Гражданская война свирепствовала в Оренбургском крае. Красные теснили белых, а те, цепляясь за каждую станицу, за каждый хутор, отступали. Неразбериха и хаос царили повсюду. Где красные, где белые, никто не знал. Везде грохотали взрывы снарядов, строчили пулемёты, звенели сабли. Вдоль дорог, по обочинам были разбросаны взорванные повозки и замерзшие трупы лошадей.
Госпитальный обоз артиллерия накрыла в тот момент, когда он миновал станицу Верхне-Озёрная. Тяжелораненый осколком в пах Аверьян Калачёв открыл глаза и попытался выбраться из-под обломков телеги, и в этот момент земля рядом с ним вздрогнула. Всё сразу же перевернулось с ног на голову. Аверьяна подбросило кверху, швырнуло обратно на землю. И всё померкло.
Сколько времени он провёл без сознания, Калачёв не знал. Когда мужчина открыл глаза, увидел полосу багрового заката вдоль горизонта. Кругом - пугающая мёртвая тишина, только в ушах непонятный звон. Аверьян попробовал пошевелиться, да куда там. Во всём теле слабость, ноющая боль внизу живота, и голова тяжелая. Что с ним случилось? Почему он лежит в этом ужасном месте?
И снова беспамятство. Пришёл в себя уже в телеге, на ворохе сена. Едва ворочая головой, осмотрелся. Увидев впереди себя широкую спину в тулупе, насторожился. Аверьян хотел спросить у управлявшего лошадью человека, кто он и куда его везёт, но вместо слов из его груди вырвался тяжёлый продолжительный стон.
- А-а-а, очухался, друг сердешный, - обернулся возница. - Небось обспросить хотишь, хто я и куды едем?
Еле заметным шевелением Калачёв дал понять, что хотел бы это услышать.
- Ивашка я, Сафронов, - охотно ответил мужичок, оборачиваясь и устраиваясь поудобнее. - Живу тожа недалече отсель, в Гирьяльской станице значится. Щас вот к себе тя везу, ежели довезу токо вот...
Аверьян закрыл глаза и лишился сознания. Когда он пришёл в себя и, не поднимая головы, осмотрелся, увидел несколько человек, лежащих на полу. Кто они, красные или белые, распознать было невозможно. Одно ясно: все тяжело ранены и находятся между жизнью и смертью.
Калачёв ещё долго лежал неподвижно, уставившись отсутствующим взглядом в сторону окна, через которое яркие солнечные лучи проникали в горницу. Затем, осторожно повернув голову, он снова посмотрел на раненых. У него зашлось сердце. Люди лежали неподвижно. Их лица были бледны, глаза закрыты, а губы не шевелились. Никаких признаков жизни. Таких вот бедолаг ему не раз приходилось выносить на себе с поля боя. Живы они или нет, приходилось определять уже потом, в тылу, у обоза. Смертельно раненые уже знали, что умрут, и потому не кричали, не ругались, не требовали к себе внимания и не просили помощи. Они просто ждали смерти и молчали...
Скрипнула дверь. В избу кто-то вошёл. Посетитель склонился над Аверьяном, и тот увидел обросшее, переполненное злобой или страданием лицо. Калачёв не смог вынести колючего цепкого взгляда незнакомца и закрыл глаза. А когда открыл, у его кровати теснились две женщины в чёрных платках на голове. Что это: забытьё или явь?
- Жив ешо?! - воскликнул незнакомец, и Аверьян узнал голос мужичка, подобравшего его на обочине дороги.
Он попытался ответить, но из его горла вырвался лишь хриплый звук.
- Живёхонек, - улыбнулся ободряюще возница. - Знать выкарабкаешься. На то моё те слово...
Спустя несколько дней, которые Калачёв провёл в состоянии между жизнью и смертью, Ивашка Сафронов и женщины заботливо ухаживали за ним. Благодаря их стараниям у Аверьяна начали восстанавливаться речь, слух и зрение.
А за дверью избы бушевала война. Станица поочерёдно переходила в руки то красных, то белых. И те, и другие навещали избу, но... Аверьяна никто не трогал. Сафронов что-то говорил им, показывая на Калачёва и, понимающе кивая, "гости" мирно уходили прочь.
Однажды в станицу снова нагрянул отряд красных. Бойцы вломились в избу, Сафронова увели, а Калачёва не тронули. Аверьян больше уже не надеялся увидеть своего спасителя живым, хотя женщины, которых Ивашка называл сёстрами, не очень-то беспокоились его отсутствием. И они оказались правы. Уже к вечеру Сафронов вернулся в избу с опухшим от побоев лицом, но, как ни странно, бодрый и весёлый. Нимало не заботясь о своём плачевном состоянии, Ивашка присел у кровати Калачёва и радостно хмыкнул.
- Ну чаво эдак зыркаешь на меня, Аверьяха? - спросил он. - Чай очам своем не веришь, што живым меня зришь?
- Не верю, - прошептал Аверьян. - Ты хто, обскажи мне наконец?
- Хто я? - Сафронов улыбнулся и посмотрел на "сестёр", притихших за столом, словно призывая их в свидетели. - Мы есть голуби с корабля Христова, ежели знать хотишь!
- Голуби? - глаза Аверьяна полезли на лоб. - Ты што, спятил после побоев?
Ивашка, видимо, ожидавший именно такой реакции Калачёва, улыбнулся ещё шире.
- Раны не беспокоют? - вдруг спросил он, уходя от затронутой Аверьяном темы.
- Вроде как нет, - ответил Калачёв. - А што, их шибко много на теле моём?
- Было много, а теперь не шиша не осталося, - ответил уклончиво Сафронов. - Тебя сам Хосподь спас, отняв токо кое-чаво лишнее от тела.
- Лишнее?! - воскликнул Аверьян удивлённо. - А што на теле моём лишнее было?
Он посмотрел на руки - Ввроде на месте. Хотел приподнять голову, чтобы убедиться, на месте ли ноги, но не смог.
- Ноженьки тожа при тебе, - успокоил его Ивашка. - Не сумлевайся в том.
- Тады об чём ты мелешь? - зашептал Аверьян встревоженно. - Сказывай зараз, што Хосподь отнял у маво тела.
- Об том опосля потолкуем, - ответил Сафронов таинственно. - Ужо скоренько срок подойдёт к беседе нашенской задушевной, а покудова не спеши. Всему своё времячко.
***
Ивашка Сафронов был высок, широк в плечах, с тонким носом на слегка рябоватом продолговатом лице. Во взгляде его чувствовались хитреца и лукавство. Ему было под пятьдесят. Густая шапка чёрных с проседью волос. Такие же усы и борода. На Аверьяна он производил отталкивающее впечатление, хотя...
- Скоко времени ты лежишь на спине, горюшко луковое? - осведомился как-то он, присаживаясь около Калачёва.
- С тово самова дня, када ты меня сюды привёз, - ответил Аверьян, морщась. - И хожу под себя срамно, и...
- А вот вставать и ходить тебе покудова рано, - перебил бесцеремонно Сафронов. - Постельку под тобою перестилают, вот и не горюй понапрасну. - Он приподнял одеяло и осторожно коснулся рукой раненого паха Аверьяна. - Вот и рана подживает, хвала Хосподу. Ешо маненько, и как новенький станешь!
- Я ужо спины не чую, - посетовал Аверьян. - Об том токо и мечтаю, штоб хоть маненько на боку полежать.
- А хто тебе не велит на бок перевалиться? - удивился или сделал вид, что удивился, Ивашка. - Как хошь, так и дрыхни, ежели раны не беспокоют.
- Раны-то не беспокоют, да вот силов нету, - вздохнул Аверьян. - Я ужо и сам таво не ведаю - жив ли ешо али нет.
- Не спеши помирать, башка садовая. Мы ешо с тобой...
Сафронов почему-то не договорил фразы, видимо, посчитав её преждевременной. Он встал с табурета, вышел на крыльцо и громким окриком позвал женщин.
Аверьян оживился. Этой минуты он ждал с нетерпением. Постоянно лежать на спине было для него невыносимой мукой. Грудь будто наковальней кузнечной придавлена, спина онемела. Он мечтал повернуться на бок, как голодный о корке хлеба, и, видимо, сейчас его мечта сбудется!
Как только Ивашка и его "монашки" вернулись в избу, лоб Калачёва покрылся испариной. Он вдруг оробел, не решаясь пошевелить ни рукой, ни ногой.
- Ну-ка, голубок, давай потихоньку, - сказал Сафронов и с помощью "сестёр" начал осторожно помогать раненому.
Аверьян, переборов свою слабость, медленно повернулся на левый бок и даже вымученно улыбнулся. Ивашка снова уселся на табурет и вздохнул с облегчением:
- Вот и всё. Делов-то...
Сафронов ещё некоторое время задавал Калачёву самые разнообразные и неожиданные по своей простоте вопросы. А тот отвечал "лекарю" рассеянно и невпопад, наслаждаясь тем, что наконец-то сменил гнетущую его позу.
- А ты как на обочине дороги оказался? - допытывался Сафронов.
- В обозе госпитальном ехал, - отвечал Аверьян.
- Ты уже был ранен?
- Нет, я служил санитаром при госпитале.
- Так ты красный?
- Нет.
- Белый?
- Я казак! Можа, слыхал о таких? А служил в армии Ляксандра Ильича Дутова!
- Всё понятно. Благодари судьбину, казак, што служба для тебя уже закончилася.
Как только Ивашка замолчал и ненадолго задумался, Калачёв сам принялся донимать его.
- Хто вы? - спрашивал он.
- Много будешь знать - скоро состаришься, - уклончиво отвечал Сафронов.
- Видать, нездешние?
- С чево взял?
- Да вот скоко "гощу" тут у вас, а соседи-то и не заходят?
- Потому и не заходят, што я не велю.
- А пошто не велишь?
- Штоб тебя раненова зазря не беспокоить.
- Тады сами куды ночами шляетеся?
- И об том обскажу, но тока малёха пожже.
- И скоко со мной нянчиться собираетеся?
- Покудова на ноги не встанешь. Вот тады и покалякаем ужо всласть!
***
Минула неделя. Около восьми часов вечера Ивашка подошёл к кровати Калачёва и раздвинул занавески вокруг неё.
Аверьян дремал. Сафронов присел у его изголовья и чуток подался вперёд, разглядывая раненого. Его лицо - сплошное тусклое пятно.
Рот приоткрыт, дыхание чуть заметно, опущенные веки подрагивают. Лежащие поверх одеяла руки сжаты в кулаки. Видимо, почувствовав рядом с собой присутствие другого человека, Калачёв открыл глаза. Удивлённым взглядом он медленно обвёл избу. Аверьян словно возвратился в неё после долгого отсутствия.
Ивашка молчал, давая ему время осмотреться и встряхнуться ото сна.
- Избу щас свою зрил, - прошептал Аверьян. - Жану Стешу тожа зрил зараз. Детишки-сорванцы... Двое их у меня. Один Стёпка, другой Вася-Василёк. Я было об них позабыл ужо из-за ран, а теперя... Теперя, видать, выздоравливаю я, не выходит из башки вона жинка с робятами. - Улыбка его уже не была такой жалкой, как раньше. - Как оне щас без меня? Поди горюшко мыкают. Обо мне ни слуху ни духу. Вот кады на ноги встану, зараз домой подамся. Истосковался я по семье, однако.
Сафронов, хмуря брови, подметил, что голос раненого заметно окреп. Ещё неделю назад разобрать его слабый шёпот было едва возможно. После нескольких слов начиналась одышка, а сейчас...
- У тебя жана красавица и хозяйство крепкое? - спросил он, хитро щурясь.
Почувствовав неладное в прозвучавших словах, Калачёв замолчал. Затем он попытался что-то сказать Ивашке. Слова ещё не пришли к нему, но он очень хотел найти их, чтобы сказать своему "благодетелю", что ему не нравится интерес посторонних к его семье.
Аверьян внимательно вгляделся в лицо Ивашки. Борода всклокочена, лицо бледно и напряжено. Сафронов больше не был улыбающимся и спокойным. Аверьян невольно придвинулся к стене, словно колючие глазки Ивашки гипнотизировали его и проникали в самую душу. "Не ври мне?" - прозвучал где-то в голове вопрос Сафронова, но Аверьян готов был поклясться, что не видел, как у него шевелились губы. Калачёв зажмурился. Противоречивые чувства боролись в нём - он наполовину боялся удостовериться в том, что испытывает сильнейший страх, видя "благодетеля" рядом с собой.
Когда глаза открылись, ему пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. В какой-то момент это был не Ивашка, кто-то другой смотрел на него сквозь прорези глаз. Это было что-то вылезшее из глубин ада: горящие огнём глаза с колючими, как раскалённые иглы, зрачками, какой-то демон, наблюдавший за ним - он знал это в глубине души - с ненавистью внутри.
Видение длилось несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы Аверьян смог отвести глаза в сторону и поднять их снова, встречая всё тот же демонический взгляд.
- Ивашка?
Его глаза моргнули, а лицо вдруг приняло человеческие очертания. Ну, конечно, это был он - спасший его от смерти мужик. Он смотрел на него улыбаясь и вовсе не напоминал исчадие ада.
Сафронов отошёл от кровати. Его "сёстры" тут же оказались рядом и принялись менять под Аверьяном постель. Свою работу они делали привычно и сноровисто, не причиняя раненому никаких страданий. Женщины поворачивали тело Аверьяна как большую тряпичную куклу и, что самое интересное, рана в паху ничем не заявляла о себе.
В самом начале, как только Калачёв "поселился" в избе Ивашки, он едва различал их. Одеты они были одинаково - во всё чёрное. Их лица тоже казались похожими, но теперь...
Агафья русоволосая и тонкобровая, с тонкими губами. Ей лет тридцать. Губы её всегда плотно сжаты, словно она боится, как бы невольно не сорвалось с языка что-то неразумное, роковое и непоправимое. А глаза широко открыты, ищущие, беспокойные. Если она была вынуждена что-то сказать, говорила торопливо, глотая слова.
В отличие от Агафьи Акулина была черноволосой и смуглой. Правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Нос прямой, без горбинки, тонкий и изящный. Она была невероятно красива. Впрочем, этого достоинства она, видимо, стыдилась или не догадывалась про него.
Пока Агафья выносила корзину с грязным бельём в сени, Акулина поднесла к постели раненого варёное яйцо, кусочек хлеба и чашку с ароматным отваром. Накормив Аверьяна, она молча отошла к столу и посмотрела на наблюдавшего за ней Ивашку.
- Ну што, радеть айдате, - сказал тот, вставая и потягиваясь. - Поди ужо заждалися нас голуби с корабля нашева.
Они погасили лампу и друг за другом вышли из избы, а Калачёв...
Всё, чего он хотел сейчас, так это закрыть глаза и уйти в небытие. Как только в избе воцарился мрак, Аверьян вдруг почувствовал, как кто-то прикоснулся к нему. Он вздрогнул и завертел головой. Изба была пуста. Мужчина был уверен, что рядом никого не было. Однако его нервы были на пределе. Он по-прежнему ощущал, как подрагивают его руки, а на шее чувствуется прикосновение чьих-то пальцев. Это ощущение на время отодвинуло сон и заставило сердце бешено колотиться.
Лёжа, он заставил себя думать о семье и детях. Наверное, спать улеглись или ужинают чем бог послал. А много ли Он им послал в это трудное военное время? Они поди уже схоронили его, не получая весточек?..
Неожиданно прикосновение повторилось. На этот раз Аверьян отчётливо почувствовал пальцы на своём плече, как будто кто-то протянул к нему руку из темноты.
- Это сон, - прошептал он. - Я сплю ужо и зрю дурной сон.
Но этот сон больше походил на страшную явь. Пальцы из темноты перестали давить на его плечо и переместились на горло. Теперь они давили на кадык, будто собирались вырвать его. Будучи не в силах противостоять этому, Аверьян закрыл глаза и приготовился к смерти. Но пальцы вдруг отцепились от горла и, облегчённо вздохнув, он открыл глаза.
То, что Аверьян увидел, повергло его в ужас. Кровь в жилах похолодела, а сердце остановилось. Перед его кроватью прыгали странные фигуры, которые светились во мраке сатанинским потусторонним огнём и не имели чётких очертаний. Аверьян наблюдал, как фигуры кружатся по избе в ужасном танце. Затем танец кончился, фигуры исчезли, а он погрузился в тяжёлый сон, полный кошмарных сновидений...
***
Наступившее утро не добавило оптимизма в настроение Аверьяна Калачёва. Проснувшись, он с трудом открыл глаза и увидел пробивающиеся через окно солнечные лучи. Но мужчина не испытал от этого радости, напротив, почувствовал в теле свинцовую тяжесть. Аверьян не мог понять, откуда это тягостное ощущение, почему он чувствует себя, как выжатая и брошенная в ведро половая тряпка?
И потом вдруг он вспомнил: в его состоянии давно нет перемен. Уже много дней он не встаёт с кровати, и сила от того в теле не прибывает. Тягостное давление избы, её отвратительные обитатели... Когда они вернулись в избу, Аверьян не видел, но удивительнее всего то, что троица уже на ногах и их лица бодры.
Заметив, что раненый проснулся, Сафронов присел около него.
- Как спалось? - спросил он участливо. - Не мучали ли кошмарные видения?
- Мне привиделся плохой сон, - ответил Аверьян, морща лоб. - Мне привиделось, што меня хто-то душит и ломает!
- Это плохой сон, - согласился Ивашка. - Эдакий сон беду сулит. Тебе бы исповедоваться надо.
- Я бы рад-радёшынек, токо вот попа нету рядышком, - прошептал озадаченно Аверьян. - Не сочти за труд, приведи ко мне батюшку.
Услышав эту, казалось бы, безобидную просьбу, Сафронов аж подскочил на табурете.
- Ишь чаво захотел! - крикнул он возмущённо. - Попа, видишь ли, ему подавай! А нету ево здеся! Тю-тю! Революция пришла, и попа гирьяльскова зараз ветром сдуло!
Такая неожиданная реакция крайне удивила Калачёва.
- А ты-то пошто эдак взбеленился? - спросил он, недоумённо глядя на Ивашку.
- Не приемлю я веры поповской, - ошарашил неслыханным ответом тот. - Православная вера никудышная и поганая! Даже Хосподь вона отверг её действиями своеми, наслав на грешные головы православных войну и разруху!
Аверьян не поверил своим ушам. Такой ереси и богохульства ему ещё не доводилось слышать никогда.
- Так ты большевик?! - прошептал он. - Ты есть большевик краснопузый и христопродавец?
Сафронов неожиданно успокоился и рассмеялся.
- Ну ты и загнул, Аверьяха! - воскликнул он. - Уж с кем, с кем, но с большевиками мя ешо не путали! Даже сатанистом я никогда не был. Уж не взыщи, коли што!
- Тады хто ты есть такой, ежели не большевик и Сатане не поклоняешься, а Хоспода ни в грош не ставишь? - спросил Калачёв.
- Верующий я, вот хто есть такой, - перестав смеяться, ответил Ивашка. - И вера моя што ни на есть правильная!
- Фу-у-у, - облегчённо вздохнул Аверьян. - Дык ты раскольник- кулугур! Как же я энто зараз сам не догадался?
- И сызнова обмишулился, башка верблюжья, - сказал Сафронов, вставая. - Я тот...
Он задрал рубаху, расстегнул пояс и с ухмылкой выставил на обозрение свою спину. Ивашка пронаблюдал, как побледнело и вытянулось лицо раненого.
- О, Хосподи, да ты хлыст! - прошептал потрясённо Аверьян, увидев на спине Ивашки рубцы от самобичевания. - Ты... ты...
Сафронов опустил рубаху, не спеша подпоясался и сел.
- Теперя и ты эдакий, как и я, Аверьяша, - сказал он с ядовитой улыбочкой. - Добро пожаловать на наш корабль, голубок сизокрылый!
Калачёв был настолько поражён услышанным, что почувствовал дурноту. Его едва не вырвало прямо на одеяло.
- Т-ты ш-што, с-скопец, и м-меня о-оскопил, сука б-болотная?! - прошептал он одними губами. - Ты п-посмел и м-меня с-себе у-уподобить, д-душа в-вражья?!
Ни один мускул не дрогнул на каменном лице Ивашки.
- Энто не я тебя оскопил, - сказал он, сверкая яростно глазами. - Энто судьба тебя эдак отметила! На роду, знать, эдак написано было, что снарядный осколок не убьёт, а оскопит тебя, отсеча детородные уды!
- Дык энто...
Аверьян впал в отчаяние. Он не верил, что всё происходящее - не дурной сон. Его бросало то в жар, то в холод, а руки... Они тянулись к промежности, чтобы проверить, всё ли там в порядке.
- Не ишши, оскоплённый ты, - Сафронов взял его за руку. - Милости просим на корабль наш, голубь. Таперя зараз сообча идтить будем и в горе, и в радости!
- Хосподи! Прочь от меня, аспид кастрированный! - разъярился Аверьян. - Не верю я, што осколок "хозяйства" детороднова мя лишил! Ты энто... ты энто, паскудник, руку свою приложил и калекой меня сделал!
- Оскопление не есть грех, - ответил Ивашка с кислой миной. - Свальный грех и иное плотское сожительство - вот што грехом смертным зовётся! Спасти душу зараз можно токо борьбой с похотливой плотью - оскоплением! А тебе вот судьба эдакий путь к Хосподу указала!
- Не калека ты, не сетуй понапрасну, - покачал осуждающе головой Сафронов. - Ты таперя сыт и богат будешь! А жана с детишками... Да ежели захотишь, мы и их к себе обустроим. Оне щас поди с голодухи пухнут, а с нами в рай - и земной, и небесный - попадут и, што такое нужда, позабудут!
- Ну уж нет, токо не энто! - прошептал возбуждённо Аверьян. - Ступай прочь с глаз моех, паскудник, а не то...
Вырвавшиеся из груди рыдания помешали ему закончить фразу. Он закрыл лицо ладонями и издал стон, полный такого отчаяния, безысходности и боли, что Ивашка как ужаленный вскочил и, что-то шепча себе под нос, попятился к двери.
***
Весь день до вечера Аверьян провёл в кровати, накрывшись с головой одеялом. Он отказался от пищи и замены постели под собой. В его голове царили хаос и боль. Ему хотелось умереть. Мужчина звал смерть, но она не шла. Он молил Бога, но и тот оказался глух к его мольбам. И тогда он решился на отчаянный шаг.
Смастерить петлю было нетрудно. Пока Сафронов с "сёстрами" находился где-то "в гостях", Аверьян рвал простынь на лоскуты и плёл из них верёвку. Когда он закончил, наступила ночь.
Закрепив один конец верёвки за спинку кровати, Аверьян просунул в петлю голову. Затем он попросил у Бога прощения за грех, который собирался совершить, и повалился с кровати на пол. Как только петля затянулась на шее, он...
Страх пронзил мозг. Руки ухватились за петлю и стали расширять её, не давая затянуться. Падение с кровати и последовавший рывок не сломали шею, и его тело стало извиваться змеёю. Боли Аверьян не чувствовал, но содрогался от ужаса, исходящего от неспособности контролировать себя, от запаха экскрементов, вышедших из тела без его позволения. Ноги дёргались и ёрзали по полу в поисках опоры, а пальцы всё ещё пытались расслабить всё туже затягивающуюся на шее петлю.
Сплетённая верёвка оказалась крепкой. Аверьян, теряя остатки сил, уже не мог бороться за жизнь. В голове нарастал шум, а перед глазами появилась яркая радуга.
Внезапно свет померк, и мужчина ощутил прикосновение смерти. Все чувства, включая и страх, улетучились из головы. Вскоре темнота переросла в плотный мрак. "Вот и всё! - подумал он. - Хосподи, как всё просто". Но вдруг чьи-то руки подхватили его с пола и бросили на кровать. Те же руки сняли с него петлю. Вокруг снова стали проступать очертания избы. Из груди вырвался кашель, а когда дыхание выровнялось, снова вернулось отчаяние.
- Жив што ль, голубь сизокрылый? - услышал Аверьян знакомый голос.
Он помотал головой, но голос прозвучал снова, и теперь глаза Калачёва увидели встревоженное лицо Ивашки. И тут он понял, что на всю оставшуюся жизнь попал под влияние этого страшного человека. Аверьян стал рабом этих огненных глаз, в которые сейчас смотрел.
- Как знал, што ты чаво-нибудь отчубучишь, - сказал Ивашка. - Прямо сердцем беду чуял...
2.
В тот день, когда Аверьян впервые вышел из избы на улицу, шёл снег. Поддерживаемый "сёстрами", он сошёл с крыльца и проследовал к калитке. А когда Агафья открыла её, у него вдруг стеснило дыхание, и он прислонился плечом к воротам. Глядя на улицу, Аверьян почувствовал, как сильно бьётся и замирает в груди сердце. На глаза навернулись слёзы, но они были уже не от горя и тоски.
По обеим сторонам улицы возвышались сугробы - снег всю неделю валил не переставая. У проходящих мимо людей были видны только платки и шапки. Сегодня заметно потеплело, и в высоте, озарённой солнцем, реяли мягкие и лёгкие как пух снежинки. Медленно покачиваясь, они опускались на голову и плечи Аверьяна и, ослепительно сверкая, ложились на сугробы.
- Какое нынче число? - спросил он у стоявших рядом "сестёр", продолжая неотрывно смотреть на сугробы и парящие в воздухе снежинки.
- Двадцатый годок ужо стукнул, - ответила тихо Акулина. - И Пасха минула, и Святки тожа.
- Об том и сам ведаю, - угрюмо пробубнил Аверьян. - Хочу знать, какое нынче число.
Агафья и Акулина промолчали, да и он не настаивал на ответе. Его душевное равновесие всё ещё было нарушено, одолевали всякие тягостные сомнения. В душе Калачёва надолго поселился безотчётный страх. Как зверь чует беду, так и он чувствовал, что в глубине творится что-то неладное, и, охваченный тягостной тревогой, он готов был как зверь бежать куда глаза глядят и затаиться в каком-нибудь логове или берлоге.
День и ночь Аверьян не переставал думать о своём убожестве. Он не раз пытался представить свою будущую жизнь, но не мог сделать этого. Мужчина осознал, что возврата в прошлую жизнь у него нет. Жена, дети... А были ли они у него вообще?
После долгих и тяжёлых раздумий Аверьян решил: нужно взять себя в руки и смириться с тем состоянием, в каком он оказался. А прежде всего изменить своё неприязненное отношение к Ивашке. Он уже успел понять, что Сафронов человек не простой: не мелочен, но мстителен, любит властвовать над другими, твёрд и принципиален.
Когда Ивашка и "сёстры" уходили вечером "в гости", Аверьян чувствовал себя гораздо спокойнее. А когда они возвращались поздно ночью, в душу снова заползал страх. И Аверьян, лишённый покоя, остаток ночи проводил в тревоге. Ему становилось жарко, и он стягивал с себя одеяло, затем становилось холодно, и он укрывался с головой.
Сафронов разговаривал во сне. Он выкрикивал то ли молитвы, то ли заклинания. И сон уходил, а ночь становилась длинной, без конца и края. Аверьян ворочался на кровати, и в голову ничего не лезло. Он лежал в каком-то забытье и засыпал лишь к утру.
Но и сны Калачёв видел тревожные, кошмарные. Обычно ему снился Ивашка, стоявший у кровати в окровавленной рубахе. Рукава закатаны выше локтей, а в руке нож. Аверьян испуганно вскрикивал, прижимался к стене, а Сафронов сдёргивал с него одеяло и подносил лезвие ножа к его детородному органу...
Проведя "на воздухе" чуть больше четверти часа, Аверьян поплёлся к сеням. Когда он взошёл на крыльцо, вновь нахлынула тоска.
Стол уже был накрыт к обеду - чугунок с супом, несколько варёных картофелин и варёная свёкла. Когда Аверьян сел за стол, Агафья поставила перед ним чашку с вкусно пахнущими щами.
Сидевший напротив Сафронов придирчиво осмотрел блюда, вздохнул и тяжело опёрся локтями о поверхность стола. Затем, вытянув голову, он ещё раз взглянул на приготовленную пищу, взял ложку и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
- Пора отсель в город подаваться. От эдакой жрачки зараз скоро ноги протянем.
Ивашка был не в духе. Сегодня, с утра, он беседовал с казаками станицы, и они предложили ему убираться вон подобру-поздорову.
"Колоды неотёсанные", - думал он, угрюмо пережёвывая пищу.
Сразу же "уразумев", что спорить со станичниками неблагоразумно и опрометчиво, он поспешил домой. И шёл он с высоко поднятой головой, точно пострадавший невинно. В его сердце зародился панический страх и одновременно стыд за своё недостойное поведение. Лицо Сафронова раскраснелось от безысходной ярости, но он ничего не мог поделать.
"Поповские прихвостни, - зло подумал Ивашка. - Будьте вы все прокляты, твари неразумные..."
Жуя пищу и глотая её, Сафронов не чувствовал вкуса. Он мысленно клял свою горькую судьбину и проклинал "наказ" станичников, который вынужден был исполнить. Затем он поднял тяжёлый взгляд на Калачёва, который вяло жевал корку хлеба.
- Ты, - выкрикнул Ивашка, едва не задохнувшись от ярости. - Ты пошто аппетит мне портишь, варнак? Жри, как все мы, али из-за стола вон проваливай!
- Не нравлюся - не гляди, - спокойно ответил Аверьян, не переставая жевать. - Сам меня сюды приволок, от смерти спас. Так вот таперя терпи меня завсегда с собою рядышком. Я ужо никуда с "посудины" вашенской без елды и яиц.
- Гляжу, поумнел ты, - натянуто улыбнулся Ивашка. - Што ж, нынче в нашей избе радеть будем! Коли своим себя ужо щитаешь, знать и к радениям приобчаться время пришло.
***
Вечером в избу пожаловали четверо мужчин и две женщины. Аверьян угрюмо наблюдал за ними, не вставая с кровати.
Одна из вошедших женщин скромно присела на табурет у окна с отчуждённым видом. Вторая "гостья" - худенькая, средних лет, осталась стоять у двери, будто дожидаясь приглашения.
Мужики сняли верхнюю одежду и сели на лавку около печи.
Самый старший из них - Стахей Губанов, седой как лунь, с безобразным шрамом на щеке - сидел, опустив голову, словно уйдя в свои тайные мысли. Слева от него сидел Савва Ржанухин - носатый, с обвисшим жирным подбородком и большим животом. Справа от Губанова - Авдей Сучков. С виду он был приятен: волосы совершенно белые, но лицо ещё свежее, взгляд ясный, как у юноши. Четвёртый "гость", Тархей Прохоров, низенький, полный, сразу же прошёл к столу, не дожидаясь приглашения, и присел на табурет, чуть склонив на бок лысую голову. Он смотрел на Аверьяна дружелюбно и даже сочувственно.
Почувствовав себя неуютно под пристальными взглядами "гостей", Аверьян резко отвернулся, почти уткнувшись лицом в стену.
Усевшись за стол, Сафронов счёл необходимым рассказать людям о встрече с казаками. Все, конечно, сразу же встревожились. Внешне Ивашка держался вроде бы спокойно, но голос его дрожал, и все понимали глубину его несчастья. Никто не утешал его, но все молча разделяли его и общее горе.
- Да-а-а, нелёхкая нынче у нас жизняка, - изрёк Стахей Губанов, когда Сафронов замолчал. - Путь наш теперя везде усыпан одними колючками, а не цветами. Отошли хорошие денёчки... Нынче горя мы зрим гораздо больше, чем радостей.
- Почитай кажный день, кажный час ступаем мы по топи болотной, - поддержал его Савва Ржанухин, сокрушённо вздыхая. - Чуть влево, чуток вправо - и айда в пучину вонючую.
- Но нихто силком не тянул нас на путь энтот, - покачал головой Тархей Прохоров. - Мы все сами ево избрали зараз. Нет для нас теперя дороги в обрат с корабля нашева. И не потому, што мы канатами привязаны к судьбине своей, а потому, што навек теперя все мы вместе и заодно!
Наступила тягостная пауза. Первым её нарушил Ивашка Сафронов:
- А ведь при Кондратии Селиванове (основатель секты скопцов) преподобном, как сказывали, наши голуби припеваючи жили! Много возжелавших было сокрушить душепагубнова змия оскоплением (кастрацией)! Ведь Кондратий Евангелие на зубок изучил и великим словом убеждения владел в свершенстве! Он ведь как Евангелие толковал: дескать, што око, кое тя соблазняет, надлежит с корнем вырвать, а руку али ногу отсечь и бросить от себя! Во как! А скоко люда богатова к нам оскопляться валом валило. Многие тады возжелали праведной жизни без греха совокупления и Царствия Небеснова!
- И порядок завидный был на корабле нашенском, - продолжил Савва. - Один голубь наследует всё, што оставалося от другова, усопшева. Нихто нужды не испытывал. Нихто!
- И всё одно наша мука всю жисть тянется, - возразил Авдей Сучков. - Завсегда власти вне закона нас выставляли. И терпеть приходилося как при старой власти, так и при нынешней. Ежели бы мы силы теряли и терпение, то веру бы зараз и профукали. Отступниками стали бы. Вот и щас одно нам остаётся, голуби, - сохранить веру и хранить терпенье! Наше Царство ешо впереди, а покудова терпи, не падай духом и невзгодам не поддавайся!
Скопцы долго сидели в этот вечер, уныло рассуждая о былом величии и о невзгодах "теперяшних". Потом Сафронов, несколько воспрявший от присутствия единоверцев, поднялся из-за стола:
- Што-то засиделися мы нынче, голуби вы мое! А ну хватит заупокойную по себе справлять! Пора и раденью время посветить, а то час начала давно уже миновал!
Скопцы разом поднялись со своих мест. Женщины заперли изнутри двери и задёрнули занавески, мужчины убрали к стене стол, скамейки и табуретки. Затем все в белых одеяниях сошлись на середину избы и запели.
Их сильные чистые голоса слились воедино. Аверьян, окаменев на кровати, с открытым ртом наблюдал за ритуалом. Голоса скопцов становились всё сильнее и сильнее, а лица всё торжественнее и торжественнее. Они пели молитвы, которые звучали так вдохновенно и величественно, что у Аверьяна аж перехватило дух от невольного восхищения. Ему никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного, и он был просто потрясён происходящим.
Скопцы взялись за руки. Шаг за шагом их движения стали убыстряться, и уже вскоре они лихо отплясывали по всей избе да так топали ногами, что половицы жалобно скрипели и визжали. Их коллективная пляска, сопряжённая с великолепным пением, была бесподобна. Скопцы с "хождениями в духе", с самобичеванием, глоссолалиями и выкрикиваемыми пророчествами впали в состояние религиозного экстаза. Как безумные, они топали ногами, кружились по избе, размахивали руками и пели, пели, пели!
Наблюдавший за радением Аверьян не заметил и сам, как попал под влияние этой бешеной пляски. Вначале он, сидя на кровати, пытался только подпевать танцующим, но уже скоро ноги сами понесли его в центр танцующих, а возбуждение было так велико, что заглушило в нём все остальные человеческие чувства. Он стал частицей, влившейся в одно общее тело пляшущих в экстазе сектантов, и был так счастлив, словно находился не в казачьей избёнке, а парил где-то высоко-высоко над землёй, среди облаков, туч и звёзд, подбираясь всё ближе и ближе к ярко сияющему солнцу.
***
Первые минуты пробуждения, когда Калачёв высвобождался из объятий сна, он сладко потянулся и радостно улыбнулся. Аверьян вдруг почувствовал, что с наступлением утра у него началась новая жизнь. Точно вовсе не было никогда его страхов, переживаний, волнений и боли. Невероятное ощущение, которое он испытал во время ночного радения, вобрало в себя всё плохое, что с ним когда-то происходило.
А что будет потом? Наверное, всё страшное и плохое снова обрушится на него? Пройдёт ещё немного времени, и вдруг выяснится, что жизнь не так уж хороша, как наступившим утром...
Аверьян во время его не слишком близкого знакомства с Сафроновым чувствовал по отношению к нему, помимо всего прочего, сильнейшее любопытство. В Ивашке, без сомнения, было зло, может быть, не большое, но зло. Сафронов всегда казался беспечным и неунывающим, но от него исходила непонятная, неосязаемая чернота. Ивашка вовсе был не таким, каковым хотел казаться.
- С добрым утрецом, голубок! - воскликнул Сафронов, подходя к кровати. - По рылу твоему довольному зрю, што радение наше пришлося тебе по сердцу!
- Я был полон восторга, - ответил Аверьян не лукавя. - Мне почудилось, што сам Хосподь сошёл к нам с небес и выплясывал рядышком, громче всех топая!
- Хосподь не с небес к нам сходит, а завсегда промеж нас, - ответил Ивашка назидательным тоном. - А ежели знать хотишь, то он в меня вселяется во время радения!
- В тебя? - округлил глаза Аверьян. - Да брешешь! Мыслимо ли энто?
- Ешо как мыслимо, - ухмыльнулся самодовольно Сафронов. - Кады сызнова радеть будем, ты полутше пригляди за мною. Вот опосля и обговорим об том, што глазоньки твое высмотрят.
- Дык я сам себя едва помню после радения! - вскричал Аверьян. - Вот токо очи продрал и, што случилося ночью, никак не вразумляю!
- А ты не пыжься, - улыбнулся Ивашка. - При радениях Хосподь все помыслы наши на себя заворачивает! Энто я верно тебе говорю, ибо Хосподь завсегда во мне в то время!
Они помолчали. Аверьян переваривал услышанное, а Сафронов, видимо, подбирал "правильные" слова для продолжения беседы.
- Мне благостно было, - сам не ожидая от себя, признался Аверьян. - Я не помню што вы в пляске буробили, но...
- Сёдня ешо одно таинство исполним, - сказал Сафронов, глядя на Калачёва. - Тебе пора с нами сообча жить-поживать, голубь! С нашева корабля два пути: либо с нами, либо... Ты потонешь даже в мелкой луже!
Калачёв промолчал. Затих и Ивашка. И вот, подумав о чём спросить, Аверьян сказал:
- Слыхать-то слыхал про секту вашенскую, но помыслить не мог, што зараз промеж вас убогих окажуся.
- О бытие нашенском опосля посудачим, - ответил Сафронов вкрадчиво. - Ты вота определися щас, с нами ты али врозь? Ежели што, то мы и без тебя обойдёмся, а вот обойдёшься ли ты без нас?
- Нет, наверное, - признался вынужденно Аверьян. - И впрямь теперя кому я эдакий калека убогий нужон буду?
- Ты Хосподу нужон, - заверил его Ивашка, положив доверительно руку на плечо. - А Хосподь Бог - энто я! Не серди меня понапрасну, Аверьяха. Душами зараз сростёмся, вовек сообча жить будем!
***
Следующим утром Аверьян проснулся встревоженным. Открыв глаза, он пытался выяснить причину своей тревоги. Мужчина набросил на плечи тулуп и вышел на улицу. В избе и вокруг неё не было никого. Видимо, Ивашка и "сёстры" ещё не вернулись из гостей. Но почему топится баня в огороде?
Аверьян подошёл к колодцу. Он заглянул вниз и увидел далеко в глубине воду. Сам не понимая, что делает, Аверьян склонился над колодцем и стал разговаривать с водой. Она поблёскивала где-то далеко внизу, но он заговорил с ней о своих бедах и бросил вниз камешек. Он увидел круги на воде, которые быстро рассеялись. И тут в нём снова пробудилась невыносимая тяга к самоубийству. Вода в колодце манила его к себе, а он решался - прыгнуть ли вниз или...
- Сигануть никак собрался? - прозвучал сзади голос Сафронова, заставивший Калачёва сжаться и отскочить от колодца.
- Да нет, - проблеял Аверьян сконфуженно, кротко глядя на Ивашку. - Я завсегда любил в колодцы глядеть. Хто-то на огонь зыркает, а я вот в колодец, водицу разглядываю.
- Оставь озорство энто, не маленький ужо, - сказал Сафронов, останавливаясь рядом. - Не забивай головушку хренью разной. Убить себя хотишь, дык не телися, а убей. Удерживать не станем! А вот ежели жить... Мозгами-то раскинь на досуге. Я ж тебе дело сказывал: али с нами, али хрен с тобой! Токо не боися убивать себя, ежели надобность в том приспичила. Мы тебя как своево, как святова захороним!
- Ну с вами я, куды же теперя! - воскликнул в сердцах Аверьян. - Токо душу не мотай на руку. Я ужо завсегда с тобой, и довольствуйся сеим, ежели потребность во мне имеется!
Ивашка окинул его оценивающим взглядом.
- Што ж, - сказал он, - быть посему. Нынче в баню пойдём. Тела ополоснём малёха и...
Ночью, после радения, когда другие участники обряда покинули избу, Сафронов подсел к кровати Аверьяна. Он долго и внимательно разглядывал возбуждённое, покрытое капельками пота лицо Калачёва, после чего вкрадчиво поинтересовался:
- Што, впечатляют радения нашенские?
- Ага, - выдохнул Аверьян, открывая глаза. - Я бутто сызнова возродился! Я... я... - он облизнул губы, - я бутто в раю побывал!
Ивашка довольно крякнул, по лицу расплылась широчайшая улыбка.
- То ли ешо будет, Аверьяша, - сказал он, томно вздыхая. - Вот кады ешо адептами пообрастём, то окрепнем зараз! Чем больше народу в раденьях участвует, тем больше благодати с небес снисходит!
- Шуткуешь, - посмотрел на него недоверчиво Аверьян, - хто ж захотит увечье себе причинять оскоплением?
- Энто ужо моя заботушка, голубок, - ответил Сафронов загадочно. - Мир полон грешников неприкаянных, и среди них достаточно эдаких, хто на корабле нашем местечко себе найтить захотит!
- И хде ты эдаких полоумных искать собираешься? - спросил Аверьян с сарказмом в голосе.
- Хде? А ну собирайся. Подсобишь малёха в деле праведном, а заодно и поглядишь, как голубки дикие на наш корабль залетают.
Шагая гуськом друг за другом, они подошли к бане. Из предбанника вышел Стахей Голубев.
- Как она? - спросил Ивашка. - Не передумала в участии своем?
- Вроде как засумлевалася, - ответил Голубев, - но ничаво. Савва и Авдей её даже в предбанник не выпускают. Дали зелья соннова и...
- Силком вливали али сама выпила?
- Сама, не супротивлялася.
- Об чём вы энто? - встревожился Аверьян. - Вы што, кому-то худо причинить хотите?
- Не взбрыкивай. Щас сам всё увидешь, - ответил Сафронов. - Делай всё, как я велю, и ни об чём не вопрошай, покуда на то дозволенья не дам. Щас самолично коснёшься Великова таинства оскопления, голубок. А ежели об чём обспросить возжалаешь, заранее упреждаю, што обо всём опосля судачить будем!
Ивашка взялся за дверную ручку предбанника, и вдруг что-то заставило его остановиться и обернуться.
- Ты вота што, - обратился он к Аверьяну. - Гляди там без придури. Ведаю, што впервой всё для тя станется. Токо меня слухай и не чуди. Делай всё, што велеть буду, и айда за мною. Будя попусту трепаться, кады дело ждёт!
Они вошли в предбанник.
- Хде она? - спросил Сафронов у Саввы, который, завидя его, сразу же отпрянул от печи.
- Тамма она, - кивнул Авдей на дверь бани. - Готова ужо к оскоплению праведному.
- Ступай к ней, - распорядился Ивашка, обернувшись к Аверьяну. - Ничаво не делай, токо рядышком с голубкой нашенской на полок присядь.
Аверьян вошёл в баню. Переступив порог, он остановился, увидев обнажённую красивую девушку, лежавшую на полке. В нерешительности потоптавшись, он, вспомнив наказ "кормчего", приблизился к ней и присел рядом. Аверьян покосился на дверь, за которой находились Ивашка и другие скопцы. Он был растерян, не зная, как поступить, но что-то подсказывало ему...
Аверьян опустился на четвереньки и легко прикрыл ладонью рот девушки, затем потряс её за плечо. Она, казалось, не хотела просыпаться. Сонно нахмурившись, она пробормотала что-то, но глаз так и не открыла. Аверьян нагнулся ближе и решил разбудить её шёпотом в ухо. Это произвело эффект. Глаза девушки широко раскрылись, а её рот попытался издать крик под его ладонью.
Аверьян убрал руку от губ девушки. В это время за дверью послышались шум и топот сапог. Дверь открылась. Вошёл Сафронов.
Его лицо было напряжено как никогда, а в руках он держал железный прут, конец которого был раскалён добела. Его вид ярко свидетельствовал о том, что все мысли и чувства кормчего скопцов были устремлены к обнажённому телу девушки. В этот момент он ничего больше не видел и видеть не хотел. Ивашка не отказался бы от задуманного, если даже на его голову в этот момент посыпались проклятия всего рода человеческого или бы даже загорелась баня.
Аверьян, всё ещё сидевший рядом с девушкой, вытер рукавом капли пота, выступившие на лбу, и настороженно посмотрел на раскалённый прут в руках Сафронова. Кажется, всё идёт так, как надо, но сердце беспокойно ёкнуло. Калачёву показалось, что сердце перестало биться в груди, дыхание замерло. На лицах скопцов, вошедших за Ивашкой, - решительность и фанатизм. Они словно жаждали видеть ужасное зрелище и были готовы ускорить его своим вмешательством.
Сафронов, нахмурив брови, несколько секунд молчал, словно изучая тело своей жертвы. Затем поднял голову, окинул живыми чёрными глазами баню, только после этого сказал:
- Вот и всё, Аннушка, времячко вышло. Щас ты познаешь все таинства обряда божественнова и обретёшь вторую чистоту! - Он обернулся к застывшим сзади единоверцам, затем приподнял керосиновую лампу перед лицом девушки и продолжил: - Разглядел ли хто из вас очи энтой голубки? Вы токо поглядите, как она трепещет! Имеем ли мы право обрекать её на излишнее ожидание? Нет и нет! Заставлять её ждать благодати, кады она рядышком, - преступление! - Ивашка замолчал, передавая в руки Саввы керосиновую лампу. И тут он повернулся к едва живой от страха девушке: - А ну?!
- Не-е-е-ет! - закричала не своим голосом несчастная, отпрыгнув к стене. Сафронов отдёрнул прут от её груди.
- Аверьян?
Он поднял глаза, прищуриваясь, чтобы лучше разглядеть её перекошенное страхом лицо.
- Аверьян?
Голос девушки, взывавшей к нему за помощью, дрожал от ужаса:
- Аверьян?!
Девушка потянулась к нему обеими руками. Она задыхалась и тихо поскуливала. И тут Аверьян понял, что если он немедленно не поможет ей, то она умрёт. Тогда он попытался заслонить её своим телом и, в этот момент... Его голова повисла где-то между небом и землёй от сильной боли, но сознания он не потерял.
Аверьян присел на полку, залитый кровью. Звон полностью заполнил его уши, заглушая возгласы толпящихся в бане скопцов. Он качнулся вперёд. Из носа фонтанчом выплеснулась кровь.