повторяя шепотом "Энни, Энни, Энни..."
Больше всего жертв знаменитого пожара в цирке братьев Барнелли (настоящие имена Уильям и Тед Барнелл), в сентябре 1921 года, составили не сгоревшие (таких почти не было) и не задохнувшиеся от дыма, а раздавленные обезумевшей толпой. Все они были оплаканы родственниками и друзьями, все, кроме одного тела, ставшего легендарной "маленькой цирковой феей". Это была затоптанная девочка лет шести, с золотистыми волосами, одетая в красивое, несомненно дорогое бело-розовое платье.
Никто не смог опознать ее, хотя полиция распространила описание девочки по всему штату. Девочку видели до представления, но откуда она взялась, необъяснимо. Владельцы колясок не подвозили никого подобного. Это тем более удивительно, что девочка не смогла бы в чистом платье и не запачкав бальных туфель прийти на представление пешком, даже из ближайшего поселка, где ее также никто не знал.
Тело было отпето вместе с остальными погибшими и предано земле в общей могиле кладбища Гриндейлс. Загадка до сих пор не раскрыта.
Р. Саймондс, "Странные и феноменальные люди", Нью-Йорк, 1934 г.