Чикин Александр Фёдорович. Котелок спирта

КОТЕЛОК СПИРТА

Два архангела схватили сержанта, сорвали с гимнастёрки петлицы, и выволокли его из камеры. Протащив по коридору, растворили двери и швырнули в гигантский зал. Он не упал только потому, что сшиб с ног двоих в офицерской форме. Офицерские петлицы были вырваны с мясом, и он не знал, как к ним обратиться, когда бросился их поднимать. Первый, с разбитым лицом и перебитой рукой, неестественно болтавшейся в рукаве, послал его матом и остался сидеть. Второй, хоть и был весь в крови, тяжело опёрся на его руку и, неожиданно легко встав, пошёл прочь от двери, навстречу ровному и сильному ветру, несущему хлопья сажи и смрад палёного мяса.

-- Как зовут, сержант? - сидящий у двери здоровой рукой взял перебитую выше локтя руку и бережно устроил её на коленях.

-- Фёдор, - сказал сержант, покосившись на свой воротник и, окончательно оторвав болтающуюся на лохмотьях левую петлицу, спрятал её в карман гимнастёрки.

-- А меня - Серёга. Оттащи-ка меня от двери: не ровен час, ещё кто-нибудь из неё вылетит, - офицер протянул закопченную пятерню, неожиданно блеснувшую золотым кольцом. - Звание можешь не спрашивать: оно нам тут не понадобится.

Фёдор взял его под бока и потянул по земле, в сторону от двери, вдоль облупившейся стены. Циклопическая стена простиралась от горизонта до горизонта. Где-то вдали, примерно на равном удалении от створок двери, больше угадывались, чем различались явно, такие же створки других дверей, за ними ещё и ещё, пока стороны стены не терялись в тёмной мгле. Где-то там, почти на границе этой мглы, неслышно распахнулись двери и выбросили в зал, покрытый как ковром Сталинградской степью, крошечную фигурку. Человек, казавшийся на таком удалении светлым призрачным пятнышком на фоне мрака, пошёл от двери, пригибаясь от встречного ветра.

-- Есть табачок, Фёдор? - спросил офицер, с облегчением привалившись к стене.

-- Не курю, - сержант смотрел на низкие чёрные тучи, несущиеся над степью. Наткнувшись на стену, они поднимались куда-то вверх, клубясь в нескончаемом горизонтальном вихре.

-- Я пойду, Сергей, - Фёдор посмотрел на сидящего. Тот кивнул, и вяло взмахнул ладонью, отпуская его от себя.

Впереди лежала промёрзшая степь. Кое-где, сквозь серый, чахлый бурьян, просвечивали грязные плешины мелкого снега. Где-то вдали, в темноте облаков едва уловимо вспыхивали зарницы, и больше кожей, нежели ушами, ощущалась низкая вибрация нето канонады, нето грозы. В призрачных отблесках у далёкого горизонта угадывались Кавказские горы, и Фёдор, взяв за ориентир пик повыше, направился к ним. Ушедшего вперёд офицера уже не было видно, и только иногда сержанту попадались его полузаметённые следы на снежных удувах, и местами, на голой, промёрзшей глине, между чахлыми кустами полыни, были видны брызги крови. Прошло много времени, прежде чем Фёдор увидел его впереди, лежащего ничком в бурьяне. Расстрельная команда, сидела рядом, смакуя дым самокруток. Время от времени, кто-нибудь вставал, чтобы подменить копавшего могилу, а он, в свою очередь, присаживался на место вставшего и закуривал. Их командир стоял у края ямы и наблюдал за работой. Заметив идущего к ним сержанта, начальник недружелюбно посмотрел на него, достал из шинели белоснежный платок, выронив при этом из кармана какие-то мелкие косточки, и протёр слезящиеся от ветра глаза. "Проваливай!"- буркнул он. Фёдор, глядя на комья глины, вылетающие из ямы, обошёл могилу и пошёл дальше к намеченному вдали горному пику.

Оглянувшись через какое-то время, он не увидел ничего, кроме смутно сереющей стены у горизонта и свежего холмика земли, едва различимого в полыни. Почему-то ему вспомнился его дед, лежавший в такой же неприметной могиле в дальнем углу деревенского кладбища. Тут же сквозь облака пробился луч света и упал на внезапно позеленевший бурьян, съёжившийся от этого, и превратившийся вдруг в обычную зелёную траву, словно подстриженную табуном деревенских гусей. Посреди этой лужайки, за каким-то наспех сколоченным из неструганых досок столом сидели на лавках дядья Фёдора: старший - Пётр с женой Акулиной и погодки - дядя Илья и дядя Прохор. Напротив сидел дед Егор.

-- Посиди с нами, Федюша, - позвала тётка Акулина сержанта.

-- Как же мне сидеть с вами? - растерялся Фёдор. - Разве вы не умерли?

-- Так, умерли, конечно, - вступил в разговор дед. - Теперь тебя поджидаем.

-- Значит, я тоже... - сержант замялся, стараясь подыскать что-то другое вместо пугающего его слова.

-- Не робей, племяш, - Пётр вышел из-за стола, роняя из карманов и из-под пол шинели майора НКВД рёбра и позвонки, которые, едва коснувшись травы, начинали истоньшаться и исчезать, неторопливо обращаясь в сажу, мгновенно уносимую ветром. - Ты-то, в отличие от нас, грешных, - жив.

Дядька усадил его рядом с дедом, присел сам.

Родители деда были заводскими крепостными при казённом заводе в Петербурге. Когда царь дал крепостным волю, то неожиданно выяснилось, что работать не из-под палки мало кто желает, а главное, умеет. Не только на заводах, но и в деревнях. Свободу восприняли, как возможность ничего не делать, чем и занялись с таким рвением и старанием, с каким раньше и на барщину не ходили. Целыми деревнями бывшие крепостные снимались с насиженных мест и, получив от Государя подъёмные, двигались в Сибирь и на Дальний Восток осваивать казённые земли, пожалованные Императорским Высочеством. Прибыв на место и кое-как обустроившись, новоявленные землевладельцы, не будучи дураками, сдавали землицу в аренду деловым и сноровистым китайцам. Пропив за полгода годовую аренду, незадачливые лентяи шли к арендаторам и требовали платы ещё на год вперёд. Китайцы платили, потом ещё и ещё... Через четыре-пять лет горе-землевладельцы попадали в такую кабалу, что теряли не просто свою землю, но и становились холопами бывших арендаторов. Попав в привычное своё состояние, они успокаивались и принимались батрачить на новых землевладельцев. Нельзя сказать, что смирились все: какая-то часть крестьян, ещё по дороге в Сибирь, пропив подъёмные и всё своё немудрёное барахло, осела в лесах и болотах, постепенно дичая. Став лешими и вурдалаками, русалками и кикиморами, эта нечисть теперь с радостью принимала в свои ряды всех, привыкших к безделью и пьянству, кто уже никак не мог батрачить на своих новых господ. Со временем к ним начали присоединяться оставшиеся без рабского труда и потому разорившиеся помещики и дворяне. Однако не всех устраивала такая вольная лесная жизнь: отдельные лешие и кикиморы возвращались к людям, вступая в народовольцы, из которых позже получились эсеры, большевики и анархисты. Особо честолюбивые вылезали на самый верх, становясь с годами министрами и генералами, как, например, вурдалак Столыпин или леший Керенский, адмирал Колчак, генералы Краснов и Каледин, маршалы Будённый и Ворошилов.

Дед Егор в 1880 году лично был знаком с одним народовольцем. Этот вурдалачек по имени Степан, с говорящей фамилией Халтурин, работал в Зимнем дворце столяром. Егор, в ту пору двадцатилетний парень, служил там же истопником. В его обязанности входило обслуживание многочисленных дворцовых печей, топились которые ольховыми дровами, что считалось тогда гарантией от угара. Так вот этот Степан натаскал во дворец нитроглицерина, собрал под царской столовой адскую машину, и жахнуло так, что дворец раскололся надвое. Подвела Степана фамилия: схалтурил. Царь остался невредим, чего не скажешь о многочисленной охране. Дед тоже пострадал: ему искалечило ногу, и он до конца жизни охромел. То, что Степан Халтурин был вурдалаком, выяснилось во время его казни в Одессе в 1881 году: он так долго дрыгался в петле, не желая умирать, что присутствовавшие при этом попадали в обморок.

Дед Егор, получив от Его Величества некую сумму за своё невольное увечье, напуганный ставшей страшной городской жизнью, купил домишко в деревне Яманово, Савинского уезда Ивановской губернии, куда и перебрался. Со временем женился и произвёл на свет четырёх сыновей, трое из которых сидели сейчас за столом.

Старший Пётр, хоть и вырос здоровенным бугаём, был без царя в голове: рано женился. Ему не было ещё и двадцати, когда он, возвращаясь со станции Шорыгино в родную деревню, заплутал. Дело было ночью, и он, идя по лесной дороге, увидал, как ему показалось, огонёк в окне отчего дома. Всю ночь он без памяти ломился сквозь лесную чащу на этот манящий свет, и только под утро пришёл в себя, когда ввалился по грудь в болотную трясину. Перед ним на рыжей кочке сидел леший, помахивая светящейся гнилушкой у него перед носом. Из-за его спины с робким любопытством выглядывала лешачиха. Поймав на себе взгляд Петра, она от смущения позеленела.

-- Ну, что, Петруша? - сказал ему леший. - Теперь ты в моей власти. Хочу я тебя женить: дочь у меня навыданье.

-- Отпусти, милостивец, - взмолился Пётр. - Какая женитьба? Не могу же я в отчий дом лешачиху привести? Нас и в деревню-то с ней никто не пустит!

-- Так она у меня и не лешачиха вовсе, - леший присвистнул, и в глубине болота что-то захлюпало и заплескалось, двигаясь в их сторону. - Она у меня в соседку уродилась: русалка она. Надысь ты тут

у болота грибы собирал, она тебя увидала, да и влюбилась. Возьмёшь её в жёны, и разговору конец! Иначе тут пропадёшь. Утонешь в трясине.

В болоте что-то в последний раз плеснулось, и через минуту рядом с Петром из мутной болотной жижи вынырнула русалка. От неё исходила такая телесная истома, такая магнетическая бабья сила, что когда она подняла на него свои распутные зелёные очи, трясина под Петром исчезла, и он погрузился в хрустальной чистоты лазурную воду. Ноги его обратились в бахромчатый сомовий хвост, он схватил её за руки, не в силах оторвать глаз от прекрасной бледности лица, и, слегка удивившись возможности говорить под водой, спросил:

-- Как мне называть тебя, сердце моё?

-- Родители Акулиной нарекли, - она прильнула к нему. - Ты, ведь, не оставишь меня, Петя?

-- Нет!

Пётр нырнул и в зелёном сумраке разглядел огромную гранитную глыбу с плоской вершиной. Ткнув кулаком судаку в собачьи зубы и разогнав карасей с окунями, он стал лихорадочно чистить камень. К концу дня каменная плоскость покрылась янтарными икринками, размером с кулак, а вода стала белёсой от молок. Влюблённые застыли в сладком изнеможении над камнем, провалившись в глубокий сон. Очнувшись утром, Пётр обнаружил, что вся икра укрыта белой, пушистой ватой, а щучий хвост Акулины стал пёстрым от белоснежных ватных хлопьев. Под его взглядом Акулина открыла глаза и нежно к нему прильнула.

-- Какая ты заботливая, - улыбнулся Пётр. - Деток укрыла.

-- Ах! - в её глазах бился ужас.

-- Что с тобой?

-- Они погибли! - её сотрясали рыдания, и она едва могла говорить. - Я всё детство этой ватной болезнью промаялась. Значит, я так и не поправилась. Бедные наши детушки...

-- Са-про-лег-ни-оз, - едва прочла по гадальным картам мудрёное слово знахарка, когда Пётр с Акулиной разыскали её избу на краю Архиповки. - На море, парень, вези её. В тёплые страны. Только тепло и морская вода её вылечат. Русалка она у тебя, и ноги ваши меня не обманут: рыбья болезнь у неё. Нормальные люди такой хворью не страдают.

И Пётр загубил свою душу, начав губить души других: он стал разбойником. Акулина стала сообщницей и приманкой. Они открыли постоялый двор на Владимирском тракте. Соблазнённые неземной красотой Акулины нижегородские и московские купцы совсем не торопились съезжать с постоялого двора и оставались ночевать, чтобы к утру оказаться с перерезанным горлом на дне Клязьмы. На их деньги, каждое лето Пётр возил свою Акулину в Ниццу и Ялту. Советская власть положила этому конец, и когда в 1932 году открылись "Торгсины", Пётр поволок туда ведёрный чугун золота и драгоценных камней в надежде купить на вырученные деньги домик в Крыму. В "Торгсине" его взяли в оборот два представителя ОГПУ. Узнав историю драгоценностей, справедливо рассудив, что Пётр с Акулиной задолго до революции уже вели классовую борьбу, гепеушники дали им направление в школу НКВД. Через год, поскрипывая новыми портупеями, Пётр и Акулина, получив лейтенантские петлицы, приступили к службе. Привычные к крови, они не чурались самой страшной работы: сделавшись палачами, быстро шагали по карьерной лестнице. Но служба не оставляла им времени на лечебные морские и солнечные ванны: ноги Акулины покрылись незаживающими язвами. Однажды она допрашивала какого-то плюгавого контрреволюционера-профессора с кафедры зоологии Московского университета. Его специализацией оказалась ихтиология, и профессор, благодаря профессиональной интуиции, вскоре понял, что перед ним полурыба. Акулина, доведённая своим недугом до отчаяния, вовсе и не думала отпираться: рассказала ему про свои болячки. Профессор, рассмотрев сквозь старенькое пенсне покрытые ватными хлопьями язвы, изрёк: " Сапролегния, сударыня. Микоз. Знахарка Ваша диагноз поставила верный, только уж больно дорогостоящее лечение Вам назначила. Зря с супругом Вашим столько душ загубили ". Через несколько минут, убирая наган в кобуру, глядя на труп профессора, распластавшийся в луже крови на бетонном полу подвала, Акулина прокляла знахарку и быстро составила телеграфный запрос в Шую. Через неделю старуху-знахарку приволокли в подвал. С каменными лицами Пётр и Акулина, не сговариваясь, достали наганы и одновременно выстрелили ей в голову. Перед смертью профессор сказал Акулине, что морская вода вполне может быть заменена обычным раствором поваренной соли, даже огуречным рассолом. С того самого дня Акулина стала спать в бочке с малосольными огурцами, и болезнь, терзавшая её с детства, оставила после себя только бесплодие. В тридцать восьмом году супруги получили майорские звания, а в тридцать девятом коллеги по службе вывели их во двор Рождественского монастыря во Владимире и расстреляли у стены, как японских шпионов.

-- Ты пойми, баранья башка, - объяснял Пётр племяннику, - что Красная Армия жила по каким-то своим, понятным Сталину законам. Все эти Якиры, Тухачевские и Уборевичи начинали свою карьеру в те времена, когда Троцкий эту Красную Армию и создавал. Он подбирал и назначал людей по единому для любого чиновника принципу личной преданности. Льва Давыдовича уже давно нет в стране, Красной Армией пыжится командовать Ворошилов, а его приказы не просто молча саботируют, но ещё и норовят мордой в его собственную некомпетентность ткнуть! Как можно в таких условиях командовать? Вся закавыка была совсем не в Ворошилове: окажись на его месте тот же Тухачевский или Якир, всё было бы точно так же. На Троцкого они смотрели снизу вверх, а усатого батьку, в лучшем случае, рассматривали как равного. Пауки в банке. Они - дубины стоеросовые, раз не смогли уразуметь, что выбор у них был небогатый: либо согнуть выю и лебезить перед начальством, либо пулю в затылок. Может, ты ещё и меня с Акулиной, в самом деле, японскими шпионами посчитаешь? Да просто под наркома Ежова копать начали, а заодно и место для Бериевских ставленников расчищать, чтоб Лаврентий Павлович нормально руководить мог. Обычный феодальный подход. Это только для вас, сирых да убогих, с высоких трибун о социализме и коммунизме говорили, а на самом деле реставрировали абсолютную монархию, модернизировав её только в одном: она перестала наследоваться. Что делал очередной Романов сев на престол? В первую очередь низвергал в опалу бывших сановников, ссылая всевозможных меньшиковых в берёзовки. Что сделал Сталин? Перестрелял сановников и соратников Ленина: берёзовок в стране много, да так надёжнее. Да, Николашка Романов всем опротивел своей бездарностью, но это вовсе не значит, что страна холопов в одночасье стала страной граждан. Всем по-прежнему нужен был царь-батюшка. Холопам спели детскую песенку о социализме, и, чтоб они вдруг не заподозрили своего холопства, а почувствовали себя гражданами, подсунули вместо царя вождя, великого и мудрого. Отца народов. И, чтоб уж совсем задурить вам голову, престолонаследие аннулировали, предоставив возможность самому ловкому пауку в банке передавить менее проворных, когда время придёт прежнему пауку-вождю в лучший мир уходить. Они вам, дуракам, даже крепостное право вернули, только обозвали холопов колхозниками, а паспорта изъяли, чтоб крепостные из деревень не разбежались. И заменили многих помещиков единым государем, а барщину на него назвали трудоднями. Даже оброк вернули, только его продналогом назвали. Ты вот Прохора порасспроси, он тебе много чего расскажет.

Они сидели ещё долго. Рассказывали о себе, порасспросили Фёдора о его житье-бытье, поинтересовались, как жив-здоров его отец, Степан Егорыч, их брат и сын. Наконец, что-то им объясняя, Фёдор вскочил со скамьи, и в этот момент просвет в облаках закрылся, луч света померк, и все они исчезли вместе с лужайкой и столом. Только в том месте, где сидели Пётр с Акулиной, осталось с десяток, темнеющих провалами глазниц, прострелянных черепов, быстро обратившихся в прах, унесённый ветром. Стены уже не было видно. Ветер заметно усилился, сажи он нёс ещё больше, а смрад сожженной плоти стал почти осязаем. Фёдор, найдя свой ориентир, заметил некую перемену в горах: они не просто стали ближе - ему казалось, что они двигаются. Пики поменьше и целые горные хребты, словно бы отодвигались вглубь, выпуская вперёд Эльбрус, который и служил Фёдору ориентиром. Прикрыв ладонью глаза от ветра, сержант пошёл вперёд.

Братья-погодки, Илья и Прохор, дядья Фёдора, хлебнув продразвёрстки, плюнули, было, на земледелие во времена Нэпа. У них на двоих было девятнадцать рабочих лошадей, и они организовали гужевую артель. Наняли возчиков и стали заниматься грузоперевозками. И поначалу всё шло прекрасно, пока в двадцать пятом году не пришлось им вести обоз водки из Шуи в Иваново. Прохор ехал на гружёной подводе в голове обоза, а Илья, на такой же подводе, обоз замыкал. Где-то на лесной дороге у подводы Ильи лопнула ось. Телега опрокинулась, ящики с водкой попадали и побились. По цепочке передали об этом в голову колонны, и через некоторое время прискакал к брату Прохор на выпряженной из подводы лошади.

- Всё, что уцелело, на других подводах разместили? - почесав бороду, спросил Прохор. - Давайте двигаться дальше. А ты, Илья, сиди тут. Я из ближайшей деревни к тебе кузнеца пришлю.

Прохор ускакал, и через некоторое время обоз тронулся дальше.

Оставшись один, Илья выпряг лошадь, стреножил её и пустил отдохнуть и попастись возле дороги. Присел на обочину, достал узелок с едой и только собрался перекусить, как вдруг заметил зелёного чертёнка, робко выглядывающего из-за ёлки. Поняв, что замечен, чертёнок мелкой рысцой подбежал к Илье поближе и, присев на лежащее колесо от телеги, попросил у него краюшку хлеба. Илья, не ожидавший ничего подобного, в растерянности преломил хлеб и выдал кусок чёрту, поскольку не жадный был мужик по своей натуре. Чертёнок, подхватив горбушку, скакнул в дорожный кювет и стал макать кисточку хвоста в лужу, облизывать и обсасывать её, закусывая хлебом.

-- Давай молочка налью, - предложил Илья. - Нешто можно из лужи-то пить? Живот скрутит.

-- Да кому нужно твоё молоко, - заржал чёрт, - когда тут целая лужа водки набралась?

-- Да иди ты! - Илья полез в придорожную канаву, нагнулся над лужей, пытаясь по запаху распознать водку, но, поскольку разлитой водкой смердело всё вокруг, ничего не понял, встал на колени, согнулся и глотнул.

Тут же из-под кустов и ёлок выскочили сотни зелёных чертят, как две капли воды похожие на первого, и затоптали Илью в лужу. Когда, часа через три, приехал на телеге с инструментом кузнец, то он ещё издали заметил что-то похожее на смерч, кружащий, как ему показалось, зелёные ветки и листья возле опрокинутой подводы. Но, подъехав ближе, не увидал ничего, и даже никаких поломанных веток нигде не было видно. " Померещилось " - решил кузнец, но, на всякий случай, заглянул в канаву. Там он и нашёл напившегося и утонувшего в луже водки Илью.

Вспоминая эту историю, рассказанную ему за столом дядей Ильёй, Фёдор на исходе дня спустился в балку, протянувшуюся поперёк степи на его пути. Внизу оврага бежал ручей. Ветра здесь почти не было, и сержант, напившись воды, присел на кочке передохнуть. Перемотав портянки, Фёдор поднялся выше по склону, нашёл под гребнем оврага нишу, где ветра не было совсем, и стал укладываться ночевать.

Глядя на звёзды, проглядывающие сквозь поредевшие облака, Фёдор вспомнил родную деревню.

Деревня Яманово с незапамятных времён славилась гигантскими яблонями. С первого взгляда даже нельзя было и предположить, что это яблони, настолько огромными были деревья. В три охвата толщиной, до двадцати косых саженей высоты, они больше напоминали кладбищенские вязы или пойменные дубы. Старожилы утверждали, что гигантизм яблонь был вызван беспутством одного мужичка, имя которого кануло в лету, жившего тут ещё во времена Василия Шуйского. Бегая по лесам от поляков, мужик завёл шашни с кикиморой. Мужичишко-то был обычный похотливый кобель, а вот кикимора от любви расцвела. Спровадив поутру обратно в лес обалдевшую от любовных утех зазнобу, мужик обнаружил на тюфяке несколько обломившихся с кикиморы веточек с похожими на яблоневые цветами. Недолго думая, больше из озорства, нежели по расчёту, мужик взял да и привил эти черенки к своим яблоням. Вот от этих черенков и появились в Яманове гигантские яблони. Яблоки на них родились необычные: размером с голову. Шкура на них была пупырчатая, как на кирзовом сапоге, зелёная и такая толстая, что ни один червяк прогрызть не мог. Хранились яблоки по два-три года, и чем дольше лежали, тем вкуснее и душистее становились. Мужики из соседних деревень быстро расстались с надеждой заполучить такую яблоню в свои огороды - не желали эти яблони расти нигде, кроме Яманово. С приходом Советской Власти, с её продразвёрсткой и продналогами, крестьяне Яманово завыли в голос: да и как не завыть? Посмотрев на подпирающие облака дерева, чиновник из райцентра постановил сдавать государству по два воза яблок с каждого дерева. Мужики почесали затылки, да и сдали. А яблоки, видимо, потому и хранились так долго, что деревья плодоносили то через год, а то и через два. Причём и плодоносили и отдыхали яблони по всей деревне одновременно. На следующий год продотряд, почистив крестьянские амбары с зерном и хлева со скотиной, стал требовать яблоки: вот, мол, в бумаге записано количество плодовых деревьев, стало быть, давайте столько-то возов. Согласившись с количеством яблонь, указанных в бумаге, мужики никак не могли согласиться с количеством возов, поскольку в этом году яблок не уродилось. Командир продотряда, покопавшись пятернёй у себя под фуражкой, сплюнул под ноги и сказал, что если к утру яблок не будет - расстреляет каждого десятого жителя деревни. Мужики выгребли все запасы, лежавшие по кладовым с прошлого года, недостающие три телеги едва успели пригнать к утру, купив обычных яблок в соседних деревнях, а про себя крепко задумались: "Что, если эти кикиморские яблони и на следующий год не разродятся?".

-- Слышь, касатик! - задал вопрос командиру продотряда деревенский староста. - Что, если нам спилить эти яблони? Нет яблонь - нет налога на них.

-- Да ты что, мироед? - подскочил командир. - Хочешь своего брата-рабочего без яблок оставить? Только посмей у меня! Контрреволюцию решили устроить? Хотите голодом Советскую власть заморить? Да мы вас всех к стенке поставим и шлёпнем!

Но ещё больше мужиков заставил задуматься тот факт, что у продотряда не хватило подвод, и яблоки просто свалили в кучу на краю деревни, где они и сгнили в конце концов, так как за ними никто не приехал. Молчком, в тайне друг от друга, мужики стали ходить по соседним деревням, посещая кузнецов с одним и тем же заказом: выковать им из меди здоровенные гвозди, размерами с железнодорожный костыль. Потом, посреди ночи, обернув тряпьём обух топора, чтобы не разбудить соседей, мужики забивали эти гвозди в яблони. На следующий год все яблони засохли. Не засохли только те, что стояли в огородах Прохора и Ильи, поскольку братья со своей артелью жили в Иваново.

Прибывшим продотрядовцам предъявили погибшие яблони, и был вызван чиновник из Шуи, чтобы скорректировать продналог. Прибывший чиновник не застал продотряд, который уже обирал другие деревни и сёла. Походив по крестьянским огородам и досконально осмотрев яблони, чиновник понял причину их усыхания на корню. Задумав составить документ, разоблачавший контрреволюционную сущность местных вредителей, для начала чиновник решил взять с собой в город несколько образцов яблок с деревьев Прохора и Ильи. Он ещё в тот год, когда впервые облагал налогом жителей Яманово, отписал Мичурину, про которого вычитал в газете, о необычных яблонях. Мичурин прислал ему письмо с просьбой выслать образцы плодов. Подойдя к яблоне и выбрав сук, на котором яблоки были покрупнее, чиновник накинул на него заранее позаимствованную у старосты вожжу. Дёрнул, что есть силы, и был убит на месте посыпавшимися на него яблоками.

-- Ты смотри, - сматывая свои вожжи, удивлялся староста, - голова лопнула, как гнилая тыква. Вот, балбес городской, наши-то, когда за яблоками идут, по две зимних шапки надевают, и то с ног валит, если по голове тюкнет, а этот, хоть бы сказал, зачем ему вожжи понадобились.

Вызванный со станции Шорыгино милиционер, совсем ещё мальчишка из ивановских рабочих, составил протокол о несчастном случае и увёз тело чиновника, чтобы отправить по железной дороге в Шую.

Пятилетний Фёдор хорошо запомнил хромую милицейскую кобылу, молодого милиционера, подводу, на которой тот ехал, но больше всего в память врезались ноги погибшего чиновника в новых, забрызганных кровью ботинках, торчащие из-под рогожи, которой была накрыта телега с телом. Фёдор гнал в деревню небольшое стадо деревенских свиней, которых пас весь день в дубняке. Свиньи, почуяв кровь, сбились вокруг него, как тогда, когда он сидел на пеньке и что-то вырезал из липового сучка. Он даже сначала и не понял ничего. Просто сидел, что-то бормотал себе под нос, кромсая ножом липу. Фёдор так был увлечён своим занятием, что не заметил необычного поведения свиней: они стали сбиваться в кучу возле него. Он опомнился только тогда, когда стало нестерпимо больно ноги, зажатые между пнём и тушей свиньи, прижавшейся к нему. Закричав на свинью и пытаясь её отпихнуть, мальчишка с удивлением обнаружил, что все стадо сбилось в круг около него. Поросята и молодые свиньи сгрудились вокруг пня, на котором сидел Фёдор, а взрослые свиньи и вечно враждовавшие хряки, плотно прижавшись окороками друг к другу, образовали круг, головами наружу. Свиньи тревожно ухали, а хряки грозно лязгали клыками, брызгая сбившейся в белую пену слюной. Шагах в десяти под деревом стояла тощая волчица и смотрела на Фёдора. Её глаза, цвета лесного ореха, равнодушно скользили по свиньям и загорались зелёным огнём, когда обращались на пятилетнего мальчишку. Шкуру на тощих рёбрах ещё рельефнее оттягивали отвисшие гряды сосков - признак изнуряющего волчицу материнства. Ещё раз посмотрев на свиней, волчица перевела взгляд на Фёдора и, легко переступив лапами, прыгнула на ребёнка. Фёдор не успел испугаться, а просто смотрел, как оторвавшуюся от земли волчицу поймали в воздухе за бока сразу две взрослые свиньи и бросили на землю. В мгновение ока образовалась куча-мала: и свиньи, и хряки, визжа и ревя, кинулись на поверженную хищницу. За скоплением свиных туш ничего не было видно, а когда через несколько минут стадо разбрелось под дубами, Фёдор увидел окровавленный позвоночник, обглоданный череп и две-три крупные кости от конечностей. Вот и едущая мимо телега с погибшим вызвала тогдашний вопрос: свиньи искали у него защиты или пытались защитить Фёдора? Как бы там ни было, он проникся уважением к стаду.

Фёдор пас свиней до четырнадцати лет. За это время он успел закончить три класса школы. В деревнях создали колхозы. Дядю Прохора, который вернулся в деревню, после того, как большевики сначала разрешили, а потом прихлопнули НЭП, раскулачили, забрав всех его лошадей и избу, а самого его отправили в лагерь, где он и сгинул, попав под лесину на лесоповале. Изба его долго не пустовала: на следующий день после его ареста там разместилось правление колхоза.

В селе Архиповке, недалеко от деревни Яманово, стояла церковь. Приходом управлял отец Дмитрий. В 1918-м, в самый разгар гражданской войны, поп занял сторону красных. Зверства ли белых были тому причиной, зверства ли красных, только отец Дмитрий должен был выбирать чью-то сторону, и он сделал свой выбор. Хоть интуиция и не подвела отца Дмитрия, - царские генералы оказались достаточно бездарны, чтобы получить пинка от фельдфебелей, и достаточно талантливы, чтобы писать мемуары в Париже, - попу пришлось совсем не сладко, когда большевики объявили крестовый поход против религии и служителей культа. Церковь в 1932-ом закрыли, а самого отца Дмитрия едва отстояли сельчане от ссылки на Соловки.

Оставшись без средств к существованию, поскольку поп мало что умел, кроме помахивания кадилом и чтения "Отче наш...", он не впал в отчаяние, а только более укрепился в вере своей. Лишённый паствы, загнанной в колхозы, отец Дмитрий, читая о средневековых подвижниках Христианской Веры, решил обратить к Богу леших и кикимор, шатающихся по окрестным лесам. Целыми днями бродил он по самым дремучим чащам, но не находил никого, даже зверей не встречал. Наконец отец Дмитрий затосковал и поделился своим горем с супругой. Попадья была дочерью известного на всю губернию охотника и кое-что понимала в лесной жизни. "Батюшка, - сказала она, - почто же Вы мне раньше не сказали об этом? Мой отец потому самым лучшим охотником и был, что знал, как лесную нечисть найти и как с нею ладить для своей пользы". Попадья объяснила, что лес, он только на первый взгляд кажется бессмысленным собранием ёлок и берёз. На самом деле лес устроен как город: вон та опушка - дом зайца, а берег лесного ручья с зарослями ивы и дикой смородины - зимний дом лося. Клюквенное болото - столовая медведя и глухаря, а еловая чаща - спальня рябчика. Есть места, где никто не живет, и они используются, как городские улицы, для переходов от одного дома к другому. Лешие и кикиморы тоже не болтаются по всему лесу, а сидят каждый в своей вотчине и без дела границ не нарушают: иначе это может быть расценено, как покушение на чужую территорию. "Не попадались ли Вам, батюшка, - спросила попадья, - грибы такие оранжевые, похожие на оленьи рога, которые "рогатиками" зовут? Эти-то грибы как раз по межевым границам вотчин леших да кикимор растут. А есть территории общие. На них они и собираются, когда им вздумается по какой-либо надобности. Эти места отмечены "ведьмиными кругами" - это когда на полянке поганки правильными кругами растут". Отец Дмитрий поскрёб в бороде и вспомнил, что во время плутаний по лесу, в самом деле, попадались ему и поганки, росшие кругами, и чудные оранжево-жёлтые рогатики. "Так, вот, - продолжала супруга, - нужно выкопать гроздь рогатиков и шагов на десять перенести. Господа лешие весьма щепетильны и склочны - тут же затеют ссору. Поскольку ни правых, ни виноватых в ссоре своей они не найдут, то устроят общее собрание соседей, чтобы на сходке и определить, кто прав, а кто виноват. Собрания эти обычно кончаются дракой, поскольку все лешие и кикиморы корыстны, и зависть каждого заставляет думать, что уж его-то участок точно самый плохой из всех, а соседи, не в пример ему, лучше устроены в жизни. Как ни драчлива лесная нечисть и склочничать готова всегда, однако, наставив друг дружке синяков да шишек, вскоре решат они найти третейского судью, чтобы он, как не заинтересованное лицо, как-то их рассудил. Тут-то и надо Вам, батюшка, объявиться, а за свой суд потребовать награду. Мой отец однажды именно так и сделал. За это лешие ему всю жизнь зверей под выстрел загоняли, а кикиморы - птиц".

Долго думал отец Дмитрий: не хотел он при помощи обмана делать дела свои. Но попадья - баба ушлая - и тут нашлась: "Батюшка, Дмитрий Васильевич, да нечто Вы корысти ради межу кикиморскую нарушать будете? Вы же во Славу Господа дела свои мыслите: Господь поймёт Вас и простит, батюшка". Принял отец Дмитрий грех на душу: так всё и сделал, как попадья говорила. За свой третейский суд выторговал поп для себя право проповедовать им слово Божье. Мало - помалу заразились лешие и кикиморы поповским энтузиазмом и стали истово принимать Веру. Перестали они строить козни крестьянам, охотники и бабы с детишками, пошедшие по грибы-ягоды, перестали блуждать по лесу. Одно только печалило новую паству отца Дмитрия: не могли они вкусить таинств и прелестей церковной службы, поскольку новые власти закрыли церковь. Но одна благоверная кикимора после рассказа отца Дмитрия о первых римских христианах, скитавшихся в городских катакомбах и в гонениях нашедших свой венец мученический, вскочила на валежину и с горящим истовой верой взором обратилась к единоверцам: "Братья и сёстры, настало время уходить нам из леса! Давайте и мы, как первые римские христиане, устроим подземный храм - выроем катакомбы под церквой и устроим в них храм и церковную службу, чтобы искупить прегрешения наши в лесной, прошлой жизни". Стали по ночам копать подземелье под закрытой церковью. И так преуспели, что однажды утром жители Архиповки обнаружили в центре села круглое озеро, посреди которого торчала церковная маковка с православным крестом. "Карстовый провал", - сказал директор школы, самый грамотный человек в округе. На том и разошлись. Отец Дмитрий, мало того, что опять остался без паствы, погребённой на дне озера провалившимся храмом, так ещё и жилья своего лишился, поскольку дом его, стоявший неподалёку от церкви, оказавшись на краю провала, начал потихоньку сползать в воду. Жить в нём стало опасно, и священнослужитель с супругой перебрались в соседнее Яманово, где нашёлся пустующий дом.

Через пару дней после переезда, когда попадья отправилась в Архиповку, чтобы забрать в старом доме какую-то нужную в хозяйстве мелочь, отец Дмитрий увидал на полатях чертёнка.

- С нами крестная сила! - осенил себя знамением поп.

- Ой! Не извольте беспокоиться, батюшка, - махнул зелёной лапкой чёртушка. - Я же не новозаветный какой: на меня Ваши причитания не распространяются. Что я Вам, сатана, что ли? Вон, я вижу, на полке наливочка вишнёвая стоит. Может, пропустим по маленькой, пока хозяйки-то нет?

- С какой это стати? - поп не пришёл ещё в себя и продолжал креститься.

- А разве нет причины, батюшка? Церковь утопил, паству частью угробил, частью растерял. Единоверцы, саном облечённые, в муках свой крест несут в большевистских каторгах, а Вы и причины не ведаете? Давайте уже наливать, батюшка, покуда супруга Ваша не вернулась.

- Анаксимандр Милетский был способнейшим астрономом и подарил античному миру солнечные часы, - чертёнок задумчиво отхлебнул из водочной бутылки и протянул её отцу Дмитрию. - А Вы, батюшка, сдали своего Павла Буре в Торгсин, - хохотнул чёрт. - Продали свои золотые часы большевикам. Улавливаете разницу?

- Ничего я в астрономии не смыслю, - невпопад буркнул Дмитрий Васильевич, принял бутылку и пару раз глотнул из неё.

Отец Дмитрий возвращался из Шуи, куда ездил продавать часы. Не имея средств к существованию, поп с попадьёй решили мало-помалу продавать своё имущество. Получив в Торгсине за часы хорошие деньги, поп купил на радостях бутылку водки и отправился домой. Всю дорогу, пока батюшка ехал в поезде до станции Шорыгино, чертёнок тихонько подзуживал его выпить. Бесёнок даже пару раз так тряханул вагон, в котором сидел отец Дмитрий, что бутылка в грудном кармане мирского платья попа, соблазнительно булькнув, едва не выскочила на пол. Это заставило Дмитрия Васильевича запустить руку за пазуху и крепко ухватить бутылку за горлышко. От вожделения ладонь сразу вспотела, но поп, проглотив слюну, вытерпел до конца поездки. Выскочив на станции, батюшка, нимало не задерживаясь, едва отвечая на приветствия своих бывших прихожан, проскочил Архиповку и углубился в лес по дороге в Яманово. Из-за ёлок наперерез ему тут же выскочил чертёнок и, хватая его зелёными лапками за штанину, оставляя глубокую борозду в снегу рядом с тропинкой, начал канючить: "Батюшка! Батюшка! Куда Вы так бежите? Вот, посмотрите, как удобно рухнула сухая сосна вдоль тропинки - давайте присядем и выпьем немножко. Глупо же, ей-богу, нести водку домой, когда Варвара Никитична тут же спрячет её в чулане до праздников". После такого веского аргумента попу ничего не оставалось, как, смахнув снег, присесть на лесину и открыть бутылку. Сделав по паре глотков, посидели какое-то время молча, поглядывая по сторонам и изредка встречаясь взглядами. Когда первая волна алкоголя легонько тронула голову, чертёнок, панибратски ткнув отца Дмитрия в бок, заявил: "Почто же Вы, батюшка, третьего дня так наклюкались, что соседу Вашему - Фёдору Чикину - пришлось Вас выуживать из сугроба и вести домой? Парень даже и не догадывался, в какой нищете живёт его семья и вся знакомая ему округа, покуда он в Ваш дом не попал. Пока ему не с чем было сравнивать, он и не догадывался, что можно жить по-другому. Вся эта фаянсовая посуда, серебряные ложки, керосиновые лампы с шёлковыми абажурами, кожаные кресла и диваны, никелированная кровать под балдахином, книжные шкафы, комоды и скатерти - да у молодого человека просто голова кругом пошла! Он даже не знает ни предназначения, ни названия большинства предметов из тех, что он в Вашем доме увидел". Поп готов был сквозь землю провалиться от стыда, но не из-за убранства своих комнат, весьма скромного, по его собственным оценкам, поскольку доводилось ему бывать в домах церковных иерархов, в домах губернаторов, царских чиновников и купцов. Отцу Дмитрию было стыдно за своё пьянство. Поп укоризненно посмотрел на чёрта и поскорее глотнул ещё. Чёрт тоже приложился к водке, прищурив глазки, радостно хохотнул и продолжал дальше нравоучительствовать: "А почто же Вы, батюшка, не объяснили юноше, когда пригласили его за стол, что по Домостроевскому укладу, если гость не притрагивается к рюмке или выпивает её до дна, то он, тем самым, даёт понять хозяевам, что выпивать больше не намерен? Сами-то Вы в течение получаса, выпивая по полрюмки, выдули у Варвары Никитичны целый графин наливки: супруга едва успевала доливать Вам в рюмку. А бедный парнишка, не искушённый в тонкостях этикета, считает теперь вас жадными сквалыгами. Надо же было объяснить парню, что потчевать человека отпитой рюмкой - неуважение, и в рюмку всегда будут подливать, пока человек не опорожнит рюмку досуха". Батюшка покраснел, мрачно покосился на собутыльника и хорошенько глотнул из бутылки. Какое-то время сидели молча. Наконец чёрт брякнул попу про Анаксимандра Милетского.

- Вы знаете, батюшка, - чёрт пропустил мимо ушей замечание попа об астрономии, - древние римляне, во времена Страбона, считали Гомеровские "Илиаду" и "Одиссею", как это ни странно сегодня звучит, географической энциклопедией. По их мнению, Гомер взял осаду Трои и скитания Одиссея просто как повод для описания известного грекам Мира.

- Весьма странная трактовка художественного произведения, - заметил поп.

- Ничего странного, если задуматься, - и чертёнок задумался, рассеяно болтая ножкой, раскидывая копытцем снег.

- О чём задуматься? - батюшка забрал у него бутылку.

- Тогда ведь ещё не было, как теперь, разделения научных дисциплин. Астрономия, математика и география представлялись как нечто совокупное. Стандартов написания научных работ не существовало, вот поэтому и можно было, взяв за основу эпическое повествование, написать энциклопедию, - чертёнок неожиданно вскочил и пулей бросился в лес.

Захмелевший поп уже ничему не удивлялся. Он даже немного обрадовался случившемуся одиночеству, глядя на полбутылки водки у себя в руке. Минут пять он счастливо таращил глаза на предвечерний заснеженный лес. Благодушно посмотрел на белку, отправившуюся искать шишку на ужин, и только собрался глотнуть из бутылки, как чертёнок выскочил из-за ёлок, держа в лапках какую-то пухленькую книжицу.

- Это же моя карманная Библия, - обрадовался поп, - которая потерялась во время переезда в Яманово! И как это Вас не вспучит и не разорвёт от Святого Писания?

- Отец Дмитрий, сколько же Вам раз объяснять, что я не новозаветное существо и на меня Ваше христианское мракобесие не действует? - хохотнул чёрт. - По папиной линии мой предок Пан, а по маминой - Дионис, он же Вакх. Вы же хорошо античную литературу знаете. Меня можно только бронзовой римской доской "Senatus consultum de Bacchanalibus" приструнить. Ну, или водку не покупайте и наливочку не трогайте.

- Что это за "бронзовая римская доска"? - передразнил поп.

- Сенатское запрещение вакханалий, - хохотнул чёрт, радуясь то ли удачному передразниванию, то ли сенатскому указу, отлитому в бронзе.

Чертёнок передал отцу Дмитрию Библию и глотнул из бутылки:

- Вы, батюшка, и в самом деле считаете, что это и есть Слово Божие? - чертёнок указал на Библию.

- Ну, все так считают, - неуверенно промямлил поп, чувствуя подвох.

- А Вы уверены, что многочисленные толмачи, переводя это Слово с языка Бога, не исказили его из своекорыстия?

- Какого такого "своекорыстия"? - опять передразнил батюшка чёрта. - Что Вы мне голову морочите? - поп начал сердиться.

- То, что Вы держите в руках, - результат перевода с иудейского на латынь, с латыни на греческий, с греческого на старославянский, если допустить, что Бог разговаривал с иудеями на понятном им языке, и перевода на иудейский не потребовалось.

- А-а-а... Я понял - это искушение, о котором в Святом Писании сказано, - поп истово перекрестился и со словами: "Изыди, сатана", оттянув цепочку на груди, сунул в нос чёрту нательный крест.

- Да, полно беситься-то, Дмитрий Васильевич, - чертёнок обиделся. - Я ему о таких вещах говорю, о которых он никогда и не задумывался, а вместо понимания - "изыди, сатана", - чертёнок передразнил батюшку. - Вот "изыду", и что делать станете? Вам же, кроме как со мной, ни выпить, ни поговорить не с кем и не о чем. Я же неспроста разговор этот завёл: о будущем Вашем беспокоюсь. Как жить будете, когда всё серебро и злато большевикам сбудете?

Поп тяжело вздохнул и потупился: он и сам уже не раз со страхом подумывал о том, что станет с его семьёй, когда кончатся вещи на продажу?

- Я, батюшка, предлагаю Вам подумать о своей новой карьере, - серьёзно сказал чертёнок. - На сегодняшний день, исключая Луначарского, лучшей кандидатуры на пост наркома просвещения никого, кроме Вас, не вижу. Вам надо вылезать из этой глуши. В этом захолустном Яманове Вы и нательный золотой крестик проедите: чем тогда мне в нос тыкать станете?

- Как же отсюда выбраться? - развёл руками поп. - Священнослужителей нынче не жалуют, да и вообще - безнадёжно всё как-то...

- Напишите, для начала, антирелигиозную работу, - предложил чёрт. - Они сейчас весьма востребованы.

- Антирелигиозную? - батюшка рассеяно повёл взглядом вдоль дороги, словно надеялся там кого-то увидеть и призвать в свидетели. - Да Вы в своём уме? Как у Вас язык-то повернулся предложить мне такое?

- А что тут такого? - удивился чертёнок. - Я же не предлагаю Вам кричать на всех углах, как повелось нынче, что Бога нет, - в конце концов, я сам праправнук Диониса - бога виноделия, - я предлагаю Вам написать статью о Библии.

- И что же мне написать?

- Общий смысл таков, что Библия - не есть Слово Божье, - улыбнулся чёрт. - Наивно же думать, что Создатель не догадывался о том, что Земля не плоский блин, омываемый рекой Океан? Раз уж он Создатель, то знал, как тут всё устроено. И тогда получается: либо Слово его исказили, либо выдумали.

- Как это? - возмутился поп. - Что значит "исказили или выдумали"?

- А то и значит, - пустился в разъяснения чертёнок, - что искажать, я думаю, поостереглись бы, а вот выдумать - запросто. Если уж Бог с тобой не разговаривает, то поневоле за него сочинять начнёшь. Там, в этой самой Библии, разве где-нибудь написано, как принято ныне в ГПУ: "С моих слов записано верно: Бог"? Или, хотя бы: "Со слов Бога записано мною: имярёк"? Некий аноним, а возможно и целый творческий коллектив анонимных авторов, взялся описать известный ему на тот период Мир. Энциклопедию решил создать, одним словом. Беда только в том, что данный весьма не совершенный труд по отысканию причины Мира и его, так сказать, Мироустройству уже в момент написания был сильно устаревшим, так как чуть ли не за пятьсот лет до Рождества Христова греческий философ Пифагор Иониец знал, что Земля - шар. А другой греческий философ и математик - Аристарх Самосский - почти за триста лет до Рождества Христова определил наш Мир как гелиоцентрический и низвёл Землю от пупа Вселенной до состояния рядовой планеты Солнечной системы. Так что по всему видно, что никакое это не Слово Божье, а просто весьма, даже по тогдашним меркам, учитывая опыт греческих философов, слабая попытка обобщить знания о Мире.

Поп сидел подавленный. Какие-то мысли копошились у него в голове, он что-то бормотал себе под нос, потом опрокинул внутрь себя остатки водки из бутылки и побрёл, теперь уже никуда не торопясь, домой в Яманово. Чертёнок остался сидеть на упавшей сосне и, глядя отцу Дмитрию в спину, улыбался.

Через два месяца разоблачительную статью отца Дмитрия опубликовал еженедельник "Безбожник". Ещё через неделю Дмитрию Васильевичу предложили работу в Ивановском отделе наркомпроса, и поп с супругой покинули Яманово, переехав в город. Через полгода он уже взрывал церкви на Полтавщине, а ещё через год, в 1939-м, по разнарядке старшего коммуниста Украины Никиты Хрущёва, его и супругу арестовали и расстреляли обоих где-то под Киевом.

Сержант ничего не знал о судьбе отца Дмитрия. Ворочаясь от ночного холода в нише под гребнем степной балки, он просто вспомнил, как неприятно был поражён осознанием собственной нищеты, которая открылась ему, когда он оказался в доме попа. Фёдор уже тогда начал смутно подозревать, что подобная бедность свойственна отнюдь не только родной округе - вся страна страдала от нищеты. И он убедился в этом, когда в 1940-м году по комсомольской путёвке пошёл служить в Красную Армию и поездил по стране. До этого он три раза бывал в Савино - большом посёлке - у родственников со стороны матери, и однажды был в Шуе, куда ездил с трактористом получать керосин и масло для двух колхозных тракторов "Фордзон". Поскольку паспортов у них не было, председатель колхоза - отец Фёдора - выписал им документы в дорогу. Документ был своего рода "отхожей грамотой", наподобие тех, что давал своим крепостным помещик, когда отпускал своих холопов на отхожие промыслы. По всем городам СССР были устроены своеобразные "постоялые дворы", именуемые официально "Дом колхозника". Именно в этих домах обязаны были находиться крестьяне, прибывшие в город по какой-либо надобности. А по частным домам города раз в квартал, а иногда и чаще, ходили участковые, и под предлогом проверки паспортного режима требовали "Домовую книгу", куда были вписаны все проживающие. За городскими квартирами присматривали старшины домов и домкомы. Сбежавшему крепостному рано или поздно приходилось ответить за нарушение паспортного режима, угодив под соответствующую статью закона. Именно крестьянин был основным объектом паспортного режима, но этого самого паспорта как раз и не имел.

Хоть многолетняя пастьба свиней и трёхлетнее школьное образование не сильно расширяло кругозор, Фёдор, мало- помалу вспоминая рассказы покойного деда о жизни при крепостном праве, всё больше убеждался в том, что большевики в нескончаемой агитационной трескотне убедили, прежде всего, сами себя в прогрессивности собственного режима, не замечая откровенного крепостного феодализма в стране. Фёдор испытывал его на своей шкуре: их обирали ежедневно. Всегдашняя кормилица на селе - корова - перестала быть таковой, превратившись в непосильную обузу: молоко надо было сдавать каждый день, а корову содержать, и ничего, кроме навоза, от неё не иметь. Во время весенних и осенних распутиц, когда в деревню было не попасть, молоко сливали в бочки, где оно тухло до приезда сборщиков, и уже при них выливалось в выгребную яму, поскольку даже свиньи не желали его есть. А в тоже самое время младший брат и младшие сёстры Фёдора пищали на полатях от голода и никто не смел дать им кружку молока. Это было нормой.

Наконец какой-то чиновник сообразил, что глупо копить протухающее во время распутицы молоко, а надо сбивать из него масло, и была закуплена в Америке большая партия электромаслобоек. В Яманово пришла разнарядка на получение агрегата. Председатель снарядил колхозного завхоза в Иваново за маслобойкой, дав ему в помощь двух мужиков. Документы на дорогу были составлены и заверены треугольной печатью. Рано утром, ещё затемно, три мужика запрягли колхозную клячу в скрипучую телегу и отправились в город. На околице к ним на подводу подсели ещё два деревенских мужика, собравшихся полазить с намёткой по лесной речке Шижегде и половить рыбку. Путь до Иваново был не близким - попасть туда они рассчитывали только на следующий день к вечеру, - и, подъехав к речушке, командированные за маслобойкой решили помочь односельчанам, с условием, что те поделят рыбу на пятерых и отнесут добычу и в их семьи.

- Чёрт тебя побери, Петрович, что ты как не живой? Видишь же, рыба через верх прыгает! Подними ты намётку повыше. Что она у тебя чуть ли не утонула в воде? - кричал с берега завхоз, бестолково привскакивая и приседая от азарта.

- Ну-ка, дай-ка мне, - стаскивая портки, горячился он, видя выпрыгивающих из намётки щук и окуней. Остальные мужики давно уже, снявши штаны, брели по берегу вровень с Петровичем, помогая ему не менее дельными советами и хлопая себя по ляжкам, спинам и животам, спасаясь от комаров. И тут в намётке сквозь тёмную лесную воду блеснуло бронзовым боком что-то такое огромное и заворочалось так, что Петрович едва смог удержать снасть в руках. Ближайший к нему мужик, стараясь помочь не упустить добычу, растопырив руки, головой вперёд бросился прямо в намётку, двое других прыгнули следом, а запутавшийся в штанах завхоз просто плюхнулся в воду, рядышком с ними. Несмотря на громкий всплеск, сопровождавший бросившихся в воду людей, все услышали глухой сильный удар под водой: один из командированных заорал благим матом, а второй, тот, что ласточкой прыгнул в намётку, спиной вверх, безмолвно и недвижимо, раскинув руки, всплыл из замутившейся воды.

- Как это у тебя ловко получилось! Прямо, считай, из рук рыбаков мою реликвию выхватил, - чёрт, обращаясь к водяному, пытался распрямить через колено погнувшуюся от удара мужицкой головы бронзовую доску "Senatus consultum de Bacchanalibus". - А ведь я тебя просил, чтобы ты её спрятал поглубже.

- Да, замучили, балбесы деревенские, - в сердцах рубанул рукой водяной. - Как у них лиса стащит курицу, либо волк овцу, так они готовы шкуру содрать с хищников, а мою рыбу, получается, губить можно! Кажный день какие-нибудь дурни воду мутят вершами да бреднями. Я и спрятал твою бронзу в омуте. Да речушка-то у меня, сам видишь, не Волга - Матушка. Он намётку-то свою сунул поглубже от жадности, и, хоть рыбоньки мои из его сетки и повыпрыгивали, а смотрю - доску-то твою, в аккурат, и подцепил в мотню! Кинулся я прямо в сетку, чтоб твоё "сокровище" вытащить, а тут они на меня сверху все и попадали. Чудом ведь самого не поймали!

- Ну, первый-то, понятно - шею сломал, даже не пикнув, а второй чего заорал? - спросил чёрт, откладывая в сторонку не поддающуюся доску. - Я в тине запутался и не рассмотрел, что со вторым-то приключилось?

- Так он об угол доски себе ляжку до кости пропорол, а коленом мне под ребро так наподдал, когда сверху летел, что у меня жабры перехватило и пузыри из глаз! А молока так брызнула, что теперь русалки мои точно её в воде учуют и устроят мне скандал за прелюбодеяние со щуками: ни за что не поверят в несчастный случай, нимфоманки треклятые! - водяной потёр зашибленный бок. - Плавательный пузырь до сих пор ноет. Надо бы к кикиморе за болото сходить: как бы разрыва пузыря не случилось. Может, даст какого отвара или примочек?

- Сильно болит? - поинтересовался чёрт, рассматривая кровоподтёк на боку водяного. - Ты давно уже в лес не ходил? Той кикиморы уж года два, как в лесу нет - она теперь большой начальницей в Губнаркомздраве стала. Прикинула на себя бабье обличье, окрутила какого-то шуйского врачишку и выскочила за него замуж. Подсказала и помогла ему как карьеру сделать, да и сама за мужем потянулась.

- Как же быть-то? У кого теперь лечиться? - расстроился водяной. - Был у меня дальний родственник на реке Урал, погиб в Гражданскую. Пришёл как-то к нему на берег красивый такой усатый кавалерист в бурке, с ним парнишка-красноармеец, и приволокли с собой казачка пленного. Родственничек думал, сейчас они этого казачка стрельнут, и из любопытства подплыл поближе. А этот усатый красавец вдруг и говорит казачку: "Братка помирает? Ухи, говоришь, просит?" и бросил что-то в омут. Родственник нырь следом. А это граната оказалась. Они решили рыбу оглушить. Вот от взрыва-то у него плавательный пузырь и лопнул. Две недели мучился, болезный. Так и помер, бедолага. Это мне потом его русалки рассказали. Только они его оплакали, тут на берегу стрельба, шум, гам! Смотрят, плывёт этот красавец-усач через реку. Ну, они его на дно и утащили в отместку. А заодно и ещё человек тридцать каких-то голодранцев, что рядом плыли. Это только с виду русалки такие эфирные создания, а две недели без мужниной ласки - и чисто фурии! Так что смотри, если у меня что с пузырём, и я хвост откину - лучше тебе прямо сейчас забрать свою доску, и к реке - ни ногой!

- Что ты сам себя запугиваешь? - хохотнул чёрт. - Давай я тебе спиртовой компресс сделаю.

С этими словами чёрт разложил водяного на тине и принялся дышать ему в разбитый бок.

- Ни хрена себе, - завхоз швырнул оземь мокрые штаны, - половили рыбки!

На берегу лежало два трупа. Один выволокли из воды со сломанной шеей, вторым за три минуты стал мужик с распоротой ляжкой: кровь из бедренной артерии вначале била фонтаном, постепенно затихая, пока, наконец, превратившись в тонкую струйку, с последним вздохом пострадавшего не прекратила течь вовсе. Петрович беспомощно стоял с намёткой в руках, весь в тине, и пытался оправдываться: "Кузьмич, я же не виноват..."

- Да, заткнись, ради бога, - завхоз махнул на него рукой, - оба хороши: соблазнили нас своей чёртовой рыбалкой. Полюбуйся теперь: что их семьям скажем? С кем мне теперь в Иваново ехать? Председатель ещё, будь он неладен, всю плешь проест...

- Ничего теперь не попишешь: давайте грузить их в телегу. - Вступил в разговор третий мужичонка, за несолидный вид которого и в полста его лет все звали Егорка. - Поехали в деревню. Выгрузим их у сельсовета, скажем председателю, как это всё приключилось, да и поедем-ка мы с тобой, Арсений Кузьмич, в Иваново, от греха подальше: стыдно ведь их бабам в глаза смотреть. Дён пять-шесть проездим, дай бог, а там, глядишь, как-то оно, может, всё и успокоится.

- А почему это "стыдно в глаза смотреть"? - Петрович, стряхивая тину с волос, бросил, наконец-то, свою намётку в траву. - Разве мы виноваты? Оно ведь само собой как-то всё вышло. Я и сейчас-то ещё ничего понять не могу: пошарился я там, в воде, ногами, даже нырнул раза три: нет там ни рожна! Ни тебе коряги, ни бревна, какого. Обо что мужики убились? Ума не приложу! Но в Иваново съездить не плохо бы. Хоть сеструху проведаю. Лет восемь не виделись.

- Да топляк сукастый, видать, там лежал, - предположил Егорка, - а от удара отплыл, наверное. Я почуял, как что-то в глубину ушло: твёрдое и шершавое какое-то по ноге ширкнуло. А там течением потихоньку уволокло, вот ты и не нащупал ничего.

Намётку спрятали в кустах, покойников положили в телегу и, понукая клячу, покатили в деревню. Сельсовет - бывший дом Прохора Егоровича Чикина - стоял с краю деревни, и даже несколько на отшибе: ещё при царе, между нынешним сельсоветом и остальной деревней, выгорело три дома, и на пустующем месте никто не построился. Степан Егорович, председатель колхоза, выйдя встречать подъехавшую из леса телегу, стоял молча, глядя на покойников, пока трое мужиков, не слушая друг друга, одновременно рассказывали ему о происшедшем. Собственно говоря, он давно уже не ждал от жизни ничего хорошего. Это началось с ним ещё с Империалистической, как теперь стали называть ту войну. Тогда не сумевшие верно оценить реалии современной войны, привнесённые Хайремом Максимом в виде изобретённого им пулемёта, генералы всех воюющих стран гнали своих солдат под огонь этого адского косильщика. Солдат по старинке учили идти в атаку, рассыпавшись цепью, в полный рост, и орудовать штыком, упорно не замечая, что они просто не в состоянии добежать живыми до окопов противника сквозь пулемётный огонь. Немцы быстрее всех разработали тактику ведения боя с применением пулемётов: метров за четыреста от своих окопов они натягивали колючую проволоку в несколько рядов, определяли сектора обстрела, в ключевых точках располагали пулемёты, и пока солдаты атакующего противника, сгрудившись у препятствия, пытались эту проволоку преодолеть, скашивали их тысячами. То, что русское командование не могло предвидеть последствий своей порочной наступательной тактики, имея за плечами Русско-японскую войну, где обе стороны активно использовали пулемёты и косили друг дружку десятками тысяч, было невероятно. Потом это стало преступно. Новобранцев по прежнему продолжали муштровать упражнениями со штыком, заверяя их, что русский гранёный штык, способный нагнать страху на любого супостата, и победит в этой войне.

Степану Егоровичу два раза довелось поучаствовать в массовом самоубийстве, когда отцы-командиры гнали солдат на приступ германских позиций. Оба раза ему повезло - он даже не был ранен, хотя полы шинели были все в дырах от роя пулемётных пуль. В первой такой атаке у проволочного заграждения образовался метровой высоты вал из мёртвых тел. Прячась за ним, немногие уцелевшие лежали там ни живы, ни мертвы, пока немцы не прекратили огонь, великодушно позволив собрать раненных, откликнувшись на размахивание русских санитаров белым полотнищем с красным крестом. За эту атаку Степан Егорович, как и все остальные одиннадцать вернувшихся без помощи санитаров, получил Георгиевский крест, а полторы тысячи русских мужиков, оставшихся лежать на поле, три дубовых на братские могилы. И более трёх тысяч было ранено. Война очень скоро приобрела характер окопной: никто не желал, да и не мог наступать - пулемёт Хайрема Максима с одинаковым успехом косил и немцев, и французов, и русских, и англичан, и австрияк с венграми. Ситуация стала патовой: начать войну противникам было легко, а закончить стало невозможно. Знаменитый девиз русского генералиссимуса Суворова в новых условиях выглядел так: "Пуля - дура, а штык - идиот". Солдаты начали бунтовать, игнорируя приказы начальников идти на штурм. И очень скоро отцы-командиры поплатились за своё нежелание научиться по-новому воевать в новых условиях. За их убийственные приказы, когда грянула в России февральская революция, русские солдаты штыками содрали со своих офицеров высокомерный лоск и командирскую спесь. Георгиевский кавалер - Степан Егорович, единственный вернувшийся целым и невредимым из второй самоубийственной атаки, собственноручно застрелил прапорщика и капитана, которые своим командованием отправили на тот свет две сотни своих солдат, только ради того, чтобы заключить пари. Один утверждал, что им по силам взять немецкий окоп, а второй в этом сомневался. Второй оказался прав.

Перевидав десятки смертей на расстоянии вытянутой руки, Степан Егорович был уверен, что никакая сила, никакой офицер больше не выгонят его из окопа под кинжальный пулемётный огонь. Такая сила нашлась.

Русский окоп располагался посередине склона пологой и длинной возвышенности. Напротив, через низину, примерно на расстоянии в километр, посередине похожей возвышенности сидели в своём окопе немцы. Где-то далеко в тылу противника, за немецким холмом, заработали несколько пулемётов. Русские солдаты привстали в своём окопе, рассматривая германские позиции, удивлённые, как им подумалось, боем в тылу врага. И тут же заорали раненые и начали валиться снопами убитые. Немецкие пулемётчики, произведя расчёты и выставив нужное возвышение на своих пулемётах, с расстояния в три километра открыли по русским позициям навесной огонь. Пули на излёте падали в русскую траншею, находя свои жертвы. Окоп превратился в ловушку. Солдаты кинулись в сторону своего тыла. Получив пулю в руку, Степан Егорович тоже выскочил из траншеи и бросился вверх по холму. Тут же заработали пулемёты из немецкой траншеи напротив, кося отступающих. Уже на вершине холма Степан Егорович был ещё раз ранен в ногу. От его полка осталось двадцать семь человек. Восемь из них уже в госпитале умерли от ран. По той же причине едва не умер и Степан Егорович: пули не задели ни костей, ни крупных сосудов, но в раны попали волокна сукна шинели, кишевшей окопными вшами и их выделениями. Началось воспаление, раны загноились. Георгиевский кавалер едва выжил, провалявшись по госпиталям девять месяцев. Степан Егорович был уверен, что если ад есть, то он в нём уже побывал.

Он ошибался.

Август Янович Берзиньш с недавних пор служил оперуполномоченным в третьем отделении Секретного Отдела Ивановского областного ОГПУ. Этот Секретный Отдел занимался раскрытием антисоветской деятельности, а третье отделение этого отдела занималось эсерами и крестьянами. Берзиньш в Гражданскую в составе легендарных латышских стрелков воевал с белочехами под Казанью, потом стал сотрудником ВЧК в Москве. В 1922 году, после упразднения и реорганизации ВЧК, перешёл в ГПУ. Поначалу звёзд с неба не хватал и работал простым следователем по уголовным делам, потихоньку превращаясь в упыря. Будучи наделённым пытливой натурой, Август Янович очень скоро обнаружил, что все его коллеги претерпевали подобные же метаморфозы - потихоньку обращаясь в нечисть. Они начинали любить работу по ночам, на ушах у них начинал появляться пушок, взгляд приобретал стальной блеск и твёрдость, обнаруживалась склонность к садизму, скрываемая за высокомерием и чванством. Младшие чины, разъезжая на чёрных воронках по ночной столице, производя аресты и обыски, быстро становились нетопырями. Следователи и командный состав среднего звена - упырями, а все высшие командиры и начальники были вурдалаками.

Общаясь по службе только с коллегами и уголовным отребьем, живя в быту бобылём, замкнутым и нелюдимым, Август Янович поделил, как-то само собой уж так вышло, всё народонаселение на три категории: вожди, коллеги по службе и отребье. Третью категорию он, в свою очередь, подразделял на две: первая - это те, которые попались на своих преступлениях, вторая - это те, которые на своих преступлениях попадутся. Он искренне не понимал, почему этим сволочам, только притворяющимся добропорядочными гражданами, позволяют засорять своим присутствием столицу государства, на стражу которого поставлены он и его коллеги из ГПУ. Будь его воля, он оставил бы в Москве только правительство и народные комиссариаты. Всю остальную шушеру следовало бы выгнать в Сибирь. Но, пораскинув мозгами, он догадался, по каким причинам этого сделать нельзя: членов правительства, его самого и коллег кто-то должен обслуживать, поэтому ему и поручена эта дьявольски трудная, а иногда и опасная, работа. Он точно знал, что все те, кто кормил его в столовых, обшивал и обувал его, возил на работу и обратно, качал ему в квартирные трубы тепло, а в водопроводные - воду, все они - контра, воры, грабители и убийцы. А других и не было. Других в природе просто не существовало. Других к нему в кабинет ни он, ни коллеги не приводили.

В начале своей следственной карьеры у него бывали неудачи с уголовными делами: не удавалось ему иногда изобличить преступников. Но когда он накопил практического опыта, осечек в делах случаться не стало: все уголовные дела, порученные ему, раскрывались. В этом ему помогала его упырьская сущность, всё больше и больше берущая над ним власть. Он насквозь видел сидящего перед собой подонка, даже если тот пытался изображать из себя дрожащую невинную овцу. В ящике стола у него лежал чудесный кусок резинового шланга, с помощью которого любая правда, какой бы жуткой она ни была, выплывала на листы следственного протокола.

И вот с ним произошёл какой-то вопиющий в своей абсурдности случай, в результате которого он оказался в этом захолустном Иваново. В двадцать первом году чекист Берзиньш раскрыл банальное бытовое убийство на почве личной взаимной неприязни и ревности преступника и жертвы. Убийца - мещанин Кондрат Петрович Безногов - вполне оправдал свою фамилию, вернувшись в шестнадцатом году с фронта на деревяшке вместо левой ноги. Жертва - его супруга - мещанка Роза Петровна, в девичестве Зудова, вначале вела себя, как и положено верной жене. Но в восемнадцатом году между ними пробежала какая-то кошка и возникла личная неприязнь. Начались скандалы, временами переходящие в драки, засвидетельствованные соседями. Семнадцатого марта тысяча девятьсот двадцать первого года их соседка по коммунальной квартире - Рахиль Карловна Губерман - обнаружила лужу крови под дверью супругов и позвонила в ЧК. Прибывшему со следственной группой Августу Яновичу гражданка Губерман дала показания в том, что супруги три недели назад развелись, но продолжали ещё проживать совместно. Вчера, воспользовавшись тем, что Кондрат Петрович Безногов ушёл на работу, Роза Петровна привела в квартиру офицера, имени которого ей не назвала, а звание и род войск гражданка Губерман показать не может, поскольку не разбирается в современной форме. Часа через два после этого внезапно вернулся Кондрат Петрович. Разгорелся скандал, во время которого офицер покинул квартиру. Скандал, сопровождавшийся шумом падающей мебели, после этого продолжался ещё минут десять, потом всё внезапно затихло, и Рахиль Карловна услышала, как, гремя своей деревяшкой, гражданин Безногов покинул квартиру. А утром гражданка Губерман обнаружила лужу крови под их дверью, о чём и сообщила в ЧК.

Гражданин Безногов работал кочегаром в котельной бывшего доходного дома, расположенного напротив его местожительства. Там его и застали два оперативника из следственной группы, посланные за ним. Кондрат Петрович был сильно пьян. В его присутствии, взяв у подозреваемого ключи, вскрыли дверь в его комнату. В квартире царил беспорядок: опрокинутые стулья, разбросанные вещи, и на всём были видны следы крови. Возле двери валялось окровавленное рваное платье, с которого и натекла лужа крови в общий коридор. Гражданка Губерман показала, что Роза Петровна была накануне одета именно в это самое платье. Пьяный инвалид рассмеялся и признался в убийстве бывшей супруги. На вопрос: куда делся труп? Гражданин Безногов дал показания о том, что ночью он вернулся за телом домой, чего спящая соседка, гражданка Губерман, слышать не могла, поскольку он вёл себя тихо и протезом не гремел, обернув его шарфом. Труп расчленил в котельной и по частям сжёг в топке по месту работы. Инвалида без лишних проволочек осудили на десять лет и отправили в Соловки.

И вот теперь, через двенадцать лет, вдруг выяснилось, что всё было совсем не так, и Кондрат Петрович Безногов отсидел ни за что.

Оказалось, как это выяснилось на новом следствии, что Рахиль Карловна Губерман и Роза Петровна Безногова были близкими подругами. Розу Петровну никак не устраивал муж-инвалид, чего она от него и не скрывала. На этой почве у них и возникали скандалы, инициатором которых она и была. За полгода до мнимого убийства Роза Петровна познакомилась с майором-чекистом, с которым у неё начался роман. Майор, узнав о том, что его по службе переводят в Архангельск, где дадут служебную квартиру, предложил Розе Петровне развестись с мужем, оставить ему совместную комнату и уехать на север. Роза Петровна поделилась своим счастьем с подругой, которая выразила сожаление, что такая прекрасная и большая комната останется этому безногому недотёпе. Роза Петровна призналась, что так ненавидит своего супруга, что, вероятно, убила бы его собственными руками, не повстречай такого прекрасного человека, как майор. Поболтав ещё немного, подруги придумали план, как отправить инвалида в тюрьму, где, как надеялась Роза Петровна, он и сдохнет. Офицера в свои планы они не посвящали. В канун отъезда в Архангельск Роза Петровна привела в дом своего майора, а Рахиль Карловна под предлогом починки батареи отопления попросила Кондрата Петровича зайти к ней в обговорённое время. Инвалид, заскочив домой за инструментом, столкнулся с майором и выставил его за дверь. Разгорелся скандал с супругой, который ясно слышали соседи сверху и снизу. Кондрату Петровичу стало не до соседкиной батареи, и он ушёл в питейное заведение, после которого вернулся на работу.

Приехав в Архангельск, Роза Петровна выскочила замуж за своего майора и написала письмо подруге, которая ответила, что всё самым чудесным образом удалось: безногий дурак признался в убийстве и сел в тюрьму. Три заранее купленные курицы после ухода Розы Петровны так поносились по комнате с отрубленными Рахилью Карловной головами, что перевернули всё вверх дном и заляпали кровью. Ей только и осталось, что подержать потом за ноги этих кур над разорванным платьем, чтобы получилась лужа крови. А этого инвалида чекистам даже и бить не пришлось: пьяный дурак тут же во всём признался и даже наврал, что сжёг труп в котельной, лишив Рахиль Карловну возможности невзначай подкинуть такую версию следователю. Через чиновника, с которым её ещё раньше познакомил теперешний муж Розы Петровны, Рахиль Карловна отжала для себя комнату подруги и стала законной хозяйкой двухкомнатной квартиры.

А Кондрат Петрович, хоть и был пьян, когда его привели в квартиру чекисты, как только увидел рваное платье своей мегеры в луже крови, тут же сообразил, что майор, видимо, позже вернулся. Повздорил, наверное, с этой дурой, не поругаться с которой, как он знал, было просто нельзя. Она распустила руки, как это повелось у неё в последние годы, офицер и долбанул сгоряча, ей по башке чем-то тяжёлым. Перепугался, небось, а труп с испугу утащил, чтобы спрятать. "Вот спасибо человеку, - думал Кондрат Петрович, - я уж не чаял расстаться с этой дурой. Если потом труп найдут и опознают, то у майора хоть время уехать куда-нибудь будет. А вообще-то я и отсидеть за него готов: такое доброе дело человек сделал, что весь белый свет его благодарить должен за то, что укокошил такую мегерищу".

Так он и отсидел десять лет. Выйдя из тюрьмы, Кондрат Петрович не поехал в столицу: стыдно ему было с клеймом душегуба старым знакомым и родственникам на глаза попадаться. Поехал в Архангельск. Устроился снова истопником-кочегаром в котельную и, не подозревая, что бывшая жена тоже живёт в этом городе, прожил худо-бедно почти два года. Вот как-то раз в воскресенье чертятки, с которыми он выпивал в котельной, и говорят ему: "Кондрат Петрович, иди-ка на рынок. Видели мы сегодня, что привезли туда какие-то грузины три бочки "Саперави". Поселились в "Доме колхозника" у рынка. Приехали, чтобы устроить поминки по Ладо Чачвадзе, того меньшевика, с которым ты сидел. Сходи к ним, познакомься, поболтай, похлебай с ними хаш, покушай сацебели, да и купи-ка ты бидончик винца. А может, они тебе его и даром нальют". Поковылял он с бидоном в руке на рынок. Идёт вдоль ряда, где всякий сельхозинвентарь продают, а навстречу ему его бывшая супруга какие-то авоськи с покупками тащит. Как она его увидала, так от злости её и затрясло: "Сволочь одноногая! Я думала, что ты хоть в тюрьме сдохнешь, ничтожество! Чтоб тебе провалиться, гад!" Вокруг сразу куча народу собираться начала: всем ведь интересно на скандалы посмотреть. Кондрат Петрович на секунду было растерялся, а потом пришёл в себя, схватил топор с прилавка и засадил ей между глаз. Свидетелей была целая толпа. Его тут же скрутили подоспевшие менты и утащили в участок. Следователь, зло прищурясь через стол, сказал ему: "Что, подонок? Ты хоть знаешь, что убил жену начальника Архангельского НКВД? Вышак тебе, урка вшивая, ломится!" А Кондрат Петрович, не зря просидевший десятку, ответил: "Не имеешь права, начальник. Я за эту суку уже отсидел".

После этого гражданку Губерман отправили на пять лет в колонию за дачу ложных показаний. Гражданину Безногову накинули в довесок к прежнему сроку трёшник за злостное хулиганство, другой формулировки и статьи, за что бы ещё можно было его посадить, у прокурора просто не нашлось. А Августа Яновича спровадили в Иваново, с глаз долой от московского начальства.

Август Янович сидел за столом и внимательно вчитывался в протокол задержания, составленный участковым инспектором. Из протокола следовало, что в доме номер двенадцать по Трибунальной улице, принадлежавшем вдове красноармейца Марии Петровне Сухоруковой, в девичестве Капрановой, при очередной проверке соблюдения паспортного режима был задержан, со слов вдовы, её брат - Алексей Петрович Капранов, предъявивший справку, выданную Ямановским сельсоветом, Шуйского уезда Ивановской промышленной области на имя Ивана Дормидонтовича Охлобыстина, командированного председателем колхоза в город Иваново для получения электромаслобойки в Губнаркомземе. Август Янович призадумался: в марте этого, 1933 года, прошёл судебный процесс, выявивший и приговоривший к расстрелу за шпионско-вредительскую деятельность в сельском хозяйстве группу Конрада - Вольфа - Коварского из Наркомзема. Не связан ли с этой шпионской группой этот Капранов - Охлобыстин? Может, это тот самый случай, который поможет Августу Яновичу, докорчевав ускользнувшие из сетей ГПУ корешки вскрытой шпионской сети, с триумфом вернуться в Москву? И рука упыря опустилась в ящик стола за куском шланга.

- Да чтоб вы провалились со своей рыбалкой! - завхоз опустился на нары, когда участковый привёл его с Егоркой в камеру, где уже находился Петрович.

- Кузьмич, я же не виноват, что сеструха при участковом меня по имени отчеству величала. Она же не знала, что справка-то у меня не моя, а Ваньки Охлобыстина. Кабы ведать, что милиционер припрётся, так уж объяснил бы ей, что при нём меня надо Иваном Дормидонтовичем кликать. Сидели с ней два часа, всей деревне кости перемыли, и про рыбалку я ей всё рассказал, потому, мол, и приехать смог, а тут этот участковый. Посмотрел на меня и спрашивает документы, - оправдывался Петрович. - Подал я ему бумагу, он её взял: "Так, - говорит, - кто это тут у нас?" А сеструха и ляпни, мол, Алексей Петрович Капранов - братец мой старший.

- Неделю промаринуют. Пока туда-сюда, справки наведут, - вздохнул завхоз. - Вот, ведь, вляпались из-за тебя!

- Вам же с Егоркой стыдно было. Побыстрее хотелось из деревни удрать, - не желал признавать себя виноватым Петрович. - А ведь председатель предлагал новые справки выписать. Сам же ему сказал, что мы у покойников документы заберём, чтоб время не терять, пока бабы своих мужиков не увидали. Не ты ли всю дорогу твердил, что кто, мол, там разбираться станет? Есть, мол, бумажка, да и ладно. А сам хоть бы в свою-то заглянул! Мужики-то, царство небесное, хоть штаны с документами сняли, а ты так с бумажкой в воду и сиганул. Все ведь чернила расплылись, а вместо печати - синий угол теперь. Да нас, если бы не сеструха со своим языком, запросто из-за тебя сцапали бы. Ты же в свою-то бумажку только на пороге "Дома колхозника" заглянул, да и решил сразу у крыльца в телеге пожить, как увидал, что в бумажке ни имени, ни отчества. Первый же милиционер тебя бы за шиворот взял.

- Ну и взял бы! - рассердился завхоз. - Так хоть взял бы меня одного. Отбоярился бы как-нибудь, мол, под дождь попал, либо в лужу брякнулся, когда лошадке помогал подводу толкать. Поэтому, мол, у крыльца "Дома колхозников" и сижу, что внутрь с такой бумаженцией попасть не могу. И почто я, дурак, тебя к сестре отпустил? И ты - хорош: про нас-то ему зачем сказал?

- Так ведь думал, что вы ему всё объясните.

- А ты, стало быть, сам-то ему не объяснил ничего?

- Как это? Конечно же, всё объяснил. Да он же ничему не поверил!

- Баран ты, Петрович! Неужели ты думал, что наше объяснение так сильно будет отличаться от твоего, что тебя сразу отпустят?

Папку с протоколами привёз из милицейского участка посыльный. Поскольку дело касалось крестьян, то участковый, задержавший вначале одного, а потом и ещё двух деревенских мужиков, должен был по инстанции доложить об этом в третье отделение Особого Отдела ГПУ, которое как раз крестьянами и занималось.

Август Янович, похлопав в задумчивости куском резинового шланга по ладони, засунул его обратно в стол и стал читать протокол дознания, снятый с задержанного в милицейском участке. "Эге, - подумал он, ознакомившись с новой бумагой, - да их целая шайка!" Бегло просмотрев показания двух других фигурантов, Август Янович вызвал нетопыря сержанта Кузнецова.

- Возьмёшь четверых бойцов, - объяснил задачу Август Янович, - возьмёшь машину, и мигом дуй в семнадцатое отделение. Отконвоируешь сюда трёх задержанных с поддельными справками от сельсовета. В отделении всего одно помещение для задержанных, так что они, вероятно, уже обо всём сговорились, но, на всякий случай, сядешь с охраной к ним в кузов и следи, чтобы они между собой не общались. Особо присматривай за тем, который вообще без справки и представляется завхозом. Он, вероятно, главарь этой группы. Держи ухо востро! Как мне подсказывает опыт - люди очень опасные. Если будет нужно - применяйте оружие.

- Не беспокойтесь, товарищ капитан! - козырнул Кузнецов. - Всё будет в лучшем виде. Не впервой.

- Как привезёшь, рассадишь по разным камерам. Ночью поедешь на Трибунальную, дом двенадцать. Проведёшь там обыск дома и арест Марии Петровны Сухоруковой. Возьми соседей в понятые. При сопротивлении арестованной... Ну, сам знаешь. И протокол обыска чтобы составил, как положено, а не как в последний раз на прошлой неделе: как курица лапой. Сам потом с трудом прочитал, что там понакарябал.

- Виноват, товарищ капитан! Разрешите идти?

- Подожди. Сейчас постановление об её аресте и обыске дома у начальства подпишу.

Степан Егорович давно понял, что ошибался, когда думал, что побывал в аду. Он из него не выбрался. Он в нём навсегда остался.

Георгиевский кавалер, нынешний председатель колхоза, Степан стоял перед вернувшейся без завхоза и двух других мужиков лошадью, которую он выпряг из подводы. Лошадь, гремя зубами, с остервенением драла траву возле крыльца сельсовета с жадностью три дня не евшей скотины. Она сутки простояла запряжённой возле подъезда "Дома колхозника", пока городские мальчишки из озорства не отвязали её и, стегнув на прощанье, не отпустили на свободу. Мальчишки часто подшучивали таким способом над деревенским мужичьём.

Только вчера похоронили двух погибших на речке мужиков, а сегодня с утра он обнаружил у сельсовета вернувшуюся ночью с пустой подводой лошадь. Степан Егорович сразу понял, что с мужиками случилась какая-то беда. Он точно знал, что какими бы шалопутами ни были Егорка с Петровичем, вечные компаньоны по охоте и рыбалке, они ни за что не бросили бы на произвол случая кобылу, тем более что с ними был завхоз, мужик серьёзный и хозяйственный. "Хана мужикам", - понял Степан, хоть и знал о склонности к озорству городской малолетней шпаны, часто отвязывающей чужих лошадей.

Его охватило безысходное отчаяние. Это состояние впервые навалилось на него во время захлебнувшейся атаки на немецкую траншею, когда в отчаянном рывке Степан бросился под метровый вал трупов. Над головой взвыли опоздавшие пули, жалуясь кому-то, что не убили его, а в лицо ему белели смертным оскалом зубы мёртвого солдата с вырванной пулемётной пулей щекой. Рука покойника, кинувшись было к изуродованному лицу, на полдороге упала на грудь и ещё мелко дрожала в конвульсии. С тех пор эта безысходность его почти и не отпускала, сделав самый большой перерыв только во время выздоровления после ранения в госпитале и возвращения в деревню. Именно тогда он и думал, что побыл в аду. Летом восемнадцатого года, когда они с братьями пилили в лесу дрова на зиму, ад пришёл в деревню в виде красноармейского продотряда. Молодую жену Степана, бывшую на сносях, так двинули прикладом в ухо, когда она отчаянно цеплялась за последний мешок муки, что Марья до конца жизни этим ухом уже ничего не слышала. Потом их стали грабить регулярно. Не умереть от голода помогал лес: в нём собирали ягоды и грибы. Когда стало совсем плохо, старшего сына - семилетнего Петра - отправили пасти коров, а пятилетнего Фёдора - свиней. За это хозяева скотины хоть как-то их подкармливали. Потом на его глазах, когда начались раскулачивание и коллективизация, арестовали брата Прохора, а какой-то тип, весь в кожаных ремнях, с маузером на боку, подошёл к Степану и сказал: "Если не хочешь прямо сейчас отправиться с братцем как подкулачник, то будешь председателем колхоза. Ты понял?" Что ему оставалось делать, когда в избе трое ребятишек, а жена беременна четвёртым? Через несколько лет он будет проклинать себя, глотая ком в горле, деря вожжами старших Петра и Фёдора, когда застанет их поящими ворованным молоком от своей же коровы младших детей. Как ещё было объяснить пацанам, что если его посадят за недоимку продналога, то Марья одна их на ноги не поставит?

И вот теперь Степан Егорович стоял перед сельсоветом, смотрел на лошадь и думал о том, что потеря в три дня пятерых здоровых мужиков для его маленького колхоза - это катастрофа.

Август Янович давно заметил, что люди крупного телосложения не слишком выносливы: на третий день допросов арестованный Капранов, захаркав чёрной кровью пол в камере, умер. Ещё через два дня из-за отбитых почек умер завхоз. Следователь успел получить от обоих подписанные ими признания в убийстве двоих крестьян с целью получения документов. А документы были им нужны, чтобы испортить и уничтожить закупленную в США сельхозтехнику для колхозов Ивановской области. Такое задание им прислал шифрограммой перед самым своим арестом Конрад - заместитель народного комиссара по земледелию. Вскрытие глубоко законспирированной диверсионной сети споткнулось на Егорке, оказавшемся, невзирая на весьма субтильную внешность, крепким орешком: побои и пытки он выносил стоически, признаваться ни в чём не желал, и вообще вёл себя на допросах вызывающе. Ещё хуже проявила себя гражданка Сухорукова: она от свалившихся на неё жизненных тягот многодетной вдовы давно уже стала ведьмой. Резиновый шланг, пущенный Августом Яновичем вдоль её спины, вместо признания вызвал у вдовы такой приступ плотского вожделения, что пуританское хуторское воспитание латыша не смогло воспротивиться соблазнению: она отдалась ему прямо на протоколе допроса. Август Янович в свои тридцать семь лет оставался девственником: сначала Империалистическая, потом Гражданская войны, потом служба в следственных органах - когда ему было жениться или развлекаться с бабами? Он с удивлением обнаружил, что, несмотря на внушительный следственный стаж, это была первая особа женского пола, которую он допрашивал. И вот наконец, узнав, что такое плотское удовлетворение, Август Янович понял, что испытывает что-то похожее, когда орудует шлангом на допросах подозреваемых. Не в силах противиться проснувшемуся теперь уже осмысленному желанию, он вновь и вновь бил её, потом насиловал на столе впавшее в беспамятство тело, пока под утро, совсем обессилев, не вызвал наряд, приказав унести подследственную в камеру. Сам факт того, что в начатом его рукой протоколе допроса значились только дата и имя подследственной, а дальше на не тронутом чернильной ручкой листе были только кровавые отпечатки с разбитой спины подозреваемой, поразил его своей, для него большей значимостью, чем значимость правильно составленного протокола. Он вдруг понял, что само действо допроса значит для него больше, чем его, допроса, документальное оформление. Он догадался, что сами эти допросы являются для него самой его жизнью, самой её сутью. Это стало полноценной заменой социального существования, заменой сексуального партнёра, заменой семьи.

Следующей ночью вдова была не в силах идти на допрос и попросила пригласить в свою камеру следователя, желая сделать признание. Когда Август Янович зашёл в камеру, ведьма как раз закончила читать какое-то заклинание над парашей. Окунув концы пальцев в мочу пополам с кровью, вдова брызнула этой смесью на китель следователя. Вертухай, запиравший за следователем камеру, с испуга бросился в дальний конец коридора от звериного рыка, ударившего по его нервам из-за только что запертой двери. Едва справившись с ужасом, вертухай, вытащив из кобуры револьвер, осторожно подошёл к камере и открыл её. За дверью он, к своему ужасу, увидел двух совокупляющихся существ, покрытых иссиня-черной щетиной, ревевших от вожделения то ли свиным визгом, то ли львиным рыком. Когда они подняли на него свои окровавленные от взаимных укусов морды, он начал стрелять прямо в пасть ближайшей к нему головы. Вторая тварь мгновенно вырвала из пола привинченный табурет и размозжила охраннику голову, убив его на месте.

Когда на выстрелы подоспела испуганная охрана, Август Янович, стряхнув с кителя чёрный волос, объяснил вертухаям, что подследственная каким-то образом умудрилась отломать табурет от пола и, когда он и охранник зашли к ней в камеру для допроса, бросилась на них, убив рядового и сильно разбив табуретом лицо следователя. По счастью Август Янович сумел воспользоваться наганом погибшего охранника и застрелил нападавшую. Август Янович под предлогом необходимости заняться своим покалеченным лицом взял неделю отпуска.

На шестой день недельного отпуска Августа Яновича Ивановское НКВД напоминало растревоженный улей: за пять прошедших дней - пять жестоких изнасилований, закончившихся зверскими убийствами жертв. Иваново - текстильная столица СССР, и ткачих, возвращавшихся по домам поздним вечером после рабочей смены, хватало. Насильник - убийца пользовался этим, подстерегая свои жертвы на пустынных улицах и возле многочисленных новостроек растущего промышленного центра. Было организовано ночное патрулирование, в которое были вовлечены все способные в нём участвовать сотрудники НКВД и ОГПУ.

Дежурные группы всю ночь патрулировали ночные улицы. Дежурство закончилось без происшествий, как вдруг, уже утром, в сквере рядом со зданием НКВД дворник обнаружил растерзанное тело сорокалетней секретарши одного из замов начальника НКВД по Ивановской промышленной области. Она всю ночь дежурила у телефонов, координируя взаимодействие ночных патрулей. Её коллеги по ночному дежурству, такие же служащие НКВД, просидевшие с ней бок о бок у телефонов, заявили, что погибшая покинула здание НКВД в половине пятого утра. Ни криков убитой, ни пистолетного выстрела, (рядом с погибшей лежал пистолет системы Коровина и одна стреляная гильза калибра 6,35 миллиметра), никто не слышал. Собака - ищейка, испуганно поджав хвост и подняв шерсть на холке, след не взяла. Поиски улик, как и в предыдущих случаях, никаких результатов не дали. Было только установлено, что, как и предшествующие пять жертв, погибшая была изнасилована, а потом зверски исполосована каким-то орудием, предположительно не слишком острым ножом.

По городу поползли зловещие слухи, патрулирование улиц, продолжавшееся ещё месяц, стало круглосуточным, но преступник больше себя никак не проявил.

На четвёртый день после гибели последней жертвы в подвале соседнего дома от здания НКВД появился сильный трупный запах. Вызванные дворником милиционеры обнаружили мёртвого диковинного зверя, отдалённо напоминавшего домашнюю свинью, только покрытого густой чёрной щетиной и с огромными страшными клыками, торчащими из пасти. Один из милиционеров, служивший раньше в Закавказье, опознал в этом животном кабана - зверя экзотического для средней полосы России. Крохотного отверстия от пули пистолета системы Коровина в груди зверя никто не заметил. Дохлого секача загрузили на телегу и отправили за город на скотомогильник. Не до разбирательств с экзотикой было сотрудникам НКВД, сбившемся с ног в поисках насильника и убийцы.

А между тем следователь третьего отделения Секретного Отдела ОГПУ Август Янович Берзиньш пропал. Квартира его была пуста, и сослуживцы не обнаружили в ней ничего такого, что проливало бы свет на его таинственное исчезновение. Открытое следствие по факту исчезновения сотрудника ОГПУ скоро зашло в тупик.

Следователь, которому поручили вести начатое Берзиньшем дело о диверсантах - вредителях, так ничего и не смог добиться от подследственного Егорки, которого вскоре спровадили в лагерь: суд признал за ним участие в контрреволюционной деятельности. Деревенскому мужичонке было не привыкать: это только для городских обитателей ГУЛАГ начинался на Соловках и тянулся до Колымы - советская деревня сама была и каторгой, и тюрьмой, и какая была разница мужику, где надрывать свой живот? Егорка поначалу даже неплохо устроился в лагере: он травил глупым городским уркам байки об охоте и рыбалке, на которые был мастак. За это наивные городские воры и бандиты, никогда не охотившиеся ни за чем, кроме денег, не отпускали его на общие работы, а оставляли при себе, чтоб не скучно было.

-- Ну-ка, земляк, - приставали они к Егорке, - расскажи пахану, как вы зайцев ловили?

-- Да что же их ловить-то? - ухмылялся Егорка. - Пришли мы с Петровичем - это приятель мой - на вырубку. Батюшки - светы: вся пороша следами зайчиными укатана! А у нас на двоих всего три патрона - ходили тетерь погонять. Ну, не долго думая, шасть обратно в деревню. Набрали по огородам капустных кочерыжек, и обратно. Разложили кочерыжки по пенькам, да присыпали их немножко табачной пылью из кисетов. Зайчишка потянется кочерыжку погрызть, табак ему в носу и защекочет. А носы-то у зайцев слабые: он чихнёт, ткнётся носом-то о пенёк - и дух вон! Утром с Петровичем два воза добытых зайцев в Шую привезли на базар. Это ещё при царе было. А градоначальник был таким любителем зайчатины, что сразу всё у нас и купил чохом! Мы тогда с Петровичем себе новые "тулки" двуствольные на эти деньги купили. А до этого с переделанной берданкой, с одной на двоих, на охоту ходили.

-- Ну, с двустволками-то вы, небось, и на медведя потом хаживали?

-- Да так, стреляли, иногда, - отвечал Егорка. - Мороки с ними больно уж много: шкуру обдери, потом мясо из леса волоки... Мы больше зимой, когда они в берлогах лежат, живьем их брали и в деревню вели, чтоб прямо во дворе заколоть и разделать, чтоб из лесу мясо не таскать.

-- Как это "живьём"?

-- Мишка-то, когда в берлоге лежит, ничего же не ест. Только лапу сосёт. Вот у него где-то к Рождеству нутро-то и делается пустым: "сокращение штатов" там у него происходит. Глотка, желудок да прямая кишка на выход идёт. Нас дед один - старый охотник - и надоумил, как медведя зимой, чтоб по сугробам свежатину не таскать, прямо во двор приводить. Выковал нам кузнец железный прут с вершок толщины и длиной сажени четыре. На одном конце резьбу сделал и подобрал большущую гайку, а на другом конце кольцо приварил, вроде ручки. От кольца, вниз по стержню примерно аршина на полтора, приварил поперечную перекладину сантиметров в сорок. Приходим с Петровичем к берлоге и мажем этот железный прут со стороны резьбы топлёным свиным салом и мёдом. Один потихоньку сзади берлоги встаёт, а второй аккуратно, чтоб мишку не разбудить, начинает за ручку проталкивать железку в берлогу. Медведь сквозь сон учует сало да мёд, выплюнет лапу и начинает нашу железную оглоблю сосать. Тут надо не зевать, а потихоньку железку свою вперёд двигать, пока дальний конец с резьбой сзади мишки не выйдет. Тогда второй, тот, что позади берлоги притаился, потихоньку на резьбу накручивает гайку. А уж как накрутил, тут уже без церемоний можно мишку будить и вести домой. Топтыгин, как проснётся, кинется на тебя, а перед ручкой поперечина ему ходу к тебе не даёт. Он назад - туда гайка не пускает. Кое-как вдвоём за кольцо допрём его до саней - лошадь-то сразу, как приедем на берлогу, выпрягаем и домой отпускаем - сами в розвальни садимся, медведю - кнутом вдоль спины. Он осерчает, кинется на нас, в поперечину упрётся, да так и толкает нас в санях до самой деревни. Во двор его заведёшь, дубиной дашь по башке и, пока он не прочухался, глотку ножом вскроешь, как обычной домашней скотине. Только у Петровича сильно баба потом ругалась, мол, со своими медведями все ножи в доме затупили. В глотке-то у мишки железный штырь, вот ножи-то об него и тупились вечно.

-- А волков стрелять доводилось?

-- Вас, братцы, послушать, так охотник только и делает, что пуляет направо - налево: так и патронов не напасёшься. А голова-то на что? Волков мы с Петровичем целыми стаями домой приволакивали. Волк, особенно зимой, сильно жаден до мяса. Вот, как у кого пропадёт скотина, телушка или кобылка... Да не по вашей части "пропадёт", а околеет, значит, так мы бежим на станцию - в Шорыгино - и просим ведро карбида, которым ацетиленовые фонари на вагонах и паровозах заряжают. Умершую скотину режем на куски, примерно по фунту весом. В эти куски закладываем карбид и разбрасываем на волчьих тропах. Если куски больше сделать, то волк их в один раз не проглотит. Начнёт жевать, на карбид наткнётся, да и забрезгует. А когда кусок не большой и не маленький, то волк, тем более в стае, не задумываясь, его проглотит, пока его товарищи этого сделать не успели. И надо этих кусков столько вдоль волчьей тропы накидать, чтоб вся стая от пуза наглоталась. А как мясо раскидал, то только и остаётся, что рано утром выходить на околицу и слушать, не пускает ли волчья стая в лесу ветры? Их бывает, особенно когда тихо в лесу, версты за три слышно. Вот услышишь, что в лесу кто-то рыгает и портит воздух, так идёшь за Петровичем, и отправляемся мы с ним волков собирать.

-- А они уже дохлые?

-- Почему дохлые? Живые. Только убежать уже никуда не могут: пузо от карбидного газа так раздует, что они ногами до земли не достают.

Однажды кто-то из блатных поинтересовался урожаями в деревнях.

-- С урожаями всяко бывает, - призадумался Егорка. - Я в тринадцатом году, как раз за год до войны, вырастил неимоверную морковь. Приехал в соседнюю Архиповку новый директор школы. Стал ходить по дворам и уговаривать, чтобы мы детей своих на учёбу отпустили. Вот зашёл он к Петровичу, а я как раз помогал тому телегу делать. Разговорились о пользе детского учения. Не помню, как вышло, только этот директор рассказал нам о какой-то древней стране, где крестьяне умудрялись получать по нескольку урожаев в год благодаря тому, что речка, кажется, Нил, с разливом приносила на поля много ила. Мне как-то это в память запало, вот я и подумал: у нас же Шижегда есть! Что бы её-то илом не попользоваться? Стал рассуждать: вот, возьми репу: корень - с кулак, а ботва на метр торчит. Ясно же, что вглубь ей пробиться труднее, чем вверх. Весной выкопал я в огороде траншею полутораметровой глубины, посеял в неё морковных семян. С Шижегды навозил ила да и залил им эту траншею. Идея была такой: что это мы вечно заставляем морковь землю бурить? Не проще ли заставить тянуться вверх ботву? А жирный ил даст ей силы, чтоб по дороге наверх не зачахнуть. Два месяца прошло - стоит моя траншея ни гу-гу. Всё, думаю, ничего не получилось. Видать, ил в нашей Шижегде не такой жирный, как в том Ниле. Уж и думать забыл о своей моркови, вдруг в сентябре смотрю: ботва морковная из-под земли полезла! Расшишил землицу под пучком ботвы, а там морковина с ногу толщины! И вся гряда такая, а вытащить ни одну морковку не могу: она же на полтора метра в земле. Пришлось мне эту морковь корчевать. Замучился! В огороде целый котлован вырыл. Ей богу, яма была больше, чем та, которую в Шорыгино под строительство станции рыли. Кое-как осилил эту морковку. Мы с Петровичем её сначала распилили на чурбаны, потом покололи, как дрова, и сложили в сарае две поленницы моркови. Ну, думаем, надо в Шую пару возов отвезти: вот, ужо, озолотимся!

-- Озолотились?

-- Какое там! В тот год случился какой-то невероятный урожай: весь рынок - сплошные мужики с морковкой. Плюнуть некуда: одна морковь кругом. Спасибо, градоначальник по старой дружбе выручил: купил за бесценок обе подводы. Нам с Петровичем едва на порох, дробь да пистоны хватило.

-- Да. Не повезло.

-- Так на следующий-то год случай был ещё злее!

-- Опять урожай моркови?

-- Да какая там морковь! - возмутился Егорка. - Мне одного лета земляных работ вот так хватило! - Егор провёл ребром ладони по горлу. - Где-то в марте проезжали цыгане табором. Остановились недалеко от нашей деревни. Заходит ко мне один цыган и спрашивает, мол, у тебя, говорят, берданка есть - не продашь ли? Я ему объясняю, что это у нас с Петровичем запасное ружьё, и мы его продавать не хотим. А цыган начинает мне заливать, что, мол, родом-то все цыгане из Индии, и вот как раз они этой зимой с Родины возвратились - ходили туда всем табором прошлым летом. И готов он мне за нашу берданку заплатить рубль серебром и впридачу дать немножко семян помидорных деревьев, что в Индии растут. И достаёт из кармана этот рубль и три здоровенных помидорных семени, размером с царский медный пятак каждое. Как тут было не польститься? Отдал я ему бердану, а сам скорее сколотил ящик, положил в него земли, да и посадил, стало быть, эти чудо-семена на рассаду. К середине мая такая ботва выперла, что от пола до потолка размером была: все три семечка принялись. Едва в двери из избы вытащил. Посадил в огороде, ясное дело, илом речным, опять же, всё сдобрил. И попёрли мои помидоры, что деревья в лесу! Мало наших-то, деревенских: что ни день, то с соседних сёл народ приходил пялиться. Даже градоначальник с каким-то барином из Шуи заезжал. К середине лета вымахали мои дерева сажен в десять. Подойдёшь, голову задерёшь, аж шапка падает. Стволы - в три охвата, пушистые, прямо все в зелёной бахроме. А уж дух помидорный, особенно после дождя, так версты на три от деревни. Даже комары все пропали от такого духа. А уж как зацвели, так всё гулом загудело от пчел и шмелей, как весной, когда вётлы цветут. Мы с Петровичем на седьмом небе от счастья: стали мечтать о собственной псарне - псовую охоту завести думали, как продадим градоначальнику помидорчиков пару вагонов. Только из-за высоты стволов никак не можем завязь рассмотреть. А ведь при таких-то семенах помидоры с тыкву должны быть. Уж никак не меньше. Я уж и ограждение сделал, заставил сына Петровича, что в школу ходил, предостерегающие надписи повесить: не хватало ещё, чтоб какого ротозея помидориной убило, а сам всё наверх гляжу, и ничего там, в ботве, разглядеть не могу. Петрович меня успокаивает, мол, погодь, вот ужо помидоры краснеть начнут, так и разглядим. Только однажды в августе сильный порыв ветра налетел, смотрю: что за притча? Какая-то шелуха с моих помидорных дерев полетела! Я - бегом! А это те самые семена и сыпятся, что размером с пятак. Там, на деревьях-то этих, оказалось, никаких плодов, только семечки эти, как на клёне, кистями растут!

Месяца два травил свои байки Егорка, пока кто-то из блатных не проиграл его в карты. Зарезали его ночью. Прямо сонного, на нарах.

Маслобойку в Яманово всё-таки привезли: сначала её отправили по железной дороге до станции Шорыгино, а там её забрали колхозные мужики и на телеге привезли в деревню. Какая-то умная чиновничья голова в Иваново сообразила, что раз уж в деревнях электричества пока нет, то электродвигатель с машины необходимо снять, но рано или поздно электричество в деревне будет, поэтому редуктор решили оставить с расчётом на перспективу. Вместо двигателя к коробке редуктора приделали стальное колесо с рукоятью, за которую и надо было крутить это колесо, чтобы привести механизм в действие. Фёдор в свои тринадцать лет стал главным маслобойцем в колхозе. Это была настоящая каторга: прокрутить шестерни редуктора было очень тяжело. Спасало то, что сбивать масло надо было только во время распутицы. Однако и этого вполне хватило, чтобы к семнадцати годам Фёдор превратился в настоящего атлета, легко вытаскивающего здоровенного пьяного попа из сугроба. Зимой, когда деревенским парням и молодым мужикам заняться было нечем, развлекались кулачными боями стенка на стенку на льду пруда. Собравшиеся парни и мужики делились на две команды произвольно, но все желали заполучить в свою группу Фёдора, от удара которого никто в деревне не мог устоять на ногах.

В 1940 году Фёдора по комсомольской путёвке отправили в армию. В Иваново, на сборном пункте, таких рекрутов собралось около сотни. Их посадили в товарные вагоны и отправили куда-то в район Харькова. На место приехали ночью. Новобранцев быстро покормили и разместили в казарме для сна. Утром все проснулись от чьего-то удивлённого возгласа: возле окна стоял парень и, глядя на улицу, чесал загривок. Все повскакивали с коек и подбежали к окнам: на большом лётном поле стоял гигантский самолёт ТБ-3, и дворник, расхаживая по огромному крылу, мёл припозднившийся снежок. У новобранцев захватило дух от масштабов крылатой машины, поскольку никто из них никогда самолётов в глаза не видел, и уж тем более никто из них не представлял, что самолёт может быть больше амбара. Фёдору в смысле познания самолётов повезло больше: году в тридцать седьмом недалеко от Яманово рухнул в лесу самолёт. Прибежавшие на место катастрофы колхозники обнаружили поломанные деревья, куски самолёта, двигатель с погнутым винтом и гирлянду кишок лётчика на ветвях берёзы и ели. Самолёт развалился буквально на кусочки, раскиданные по большой площади, и колхозники решили, что самолёт по размерам вполне сопоставим с размерами человека: лёг в фюзеляж, раскинул руки в крылья и полетел. А тут оказалось, что в самолёт можно посадить всех работников колхоза Яманово, да ещё место для их детей останется.

Новобранцев разделили по взводам и стали обучать разным авиационным премудростям. Фёдор попал во взвод, где обучали на стрелков - радистов. В первый же день обучения Фёдор познакомился с солдатом из аэродромного обслуживания. Узнав, что Фёдор обучается на стрелка - радиста, солдатик скептически плюнул под ноги и сказал: "Ты, землячок, дурак, или как? Посмотри на бомбовоз: спереди два пулемёта и две пушки. А сзади? Сзади только ты, дурачок, в стеклянном колпаке со своим пулемётиком и рацией сидишь. Первый же истребитель нападёт на ваш бомбовоз с тыла. Сначала тебя из пулемётов изрешетит, а потом спокойненько угробит и бомбовоз. Мой тебе совет: сделай вид, что не можешь азбуку Морзе разобрать. Только так ты сможешь в живых остаться, когда война будет". Фёдору два раза повторять не пришлось: стал делать вид, что не понимает морзяночных напевов. Через неделю его перевели во взвод, где обучали авиамехаников. Ещё через год Фёдор, с отличием закончив обучение и получив звание сержанта, уже служил в полку истребительной авиации на западной границе СССР.

Красная Армия была устроена ещё по царскому образцу: зимние квартиры и летние лагеря. Вот и их полк на лето спровадили на полевой аэродром. Солдаты из аэродромной обслуги жили в палатках вдоль взлётной полосы. Семейным офицерам снимали комнаты в ближайших сёлах, а холостые жили рядом с солдатами в палатках у аэродрома. Запуганные чистками 1937-го года командиры и военачальники в угоду Сталину демонстративно не ждали никакой войны, особенно с Гитлером, и отправили всех лётчиков в отпуск. В полку остались три холостых офицера - капитан и два лейтенанта, которые по очереди заступали в наряды дежурными по полку и аэродрому.

Вечером двадцать первого июня Фёдор был в наряде помощником дежурного по части. Около двенадцати ночи сержант принял телефонограмму, в которой говорилось, что утром двадцать второго июня возможны армейские учения, в которых будет задействован их авиационный полк. Следует опасаться возможных провокаций с сопредельной немецкой стороны границы. Ни как следует реагировать на эти провокации, ни своего звания, должности и фамилии звонивший сказать не успел: связь внезапно оборвалась. Фёдор посмотрел на часы, поставил под телефонограммой дату: 21 июня 1941 года, 23 ч.59 мин. и расписался.

На рассвете, около четырёх часов утра, помощник дежурного по части сержант Чикин с разводящим и заступающими на пост часовыми вышли менять караул. Далеко на западе из-за темнеющих у горизонта лесов с неторопливостью надвигающегося тайфуна поднялись три циклопические фигуры в развевающихся коричневых одеждах. Медленно разогнувшись, тряхнув головами, разгоняя перистые облака стратосферы, титаны осмотрели пространство перед собой. Самый дальний колосс зашагал к югу, а двое других великанов заметили аэродром с выстроившимися истребителями И-16 и смену караула, парализованную их мощью. Левый стряхнул ладонью с плеча по направлению к ним облако пикирующих бомбардировщиков с крестами на изогнутых крыльях и двинулся на восток, покрывшись дымкой и молниями артиллеристских разрывов. А правый колосс, ступая семимильными шагами на северо-восток, несколько в сторону от аэродрома, легко нагнулся и ахнул кулачищем по взлётно-посадочной полосе, раздавив, как сверчков, советские самолёты. Откуда-то из-за леса по нему ударили пушки. Титан припал на колено, над ним, как облако комаров, зароились самолёты с крестами на фюзеляжах и крыльях, вспугнутые с его плеч разрывами снарядов. Пошарив руками в лесу, великан передавил, как вшей в волосах, артиллеристскую батарею и двинулся дальше, оставляя за собой шлейф чёрного дыма и смрад палёного мяса.

Что было дальше, Фёдор помнил плохо - подоспели бомбардировщики и минут двадцать просто не давали поднять головы. Выстроившись в круг, покосившийся одной стороной к земле, а другой к небу, пикирующие бомбардировщики по очереди утюжили всё, что привлекало их внимание. Палаточный городок со спящими в нём солдатами бомбы перемешали с землёй. Капитан - дежурный по части в ту ночь - прочитав принятую Фёдором телефонограмму, не дал спать молодым лейтенантам и они, просидев всю ночь в палатке дежурного, бросились к четырём учебным самолётам, стоящим отдельно в дальнем конце взлётного поля и потому ещё целым. Запустив двигатели машин, офицеры попытались взлететь. Лейтенантов немцы сожгли ещё на рулёжке, а капитан умудрился поднять истребитель в воздух. Минуты три он гонялся за немецкими самолётами, атакуя их по всем правилам воздушного боя, стреляя в них учебными боеприпасами, в которых патроны были заряжены деревянными пробками, необходимыми для работы автоматики пулемётов, поскольку обычный холостой патрон эту автоматику заставить работать не мог. Потом капитана убили: его И-16 не загорелся, не рассыпался в воздухе, а просто вдруг свалился в пике, воткнулся в землю и развалился посреди перепаханного взрывами аэродрома. Немцы, разорвав свою карусель, посчитав, что работа выполнена, на ходу перестраиваясь в клиновидный строй, улетели на запад.

От всего полка за считанные минуты осталось тринадцать солдат и один сержант, если не считать отпускников - офицеров, которые ещё ничего не зная, где-то сладко спали, кто на курортах, кто в родных городах и сёлах, пока их боевые машины с треском и чадом догорали на лётном поле.

Над дальним лесом вновь появился строй немецких бомбардировщиков, и едва отряхнувшая с себя пыль и глину смена караула во главе с сержантом бросилась к ближайшей опушке. Самолёты, прогудев в высоте, отправились дальше на восток. Возвращаться к горящему аэродрому и перемешанному с землёй палаточному городку было жутко. Солдатам едва исполнилось по двадцать лет. Они только этой весной были призваны в армию и служили в батальоне авиационного обслуживания. Сержант был чуть старше - служил уже второй год. Разводящий караула - рядовой Шадрин - дослуживал уже третий год. Это был тёртый калач: в тридцать девятом он повоевал с финнами, хлебнул лиха и потому был меньше всех напуган случившейся катастрофой, но лучше всех понимал серьёзность ситуации. Однако и он поддался общему нежеланию возвращаться на разбитый аэродром к убитым сослуживцам, тем более что над перепаханным лётным полем постоянно летали немецкие самолёты. На восток двигались гружёные бомбовозы, а на запад спешили опорожнившие бомболюки машины. Часа два бойцы пробирались вдоль лесной дороги в сторону райцентра, где думали узнать причину разразившейся катастрофы. Рядовой Шадрин шёл рядом с сержантом и высказал ему своё твёрдое убеждение в том, что немцы начали войну. В разговор влез рядовой Назаренко - комсорг роты - и стал долго и нудно объяснять положения из Мирного Договора СССР и Германии от 1939 года.

- Вот за что я люблю наших комсомольских вожаков, - глядя в глаза Назаренко, сказал Шадрин, - так это за умение всё грамотно и вовремя объяснить людям. Вот у нас в роте, во время Финской войны, бравый был комсорг! Кстати, тоже хохол - сержант Бойко, - Шадрин дружески хлопнул Назаренко по плечу. - Он так доступно объяснил нам перед боем, почему финны слабы в коленках супротив Красной армии, что из всей роты только я один живым и остался. Да и то потому, что в самом начале атаки, едва я по команде из окопа высунулся, меня по башке треснуло мороженой глыбой торфа от разорвавшегося в наших позициях снаряда, и я сознания лишился да на дно окопа сверзился. Но за секунду до этого разглядеть успел, как комсорга нашего этим снарядом разорвало в клочья. Жаль парня. Такой грамотный был: покажешь ему обмороженную руку - он тут же расскажет нам о первоклассном зимнем обмундировании Красной Армии; увидит оборванца-колхозника - тут же толкнёт лекцию о рекордных урожаях; заметит кайло на дне окопа - расскажет о чудо-комбайнах в горнорудной и горнодобывающей промышленности. Такой же, как ты, товарищ комсорг, несуразный был: видит одно, а языком молотит другое. Страшно вас на улицу выпускать: так ведь и под лошадь угодите. Ты чего хромаешь, товарищ комсорг? Не ранен ли, случаем, последствиями мирного договора?

- Ноги натёр, - скривился Назаренко. - Эти портянки меня в гроб вгонят!

- Третий месяц служишь, а портянки так до сих пор не научился мотать? Небось, на политзанятия налегал вместо изучения матчасти?

Лесная дорога между тем пошла вдоль хлебного поля, цепляясь другой своей стороной за лесную опушку. Самолётов в небе было не видно, и сержант приказал двигаться вперёд, построившись в колонну по-три, назначил страшим рядового Шадрина и приказал, в случае чего, прятаться в лесу от самолётов. Сам он, потащив рядового Назаренко за рукав, сел на поваленное недалеко от дороги дерево и стал показывать комсоргу, как правильно наматывать портянки.

-- Городской? - спросил Фёдор.

-- Да. А что?

-- Чудные вы какие-то: знаете много всякой премудрости, а как до какого-то дела дойдёт, так вы прямо безрукие. Чего уж проще: портянки намотать? Смотри, какие пузыри натёр.

Сержант несколько раз показал солдату, как надо наматывать портянки, объясняя при этом все свои действия. На пятый или шестой раз у Назаренко что-то начало получаться. Строй под командой Шадрина пересёк за это время почти всё поле, и Фёдор увидел, как с противоположной опушки навстречу им вышел взвод погранвойск НКВД. Дорога перед лесом делала плавную дугу, повторяя контур поля, и сержанту было хорошо видно, как рядовой Шадрин, приложив руку к пилотке, что-то докладывал вышедшему ему навстречу командиру. Сержант стал поторапливать рядового, чтобы догнать строй и всё обстоятельно доложить офицеру, но в это время над полем появился строй самолётов. Две машины, пилоты которых заметили сутолоку на опушке, отвалились от общего марша и начали падать в пике к обнаруженной цели. Сержант и рядовой, забыв про портянки, замерли, решив, что видят продолжение недавнего кошмара, но офицер вынул ракетницу и пустил навстречу самолётам белую ракету. Бомбовозы вышли из пикирования и отвернули, описывая длинную дугу, покачали крыльями в знак того, что заметили сигнал и признали своих.

-- Наши! - обрадовался сержант. - В войсках идёт перевооружение. Что ни день, то новые истребители и бомбардировщики. Смотри внимательно и запоминай контуры самолётов, чтобы в следующий раз зазря не шугаться. Видишь, как крылья изогнуты? У основания вниз, а три четверти плоскости потом идёт вверх - это называется "обратная чайка". И шасси не убираются. Запоминай характерные обтекатели на колёсах.

-- "Лаптёжники" какие-то, - буркнул Назаренко. - Нелепые машины сконструировали. И кажется мне, что утром нас точно такие же бомбили.

-- Я, признаться, мало что разглядел: лежал носом в землю и не чаял, что жив останусь. Но эти точно наши: крыльями же покачали в знак приветствия - узнали своих.

В это время самолёты, едва не цепляя шасси за макушки деревьев, прошли прямо над ними. На крыльях вместо звёзд были кресты. Сержант и солдат уставились друг на друга, ничего не понимая. И тут с дальней опушки раздалась беспорядочная автоматная стрельба.

Рядовой Шадрин, возглавив остатки караула авиаполка, шёл сбоку строя и корил себя за несдержанность: накой чёрт дёрнуло его цапаться с Назаренко? Так и этак обкатывал он эту мысль, пытаясь найти себе оправдание, и не находил. "В лучшем случае устроит мне выволочку на комсомольском собрании, - думал Шадрин. - А в худшем... Лучше даже и не думать", - решил он.

"Дурак был, - буркнул ему отец, отвечая на вопрос сына о своей первой трёхлетней отсидке. - Как курица с яйцом бегал с "завещанием" Ленина" партийному съезду. Любое государство за антигосударственную деятельность просто обязано покарать виновного, иначе грош цена такому государству, и долго оно не протянет, если будет спускать с рук такие поступки гражданам. Вот за это и посадили". В 1937 году отца вновь арестовали: случайно встретил где-то на улице бывшего подельника и минут пять с ним поговорил. Претворяя в жизнь тезис Сталина об усилении классовой борьбы, сотрудники НКВД не прозевали этого мимолётного разговора и отправили обоих в лагерь, обвинив в антисоветском заговоре. Будущий красноармеец, не долго думая, взял девичью фамилию матери, - Шадрин, - и убежал из столицы от возможных неприятностей для сына врага народа во Владимир. Поступил в ФЗУ при заводе "Автоприбор". Во время своего фабрично-заводского ученичества Шадрин неожиданно для самого себя проявил желчный, въедливый характер, граничащий с элементарной склочностью. На что бы ни упал его, ставшим пристальным, взгляд, какой бы мыслью ни озаботился его ставший желчным ум - всё вызывало в нём волну критики и недовольства. Он понимал, что как сыну репрессированного, ему надо быть тише воды и ниже травы, но ничего не мог поделать: недовольство всем и вся лезло из него через край помимо его воли. А причиной тому был клоп, живший в изголовье кровати Шадрина. За сто лет до того, как в этой комнате поселился ученик ФЗУ, в этом доме однажды переночевал у своих знакомых Александр Иванович Герцен, отбывавший во Владимире ссылку. Клоп, напившись отравленной гегельянством крови Александра Ивановича, стал таким желчным, что его уже целый век не брала никакая отрава, да и сама смерть не торопилась прибрать его под свою равнодушную руку. Клопиная слюна, попав в кровь укушенного, вызывала тяжёлую форму скепсиса. Шадрина уже взяли "на карандаш" в ОГПУ и со дня на день должны были арестовать за антисоветскую пропаганду. Примерно так и представлял себе своё недалёкое будущее сын репрессированного, вконец измученный извечными русскими вопросами "Кто виноват?" и "Что делать?". Он не придумал ничего лучшего, как стать военнослужащим: в Красной Армии порядка должно быть больше, чем в повседневной жизни. Уверенный, что в армии поводов для его критики не найдётся, Шадрин через ОСОАВИАХИМ добился направления в артиллеристское училище, вымотав нервы руководителю городского добровольного общества. В тот самый момент, когда пришли его арестовывать, он, ничего не подозревая, пересаживался в Москве с поезда на поезд, отправляясь к месту учёбы. Ещё через месяц начальник училища выгнал его взашей, переведя на срочную службу в пехотную часть. А ещё через два месяца старший политрук и комбат с облегчением вздохнули, отправив рядового Шадрина на начавшуюся Финскую войну с сапёрным батальоном дивизии. В сапёрах он пробыл всего неделю: был избит сослуживцами, уличёнными им в разгильдяйстве и трусости, и переведён очередным своим комбатом в полк на передовую. В первой же атаке он получил сотрясение мозга и два осколочных ранения. Большая кровопотеря вынудила медиков прибегнуть к переливанию донорской крови. Очнувшийся через сутки на больничной койке, рядовой Шадрин, несмотря на сильное головокружение и ноющие раны, впервые за полтора года смотрел на окружающий его больничный мир счастливыми детскими глазами, и всё в этом мире ему нравилось и не вызывало никакого недовольства. Донорская кровь сильно разбавила клопиную желчность, приведя Шадрина в твёрдое убеждение, что наконец-то ему попалось учреждение, где нет места обычному гражданскому разгильдяйству, головотяпству и попустительству военных строевых частей, заводской чехарде и неразберихе. Пока он лежал в госпитале, мечтая стать санитаром или выучиться на фельдшера, война с финнами кончилась. Как только ему разрешили вставать, Шадрин тут же стал помогать медсёстрам и санитаркам в уходе за лежачими ранеными и в уборке помещений: не чурался никакой самой грязной работы, медсёстры души в нём не чаяли, а он всё приставал к начальнику госпиталя с просьбой оставить его служить санитаром. Военврач первого ранга, понимая, что никак не может повлиять на место службы солдата, тем не менее, чтобы не расхолаживать рядового Шадрина и не лишать персонал хорошего помощника, что-то невнятно ему поддакивал, обещая как-то согласовать этот вопрос в инстанциях. После окончательного выздоровления рядового Шадрина не выписали, а продолжали держать при госпитале, ведя липовую писанину о его мнимом лечении. Так продолжалось две недели и протянулось бы ещё невесть сколько, но тут у Шадрина случился рецидив желчности: клопиный яд дал о себе знать во время Первомайского митинга. Чем торжественнее и жизнерадостнее были речи ораторов, тем мрачнее становился Шадрин, взирая на происходящее исподлобья. В конце всех выступлений он поднялся на импровизированную трибуну во дворе госпиталя. Сварливым скрипучим голосом Шадрин обвинил служащих госпиталя в должностном подлоге, сославшись на свою теперешнюю фальшивую историю болезни. Назвал воровками поварих, таскающих домой сумки с казёнными харчами. Обвинил в аморальном поведении старшую медсестру терапевтического отделения, потерявшую мужа в Испании, а военврача первого ранга, начальника госпиталя, назвал законченным алкоголиком, лакающим казённый спирт с утра до ночи. Через десять минут он уже был выписан и шёл на станцию для отправки к месту службы.

Старший политрук, обнаружив в расположении части рядового Шадрина, с трудом отправленного на войну с финнами, подключил все свои связи, чтобы избавится от него раз и навсегда. За какие ниточки дёргал политрук, какие тайные пружины привёл в действие - никто не подскажет, но рядового Шадрина перевели из пехотного подразделения в батальон авиационного обслуживания полка истребителей. Приступы желчности больше не повторялись, и рядовой жил спокойно до сего дня. Внезапная катастрофа спровоцировала рецидив, и Шадрин, разглядывая открывшийся через поле горизонт с султанами чёрного дыма над горящими где-то за лесом деревнями, корил себя за свой длинный язык.

Солдаты уже почти миновали поле, когда навстречу им из леса вышел взвод погранвойск НКВД. Впереди строя в белой летней гимнастёрке шёл офицер: на зелёных петлицах три малиновых кубаря старшего лейтенанта. Шадрин выскочил вперёд и, отдавая честь, стал докладывать: "Товарищ старший лейтенант, смена караула 124 истребительного авиаполка..." В это время появились самолёты. Офицер быстро достал из кармана синих галифе ракетницу и выстрелил белой ракетой в воздух. Пара самолётов, начавшая было атаку на скопление людей, отвернула, покачав крыльями, дав понять, что признала своих. Шадрин, разглядев кресты на крыльях и свастику на фюзеляжах самолётов, не удержался и прямо спросил старшего лейтенанта: "Вы предатели или диверсанты?" Офицер скинул с плеча автомат, но ещё раньше, чем он начал стрелять, Шадрин, позабыв про винтовки караула и свою на плече, кинулся в лес. В два прыжка он оказался в кустах, слыша за спиной беспорядочную стрельбу и вскрики смертельно раненых сослуживцев. Он уже бежал сквозь деревья, когда его два раза стукнуло в спину. С первым ударом в груди сипло свистнуло, со вторым в животе что-то жулькнуло и вытекло под галифе расслабляющим душу теплом. Шадрин по инерции сделал ещё два шага, успел увидеть прекрасную деву в белых одеждах, вышедшую ему навстречу из-за дерева. Почувствовал, как она взяла его за руку, прохладной ладонью провела по его щеке: все мысли покинули его, и он рухнул в её объятия. И через десять лет он всё ещё продолжал падать, не замечая проросшего сквозь пустую глазницу дубка.

На счастье Фёдора рядовой Назаренко не успел надеть второй сапог, когда от предсмертных криков расстреливаемых сослуживцев, побелев, как бумага, кинулся, пригнувшись, в лес: портянка зацепилась за сук, и солдат рухнул через бревно, на котором они сидели. Фёдор упал на него сверху, придавив его к земле. "Тихо! Они нас не видели. Лежи смирно, и всё будет хорошо, - вполголоса зашипел ему в ухо сержант. - Они мимо пройдут, если нас не заметят". Это подействовало. Они затаились за валежиной и стали смотреть в небольшой просвет под бревном на пограничников, расстрелявших аэродромный караул. Было далековато, но Фёдор догадался, что копошащиеся над убитыми солдаты собирают документы и винтовки караула. Затем один из солдат, видимо сержант, собрал у всех красноармейские книжки убитых и передал их офицеру. Офицер не глядя сунул их в карман гимнастёрки и, нетерпеливо дёрнув рукой, что-то приказал. Солдаты, державшие в руках винтовки убитых, дружно вынули из них затворы, кинув их в поле, а сами винтовки зашвырнули в лес. Потом убитых стащили с дороги за кусты, наспех забросали зелёными ветками, построились и пошли вдоль поля по дороге к аэродрому. Когда они поравнялись с валежиной, за которой притаились сержант и солдат, Фёдор услышал какую-то фразу на незнакомом языке, на которую последовал такой же непонятный ответ. Офицер одёрнул болтавших какой-то командой, и входивший в лес строй рассыпался серой волчьей стаей, рысью помчавшейся по дороге, вывалив набок розовые влажные языки.

-- Вервольфы, - сказал Назаренко, когда стих последний шорох лап по прошлогодней листве. - Альпийские оборотни из Австрии. Я про них где-то читал. Значит, прав был Шадрин: Германия начала с нами войну.

-- А тебе немецких крестов на самолётах мало было? Дураки же мы, что запаниковали и ушли с аэродрома: надо было палаточный городок сначала проверить - вдруг там ещё живые остались? Теперь эти оборотни всех добьют.

-- Не верится мне, что там мог кто-то живым остаться после такой бомбардировки, - Назаренко сел на бревно и стал перематывать портянку, чтобы натянуть сапог.

-- Пойдём лесом, - сержант отряхнул гимнастёрку от лесного сора. - По дорогам лучше не ходить: не хватало ещё раз нарваться на диверсантов.

Шли лесом, но всё же придерживались дороги, боясь заблудиться. Наконец деревья расступились, пропуская их в ополье. Впереди, километрах в двух от опушки, горел райцентр, к которому они шли. Чёрный шлейф дыма, шириною с райцентр, тащило по полю. Медленно поднимаясь, дым уходил за горизонт. Горели топливные склады Красной Армии, горел весь город. Два чужих самолёта гоняли по полю стадо коров. Скотина, задрав хвосты, в ужасе разбегалась от пикирующих машин. Наконец лётчикам надоела эта игра: расстреляв стадо, самолёты улетели на запад. Смысл этой бойни невозможно было понять. Уничтожение аэродрома и расстрел сослуживцев Фёдор ещё мог объяснить какой-то военной хитростью, но бессмысленная жестокость, с которой было погублено целое стадо извечных крестьянских кормилиц, не укладывалась в его голове. Парадная война Советского кинематографа никогда ничего не говорила о погибшей скотине, о сгоревших вместе с жителями городах. Нигде не видно было наших танков, в клубах пыли прыгающих через рвы и окопы. Конная лавина, с богоподобным командиром в развевающейся бурке и на лихом коне, совсем не торопилась смять коварного, но жалкого в своей бессильной злобе врага, в панике встречающего свою собачью погибель. Но прямо перед ними горел город. Вдали, за горизонтом, вставали султаны дыма от горящих деревень, в поле лежало стадо убитых коров. Далеко за спиной остался уничтоженный аэродром, убитые сослуживцы, чья смерть сильно напоминала собачью. "Война малой кровью и на чужой территории" - о чём так любили порассуждать в Красной армии - лучше получалась у немцев.

Двигаясь лесом, чтобы не попасть в поле зрения немецких пилотов, часа через два сержант с солдатом вышли к какому-то крупному колхозу. Председатель колхоза ничего не смог объяснить им по поводу происходящего, а просто написал записку для стряпухи колхозной столовой и отправил солдат обедать. Молодая женщина в застиранном переднике, прочитав записку, накрыла им стол, а сама убежала на кухню колдовать над своими кастрюлями.

Колхоз был в старинном большом селе. Столовая - бывшая изба какого-то крепкого хозяйством мужика - стояла посредине длинной улицы, и прямо на столовую выходил длинный проезд, а точнее - прогон для когда-то многочисленной крестьянской скотины, перпендикулярно пересекавший несколько других улиц. Сержант сел спиной к русской печи, лицом на этот проезд. Назаренко, сев сбоку от него, обжигаясь и торопясь, хлебал щи. Фёдор, ожидая, когда еда немного остынет, рассеянно помешивал щи ложкой и глядел в окно. Вдоль проезда стояли телеграфные столбы, и на один из них залез электромонтёр, воспользовавшись монтёрскими стальными когтями и страховочным поясом, что-то там делая с проводами. С самой дальней улицы села в проезд вывернул взвод солдат, за ним следующее подразделение, потом ещё и ещё: пехотный полк в составе четырёх взводов двигался по направлению к столовой. Впереди строя шли два офицера. "Вот у них-то мы всё сейчас и узнаем", - подумал Фёдор. Далеко в небе над полковым строем сержант разглядел быстрорастущую чёрную точку, оказавшуюся самолётом. Подлетая к проезду, самолёт едва заметно клюнул носом и обронил пять бомб, после чего пилот приподнял машину, и та проревела над самой крышей столовой. Когда рёв авиационного двигателя над головой сержанта достиг апогея, взорвались сброшенные бомбы. Самолётом управлял настоящий асс: Фёдор видел, что каждая бомба легла точно в середину каждого взвода, а пятая как раз ушла в землю совсем недалеко от столовой, когда взорвалась первая. Счетверённый взрыв, выбив окна столовой, засыпав пол битым стеклом, пыхнул драконьим перегаром в лицо сержанта и заслонил всё тёмной ширмой пыли, перекрыв улицу. Пыль, сносимая в сторону лёгким ветерком, сначала немного приоткрыла макушки столбов. Фёдор увидел электромонтёра, переломившегося в спине вровень со страховкой на пояснице: нелепо раскинув руки, мертвец обратил запрокинувшееся лицо вслед улетевшему самолёту. "Смотри-ка, - обращаясь к Назаренко, сказал сержант, - электрика убило". Фёдор машинально почерпнул ложку щей и опустил взгляд к тарелке: и ложка, и тарелка были до краёв полны крови. Сержант вскочил со стула, бросив ложку и расплескав содержимое посуды: Назаренко сидел, опёршись грудью на окровавленный стол, бессильно свесив руки. От головы у него осталась только нижняя челюсть: жутко белели зубы, на языке лежала ложка, блестя окровавленным мельхиором торчащей вперёд ручки, а из разрубленного осколком бомбы основания черепа пульсируя била в потолок кровь. Кусок бомбы, величиною с бок ведёрного чугуна, оставивший рядового без головы, торчал в печи, выкрошив несколько кирпичей. В проходе на кухню лежала стряпуха, залив пол своей кровью, смешав её с молоком из разбитых стаканов. Фёдор бросился на крыльцо, на ходу расстёгивая душивший его воротник. Это нисколько ему не помогло, потому что пыль от взрывов почти осела, и то, что он увидел, новым спазмом перехватило ему горло: в кювете, в обрамлении сочащихся кровью припорошённых пылью кусков плоти, валялась чья-то пыльная голова и в каком-то посмертном тике дёргала щекой и моргала вытекшим глазом. Вокруг бомбовых воронок всё было завалено изуродованными и искромсанными телами. То, что они были присыпаны толстым слоем серой пыли и земли, делало останки людей какими-то бутафорскими, и от этого ещё более страшными, чем откровенная мясорубка их гибели: невозможно было поверить, что секунду назад они были живыми людьми. Казалось, что они лежат тут столетия, и прах вечности укрыл их равнодушным крылом забвения. Через улицу, прямо к ногам сержанта, быстро полз серый от пыли человек, и жуткая, обвалянная в дорожной пыли гирлянда кишок волочилась за ним трёхметровым хвостом. Не в силах смотреть на это, Фёдор опустил взгляд под ноги: все его сапоги и галифе были забрызганы кровью, а на деревянной ступени крыльца, рядом с его сапогом, лежали два передних зуба. Один был белоснежным, а второй сверкал стальной коронкой. Какая-то тонюсенькая, эфемерная кровяная жилка, выходящая из корешков зубов, не дала прилетевшим от места взрыва кусочкам человека разлететься порознь друг от друга. Раненый подполз к крыльцу и с неожиданной силой схватил Фёдора за штанину, подняв к нему серое от пыли лицо. Он что-то с жаром стал говорить ему, теребя за штаны, но из шевелящихся серых губ не вылетало ни звука. Через секунду человек и сам понял, что его не слышно: рот скривился, и из глаз, прожигая чёрные дорожки на серых щеках, хлынули слёзы. Он отпустил штанину сержанта, размазал слёзы по щекам, превратив лицо в грязную маску, лёг возле ступеней, скорчился и умер.

Через поваленные взрывами заборы бежали колхозники. Мужики и бабы не в раз поняли, что земляные бугры и кочки - это и есть погибшие люди. Какое-то время они бестолково бродили возле воронок среди этих бугров, пока кто-то не споткнулся о чью-то оторванную ногу, присыпанную землёй. И тут ахнула пятая бомба. Взрыватель её был с замедлителем, и немецкий пилот положил её в землю специально для сердобольных колхозников. Что стало с крестьянами, сержант уже не увидел: взрывной волной его кинуло в раскрытую дверь столовой, и он потерял сознание.

Фёдору сильно повезло: через несколько суток он очнулся в московском госпитале. Троих выживших с места бомбардировки председатель колхоза отправил на машине к ближайшей железнодорожной станции в больницу. Двое умерли ещё по дороге туда, а сержанта взяла срочно эвакуирующаяся в глубь страны переполненная ранеными больница. Хоть обмундирование сержанта и было всё в крови, на нём не было ни царапины, а отсутствие сознания объяснялось сильной контузией. В середине августа Фёдора выписали. Он ещё не очень хорошо слышал и немного заикался, но мест в госпитале просто не хватало, и врачебная комиссия отправила его в двухнедельный отпуск домой. Немцы к этому времени уже заняли Смоленск, дошли до Ленинграда, Днепропетровска и вели бои за Киев. Весь опыт Русской армии, вынесенный ею из Русско-Японской и Первой Мировой войн, был выкинут на свалку Истории, как и сама Российская Империя. Новым командирам новой армии Советской страны просто негде было этот опыт почерпнуть. Расстрел в конце июля всей командной верхушки Западного фронта был воспринят командирами всех степеней Красной Армии правильно: они просто погнали на немецкие пулемёты сотни тысяч бессловесных солдат. Но если царские генералы делали это в силу косности и недомыслия, привыкнув оперировать тактическими и стратегическими клише допулемётной эры, то красные командиры, поминая каждый раз расстрелянного генерала армии Павлова и иже с ним, претворяли в жизнь подлый принцип сталинских застенков: "Умри ты сегодня, а я - завтра". Немецкие пулемётчики, надев асбестовые рукавицы, лихорадочно меняя перегревшиеся стволы на своих MG - 34, просто сходили с ума, расстреливая тысячами обречённых Иванов перед своими окопами. Как можно было этим Гансам и Фрицам усомниться в правоте своей расовой теории, когда командиры и комиссары Красной армии, упорно отправляя ежедневно на смерть тысячи своих солдат, только и делали, что лили воду на мельницу немецкого фашизма? Немецкому практицизму, не прибегая к расовой теории, просто невозможно было понять маниакального упорства бессмысленных самоубийственных атак. С чего было миндальничать этим ульрихам и отто с русскими пленными, когда и немцы, и русские понимали, что в живых эти пленные остались из-за нелепой случайности: их удел был лечь под пулемётным огнём. Обе воюющие стороны с неподражаемым единодушием априори зачислили их в покойники и стали относиться к ним соответственно.

В одной из таких бессмысленных атак погиб старший брат Пётр: похоронка на него пришла в Яманово вместе с пришедшим в отпуск сержантом. Две недели, что сержант был дома, мать не переставая лила слёзы и по погибшему сыну, и по Фёдору, которому предстояло опять идти на войну. Младшие сёстры и братишка хвостом ходили за братом, стараясь угадать и предупредить все его желания. Но однажды ему всё-таки удалось поговорить с отцом с глазу на глаз.

-- Если бы армию не обескровили в тридцать седьмом, - начал Фёдор, - то немец не наступал бы так.

-- Ты думаешь? - рассеянно отозвался отец, перекладывая дрова в поленницу.

-- Я это в госпитале узнал от одного раненого офицера, - подтвердил Фёдор. - Я теперь постоянно об этом думаю.

-- Не забивай ерундой голову, сынок, - отец серьёзно посмотрел ему в глаза. - Немец - мужик серьёзный: все эти Якиры, Уборевичи и Тухачевские сегодня точно так же смазали бы пятки от него, как и нынешние вояки. Разве после их устранения в нашей армии поменялся устав или произошли какие-то другие принципиальные изменения, в худшую сторону поменявшие что-то? Всё как было при них, так же и осталось. Армия не стала хуже. Плохо то, что она не стала лучше.

-- Всё-таки столько генералов убрали...

-- Помнишь покойницу бабу Глашу? - перебил его отец. - Помнишь, как она со своей коровёнкой мыкалась? Загоняла Петруху, когда он пастушонком был. Всё-то ей казалось, что надо её корову то там попасти, то в другом месте, то к Шижегде поближе, то от леса подальше. Всё надеялась старуха, что попасётся её корова на какой-то уж сильно хорошей траве и даст ей наконец-то молока вволю. А дело не в траве, Федя. Дело в корове, - Степан Егорович присел на чурбак, достал кисет и закурил. - Ты выброси это из головы. И лучше никогда ни с кем об этом не говори. Люди устроены так, что им всегда хочется найти виноватого. Только твой офицер плохо кончит, если в Кремле виноватых искать собрался: там тоже люди сидят, и виноватых они давно уже нашли - это мы все. И закончим на этом.

Вернувшегося из отпуска сержанта отправили в войска на переформирование. Война уже основательно проредила армейские кадры, и Фёдора не бросили на передовую, а направили в формирующийся авиационный полк истребителей. Вновь сформированный полк был закреплён за резервом Ставки Главного Командования. На первый взгляд, звучало это красиво и престижно, а на деле резерв Ставки, направляемый на самые угрожаемые участки фронта, представлял собой отряды смертников, которыми затыкали самые кровавые дыры. Командующие фронтами и свои-то войска не сильно жалели, а резервы Ставки жалеть не собирались и подавно. Да и в Ставке прекрасно понимали, для чего держали резерв: пехотные и механизированные дивизии, как дрова в топку, бросали на убой. Когда не хватало и резервов, в мясорубку отправляли ополчение - не обученных жителей Ленинграда и Москвы, снабдив их трёхлинейками и выдав каждому по горсти патронов. За следующие четыре месяца в полку, где теперь служил Фёдор, дважды полностью сменился лётный состав: на смену погибшим пилотам приходили новые офицеры. Но прежде, чем это произошло, где-то в начале ноября, в самый разгар боёв за Тулу, куда был срочно переброшен авиационный полк Фёдора, случилась боевая тревога. На позиции ополчения тульских рабочих ураганом налетели бомбардировщики Люфтваффе. Все истребители полка вылетели на прикрытие ополченцев. Немцы успели отбомбиться и улететь до прибытия советской авиации. Истребители, побарражировав в опустевшем небе над позициями ополченцев, развороченными воронками бомб, развернулись и полетели на свой аэродром.

Фёдор в это время был в наряде. Он был помощником дежурного по части. Когда на аэродром стали садиться вернувшиеся самолёты, сержант отпросился у дежурного офицера, чтобы встретить свою машину. За каждым истребителем было закреплено два человека: пилот, который летал на боевые задания, и механик, который обеспечивал работоспособность самолёта и его вооружения. После каждого вылета механик встречал свою машину и, если от пилота не поступало прямых замечаний по работе отдельных узлов и механизмов, осматривал самолёт, и готовил его к следующему вылету.

Самолёты стали садиться один за другим, а машины Фёдора всё не было. Когда все мыслимые сроки прошли, и по времени стало ясно, что бензобаки невернувшегося самолёта должны быть пусты, Фёдор, слегка обеспокоенный, вернулся к обязанностям своего дежурства. Особой тревоги он не испытывал: если не было боя, то его пилот просто пошёл где-то на вынужденную посадку из-за внезапно забарахлившего двигателя. Когда сержант зашёл в комнату дежурного по части, намереваясь доложить дежурному офицеру о своём прибытии, дежуривший майор разговаривал по телефону с каким-то командиром пехотной части. Этот пехотинец допытывался у дежурного, не их ли самолёт с полчаса назад вступил в неравный бой с шестью мессершмиттами и был сбит над его позициями? Подбитый самолёт упал в тылу нашей части и сгорел. Пехотный командир назвал координаты и описал ориентиры, по которым сгоревшую машину можно было найти. Дежурный, хоть и сильно сомневался в принадлежности самолёта к своей части, тем не менее, послал автомашину с командой аэродромной обслуги на поиски сгоревших останков. Часа через четыре машина с поисковой командой вернулась, и лейтенант - командир группы - доложил дежурному, что установить принадлежность упавшего истребителя к какой-либо части прямо на месте не удалось. Самолёт и в самом деле сгорел почти полностью. Обозначений на фюзеляже и бортовых номеров прочесть нельзя. Объяснил, что по характеру повреждений, пилот, вынужденный сражаться с превосходящими силами противника, прозевал вражеский мессершмитт, зашедший ему в хвост. От прямого попадания, возможно не одного, двигатель вывалился ещё в воздухе, и где его искать - неизвестно, а по его серийному номеру можно было бы определить принадлежность самолёта к той или иной части. На вопрос дежурного, откуда лейтенант знает подробности боя? Офицер ответил, что снаряды из автоматической пушки мессершмитта, прежде чем оторвать от машины мотор, разорвали пилота в куски, и они сильно обгорели после падения. Опознать пилота невозможно. По всему видно, что немец зашёл сзади и в упор расстрелял нашего лётчика. Офицеры стали обсуждать возможности ещё как-то опознать сгоревший самолёт, а помощник дежурного по части - сержант - вышел на улицу.

Полуторка, на которой поисковая группа ездила разыскивать сбитую машину, стояла у крыльца. Двое солдат возились в кузове с каким-то большим узлом, пропитанным копотью и бурыми потёками. "Помоги, сержант!" - позвал один. Фёдор с готовностью подошёл, и солдаты подали ему сверху завязанные в простынь останки лётчика. Фёдор поставил импровизированный мешок на землю и тут увидел награды погибшего, приколотые снаружи к простыни. По этим наградам сержант мгновенно понял, чьи останки покоятся в этом кроваво-копчёном узле. Внутри у него что-то оборвалось, он повернулся и бесцельно куда-то побрёл. Окриков солдат из кузова машины, которые просили его помочь выгрузить ещё что-то, он не слышал. Через какое-то время Фёдор чуть не налетел на капонир и автоматически стал его обходить. И тут, завернув за угол, сержант неожиданно увидел идущего навстречу лётчика, чьи останки он снял с машины. "Ты, что, Фёдор, - остановился напротив него капитан, - бледный какой-то? Плохо тебе?" - и офицер участливо положил ему руку на плечо. Ноги у сержанта подкосились, и он потерял сознание. Там его и нашли выпрыгнувшие из кузова полуторки солдаты, заподозрившие, что с сержантом стало плохо от вида окровавленного узла, поданного ими ему из машины.

К тому времени, когда Фёдор окончательно пришёл в себя в палатке полкового медика, дежурный по части сообразил, как действовать, и опознал по номерам орденов останки погибшего лётчика. По просьбе дежурного офицера, начальник штаба просмотрел личное дело капитана Черкасова Петра Николаевича, не вернувшегося из последнего вылета: номера приколотых к простыни орденов и записанных в личном деле совпали.

Берёзовая розга, выдернутая из ведьминой метлы, была зачарованной. Дворник Рашид, по прозвищу Татарин, догадывался, что его молодая жинка ведьма, но даже и он был ошеломлён произведённым этим прутом эффектом, когда подкрался и стегнул им чумазого беспризорника. Петька Черкасов, писавший похабное слово углём на доме, когда розга нашла прореху в портках и в кровь рассекла его кожу, заверещал, как наскипидаренный, и прыснул от стены, так быстро перебирая ногами, что пролетел, не чуя их под собой метров двадцать, прежде чем стал оставлять явные следы на снегу. "Шайтан!" - пролепетал обескураженный мусульманин, разглядывая легкие выбросы свежевыпавшего снежка от позёмки над траекторией полёта беспризорника и, прежде чем начал стирать со стены недописанное слово рукавицей, неумело перекрестился левой рукой.

А беспризорник Петька Черкасов с того времени, стоило ему внезапно чего-то испугаться, так загребал ногами, что первые метров двадцать не касался земли. Беспризорники это заметили, потешались над ним и прозвали "Лётчиком". Однако в самые опасные места, вроде городского рынка, посылали именно Петьку, так как он, схватив что-либо съестное с прилавка и видя над собой разъярённого продавца или торговку, так прыскал вдоль торговых рядов, что догнать его уже никому не удавалось. Произвольно повторить этот головокружительный полёт в сантиметре от земли у Петьки не получалось, но когда это происходило от захватившего дух испуга, он испытывал странную эйфорию, какую, вероятно, испытывала ведьма, несясь на своей метле под ночными звёздами и бледной Луной. А после того, как однажды ночью, воруя огурцы в огороде, он внезапно был схвачен кем-то за ухо и от жуткого испуга, не умея плавать, не замочив ног, перескочил Яузу, Петька стал бредить полётами. Он добровольно явился в детский дом и лет через десять стал военлётом.

Свой первый орден - Красного Знамени - Пётр Николаевич Черкасов получил за воздушные бои в Испании. Второй орден - Красной Звезды - вручили ему за войну с финнами. Ещё у него была целая охапка почётных грамот от командиров и начальников, но в целом, военная карьера Петра Николаевича не была беззаботным подскакиванием со ступени на ступень: его ровесники уже давно командовали полками, а он не был даже командиром звена. Впрочем, его всё устраивало: ему было наплевать на должности и звания. Главное - возможность летать. С тех пор, как он вырвался из чьей-то руки и перескочил речку, на бережку которой располагался крошечный огородик, в котором беспризорник воровал огурцы, мальчишка больше никогда не пугался, став в детском доме прилежным воспитанником. И ту эйфорию, что он испытывал, пролетая по воздуху над землёй, Пётр Николаевич теперь ощущал только за штурвалом самолёта.

Когда полк вылетел по тревоге, капитан Черкасов находился в составе звена. В небе была небольшая облачность. Самолёты летели под редкими облаками, а ведущий его звена подумал, что они уже почти добрались до места, а немецких самолётов не видно. Не поискать ли вражеские бомбардировщики над облаками? С этой целью он немного задрал нос своего самолёта и нырнул в облако. Ведомые последовали за ним. Пётр Николаевич слегка запоздал с манёвром, поправляя плохо вошедший в выемку сиденья парашют, и открыл посильнее дроссель, прибавляя скорость, чтобы не отстать. Влетев в облако, он внезапно увидел перед собой хвост второго ведомого самолёта, и его бросило в холодный пот. Он резко заложил штурвал и инстинктивно передёрнул ногами на педалях. Эффект зачарованного берёзового прута, усиленный сотнями лошадиных сил авиационного двигателя, вышвырнул его самолёт из облаков километров на двадцать южнее того места, куда направлялись остальные машины полка. Он, как снег на голову, упал в середину стаи немецких штурмовиков, возвращавшихся с налёта на позиции тульского ополчения. Мгновенно поймав в перекрестье прицела ближайший лаптёжник, капитан зажёг юнкерс, но на него самого уже навалились мессершмитты прикрытия, оттесняя его обратно к линии фронта. Закрутилась карусель воздушного боя. Приближаясь на вираже к самолёту противника, капитан уже готовился нажать на гашетку бортового оружия, как вдруг из его переносицы выскочила ослепительная звезда и устремилась к горизонту. Сознание его от испуга выскочило вслед за этой чудной звездой через образовавшуюся дыру в обтекателе кабины, и мгновенно с ней поравнявшись, с удивлением опознав в ней трассирующий снаряд авиационной пушки, застыло на месте. Что-то грандиозное произошло с Петром Николаевичем: сознание потеряло своё тело. Зрение стало сферическим видением, отменив понятия "левый - правый", "верх-низ", "перёд и зад". Он видел всё сразу: свой самолёт с отрывающимся двигателем и кровавым месивом в кабине, мессер, который всё это натворил, все другие самолёты, эскадрилью удирающих лаптёжников в противоположной стороне горизонта, лёгкую облачность, советские окопы на земле. И новый приступ эйфории накрыл сознание: оно ею и стало - квинтэссенцией эйфории. Когда через несколько часов Фёдор в полуобморочном состоянии огибал капонир и ощутил лёгкую невесомость бытия, оно материализовалось перед ним и прикосновением руки опрокинуло сержанта в эйфорию обморока.

Вилли Шатц, после отбытия имперской трудовой повинности, был призван в армию. С повесткой в кармане новоиспечённый новобранец пошёл на вокзал и купил билет до Зондерхаузена в Тюрингии, где стояла учебная часть. В лотерее солдатской судьбы ему достался не самый плохой билет: его стали обучать на пулемётчика разведывательной бронемашины. Этот вид боевой техники непосредственно не участвовал в боевых столкновениях, выполняя вспомогательную роль в разведывательных батальонах танковых и механизированных подразделений. На молниеносную войну во Франции он не попал, но закончив обучение в конце января 1941 года, Вилли Шатц в начале февраля в составе передовых подразделений Африканского корпуса высадился в Триполи. В конце марта командующий Африканским корпусом генерал-лейтенант Эрвин Роммель, не дождавшись прибытия в Северную Африку всех частей и подразделений своего корпуса, в надежде отвлечь англичан от полного уничтожения итальянской армии, бросил в бой все имеющиеся в его распоряжении силы, включая сапёров и разведывательные части. Это наступление было настолько удачным, что менее чем за две недели англичане были отброшены на тысячу миль. Вилли получил осколочное ранение и оказался в немецком госпитале, развёрнутом в Италии. Рана, только с виду ужасная, была поверхностна, и он вскоре поправился. Получив месячный отпуск и проведя его дома со своими родителями, Вилли с удивлением узнал о начале войны с Советским Союзом. Явившись в комендатуру по окончании отпуска, солдат получил предписание следовать в Саксонию в город Гёрлиц, где заканчивалось формирование нового разведывательного батальона. Прибыв в свою часть, Вилли Шатц был награждён Железным крестом второго класса за боевые действия в Африканском корпусе и ему присвоили звание ефрейтор. Через три дня батальон был укомплектован личным составом и техникой, погружен в вагоны и под музыку военного оркестра, исполнявшего "Дойчланд, Дойчланд юбер аллес" и "Знамёна ввысь" Хорста Весселя, отправлен в Россию на Восточный фронт.

Не приспособленные к русским грунтовым дорогам, превращавшимся в грязевое месиво от малейшего дождя, машины батальона постоянно застревали или ломались, и разведка всё время тащилась в арьергарде наступающих войск. Временами дожди сменялись изнуряющей жарой, и тогда техника поднимала в воздух удушающую пыль. Вилли казалось, что он вновь оказался в Африке, только не на побережье Средиземного моря, а в самом центре чёрного континента. Аборигены, хоть и имели белую кожу, жили в глинобитных хижинах, крытых соломой. Полы в этих нищенских жилищах были из глины, мебели почти не имели, и половину избы занимала печь. Вначале ему казались странными эти огромные печи, но зимой он оценил их по достоинству. Правда топить их было нечем: находясь в самом центре угледобывающего Донбасса, аборигены, тем не менее, топили печи отнюдь не углём, а сушёным коровьим навозом, соломой и сухими стеблями подсолнечника. О газовых или электрических плитах местные жители не имели понятия. Не знали они и электроприборов, хоть и жили относительно недалеко от Днепрогэса, но электричества в деревнях не было. Мебель им заменяли лавки по периметру избы. Под сиденьями располагались лари, где хранилось немудрёное барахло и продукты. В редкой избе имелась металлическая кровать. Подавляющее большинство крестьян спали на печи, а их дети на полатях - досчатых настилах под потолком. В каждой избе было два-три чугуна, в которых готовили еду, ставя их ухватом в печь. Две-три сковороды, глиняные кувшины, тарелки и миски. Впрочем, тарелки попадались больше деревянные. Иногда в избах встречались комоды, но чаще всего из мебели были только самодельные столы и несколько кустарных табуретов. Освещение - масляная плошка с фитилём. Окна в хатах не открывались и были очень малы. Стены побелены извёсткой снаружи и внутри. Масляной краской и не пахло. Предметов одежды немного. В основном это одежда на каждый день. Обувь - роскошь не для каждого. Расхаживать босиком для местных самое обычное дело. Дети вообще бегали нагишом, словно жили не в Европе, а на берегах реки Конго. Нищие жители Туниса, на которых насмотрелся Вилли Шатц в Северной Африке, со своими каменными домиками под плоскими кровлями, с несколькими своими верблюдами и козами, парой - другой финиковых пальм, кроватью под балдахином и потёртыми ковриками для намаза, выглядели Гарун Аль Рашидами, по сравнению с русскими колхозниками. Вилли казалась невероятной такая нищета. Особенно на фоне сорокатонного русского танка, который попался их батальону где-то под Киевом. Этот стальной монстр стоял брошенный своим экипажем в окружении четырёх сожжённых им немецких танков. Шатц насчитал на его броне восемьдесят четыре попадания от немецких снарядов, один из которых, попав в основание башни, только заклинил её и, как все остальные снаряды, просто отлетел от брони, словно детский мяч от стены. Ничего подобного у Вермахта не было. Если бы русские умело пользовались своей техникой и грамотно применяли её, то немцам пришлось бы крайне тяжело, поскольку у них просто не было оружия, способного противостоять таким монстрам. Некоторое время спустя Вилли узнал, что неожиданную помощь в борьбе с этими русскими танками смогли оказать зенитчики: их восьмидесяти восьми миллиметровые пушки пробивали броню этих машин.

Все русские крестьяне были очень миролюбивы и настроены дружелюбно по отношению к немцам. Вилли не знал ни одного случая нападения местных жителей на солдат Вермахта. Больше того: крестьяне охотно помогали солдатам вытаскивать застрявшую технику, рыть за них окопы, всячески помогать. А уж накормить немецкого солдата они считали своим долгом и готовы были отдать последнее.

Вилли с удивлением узнал, что в местных школах дети изучали немецкий язык, а однажды на пути их батальона попалась целая немецкая деревня. Это были потомки немецких колонистов, поселившихся тут ещё при русских царях. Дома у них были из кирпича, и обстановка комнат напоминала музейную экспозицию, рассказывающую о быте девятнадцатого века, но в целом они жили гораздо лучше украинцев. Немецкий язык они тоже помнили, и это помогло им вырезать ночью целое отделение солдат батальона. За это злодейское убийство восьмерых военнослужащих всех жителей деревни расстреляли, а дома подожгли.

Виновниками этого жестокого нападения были два студента Киевского университета, которые приехали на лето к родителям. Эти парни понимали, что дела немецкой деревни будут очень плохи, когда вернутся Советские войска. В том, что они вернутся, студенты не сомневались, как не сомневались и в том, что Советская Власть репрессирует всю деревню просто потому, что её жители немцы. Их отчаянный поступок больше напоминал акт изощрённого самоубийства. В ужасе от содеянного, видя кровавый результат своих действий, в последний момент в них родилась надежда: они надели на себя форму убитых немцев, и ушли на восток, надеясь пересечь линию фронта, бросив на заклание своих родителей и односельчан. Знание языка помогло им добраться до линии фронта. По дороге они подобрали парочку листовок, которые в огромных количествах скидывали на головы наступающих немцев советские самолёты. В этих листовках, являющихся одновременно и пропусками, предлагалось послать к чёрту Гитлера и его империалистическую клику, вспомнить, что ты честный немецкий рабочий или крестьянин, и присоединиться к своим собратьям, построившим первое в Мире государство рабочих и крестьян. Немецкие солдаты смеялись, читая эти листки: им совсем не хотелось жить в нищете. Они считали, что несут этой порабощённой большевизмом стране свободу и процветание. Вилли Шатц даже отправлял эти листовки домой, вкладывая их в письма, чтобы повеселить своих родителей.

Около Днепропетровска, перед рассветом, студенты попытались перейти линию фронта. Немецкий пулемётчик из боевого охранения дал по ним очередь. Один студент от испуга свалился в воронку от снаряда, а второй бросился вперёд, не разбирая дороги. Пулемётчик не был уверен, что заметил людей, и дал очередь из пулемёта больше для самоуспокоения. Но услышав топот сапог из темноты, до самого рассвета стрелял время от времени. Студент, укрывшийся в воронке, слушая пулемётные очереди и шлёпанье пуль по глине, думал, что пулемётчик знает, что он укрылся в яме, и стреляет в него. На рассвете немец перестал стрелять, но студенту пришлось весь день просидеть в воронке, дожидаясь темноты. Следующей ночью перебежчик пополз к русским окопам. Он отполз от своего укрытия метров на двести. Внезапно пластун почувствовал сильный трупный запах. Боясь наползти на убитого, он встал и потихоньку пошёл. Внезапно вспыхнула немецкая осветительная ракета, и студент увидел, что идёт по полю усыпанному трупами красноармейцев. Это привело его в такой ужас, что он не упал на землю, а застыл в каком-то ступоре. Тут же негромко хлопнул немецкий миномёт, и мина разорвалась от него в нескольких шагах, опрокинув его на землю.

Очнулся студент в советском окопе. Два солдата рассказывали третьему, что вчера ночью к ним в окоп свалился такой же немец, который оказался переодетым русским. Перебежчик объяснил старлею-особисту, что он - советский немец, студент - приехал на лето к родителям в деревню. Ему удалось раздобыть немецкую форму и он пробирается к своим, чтобы бить немецких гадов. Старлей его внимательно выслушал, а потом собственноручно застрелил, как немецкого шпиона.

Этот рассказ так напугал контуженого и раненого в руку и ногу студента, что тот решил ни за что не признаваться, что он советский гражданин. "Буду изображать из себя немца, - думал студент. - Покажу им листовку и скажу, что решил перейти на их сторону".

"О! Смотрите, очухался наш Фриц! - сказал один из солдат. - Ну, что? Идти сможешь?" "Нихт ферштейн", - буркнул студент и попробовал встать. Это у него получилось, и через несколько минут его уже допрашивал старший лейтенант из особого отдела. Первый студент, когда увидел краем глаза, как его товарищ рухнул в воронку, посчитал своего друга убитым, и во время допроса не успел упомянуть про него. Старлей, покрутив в руках протянутую ему вторым студентом советскую листовку, с призывом на двух языках сдаваться в плен, отложил её в сторону и попытался допросить пленного. Немецкого языка он не знал, как не знал его и присутствовавший при этом политрук. Промучившись, минут пять, тщетно пытаясь что-то выяснить у пленного на пальцах, старший лейтенант вынул наган. "Ты что надумал? - подскочил от возмущения политрук. - Он же сам к нам пришёл! Надо немедленно доставить его в штаб дивизии. Может он что-то ценное может сообщить? Может он, поэтому и пришёл? Я отвезу его в штаб".

Благодаря решению политрука, эти двое - политрук и студент - остались живы. В этот же день Днепропетровск был занят немцами, а советские войска уничтожены. Политрук через месяц угодил в плен и был расстрелян. А студент после излечения попал в отдел пропаганды фронта. Через громкоговорители, выставленные перед окопами, он до конца войны призывал немецких солдат и офицеров сдаваться. В середине мая 1945 года бывший студент перебежал на территорию американской оккупационной зоны Германии, получил новые документы и прожил свой век западным немцем.

Некая абсурдность во всём не смущала Вилли Шатца. Ему казалось нормальным, что его разведывательный батальон на добрую сотню километров постоянно отставал от наступающих войск. Не казалось странным, что самые ярые сторонники нацизма сами меньше всего походили на "белокурых бестий". Не удивляло, что запуганные и замордованные большевиками русские крестьяне готовы были оказывать Вермахту посильную помощь, а бывшие соотечественники напали из-за угла.

А между тем, изменчивая солдатская судьба к нему благоволила. К зиме, исчерпавшая наступательный порыв, немецкая армия получила приказ закрепиться на занятых рубежах и перейти к обороне. Из-под Таганрога, где оказался Вилли, механизированную дивизию по железной дороге переправили под Харьков. Расположились они в большом селе. Несколько раз Вилли со своими сослуживцами получал увольнительные в Харьков. Там ефрейтор как-то сфотографировался на фоне здания обкома партии, балконы которого были превращены в виселицу. Эти фотографии, где Вилли Шатц стоял на фоне тонущего в сугробах здания и полураздетых висельников с табличками на груди, ефрейтор разослал родным и знакомым, сопроводив соответствующими комментариями. Он разъяснял, что немецкой армии не пристало миндальничать с недочеловеками, а по праву высшей расы необходимо карать или миловать и брать в их домах всё, начиная от еды и кончая предметами быта. В ответных письмах никто не выразил сочувствия к повешенным, но все горячо сопереживали Вилли, которому приходится несладко от зимней стужи, да ещё и в окружении опасных дикарей, которым место на виселице. Правда, это написали женщины. Мужчины же были более категоричны: только так и можно завоевать жизненное пространство для тысячелетнего Рейха. Двоюродный брат в отчаянии написал, что готов сквозь землю провалиться от обиды, ибо ко времени его призыва в армию война на Востоке закончится, а он так и не успеет принять в ней участие.

Там же в Харькове, в солдатском гаштете, Вилли познакомился с несколькими солдатами, которые приехали в увольнение с передовой. Они рассказали, что позиционная война в условиях русской зимы, в основном, сводится к сохранению за собой занимаемых деревень и выжиганию деревень сопредельных, чтобы иванам было негде встать на постой. Иваны вели себя точно так же и безжалостно жгли деревни, занятые Вермахтом. Остаться без крыши над головой - верная смерть. Обмороженных и замёрзших до смерти солдат было достаточно. Особенно страдало боевое охранение. Жителей сожжённых деревень не жалела ни одна из сторон: замёрзнут ли они в снегу или сгорят вместе со своей хатой - никого не интересовало.

Ещё Вилли познакомился с фельдфебелем, который оказался снайпером. На вопросы ефрейтора фельдфебель отвечал пространно, но кое-что Вилли понял. Оказалось, что главной своей заслугой снайпер считает не уничтожение личного состава Красной армии, а срыв её атак. "Когда иваны бросаются вперёд, - объяснил новый знакомый, - тут мне приходится вступить в дело. Я выбираю цель в задних рядах наступающих и стреляю по животам и коленям. Неплохой результат даёт попадание в тазобедренный сустав. Эти раны очень болезненны и заставляют иванов орать благим матом, что сильно деморализует бегущих перед ними бойцов. Бывает, что достаточно подстрелить двух-трёх бойцов, а тем заорать, и атакующие залегают, отползая назад. Вот тут я уже бью их на выбор, начиная с офицеров". Потом их разговор скатился в мистику. Вилли рассказал новому знакомому, что в канун отъезда из-под Таганрога, ефрейтор вышел вечером из избы, поискать, не уцелел ли где случайно какой плетень на растопку в печке, и между делом заглянул в хлев, куда выгнали жить молодую бабу с двумя детьми из занятой ими хаты. Там он увидел мерзкую картину: женщина сидела на корточках и что-то толкла в чугунке, а вокруг неё суетилась целая туча мышей, покрывшая весь пол хлева. Вилли стало не по себе, и он быстренько прикрыл дверь, пожалев русскую бабу и её детей, которые по их милости вынуждены были жить в обществе грызунов. А наутро оказалось, что у всех танков, автомашин и мотоциклов вышла из строя электропроводка. Изоляцию на проводах погрызли мыши, и при попытке запустить двигатель происходило короткое замыкание, провода раскалялись и несколько автомобилей и танков сгорело. Вилли догадался, что виновницей такого странного поведения грызунов была хозяйка занятого ими дома, и доложил начальнику своего подразделения ротмистру фон Шуленбургу. Командир его высмеял и отправил в наряд на кухню.

Фельдфебель, чтобы поддержать разговор, покрутив рюмку со шнапсом в руке, сказал, заплетающимся языком: "А меня контузило во Франции у линии Мажино. Месяц провалялся в госпитале. Поправился, вроде бы, безо всяких последствий. Но вот с этой осени, - продолжал снайпер, - странные дела начались со мной. Стоит мне выпить три рюмки шнапса, как сейчас, и появляется русский офицер. Вот он стоит чуть сзади тебя, Вилли. За правым плечом", - фельдфебель ткнул пальцем. Вилли испуганно обернулся, и на мгновение ему померещился русский лётчик в чине капитана с орденами на груди, но видение мгновенно пропало, едва ефрейтор заморгал и затряс головой. "Он появляется, - продолжал фельдфебель, - после третьей рюмки и пропадает после пятой. Сначала я думал, что это дух застреленного мною офицера. Но он лётчик. Я не мог его застрелить. И не понятно, зачем он ко мне приходит? Просто стоит и смотрит, как я напиваюсь. Мне кажется, что он приходит за мной: убьют меня скоро". После этих слов снайпер выпил: "Сейчас пропадёт. Налей-ка ещё. Это будет пятая рюмка". Фельдфебель выпил и пятую, быстро стал пьяным и уронил голову на стол.

К весне 1942 года Красная армия поднакопила сил, мобилизовав по всей стране новых бойцов, обзавелась новой техникой, благодаря развёрнутой на Урале промышленности и союзническому лендлизу, и двенадцатого мая начала наступление на Харьков, охватывая город с севера и юга более чем шестисоттысячной группировкой войск с приданными им бронекорпусами, бригадами и артиллерией. Танковые корпуса и бригады на южном фланге охвата к шестнадцатому мая ещё только разворачивались для ввода в наступление, взвалив на плечи пехоты прорыв немецкой обороны. Техника в Красной армии до самого конца войны будет намного ценнее солдат. Оборонительные рубежи и глубокое эшелонирование наступающих частей не предполагались, поскольку Советское командование не допускало мысли о контрнаступлении немцев, занятых обороной. Однако семнадцатого мая танковая армия Клейста нанесла удар в тыл наступающим частям Красной армии и к двадцать третьему мая отрезала южному крылу наступления путь назад на восток. С двадцать пятого мая начались отчаянные попытки частей Красной армии вырваться из котла окружения. Немецкий генерал Ланц вспоминал потом чудовищные атаки огромными массами пехоты. Эти людские толпы были скормлены его пушкам и пулемётам Советским командованием. Опять потянулись по украинским степям гигантские колонны советских военнопленных на фоне горящих советских танков, бездарно отданных на растерзание штурмовикам Люфтваффе и противотанковой артиллерии. Генерал Клейст вспоминал потом, что объезжая на автомобиле территорию разгромленного котла, его машина с трудом находила свободное место для проезда сквозь усыпанную трупами красноармейцев и лошадей местность.

Параллельно с уничтожением южной части наступающих советских войск, немцы извели и наступающих на Харьков с севера, перемолов накопленные за зиму войска и технику Красной армии. Это сильно подорвало советскую оборону, позволив Вермахту вновь начать продвижение вперёд, развивая операцию "Блау". Седьмого июля немцы подошли к Воронежу, а двадцать третьего июля пал Ростов-на-Дону, что открыло Вермахту путь на Сталинград и Кавказ.

Двадцать третьего августа Люфтваффе начало бомбардировку Сталинграда. Бомбы разбудили дремавшего в каком-то подвале Демона, которого привёз с Кавказа некий купец ещё в девятнадцатом веке в опечатанном восточном сосуде. Купец похвалялся, что нашёл этот кувшин в водах излучины Дарьяла, и на своё счастье не распечатал его, думая, что сосуд наполнен старинным грузинским вином, надеясь угостить им своих родственников в далёком Царицыне. Но в Кайшаурской долине встретился ему арабский дервиш, который сумел прочитать каббалистические знаки на сосуде, принятые купцом, по простоте душевной, за грузинские письмена. Араб объяснил купцу, что в кувшине заключён Демон в наказание за погубленную им душу юной красавицы Тамары. Купец, вернувшийся домой, спрятал кувшин в своём подвале, где тот и пролежал пятьдесят лет, покрываясь пылью и паутиной. Первая же разорвавшаяся бомба расколола кувшин, выпустив на свободу Демона. К середине дня он превратился в гигантский огненный смерч, всасывающий в себя, как бумажки, людей, обратив в прах и пепел центр Сталинграда вместе с сотней тысяч жителей. Позже Демон повторит свой огненный танец в Гамбурге, Дрездене и Токио, вновь обернувшись огненным смерчем, всасывающим в себя пытающихся убежать от него людей. А в Хиросиме и Нагасаки Демон предстанет перед японцами огненным шаром ярче солнца, превращаясь в атомный гриб.

К вечеру двадцать третьего августа немецкие войска вышли к Волге у северной оконечности Сталинграда. Бронемашина Вилли Шатца ехала ещё в двадцати километрах от города. Водитель торопился, после устранения неполадок с масляным насосом, нагнать свой батальон. Вилли смотрел на гигантский занавес дыма, поднимавшийся над городом на пять километров. На этой высоте ветер резко обрезал дым, унося его в заволжские степи, роняя на землю хлопья сажи и неся смрад палёного мяса.

Неожиданно появился советский истребитель и выпустил очередь по катящейся бронемашине. Двадцатимиллиметровый бронебойный снаряд авиационной пушки пробил бронещиток, вскользь ударил по затвору пулемёта, превратив оружие в бесполезный кусок металла, и рикошетом, закрутившись волчком, начисто оторвал Вилли правую руку у самого плеча. Самолёт скрылся вдали, потеряв интерес к одинокой машине, а водитель броневика попытался остановить кровь раненого Вилли. Культя оторванной руки была слишком мала, и жгут наложить было не на что. Водитель кое-как намотал несколько бинтов, пропуская их через шею, через вторую подмышку раненого, и стянул всё поясным ремнём, пытаясь соорудить давящую повязку. К концу перевязки Вилли впал в забытьё и начал бредить. Водитель успел довести раненого до развёрнутого в каком-то селе госпиталя и сдал его санитарам. Штабсартц - капитан медицинской службы - осмотрел ефрейтора, решил, что помочь ему уже невозможно, сделал укол морфия и велел отнести его в палатку для умирающих. В полевых госпиталях любой армии есть помещение для агонизирующих солдат. Туда сносят всех тяжелораненых умирать. Раны тяжелораненого так серьёзны и требуют от хирургов такой основательной и долгой работы, что за это время несколько легкораненых перейдут в разряд тяжёлых, а то и умрут. Гуманнее оказать помощь многим, чем спасать одного, ценою их жизней. Там, лёжа на полу среди агонизирующих солдат, Вилли на минуту пришёл в себя. Боли он почти не чувствовал, а от потери крови и морфия у него всё плыло перед глазами. Неожиданно он увидел того самого русского лётчика-капитана, который на секунду померещился ему в Харьковском гаштете, когда подвыпивший снайпер сказал ему про него. Капитан энергичной походкой вошёл в палатку и, перешагивая через умерших и умирающих солдат, прямиком направился к Вилли. Присев возле него, лётчик взял его за плечи и внимательно заглянул в глаза. Вилли испытал глубочайшую эйфорию, обмяк, и жизнь покинула его вместе с растекающейся лужей под носилками.

В начале сентября 1942 года авиационный полк истребителей резерва Ставки Главного Командования, в котором служил Фёдор, был срочно переброшен под Сталинград. Аэродром располагался далеко в степи на противоположном от Сталинграда берегу Волги. Этим же аэродромом пользовались штурмовики и бомбардировщики. Здесь расквартировалось сразу несколько авиационных полков разного профиля.

К середине октября немцы заняли большую часть города, прижав его защитников к Волге и разорвав их оборону на три изолированных плацдарма на севере, в центре и южной оконечности Сталинграда.

Лётчик-истребитель, вернувшийся с боевого задания, вылезая из кабины своего Яка, обратился к Фёдору: "Отрегулируй клапана. На больших оборотах двигатель троит". Механик взял себе в помощь солдата из недавно прибывшего пополнения. Это был земляк Фёдора - Лёшка Чернов из рабочего посёлка Шорыгино, расположенного недалеко от его родной деревни. Вдвоём они откинули набок складывающийся капот над двигателем самолёта. Фёдор залез наверх, а Алексей стал по его команде прокручивать время от времени пропеллер самолёта, пока механик регулировал клапана цилиндров. В развале цилиндров V-образного двигателя лежала двадцатимиллиметровая пушка, стрелявшая через ось редуктора и винт самолёта. Вот по ней-то и передвигался Фёдор короткими шажками вдоль цилиндров, регулируя клапана. Обычно самолёты-истребители садились на аэродром на последних каплях бензина и без единого патрона, всё излетав и расстреляв по врагу. В очередной раз, велев Алексею крутануть винт, Фёдор переступил по стволу, добираясь до следующего цилиндра. Каблук его сапога зацепился за спусковой трос орудия, и пушка выстрелила короткой очередью. Оказалось, что от боекомплекта осталось ещё три снаряда. Снаряды для авиационной пушки снаряжались в ленту последовательно: бронебойный, зажигательный. Первый бронебойный снаряд, вылетевший из пушки, прошил насквозь цистерну автозаправщика, который остановился у приготовленного к боевому вылету бомбардировщика. Второй - зажигательный - так же прошил цистерну насквозь и поджёг выливающийся бензин. Третий снаряд усугубил начавшийся пожар. Авиационные техники, суетившиеся вокруг бомбардировщика, только что закончили подвеску авиационных бомб и готовились к заправке самолёта бензином. Внезапные выстрелы и вспыхнувшая автоцистерна, вкупе со звуком заходящего на посадку самолёта, заставила подумать обслуживающий бомбардировщик персонал о внезапном налёте врага. Все бросились врассыпную к щелям и окопам. Пока они разобрались, что к чему, несколько тонн горящего бензина растеклось по аэродрому. К бомбардировщику с подвешенными бомбами подойти было уже невозможно. Видя, что произойдёт взрыв, техники в срочном порядке кинулись толкать в сторону от пожара ближайшие самолёты, боясь, что те могут пострадать. Фёдор с Алексеем тоже откатили подальше свой Як, и кинулись помогать спасать другие самолёты. Потом на загоревшемся бомбардировщике ахнули бомбы, образовав во взлётной полосе воронку диаметром метров в тридцать и в шесть метров глубиной. Сразу же после взрыва прибежали "добры молодцы" из особого отдела НКВД при аэродроме, заломили руки Фёдору и Лёшке Чернову и не расстреляли сразу же на краю взлётного поля, а поволокли к себе, надеясь обнаружить законспирированную сеть диверсантов Абвера. До позднего вечера их били, добиваясь признания в сотрудничестве с немецкой разведкой, потом вывели из палатки, дали лопаты и велели копать яму. Глина была тяжёлая, вперемешку с мелкой каменной крошкой. Лопаты высекали из грунта искры и почти ничего не подгребали. За половину ночи едва зарылись по пояс. К утру закопались в полный рост. Им велели вылезать из ямы и опять потащили на допрос. Устроили очную ставку с пилотом, который клялся и божился, что знать ничего не знал об оставшихся в пушке снарядах, считая, что расстрелял весь боезапас над Сталинградом. Потом всех троих развели по разным палаткам и блиндажам, продолжая допрашивать до вечера. Уже в темноте Фёдора привели к яме. Он стоял, ни жив, ни мёртв, ожидая расстрела. Через несколько минут привели Алексея Чернова, сунули им в руки лопаты и вновь заставили копать, углубляя яму. Примерно через полметра грунт стал податливей. Пошла чистая глина без мелкого гравия и камней. К утру яма превратилась в колодец метров пяти глубиной. Копали уже на перемену. Кто-то один копал, а второй вытаскивал глину ведром на верёвке, стоя на краю ямы, время от времени меняясь ролями. Парни, после двух бессонных ночей, допросов с побоями и копанием, валились с ног. Едва им сказали, что хватит копать, забрали у них лопаты и спустили в яму того, что стоял на краю с ведром на верёвке, как они тотчас уснули. У ямы выставили часового, превратив её в камеру предварительного заключения. Не было у особого отдела НКВД помещений, способных исполнить роль тюрьмы, вот и придумала какая-то светлая голова выкопать для арестованных яму по образцу восточного зиндана.

На пятый день допросов Лёшка Чернов пропал. Пропал он для Фёдора. Перестали его по вечерам совать в яму, и механик не знал, что же такое с ним стряслось: или уже расстреляли, или забили до смерти? На восьмой день, когда Фёдора опустили в яму, Алексей уже был в ней. Оказалось, что его поначалу, было, отпустили, решив, что он в этом деле человек случайный и совершенно ни при чём, но сегодня во время боевого вылета пропал без вести пилот Яка, бывший косвенным виновником пожара и взрыва на аэродроме. Это опять подстегнуло подозрительность особого отдела, и Лёшка Чернов вновь оказался в яме. Им заново пытались приписать участие в диверсионной группе, главой которой был пропавший лётчик. Ещё через день приехал какой-то майор, взявший следствие на себя. Как ни заманчиво было раскрыть диверсионную организацию на аэродроме, майор, всё же трезво отнёсся к происшествию. Алексея Чернова снова отпустили, а Фёдора перестали бить на допросах. Но тут внезапно майора направили в Сталинград. То ли не ко двору он пришёлся в местном отделе НКВД, то ли, действительно, возникла в нём надобность в воюющем городе. Лёшку Чернова, правда, больше не трогали. Фёдора почти не кормили и вновь начали бить на допросах, пытаясь приписать ему пособничество врагу. После очередного допроса, сидя в яме, привалившись спиной к стене, сержанту почудилось, что напротив кто-то сидит. Голова у него кружилась от голода, и в темноте он никак не мог понять, чудится ли ему, или там в самом деле кто-то есть? Человек наклонился вперёд, и Фёдор ясно увидел, что это Пётр Черкасов - сбитый под Тулой капитан. Пётр Николаевич положил руку на колено сержанта и тихо сказал: "Плохо тебе? Закрой глаза". Фёдор послушно закрыл. Он погрузился в какие-то видения, перемешавшие в себе воспоминания сержанта и капитана. Фёдор увидел себя ребёнком, пасущим стадо свиней вдоль лесной опушки. Но капитан был на десять лет старше, и сержант увидел себя идущим через вырезанную красноармейцами деревню, собаку, зарывающую обглоданную кость своего хозяина на чёрный день, и не понимающую, что он давно уже наступил. Потом Фёдор ощутил себя подростком, увидел свою маленькую сестрёнку, которая крутилась по комнате в обновке, сшитой из каких-то старых вещей матери. Валюша кружилась, рассматривая на поднявшемся от вращения подоле узоры, счастливо смеялась и выкрикивала: "Я - козан!" И к ней навсегда прилипло это прозвище. ("Козаном" в местности, где жила его семья, называли бабочку павлиний глаз). Потом он бежал с какими-то беспризорниками по рынку, хватая с прилавков что-то съестное. Какой-то торговец ловкой подножкой повалил бежавшего рядом с ним оборванца, и стал его бить, а на помощь в расправе уже спешили другие продавцы. Дальше пригрезилось, что сестрицу Валю, спасая её от колхозного рабства и голода, устроили в Шорыгино на ткацкую фабрику, тем паче, что шла война и рабочих рук не хватало. Там она стала получать хлебную карточку. И вот, как-то раз, стоя в фабричной лавке, двигающаяся очередь подтолкнула её к тарелочке с образцом хлебной пайки, стоящей на прилавке. Козан была так голодна, что не удержалась, взяла с тарелки хлеб и начала есть, справедливо полагая, что ничего страшного не произойдёт, если она, получив свою пайку через каких-то двух-трёх человек в очереди, положит свой хлеб на временно опустевшее место. За это ей дали пять лет лагерей, благо, что уже исполнилось двенадцать, а значит, уже можно сажать.

Это видение оказалось вещим: в январе 1943 года всё именно так и произошло. Только ещё хуже. На суд её повезли в одной машине с тремя взрослыми урками, которых собирались судить за бандитизм. Они изнасиловали её, а охранник предпочёл ничего не заметить, отвернувшись к зарешеченному окну. Потом её много раз насиловали в лагере, но этот первый раз был самым жестоким и жутким. Что-то сломалось у неё в душе. Когда она в семнадцать лет вышла на свободу, то чувствовала себя парией, словно клеймёный раб. Валентина не вернулась домой, а устроилась ткачихой в Кинешме, подальше от родных и знакомых. Она стала замкнутой и нелюдимой, прожив всю свою жизнь в одиночестве.

"Зарубил и тешешь, - недовольно сказал следователь, подавая через стол постановление о передаче дела в военный трибунал Фёдору на подпись. - Смотри, сколько бумаги извёл. Надо было тебя сразу расстрелять. Уничтожил автоцистерну с горючим, самолёт, взлётную полосу на десять часов из строя вывел, а мне тут бумажки пиши. А теперь, после этой канцелярии, придётся из-за тебя трибунал беспокоить. Нам самим уж теперь тебя не расстрелять. А трибуналу-то что? Даст тебе отсрочку от расстрела, через отбытие в штрафном батальоне. Хотя, конечно, может и не дать". Следователь забрал подписанную бумагу, внимательно осмотрел его подпись, прикрепил скрепкой к папке и убрал дело в стол. А Фёдор плохо понимал, что происходит. От пыток и голода в глазах у него всё плыло, сознание мутилось, и жить не хотелось.

К вечеру его привезли под конвоем в какой-то городишко, разыскали военный трибунал, тюрьму и закрыли в камеру. Фёдор сразу лёг у порога, не обратив внимания на троих сокамерников, сидящих у стола. Те подошли к нему и перетащили на нары из неструганных досок. Сквозь полузабытьё сержант слышал, как один из заключённых рассказывал другим, что знает немного немецкий язык, и однажды конвоировал пленных немцев. Ему удалось с ними поговорить. И он узнал удивительные вещи. Например, в армию их не забирают и не везут под конвоем сопровождающих военных в товарном вагоне, как скотину, а просто присылают повестку, с указанием пункта назначения и числа прибытия. Новобранцы сами добираются до места службы, где им компенсируют дорожные траты. И эту компенсацию они вольны отправить родителям или оставить себе. Потом тот рассказывал что-то ещё, но Фёдор провалился в забытьё. К нему опять явился погибший под Тулой капитан, и сержант грезил своими и чужими воспоминаниями.

Утром его подняли, отвели к месту заседания особой тройки и в полуобморочном состоянии втолкнули в зал. Время растянулось в бесконечность, и сержанту показалось, что он уже несколько дней идёт по степи, приближаясь к Кавказским горам. Ему грезились лешие и кикиморы, поп в паре с чёртом, водяной и погибшие в речке деревенские мужики. Гигантские яблони и продотряды, следователь, превратившийся в оборотня-кабана силой ведьмовского зелья. Русалка тётка-НКВДшница и покойный дед. И все эти дни, что он шагал по степи, рядом с ним был погибший под Тулой капитан, державший его в полуобморочной эйфории. А горы двигались ему навстречу. Раздвинув хребты и долины, впереди оказался Эльбрус. По бокам от него выросли ещё две вершины, заслонив всю панораму Кавказа.

Эльбрус оказался колоссом в генеральской форме, восседающим в величественной позе Зевса. Голова и плечи его, теряясь в пятикилометровой высоте, скрывались в облаках. Из карманов и из-под обшлагов его шинели выползали полки и батальоны, в медленном восхождении вверх. Когда очередной отряд скрывался в облаках на плечах Эльбруса, сверкали молнии, вниз сыпались люди и оружие, иногда сшибая поднимающихся им на смену, всё это катилось вниз, постепенно обращаясь в прах, и ветер уносил его хлопьями сажи. Потом долетали отдалённые звуки грома, похожие на канонаду. На какое-то время ветер разогнал облака, и Фёдор увидел рябое от оспы усатое лицо с трубкой в зубах. Он сразу вспомнил и узнал его.

Этот офицер приезжал к ним в полк за неделю до начала войны. Был он тогда в чине военного юриста второго ранга и носил в петлицах по две "шпалы", как у обычного майора. Приезжал он с инспекторской проверкой использования горюче-смазочных материалов. В полку на тот момент было всего три офицера. Все остальные были в отпуске. Эти трое устроили юристу "посиделки" с выпивкой, после того, как тот половину дня просидел в штабе, копаясь в документах, а после обеда инспектировал склады. Фёдор был в тот день помощником дежурного по полку. Рано утром, часов в пять, сержант пошёл проверить дневальных. Юристу отвели отдельную палатку, и, проходя мимо неё, Фёдор увидел, что тот уже поднялся. Он стоял у палатки в нательной рубахе возле умывальника, пытаясь побрить побитые оспой щёки дрожащими руками. "Вам "нездоровится", товарищ майор?" - обратился сержант к офицеру. Тот что-то недовольно буркнул в ответ, шевеля усами, и отвернулся вытереть о полотенце опасную бритву. Сержант прошёл дальше, нашёл палатку с кладовщиками, потихоньку разбудил одного, велел ему одеться и идти на склад, где Фёдор будет его ждать. На складе кладовщик налил сержанту солдатский котелок спирта и завалился на лавку досыпать, а Фёдор отправился к палатке юриста. Тот уже закончил бриться и умывался, раздевшись по пояс. Сержант протянул ему котелок: "Товарищ майор, в авиации "болеть" после вчерашнего не принято". Юрист удивлённо уставился на сержанта, неуверенно принял котелок, понюхал и спросил: "Спирт?" Фёдор кивнул: "Самолёты без спирта не летают. Вы котелок потом на гвоздик около рукомойника повесьте, а я как-нибудь заберу". Военный юрист посветлел лицом: "Подожди минуту. Сейчас во что-нибудь перелью и верну посуду". Он скрылся в палатке, бережно неся перед собой котелок двумя руками. Через некоторое время юрист вышел, закусывая свежим огурцом, и протянул пустую посуду. "Целая фляжка получилась и бутылка ещё. Фляга как раз мне на обратную дорогу в поезде пригодится, - юрист пристально посмотрел в глаза Фёдору. - Ты где этот спирт взял, сержант?" "На складе. Кладовщика разбудил, сходили, и он мне налил. Вы не переживайте, товарищ майор, я ему про Вас даже не заикнулся", - сказал Фёдор. "Это, что же, - удивился инспектор, - вот так запросто взял и налил? А как же отчётность по расходованию горюче-смазочных материалов? Ведь у него же теперь недостаёт чуть ли не полтора литра спирта!" Сержант улыбнулся: "Товарищ майор, это с моторным маслом сотворить что-либо трудно. А спирт - жидкость летучая. Зевнул поплотнее закрыть, вот и испарилась. И потом, привозят его в двухсотлитровых бочках. Взвешивать на весах его никто не станет. Просто бочку откроют, увидят, что его там по самую пробку, и ладно. И тут же смело можно ведро с этой бочки слить". "Это как так?", - удивился юрист. "Вы спиртовой градусник видели? - спросил Фёдор. - Спирт от тепла расширяется сильно. Слил ведро с бочки, да выкатил её на солнышко. Через десять минут она снова полная. Пробку потом закрыл, и пускай так, полная, и стоит. Кому в голову придёт её взвешивать?" Инспектор почесал в затылке, вспомнив, что вчера, во время своей ревизии, действительно ограничился визуальным осмотром, не заставив взвешивать спирт. "Я побегу, товарищ майор, - сказал сержант. - В наряде я сегодня. Скоро подъём личного состава". И Фёдор ушёл, оставив юриста в раздумьях об объективности своей ревизии.

И вот этот бывший военный юрист второго ранга сидит теперь в чине дивизионного военного юриста с двумя ромбами в петлице, как у армейского генерал-майора. "Это сколько же он за полтора года народа отправил на расстрел, если из майора в генерал-майоры вышел?" - подумал Фёдор и пришёл в себя.

Перед ним сидела особая тройка военного трибунала. В центре знакомый сержанту военный юрист, а по бокам от него два полковника. Справа НКВДшник, слева с танковыми эмблемами. Генерал, попыхивая трубкой, разогнал рукою дым у лица, закрыл папку с делом сержанта Чикина, и уставился на подсудимого. Некоторое время внимательно смотрел на него, потом в его глазах что-то изменилось, и он стал пристально всматриваться в лицо сержанту. От затянувшейся паузы, не понимая этой заминки, полковники начали ерзать за столом. Тогда генерал попросил их выйти, желая поговорить с подсудимым с глазу на глаз.

Фёдору повезло, что во время допросов его не били в лицо. НКВДшники, заведя на сержанта дело, понимали, что придётся передавать его в трибунал, поэтому и не увечили ему физиономию, боясь нагоняя за пытки. Вряд ли генерал разглядел бы что-то знакомое в лице Фёдора, если бы его покрывали синяки и кровоподтёки. Едва за полковниками закрылась дверь, глава трибунала, продолжая пристально глядеть в лицо сержанта, сказал: "Что-то, подсудимый, лицо мне Ваше знакомо. Сдаётся мне, что я уже имел возможность судить Вас. А в деле, почему-то, об этом ничего не сказано. Написано, что не был судим. Может, не разглядел?", - и он опять взялся за бумаги. "Вы к нам в полк с ревизией приезжали перед самой войной, гражданин генерал-майор, - сказал обученный на следствии правильному обращению Фёдор. - Я Вам тогда ранним утром котелок спирта принёс". "Точно! - облегчённо хлопнул себя по лбу генерал. - А я-то, всю голову сломал: откуда лицо знакомое? Что же теперь с тобой делать?" Он ещё немного полистал дело, попыхивая трубкой, потом прошёлся несколько раз вдоль стола, пуская дым в потолок, подошёл к двери и пригласил остальных членов трибунала занять свои места за столом. "Военный трибунал, - председатель начал оглашать приговор, - рассмотрев дело подсудимого..." На Фёдора опять накатилась дурнота, но он разобрал, что по приговору военного трибунала его надлежит разжаловать в рядовые за проявленную халатность и отправить исполнять обязанности авиамеханика по месту службы. Полковники недоумённо переглянулись, но возражать не осмелились.

Террор в Рабоче-крестьянской Красной армии, да ещё и подстёгнутый Сталинским Приказом 227 "Ни шагу назад!", осенью 1942-го года достиг в Сталинграде своего апогея. По данным НКВД за время Сталинградской битвы в этом городе было приговорено к расстрелу более тринадцати тысяч военнослужащих. Это по численности равнялось полнокровной пехотной дивизии со всеми её вспомогательными службами. Или число это можно сравнить с количеством населения районного центра какой-нибудь области.

И Фёдор отправился защищать проклятую людьми и забытую Богом страну, в которой жизнь человеческая не стоила ломаного гроша. А если она и приобретала некую значимость, то цена ей - котелок спирта.

2008 - 2015. Казань - Москва - Владимир.

Комментарии: 3, последний от 22/10/2017. © Copyright Чикин Александр Фёдорович (aquafoto2010@mail.ru) Размещен: 31/03/2015, изменен: 31/03/2015. 190k. Статистика. Повесть: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Замучился уже, пытаясь придать статус "романа" своей писанине. Сайт упорно именует мой роман повестью. Уж и программисту сайта написал, один чёрт, "повесть" и всё тут. ЭТО РОМАН. К Семидесятилетию Победы. (Если не принимать во внимание всю эту чертовщину, что встречается в тексте романа, то это подлинная история моего отца и его семьи).

Чикин Александр Фёдорович : другие произведения.

Котелок спирта