Аннотация: Глупое стечение обстоятельст приводит известного поэта и балагура не в то место, не в то время. Он и сам не знает, предназначение ли это Книги судеб, или злая шутка людей. А город, вымирающий от эпидемии, становится добровольной тюрьмой.
Anno Domini
Лето господне наступившее сразу после смерти старого императора было тяжелым: засухи выжгли почти весь урожай, а набеги кочевников на приграничье вызвали народные волнения. Впрочем, политика интересовала меня меньше всего, и я нисколько не был опечален кончиной отжившего своё старца. Меня терзало новое, пока не успевшее надоесть чувство к прекрасной Веронике. Надо признать, моя возлюбленная не спешила ответить мне взаимностью, и со временем я все чаще прибывал в унынии, нежели в радости, что для людей моей профессии подобно медленному яду. Видя мои мучения, император предложил мне развеяться, отдохнуть от здешнего общества и совместить приятное с полезным. Так я получил должность посла, он - преданного служащего, советник по международным делам - ещё одну головную боль, и все остались довольны.
Не подумайте, что я был таким уж баловнем жизни. С детства меня готовили к военной карьере, хотя, признаю, большая часть тренировок происходила на любой горизонтальной поверхности, а смекалка и нюх развились благодаря стремлению скрыть свои похождения от чужих глаз. Мой отец, да будет ему хорошо в свете, благо, преставился до того, как меня бы распределили в регулярную армию. Поэтому унылой участи слуги народа я избежал. Мой поэтический талант, ранее выливавшийся памфлетами на учителей и друзей, стал известен широкой общественности и почему-то ей восхвален. Как любимец муз, я был удостоен чести посещать дворец, после я стал там задерживаться, а со временем совсем поселился в одной из спален, дабы разбавить местные постные физиономии государственных мужей.
От дурной манеры говорить о себе меня избавит разве что пламя бездны! Впрочем, я всегда найду благодарных слушателей. Заговорить я могу хоть самого Творителя, если он найдет пару минут на своё грешное творение. Из меня бы вышел хороший торговец, но мне нечего продавать, разве что себя. Большая часть семейного состояние принадлежит старшему брату, а то, что по праву моё, пока остается нетронутым: не люблю деньги.
Корабль, обязавшийся доставить меня в Листию, оказался совсем небольшим, быстроходным и предназначенным для перевозки ценных грузов и посланий. Меня устроили со всеми удобствами, но, сойдя на землю, я признал, что в душе я убежденная сухопутная крыса. Мой эскорт - трое слуг, столько же охранников и переводчица, которая всю дорогу мучалась от морской болезни и своим позеленевшим лицом наводившая тоску даже на стойких морских вояк. Мне она была без надобности: с присущей мне любознательностью, под надзором учителя я вызубрил несколько языков в течение года. Помню, что отвечал стоя, сесть не получалось - всегда строгий, он умел выбивать из меня лень. В бытность ещё совсем юным, я по-своему отомстил ему, втянув его дочь в весьма темную историю, но да дело не в этом.
Листия для меня была страной находившейся севернее большого перевала, прославившаяся своими настойками на меду и буйным нравом местных мужчин. Смешно, но я бы не вспомнил фамилию правящей династии, если бы не стенающий советник, подсунувший мне перед отплытием руководство по выживанию в другой стране. Листочки в нем были белые, но такие замусоленные по краям, что я решил, что несчастный писал этот труд в течение последних ночных бдений. Творец, сохрани для мира таких политиков, они сделают историю, даже если не останутся в ней!
Итак, я опять отвлекаюсь. Листия сама по себе край непознанный, легенды о котором ходят наверняка далеко за границами Сумрачного моря. Нарисуем в голове образ неприступных гор, изрезанного морскими приливами берега, добавим камня для кладки стен и домов, зажжем костры на сигнальных башнях, немного специй по вкусу - ну вот и она. Земли здесь не так плодородны, зато процветает животноводство и рыболовство. В целом, полный набор для небольшого, но самостоятельного государства, находящегося в некотором отдалении от основных торговых путей.
Оршек - не самый большой и преуспевающий город Листии, по какому-то недоразумению лет двести назад приобрел столичный статус, при этом, не изменив внешнего облика. Стоило сойти с корабля, и взгляду открывался портовый район, поросший притонами и кабаками, как дерево грибами - паразитами. К городской стене приросли небольшие поселения, создавшие целые кварталы бедноты, королевский дворец располагался у восточного края, кладбище - у западного.
Мне стоило влюбиться в этот город хотя бы за то, что он принципиально избегал излишеств и романтического духа. В строительстве здесь явно превалировал аскетизм, чего нельзя было сказать о нравах. Впервые здесь я увидел женщин в мужском платье, лишенных грамма кокетства и легкомысленности. Чем не причина воспеть дев-воительниц? Меня они, право, не прельщали, то ли своей прямолинейностью, то ли норовом, то ли с ними было скучно: всегда говорили об одном и том же, как глупые куклы, а мне же не просто так, мне надо поговорить! Дамы из высшего общества отличались своей пестротой и мстительностью, скоро я извлек для себя весьма неприятный урок, гласивший, что замужние красавицы бывают невероятно коварны. Юные и невинные меня не привлекали, и приемы, ставшие обязанностью, перестали волновать мой дух довольно скоро.
Посольство наше разместилось там же, где и прежнее. Насущные проблемы меня нисколько не заботили, разморенные летней жарой советники и еже с ними, не спешили свести со мной знакомство, король уехал на охоту в свой замок, расположенный в неделе езды от Оршека, и не собирался возвращаться до осени, государственные дела складывались папками и пылились на столах, торговля шла своим ходом, а я был предоставлении сам себе. Нет, какие-то мелкие вопросы, безусловно, возникали, но их решения не требовало от меня никаких усилий. Чувствуя, что лень побеждает во мне человека, я решил посвятить себя чтению и мудрствованию - древним и благородным занятием, каким по свидетельствам придавались ученые в поисках истины.
Со свойственным моей страстной натуре усердием были прочитаны тома по истории и географии, после меня заняли трагические рассказы о несчастной любви, и под конец, когда совсем уже пропал настрой, я все же заставил себя прочесть знаменитые баллады о великих воинах. Покончив с самообразованием, я было решил загрустить. Страдал молча, целых четыре дня, пока не получил приглашение на очередной светский раут. Выбравшись на улицу после нескольких недель в четырех стенах, я решил, что буду любить этот город до скончания веков, несмотря на черную пыль, запах рыбы и пронизывающий ветер в переулках.
Сделать конные прогулки ежедневным развлечением мне посоветовала молодая герцогиня, только что успевшая удачно выскочить замуж, выпачкать дорогие туфли в грязи, но не растерявшая искренне наивной веры в людей. Первоначально, она не без удовольствия составляла мне компанию, после я ездил уже один, без охраны и сопровождения, часто уносясь далеко за черту города, в небольшую бухту, бывшую некогда пристанищем морских грабителей, а теперь пустующую и частично разрушенную.
Второй месяц безудержной жары подходил к концу, с севера повеяло ожидаемой прохладой, скоро должна была наступить небольшая передышка. Крестьяне заканчивали уборку первого урожая и готовились ко второй посевной, городской люд вольготно щурился, подставляя лицо серебристому солнцу, сменившему на ближайшую кварту своего золотого брата. В Листии лето длилось на месяц меньше, чем на моей родине - всего около ста тридцати дней. Холода подступали уже к середине сезона сбора яблок, и на следующие четыре месяца жизнь замирала, покрываясь корочкой тонкого льда. Все это мне ещё предстояло увидеть.
Лошадь, к слову сказать, мне попалась норовистая, с белыми кисточками на ушах и лиловыми глазами. Поначалу, я подумывал приобрести другую, но Ночка смотрелась по-королевски рядом с коротконогими лошадками местных пород, которые и на лошадей-то не слишком походили! Так что пришлось мириться со скандальной полукровкой, разодравшей мне любимую куртку и изничтожившей все запасы моркови.
Вскоре выяснилось, что кроме острых зубов у этой твари панический страх перед водой: для мытья её приходилось привязывать к забору крепкими веревками, надевать на морду жесткую узду и быстро обливать её сверху. Про мстительность этой скотины я умолчу. Вот и пошедший внезапно дождь напугал Ночку до сумасшествия, обратно в город она понесла так, что любые чистокровные скакуны степных кочевников умрут от зависти. Останавливать её было бесполезно. Влетевшая в город лошадь, неожиданно поняла, что дождь, кажется, закончился и резко затормозила. Чего мне стоило не выпасть из седла, даже не возьмусь предположить. Плюхнувшись обратно, я в полной мере ощутил себя мешком сена. Зверюга всхрапнула и ударила копытом по мостовой. Я сначала не понял, что нечто копошащееся в ближней лужи было человеком, который попал туда явно не по своему собственному желанию, а по причине дурно воспитанной кобылы, косящей в сторону лиловым глазом.
Хорошее воспитание не позволило мне проехать мимо, и, спрыгнув на землю и показав виновнице кулак, я помог подняться, существу сидящему в луже в полной растерянности.
- С вами все хорошо? - как можно более учтиво спросил я, не берясь на вскидку определить с кем из горожан имею дело. Пальцы стиснувшие мою руку были грязными и тонкими, вот не знаю, что из этого больше бросалось в глаза. Одежда на человеке была измята, местами порвана и заляпана так, что трудно было что-то сказать о её виде. Человек вздохнул и разразился такой тирадой, что и сейчас я не решусь повторять её содержания, из которого мне была понятна лишь часть. Отдышавшись, он откинул достаточно длинные волосы неопределенного цвета и ответил:
- Да, со мной почти все в порядке. Только вот в этой грязи порвался мой любимый браслет, а этой скотине надо вправить мозги.
Я обратил внимание на тонкую нитку черных бусин в руке:
- Я не могу вам возместить ущерб сейчас, но если вы обратитесь завтра в посольство, я готов вернуть вам стоимость браслета. - Творец учит нас быть вежливыми, мне это воздастся.
Мы пересеклись взглядами и я впервые подумал, что не знаю, кто передо мной юноша или девушка. Глаза были карие, почти черные, запястья тонкими и совсем не мальчишескими, а голос немного хриплым, не слишком женским.
- Я запомню. Будете мне должны. - не прошло и мгновения, как он уже кричал с другого конца улицы. - У вас просто очаровательный акцент, милорд. Попробуйте почаще говорить с вашей лошадью, авось она станет покладистей!
Я вздрогнул. Не хватало ещё впечатлиться встречей с какой-то замарашкой. Воспитания ни на грош, а все туда же! С досады больно ударил лошадь каблуками и решил думать о том, что скажет мужу героиня в моей новой пьесе. Думал до самой ночи. Героиня комкала в руках шелковый платок, нервно кусала губы и молчала. В голове у меня мешались кринолины и шерстяные пояса, и кто-то шептал: "Говорите, ваш дар сделает покладистым даже самый вздорный норов?". Хотя, это мне могло и присниться.
На следящий день погода наконец-то испортилась, дождь полил уже не шуточный. То, какую радость испытывали местные жители, оставалось непостижимой загадкой для моего разума. Говорят, это время связывали с легендой о благодати, снизошедшей на край во времена, когда лето ещё не сменялось зимой. Дескать, кварта дождей посреди всепоглощающего зноя считалась священной. По мне, так ничего примечательного, но чтить традиции надо - значит надо. Слуги весь дом украсили виноградными венками и загадочно улыбались. Общее праздничное настроение не разделял лишь я и... Ночка. Сезон дождей привел мою лошадь в состояние глубокой невыразимой печали, с её морды можно было рисовать главных героинь для трагедий. В целом все это время я провел в занятиях делами государственными, даже если они были малы и ничтожны. Похоже, работа ранее бывшая отвратительна самой моей натуре, становилась привычкой. Может из меня и вышел бы неплохой дипломат, но Творец или Судьбы решили иначе.
Южный район Оршека - это порт, край воров, пьяниц и свободной любви. Здесь не так уж много приличных домов, приличных заведений и того меньше. Кабак "Синяя птица" не относится к исключительному меньшинству. Я бы спросил себя, что за дело, могло привести меня в такое место, но я слишком увлечен беседой, за которой даже можно забыть, о том, что местное вино более похоже на помои. Я уверен, что выбор "Синей птице" обусловлен не её достоинствами, а относительной безопасностью.
Когда какой-то мальчишка на рынке дернул меня за руку и потянул за собой, я не успел даже возмутиться. Карие раскосые глаза смотрели на меня с сожалением:
- Неужели можно быть настолько беспечным, чтобы не заметить, что на вас открыли охоту?
Нелепый головной убор, волосы торчащие в разные стороны, вот и все, что я заметил:
- А тебе почем знать?
- Свои. - спокойно кивает он, вытащив меня из гущи толпы.
- Коли свои, зачем тебе мне помогать? - криво улыбаюсь, высвобождая свою руку: тканый рукав тут же цепляется за браслеты, в хаотичном порядке навешанные на запястье.
- Кто-то обещал возместить мне ущерб, я ошибаюсь? Или благородные господа забывают о своих обещаниях? Мир так отвратительно несовершенен. - наигранно кривиться, чуть нахмурив брови. Так делали мимы, в постановке "Виволетты". Так делают женщины, когда хотят что-то получить. Я пытаюсь совместить его речь с образом, но не могу. Мальчик с улицы, лет шестнадцати не может так говорить.
- Хорошо, сколько я тебе должен?
- Дайте подумать. Три ужина в месте, которое выберу я. Вы же не откажите девушке?
Я удивлен. Мне кажется, я попал в одну из собственных пьес, где один и тот же актер играет двух персонажей, как двуликое языческое божество. Прекрасная леди? Язык не поворачивается спросить, шутит или нет. Неуловимая улыбка и доля кокетства пытаются убедить меня в этом. Что это: новый способ заманивать клиентов, дабы потом ограбить, разделать и скинуть в общую могилу на кладбище?
- Я приму ваше приглашение, девушкам нельзя отказывать ни в чем. - склоняюсь в легком поклоне, целую руку.
Отдергивает и громко смеется.
- Вы мне нравитесь, бездна вас побери, нравитесь! В вашей стране все такие больные на голову?
- Нет, только я.
- Тогда.... Сегодня вечером, жди меня в порту, на пристани, куда приходят суда с юга.
Она умеет исчезать. Я думаю, что кринолины не подходят главной героине моей дурацкой пьесы, она просто посмеется над ними. Моя прекрасная леди с образом Вероники и копной каштановых завитушек, громко смеется и хмурит брови. Я знаю, что её зовут Ласка, её зовут Наиш.
Я знавал многих мужчин, способных поддержать приятную беседу так же легко, как устроить диспут на наточенных шпагах. В искусстве чтимо любое проявление дара. Быть может, меня не примут всерьез, но дар воителя сравним с даром оратора. Язык женщин более схож с языком любви, он похож на журчание ручья, пока не попробуешь, не узнаешь, ядовит ли он. И только лишь немногие счастливцы умеют говорить как великие мужи и прекраснейшие женщины вместе взятые.
Я всегда был подвержен дару красноречия. И тот, кто сравнил бы розу с пылающим внутри него огненным цветком, был бы признан мной скорее прочих, но я впечатлителен. Да совру я сотни раз, сказав, что разбираюсь в людях. Мои пьесы любимы, моих героев ищут среди живых, но чужие чувства для меня, как зарытый клад: никогда не знаешь где копать, чтобы его найти. Увы...
Мой нынешний собеседник занял меня сильнее прочих. Его речь была похожа временами на шелест шелка, временами на грохот осыпающихся камней. То ли от преследовавшей меня скуки, то ли это было и вправду интересно, но я увлекся. Мне мало когда доводилось столько говорить. Если бы вспомнить, о чем мы говорили тогда, то наверное, выйдет, что ни о чем или обо всем сразу: о мире, в кражах на рынке, о власти и сборе урожая, я не знаю. Может быть, мы молча сидели часами, но молчание это было столь уютным, что я позабыл о нем?
Наиш оказался для меня самым что ни на есть удобным человеком. Он всегда исчезал, когда чувствовал, что я теряю внимание, появлялся так неожиданно, что успевал удивить. Я практически ничего не знаю о нем. Он редко отвечает на мои вопросы. Я задумываюсь, чем вызван его интерес ко мне? Он отвечает, что я отличаюсь от других. Я бы сказал о нем тоже. Мало кто, так пристально может смотреть мне в глаза. Он, как и я, похож на праздного баловня, но это не так.
Начнем с того, что Наиш - вор. Я не хочу задумываться чем и как он живет. У него достаточно странностей и без того. Он часто просит называть его Лаской. Не думаю, что это прозвище досталось ему просто так, пусть я никогда не видел настоящих диких ласок, говорят они проворны и хитры, особенно, когда пробираются в чужой курятник. У Ласки хорошо поставленный голос и манеры, но он мастер скрыть это от чужих глаз. На самом деле мальчишка как мальчишка! Человек с даром присваивать, без чести и совести. Человек с даром говорить, который оказался не на своем месте. Нет правды на земле, Творец, что ты думаешь по этому поводу? Нет, ты определенно все уже знаешь и лишь посмеиваешься над тем, как мы бессмысленно пытаемся избежать собственного предназначения. Только скажи, неужели тебе так нравится нас испытывать?
Что ни говори, а в Оршеке я считался человеком высокого социального статуса. Здесь оно определялось не столько близостью крови к императорской династии, сколько занимаемой должностью и доходом. Доходы мои не заставляли меня бедствовать, дипломатическая миссия открывала двери в лучшие дома. Его Величество не спешил покидать свой загородный замок, а мое основное занятие - чтение, не могло сравниться с теми диспутами, что бывали порой во дворце императора: сколько же талантливых людей приближал он к себе! Императорский театр занимал когда-то основную часть моего досуга. Увлекшись юной актрисой, я написал первую свою пьесу. Я получил её, она - главную роль. Она играла так же хорошо, как жила, жаль только, что жила не долго.
Если бы у меня была хоть чуточка разумности, я бы тридцать раз думал прежде, чем что-то делать, но как натура творческая, я позволял себе жить порывами. Поэтому когда меня подхватили под руку на людной улице, а в ноздри ударил аромат трав и редкой пряности, я не подумал вырваться или закричать.
- Не окажите ли вы мне помощь, милорд? - тихо произнесла девушка, опуская подведенные глаза. Ничего особенного - такие по всему порту продают свое тело первому встречному. Только с этой девушкой я был знаком.
- Ласка, неужели тебе больше нечем заработать на жизнь?
- Пф... как с тобой не интересно. - она кокетливо подправила оборку на платье. - Я, может, ради искусства!
- Ты хоть делать-то это умеешь?
- Конечно, честным ворам надо уметь все. Так ты меня проводишь?
- Не откажусь. - я подал ей руку - вопиющее дело. - Так может сразу на кладбище или куда ты там меня ведешь? Понимаешь ли, не хочу лишать тебя заработка, а время - деньги.
- И что, мне даже не надо будет изображать страсть и заинтересованность!? - девушка обиженно отвернулась, изучая вывеску на ближайшем доме.
- Как пожелаешь. Деньги могу отдать прямо сейчас, тогда даже раздевать меня не понадобиться. - я, право, не знал, шутим мы или нет. Такой разговор может завести в могилу в один миг. Знаю, точно знаю, что за нами следят, и стоит ей подать сигнал - мой бренный дух покинет землю. Такую ловлю на живца я уже видел.
- Нет, не хочу. Поговорим о погоде?
- Погода нынче теплая.
- Я уже начинаю сомневаться, что ты поэт...
- О, прекрасная леди, свет этого солнца навряд ли сможет сравниться со светом в ваших глазах!
Наиш рассмеялась, весело жмурясь на солнце. Прекрасные леди никогда не позволят лицу так загореть, они не будут так вцепляться в мою руку, пока мы плутаем по узким улочкам южного квартала.
Впервые на улице "гнезд" я оказался совершенно случайно, последовав за Наиш. Эта улица славилась на весь город тем, что здесь обитали все бродячие артисты, малоимущие ростовщики и воры. Название свое она получила за дома, построенные так близко к друг другу при помощи специального строительного камня, собранного во время отливов. Все они были двух - трехэтажные, немного покосившиеся, но в целом уютные.
Ласка летела впереди меня шагов на десять, на улице кто-то остановил её, и теперь она почти бежала. Что-то случилось. В один из ничем не примечательных домов она вбежала. Я отстал, сначала засмотревшись на необычное плетение соседнего балкона, а потом перепутав двери. Дом казался пустым. Я осмотрелся и обнаружил лестницу на второй этаж. Стоявший входа парень меня почему-то не остановил, я беспрепятственно поднялся.
Она сидела у кровати маленькой девочки, сжимая в руке что-то. вытянутая рука вздрагивала, из ладони вырывался странный свет. Наиш вздрагивала, но руку не убирала. Я замер на входе и не мог пошевелиться до тех пор, пока она на меня не подняла глаза. Ничего не сказав, она погладила ребенка по голове:
- Вот и все и постарайся больше не падать.
Наиш поднялась, направляясь к выходу:
- Это моя названная сестра, Марика. Зря ты пришел, тебе не стоило этого видеть.
- Чего видеть? - переспросил я.
- Ничего. Не от людей это. - она сбежала по ступеням вниз. - Я здесь живу, кстати.
Мне не хотело задавать вопросов. Я много слышал о мастерстве знахарей Листии, но слышать и видать это разные вещи. Она права, это не мое дело, как и откуда, приходят такие знания.
Вслед за нами сбежала девочка лет десяти, сжимающая в руках куклу:
- Ты придешь на ночь?
Наиш обернулась. Не нужно было слов, такая любовь читается по одному взгляду. Названная сестренка, что ж, и правда они не похожи, даже очень не похожи.
- Вернусь. А ты милая, постарайся больше не падать, хорошо? Иди к тете Нико. Она обещала за тобой присмотреть.
- Я хочу, чтобы ты за мной присмотрел. - ребенок надулся.
- Мне не надо ничего тебе объяснять, тебе уже не так мало лет. Я не могу взять тебя с собой. Ладно?
- Ладно.
Девочка развернулась, стирая слезы. Наиш вздохнула и вышла. Слишком многое остается недосказанным, чтобы мы потом смогли жалеть об этом...
Я шел домой и думал обо всем, что когда-то было недосказано. Уже у самого посольства, я чуть не столкнулся с хромой собакой, перебежавшей мне дорогу. У неё были впалые бока, такие, что выступали кости, а из пасти капала слюна. Она оглянулась, посмотрела на меня и завиляла хвостом, прежде, чем скрыться в переулке.
Болезнь пришла в город неожиданно. Может она и была той хромающей собакой, попавшейся мне на дороге. А может, собака была всего лишь её вестником. Кто и когда заболел первым всегда остается загадкой. Ясно же только одно - люди начали умирать.
Первое время все ещё отказывались верить в то, что это "смолянка", хуже которой может быть разве что чума. Город начало охватывать тихое безумие отчаяния. Все ворота были закрыты в спешном порядке, но глупостью было бы полагать, что болезнь выйдет за границы такой аппетитной кормушки. Черные тряпицы, подвешенные на деревьях, отпугивали гостей лучше вооруженных отрядов: войти в город было можно, а вот выйти из него - нет.
Жизнь не остановилась, она подобно разнеженной солнцем ящерице, медленно ползла вперед по однообразной песочной пустыне, увидеть оазис в которой - удел избранных. И это было страшнее всего прочего. Утром из соседнего дома выносили тела, днем - там пили за упокой, вечером скандалили и делили имущество, на следующее утро шли за хлебом, и все повторялось раз за разом. Только воздух на улицах был пропитан гарью и стены домов покрылись серовато-черным угольным налетом, от сжигаемых на кладбище тел. Когда людей стало не хватать, тела сжигали уже и на площадях и везде куда их могли донести те, то ещё держался на ногах.
В первые дни эпидемии мы старались помогать всем, кто просил помощи: посольство не могло закрыться даже в такое время. Людям приходилось сотни раз повторять, что мы не можем их вывезти из города, будь они хоть сотни раз граждане другого государства. Были те, кто умолял вывезти хотя бы их детей, и те, кто готов был разгромить нас и всех расстрелять за отказ.
На вторую неделю поток страждущих иссяк: то ли они отчаялись, но вероятнее просто отошли в мир иной, подобно сотням других. Смерть не выбирала себе жертв: болезнь косила и детей и стариков. Кто-то умирал у меня на руках, кто-то уходил так, что я даже не успевал это заметить. Первая неделя прошла как один нескончаемый кошмар, от которого меня трясло по ночам, а утром мутило. Впрочем, мне предстояло понять, что смерть приедается, становится обыденностью, отвратительный трупный запах и привкус гари вполне переносимы, если не обращать на них внимание.
Не обращать внимание можно было на все: на вымершие улицы, на оголодавших собак, промышляющих падалью, хлеб из сырой муки. Когда от всего состава посольства нас осталось десять человек, думать было уже не о чем. Мы просто ждали следующего дня, а если он наступал, то того, что должен был следовать за ним.
Я пришел на улицу "гнезд" на двенадцатый день эпидемии. Я не знаю, как я оказался там, ноги сами вынесли меня в малознакомый район. Болезнь не спешила захватить моё тело, но мне не хотелось ни радоваться, ни удивляться. За это время, я видел как она забирала тех, кто мог бы прожить замечательную жизнь, я умер вместе с ними. Те, кто каждый день резали себе руки, проверяя чистоту крови, отличались здравомыслием или глупостью, чего уж там гадать? В первые три дня - определить заражение было невозможно, последующие семь проходили в агонии, пока, наконец, не наступала смерть от приступа удушья или внезапно остановившегося сердца, тогда по сероватым губам мертвеца сбегала тонкая струйка черной крови, и все понимали - отмучался.
"Смолянка" была известна по всему югу, а так же там, где летнее время хоть чуть, но превышало зимнее, и получила свое имя за то, что у больных, кровь делалась черной, похожей на смолу деревьев. Уходила она с первым же выздоровевшим, словно отступала перед победителем, собрав свою жатву. Беда была лишь в том, что пережить её мог лишь один на несколько тысяч, а до этого он должен был заразиться. Поэтому число жертв доходило до целых городов.
Улица "гнезд" почти не отличалась сейчас от богатого квартала: тихо и пусто, разве что повсюду пахло горьковатой трустью - травой, распространенной в горах, которая по поверьям отгоняла злых духов и болезнь. Уж не знаю, как она помогала жителям, разве что, давала хоть какую-то призрачную надежду. По крайней мере, эта горечь перебивала дух гнили и мертвечины.
Надо признаться, что я не ожидал встретить Наиш. Да, я пришел к её "гнезду", но я все же сомневался, что она окажется именно там: мысль о том, что её уже нет, я отгонял как противную муху. Первый этаж пустовал, как и в прошлый раз, лишь тихо колыхались занавеси на ветру. А вот в кухне, пристроенной к задней стене строения что-то позвякивало. Я осторожно приблизился ко входу, чуть не столкнувшись с воровкой: она выносила кастрюлю наполненную чем-то съестным, а потому привлекательным:
- Милорд? - она отскочила, удивленно склонила голову в знак приветствия. - Ну и напугал же ты меня! Я уж было решил, что это смерть по мою душу заглянула, а я тут с кастрюлей супа и в переднике: отвратительно неподобающий вид для того, чтобы отойти в мир иной!
- А бывает подобающий вид для этого? Но, впрочем, я извиняюсь.
Она опустила глаза, словно подбирая слова:
- А хотите, я угощу вас бульоном? Он, право, не так хорош, как вы привыкли, я не повар и не умею готовить, да и курица была тощая как палка, и такая крикливая: весь квартал разбудила прежде, чем я свернул ей шею. - Наиш улыбнулась, стараясь скрыть неловкость. Конечно, в дом заявляется незваный гость, которого воспитание не позволяет выставить за дверь. А может и позволяет, но нет такого желания. Я все же надеялся, что в глубине души, меня считают другом, на которого можно положиться.
- Да, я бы не отказался, даже от старого индюка, чтобы узнать, как ты готовишь.
- Отвратно! - предупредила она, приглашая меня за стол. - Он пока ещё горячий, но ничего - через пару минут остынет. Зато свежий, в отличие от хлеба и всего остального, такое время... Впрочем, мне не привыкать. Подать сухари?
Наиш ничего не спросила. Её способность понимать для меня была равна умению залечить рваную рану. Мне некуда было идти. Моя поверхностность в отношении к людям спасла меня от потери дара, отказавшегося молчать в условиях граничащих с нищетой и голодом.
Марика играла на крыльце с куклой, сшитой из разноцветных кусков ткани. Время клонилось к вечеру, оттрубил последний рог, оповещающий о приходе ночного часа. Мне не хотелось думать, что осталось от городской стражи. Последние в купе со жрецами пытались поддерживать в городе порядок, который особо никто не стремился нарушить, забирали и сжигали трупы. Раньше, по утрам на улицах можно было встретить врачей, раздающих одурманивающие травы, чтобы хоть как-то притупить боль, теперь не было и их. Нудное ожидание приелось так, что вскоре ждать перестали совсем. Солнце садилось и опускалось, ничего не происходило, воздух, отравленный трупным ядом и пылью завис сплошной стеной.
Подхватив Марику на руки, я занес её в дом. Девочка вырвалась и возмущенно фыркнула.
- Уже поздно, не стоит попадаться на глаза страже или оголодавшим псинам. - пришлось разъяснить мне свой поступок.
Девочка показала мне язык и взбежала вверх по лестнице на второй этаж.
- Ей не так-то просто привыкнуть к тебе. - Наиш соскочила с подоконника, перебравшись на него видимо из соседнего дома: просто войти в дверь было ниже её достоинства. - Надо достать хлеба. - сменила она тему.
- А где?
- Возле бывшего рыбного рынка, за перекрестком направо, живет булочник. Я думаю, у него можно украсть... - она опустила руки в чан с холодной водой, тщательно оттирая черные пятна на запястьях. В саже она что ли копалась? В саже??? Ох... Рукава были закатаны до локтя, одежда висела мешком, словно она одела все худшее, что у нее было. Чистая одежда и грязные руки.
- Хорошо.
- Ты же никогда не крал. - она хищно усмехнулась. - Легко соглашаешься.
- Я надеюсь просто попросить...
- Попросить? В городе голодно. А деньги давно потеряли свою цену. Вельен, ты живешь в каком-то не этом мире! Очнись, здесь ничего не дают просто так!!! Здесь все, что есть только портят. Все эти грязные, злые твари - это люди.
- За что ты их так ненавидишь? - я сам понимал, что не имею ни малейшего права на этот вопрос.
- За то, что я такая, видишь? - она остановилась, демонстрируя отмытые руки. - Я только стараюсь выжить.
Почему-то это не звучало банально. Солдаты на войне говорят, что хотят выжить, волки, разрывая на части собственных детей тоже хотят выжить, а героями становятся только те, кто хочет умереть. Вот только мы не метим в герои.
- Знаешь, почему меня зовут Лаской? - она посмотрела в упор. - Ласки душат кур бесшумно, во сне...
Оттолкнув меня от выхода, она выскользнула за дверь. Вот уже бы не подумал, что в ней столько силы: я все же человек не хрупкий, чтобы меня так легко отодвинуть.
Спать я ложился в общей комнате на втором этаже. Для удобства, мы втроем спали вместе: Марика на кровати, я и Наиш на застеленном полу по обе её стороны. Девочка уже дремала, когда воровка вернулась, на носочках прокралась в комнату и устроилась у меня под боком.
За время её отсутствия, я пришел к выводу, что этот разговор должен был иметь место и мне не стоит извиняться. В конце концов, мы слишком удобные собеседники, нам не надо лишних слов. Наиш сладко потянулась во сне, притягивая к себе мое покрывало, явно не утрудившись взять своё. Но будить её мне не хотелось.
Марика же все вертелась в кровати и сдавленно кашляла. Сквозь подступающий сон я подумал, что время покоя подходит у концу.
Девочка не проснулась.
Её трясло в лихорадке, ладони были ледяные, а лоб горел. Наиш пытался её напоить, но зубы цокали о край кружки и все проливалось на кровать. Я не знаю, кого из них двоих трясло больше, вор прятал глаза и не отходил от кровати. Лег там, как собака, собравшаяся умереть вместе с хозяином. Но так-то собака, а это человек, он ведь может: вот так лечь и умереть.
Надо было достать еды. Живот подводило от голода, голова слегка кружилась, а от слабости подташнивало. Одежда моя истрепалась и приобрела самый непотребный вид. В другое время я бы устыдился, сейчас это потеряло смысл: если что - все равно сожгут.
Улицы вымерли. Воры, бандиты, конокрады и шлюхи исчезли вместе с торгашами и мирным людом. Прошедший отряд стражей не обратил на меня никакого внимания, да сами они больше походили на бродяг: выглядели похуже моего, перемазанные в саже и копоти, едва переставляющие ноги. Я в который раз скажу, что не понимаю людей: что мешало им бросить этот труд? Творец им судья, всем воздастся. Не знал бы, что вот в таких отрядах часто служат те, кому надо замолить грехи, не поверил бы. На мостовой сидел один из отмучившихся. Наверно, у него никого не осталось, и он умер прямо здесь, сумев выбраться из дома. Я прокусил себе
губы до крови, чтобы не завыть: рядом с телом лежала кошка, беременная и оттого столь огромная и тяжелая, наверно время родов уже близилось, а она все не хотела уходить, молча лежала, не поднимая головы. Чувствовала, что не выкормить ей котят, что её саму теперь кормить некому.
Меня замутило от вкуса крови во рту. Я смахнул пару капель с губ: красные, чистые. Дом булочника и правда находился там, за рыбным рынком. В первый момент мне показалось, что он пустует, как и другие, в которых не осталось ни еды, ни воды. Однако, подойдя поближе, я заметил движение внутри и постучал. Дверь открыла полная женщина с почерневшем от усталости и горя лицом. Она посмотрела так, будто меня перед ней не было:
- Что вам надо?
- Я бы хотел хлеба. Я могу заплатить...
Женщина покачнулась и осела возле косяка:
- Берите, что хотите и убирайтесь!
В комнате пахло хлебом и сеном. Если бы не голод, я бы не вошел: все это было так... руки дрожали, а голос пропадал.
- Там, на столе лежит хлеб, вчерашний, возьмите столько, сколько вам надо. - бросила она мне в спину. - Берите все!
- А как же вы?
- А что я? Муж вчера преставился, а сынишек, я с неделю как похоронила. Вот с горя и ослепла. Ничего не вижу, а что мне видеть? Уходи!! - сорвалась она на крик. Я быстро схватил хлеб и выбежал на улицу. Он был в муке и сладко пах. Смерть не пахнет никак. Это жизнь пахнет пеплом, сеном и хлебом, ненужная жизнь.
Я знавал многих женщин, умевших покорять одним лишь взглядом, брошенным украдкой. Они были прекрасны, а может, уродливы, но столь истинной и редкой породы, которая так ценится на востоке. В северных краях женщину чаще ценили, как товар, и здесь приходилось покупать себе жизнь грубостью и пошлостью. Но это все равно не то. Вероника была одной из тех, кем я так восхищался в своих стихах: музой, прекрасной и своем шелковом одеянии. У неё были легкие шаги и почти невесомые руки. Боготворимая мужем, она не считала его за человека. Теперь я думаю, была ли она столь красива, как я себе вообразил? Нет, в Веронике была стать, была завершенность, была женственность, а не пошлость. Такую женщину нельзя просто хотеть.
Наиш смотрел на меня расширившимися от удивления глазами. В них было столько облегчения и растерянности, что подделать такую искренность просто нельзя. Глаза были карие, блестящие, часто полупрекрытые завесой черных ресниц. Придворный художник бы мог создать шедевр, а я протянул три буханки хлеба. Брови Ласки задумчиво изогнулись, хлеб он удерживал в вытянутых руках, боясь пошевелиться:
- Я думал, ты не вернешься. - вот и все, что он сказал.
- Держи ещё вот это - я протянул голубя, найденного на улице. Птица сломала крыло, и мне пришлось свернуть ей шею. - Пойдет на бульон.
Он выглядел так, словно никто никогда ничего не делал для него. Растерянный ребенок. Он так и сел с этими буханками хлеба на стул на кухне и молча уставился на меня. Редкая диковатая порода, почти вымершая в этих краях, порода горцев, однажды переселившихся на равнины. Это было сотни лет тому назад, народ этот уже успел раствориться в волнах переселения, раздробивших этот край на враждующие лагеря. Не было тогда ещё Листии, не было Оршека. Они пришли в этот мир и в нем остались, сохранив стать и точеный профиль. Мы занимаем чье-то чужое место, мы должны были быть иначе, а есть здесь и сейчас. Творец, ты не находишь это забавным? Нити судьбы сплетаются в крепкие веревки, которыми так легко придушить кого-то во сне...
Марика пришла в себя. Лежала и понимала, что умирает. Видя, как Наиш мается у её кровати, брала еду и надкусывала, а потом тайком передавала мне:
- Я не могу, мне уже не поможешь, а вам надо выжить.
У неё были взрослые потухшие глаза. Когда смерть - дело времени, каждая секунда его невыносима. А мы ещё хотим верить. Она просила рассказывать её любимые сказки - ребенок.
- ... и вот тогда он отправился на поиски принцессы, в далекую страну, где горы достигали небес, а их вершины были покрыты снегом. Он долго блуждал по отвесным скалам, ища дорогу к логову дракона. Но дороги не было и он отчаялся. Тогда он нашел, зацепившейся за ветку клочок её платья, и до него донеслись звуки той песни, что пела она в своем плену.
- И они жили долго и счастливо?
- Кончено. - закончила за меня Ласка. - Вельен, будь добр, приготовь, пожалуйста, травяную настойку.
- Но.. - я удивленно уставился на вошедшую девушку.
- Пожалуйста. - с нажимом повторила она, и мне пришлось согласиться.
Именно, что пришлось, потому что готовить я не умею. С горем пополам сварив жалкое подобие отвара, я понес его из кухни в комнату и чуть второй раз за последние пару дней не ошпарил себе ноги.
Наиш сидела на кровати. Одной рукой она закрыла девочке глаза, а второй сжимала хрусталик на её шее. Между сжатых пальцев струился белый свет. Я видел это уже во второй раз, но все равно бросало в дрожь от тихого шепота и этого света. В какой-то момент она вздрогнула и упала на пол, словно от удара. Когда я подбежал к ней и осторожно повернул, то увидел, как по щекам бегут слезы. Она холодная и без сознания лежит на полу, а по щекам бегут слезы. Почему я в детстве так и не выучил ни одной молитвы?
- У неё не получилось. - прошептала Марика, и я подумал, что мне показалось, но она продолжила. - Она хотела меня спасти. Она ещё не знает, что сама заболела. - девочка закашлялась.
Я поднял Наиш и уложил на подстилку. Смертельная бледность потихоньку сходила с её лица, как и пугающее выражение обреченности, бывшее пару минут назад.
Я протянул Марике настойку, но она отрицательно покачала головой:
- Сбереги его, ладно? - попросила она, протягивая мне кулон. - Ты знаешь, это не важно, умеешь или нет. Надо только очень хотеть. А у меня лучший на свете брат, так ему и передай. - она повернулась на кровати, лицом к Наиш, дотянулась кончиками пальцев до её волос и судорожно всхлипнула.
Почему-то в жизни не так как в сказках. Увы, Творец, ты так и не ответил на мой вопрос: "Почему?"
Иногда тебе кажется, что время останавливается. Идут секунды, а кажется - часы. Но мы застряли в этой временной пропасти, и думается за эти дни проживаем совсем другую, вторую жизнь. Все в мире живет так, как жило раньше, солнце жарит раскаленную землю, птицы дерутся за еду во дворе, только вот умирающий город выпал из временного потока.
Запах беды давно выветрился из обветшавшей одежды, теперь она пахнет пылью. Я не чувствую запах дыма. Я вижу как горит огонь в печи, как порой вместе с пламенем выдыхается черный дымок, птица, пожаренная на вертеле сладковата на вкус. Но я уже никогда не почувствую, как пахнет дым, не смогу. Проклятое безвременье пресное на вкус, оно совсем никакое. А мы, мы в нем живые.
Наиш сидит, обхватив голову руками. Не плачет. Я боюсь, она сойдет с ума, не выдержит. Я сижу у её ног и читаю стихи. По памяти. Раньше я не думал, что я помню все свои стихи. Она не понимает слов, мой родной язык, должно быть, кажется ей бессмысленным сочетанием горловых согласных и растянутых гласных. Я больше ничем не могу ей помочь.
Стихи из той другой жизни странно звучат в этом безвременье. Я думаю, я часто писал о красоте, но никогда не замечал, какими тонкими могут быть запястья. Я писал о храбрости, но не замечал, что люди сильнее, чем кажется. Кожу нельзя сравнивать с шелком, потому что шелк не бывает столь теплым и живым - настоящим.
Лет с пятнадцати мне казалось, я создан для любви. А вышло, что все мы созданы для смерти. Я сам наказал себя, избалованный дурак. Мои стихи о дружбе и верности, но никто не сжимал мою руку так крепко, доверяя себя. Слепая страсть. Я доказывал, что даже слепой может описать закат солнца, если слышал о нем сотни раз. Мне двадцать два года, я поэт, но когда вокруг меня только болезнь и смерть, я не хочу писать об этом, я понял. Теперь я вижу другую красоту, я буду говорить иначе.
- О чем эти стихи? - спрашивает Наиш.
- О ложном счастье.
Она кладет руку мне на голову и осторожно перебирает короткие волосы:
- А разве счастье бывает ложным?
- Люди ошибаются, поэтому часто принимают за счастье то, что им не является.
- Но если им хорошо, то значит оно настоящее, нет? И уже не важно, обманываю ли они себя.
Сверху доносится хриплый стон. Наверно, Марика пришла в себя. Ласка подскакивает в одно мгновение и бежит к ней. А у меня нет сил подняться. Потому что моя жизнь - эра ложного счастья, утонувшая в пропасти безвременья. Почему никто раньше не сказал мне этого? Мне чудится, я все ещё чувствую тонкие пальцы на своей голове. Странная девочка-мальчик, ты знаешь, я не смогу без тебя?
Ночью жарко и душно. Я задыхаюсь, глотая сухой воздух. Мне приснился кошмар, тело до сих пор вздрагивает как от длительного бега. Но тут то бежать некуда. Я оглядываюсь вокруг: в темноте едва различимы контуры комнаты. Но кроме Марики в кровати и меня тут никого нет. Осторожно приподнимаюсь, и спускаюсь. На улице пустынно и почему-то холодно. Я стою на пороге и смотрю в темноту.
Мне удается заснуть лишь под утро, сквозь чуткий сон я чувствую, как теплая макушка утыкается мне в плечо. Одеяло плавно сползает, но, несмотря на холод, я погружаюсь в крепкий сон без сновидений. Мне спокойно. Очень обманчивое чувство, ему не стоит доверять.
Когда я открываю глаза на дворе уже полдень, а Наиш все ещё лежит рядом, тихо так, не открывая глаз. Но я почему-то понимаю, что он болен. Марика со своей кровати смотрит на меня, а глаза красные и воспаленные: рыдала уже пару часов. Ей не нужна моя жалость, ей нужен живой брат. Наиш вздрагивает и открывает глаза:
- Пора вставать? - спрашивает и пытается встать. - Я сейчас.
Но "сейчас" у него не выходит. Руки не слушаются, в глазах, очевидно, темнеет от напряжения и он подает обратно:
- Что со мной?
Я не могу этого сказать, язык отнялся. Он все понимает сам:
- Не жалей меня. Два раза так не везет, видишь.
Мне хочется его успокоить, прижать к себе и шептать как-то чушь, но я сам слишком растерян. Я пытаюсь это понять, но не могу: ещё вчера здоровый человек, сегодня - на смертном одре. Это как в первый раз. Все валится из рук. Я не знаю, как я проживу следующие семь дней. В списке моих собственных заповедей - наставлений "не сдаваться" стояло где-то сразу после "не откажи". Что мне делать? Семь кругов ада на земле...
Первый - за праздность.
- Шутишь? - Наиш приподнимается на локтях, чтобы заглянуть мне в глаза.
- Нет, все так и было. - я улыбаюсь, воспоминания из прошлой жизни кажутся теперь нелепо-смешными. А ведь разное было!
- И что он потом сделал? - ей любопытно, а может это единственное, что позволяет не думать об уходящем времени.
- Ну сначала проявил свою родительскую волю, отправив меня подальше из дома, а потом отдал на воспитание в самую суровую школу, где готовили военных.
- Помогло?
- О нет, что ты! Скорее стало хуже. От вынужденного воздержания и моего тогдашнего буйного нрава я ударился в стихоплетство. Кстати, в стихах я поминал не только командование, но и своего папашу, его молодую женушку, жрецов, что учили нас смирению и барышень, что спасали нас в те нелегкие годы. Отец бы умер во второй раз узнав, что моё блудство, как он называл все это, сделало меня придворным балагуром и поэтом. Он всегда считал, что я ни на что не годен. Вот позор на его седины: мы с братом на него ни капли не походили. Возможно, если бы он не провел всю жизнь в походах и войнах, хоть один из нас был бы похож бы на него!
- Был бы чопорным грубым мужланом, затянутым в дурацкую одежду, вечно готовым идти голыми руками на врага? - она искренне рассмеялась, падая обратно на подушки.
- Как видишь, я очень далек от этого образа! Знание военной стратегии, увы, мне помогало завоевывать лишь женщин, а не неприступные крепости!
- А женщина не неприступная крепость?
- Что ты! Женщины слишком хитры, чтобы прятаться за стенами, они предпочитают плести интриги у вас под носом. Но стоит их разгадать, и они становятся беспомощными. Женщина хочет, чтобы её понимали, но боится быть понятой до конца. Любые отношения заканчиваются там, где кроется разгадка этой тайны, потому что лишь раз увидев темную сторону Луны, поверишь, что она круглая и нет никакой тайны в затмении.
- Женщина боится быть понятой, потому что не доверяет мужчине. - просто ответила Наиш, щурясь от потухающего закатного солнца.
Мы замолчали.
Марика умерла в сне. По крайней мере мне хочется на это надеяться. Я убедил себя в этом. Наиш спала, тонкий лихорадочный сон не отпускал её уже второй день. Я завернул девочку в тонкую белую ткань и понес на руках на кладбище. Я мало понимал, что делаю, хотел только позаботиться о том, чтобы её не спалили со всеми, а похоронили отдельно.
Я очнулся только по дороге на улицу "гнезд", устало подумал, что хочется свалиться прямо здесь: ноги подкашивались, в голове шумело. Но если я заболею, что будет с Лаской? Мне болеть было нельзя.
- Наверно хорошо, что я не видела её мертвой. Для меня она останется живой... - тихо сказала Наиш, когда я вошел в комнату. Ресницы её склеились от слез, черты лица болезненно заострились, став трагично выразительными.
У меня ничего не осталось от чувств. Я сел рядом. Запах трусти заливал помещение. Я подумал, если бы в мире не было цветов, то он бы пах именно бесцветной трустью.
- Что с тобой?
- Чувства выгорели.
Я нашел в доме письменные принадлежности и устроился на полу. Наиш наблюдала за мной полупрекрытыми глазами, ничего не спрашивая. Воск со свечи падал на пол. Начало мне далось с трудом, буквы казались чужими: словно заново приходилось учиться писать. Строчки складывали, рифмовались и рисовали причудливые картины. Мне казалось, они похожи на сбитое дыхание: неровные и с надрывом. На перо приходилось нажимать, оставляя росчерки черных пятен.
Я впервые знал, чем закончится пьеса, потому что начал её с конца. Дальше пошло проще, так бывает, когда уверен в правильности того, что делаешь. Наиш уже давно дремала, а я раз за разом переписывал неудачную строчку, подбирая к ней созвучие. Перо вертелось в руке, я не сразу за метил, что рисую. Бессознательно вырисовываю поверх написанных строк знакомый портрет, по памяти повторив каждую черточку, настороженный взгляд.
Наиш спала. Я сидел и смотрел на рисунок. В конце недописанной строки красовалась жирная клякса. Чувств не осталось, зачем ты дал нам душу, Творец? Чтобы выделить среди прочих? Но ты запретил создавать нам кумиров. Но мы так грешны, так грешны...
- Сейчас твоя очередь рассказывать о себе. - я облокотился о стену, смотря как солнце медленно опускается за горизонт. Желтоватое марево расходилось по небу. Летнее отличалось от своего зимнего серебристого брата крупным размером и ярким светом.
- У меня, право, была не столь насыщенная жизнь. - отмахнулся вор, закашлявшись.
- Мне интересно.
- Что ж... С чего начать? Мать я свою помню смутно, она умерла, когда мне было пять лет, отца не знаю. Отшельник - знахарь, у которого я жил, рассказывал, что моя мать пришла к нему уже беременная, после войны, тогда все куда-то бежали. Он полгал, что папаша мой был человек не простой, а скорее кто-то из знати, потому что такая красавица не каждого к себе подпустит. Она умерла от "смолянки": помогала жителям деревни и заразилась, а я нет. Старик меня почему-то терпел, то ли в память о ней, то ли потому, что за ним некому было смотреть. Он меня и научил выживать. Послевоенные дети всему учатся очень быстро. Когда мне было одиннадцать умер и он. Идти было некуда, честно говоря. Прицепился к бродячим артистам: не самое приятное время в моей жизни. Научили приворовывать - таскал кошельки во время представлений. Много чего было и хорошего и плохого. Я там познакомился с Марикой. В Оршеке я решил бросить постоянные переезды и сбежал: сам знаешь, здесь очень легко спрятаться. Так здесь и осел, делать собственного говоря, ничего не умею. На лекаря учиться меня не взяли: не было рекомендаций, семьи. Ну вот...
- И все?
- А ты хотел драму со слезами и трагическим сюжетом? Здесь все так живут.
- Глупо...
- Вы южане верите в Творца, а на севере ещё помнят прежних богов, не брезговавших побродить среди смертных. Есть такая легенда о повелителе дождей Вериге и нищим. Как-то Вериге бродил по рынку в полдень и повстречал нищего. Он не подал нищему милостыню и тот проклял его именем старшего бога Земли. Вериге спросил:
" - За что ты проклинаешь меня смертный, именем того, кто дал тебе эту жизнь?
- Моя жизнь не стоит и монеты. Я стою здесь под лучами солнца и прошу милостыню, потому что глаза мои почти ослепли, у меня нет детей, а жена ушла от меня. Ты отказался дать мне то, что я стою - монетку, а значит, в твоих глазах я не стою ничего. Пусть часть зла, что боги дали на мою душу, придется и на тебя.
- Ты думаешь, боги отмерили тебе в жизни добро и зло? Смотри же! - Вериге достал длинный свиток из воздуха. - Вот твоя жизнь, читай же, если можешь прочесть.
- Но здесь написала лишь дата моего рождения и дата моей смерти, у других - войны, дружба... ты смеешься надо мной?
- Нет, эта твоя книга судьбы, ты мог вписать в неё то, что хотел. Ты жил счастливее богов, жизнь которых написана на этих страницах. Потому что лишь человек может быть так свободен...
- Свободен. - выдохнул старик. Он взбежал на скалу и прыгнул с неё в море, покинув мир задолго до того дня, что был указан в книге Судеб."
- Говорят, история всего мира пошла не так с этих пор: до этого ни разу никто не нарушал предначертанное. Потому боги ушли и забрали с собой эту книгу, дабы люди не взялись исправлять написанное в ней...
- Красивая легенда.
- В горах любят легенды. Хочешь, я расскажу что-нибудь ещё?
Начертанные строки высыхают. Я думаю о доме, террасах заросших виноградом, длинных белых платьях и черных волосах, развевающихся от морского бриза.
Я вспоминаю праздник первого урожая и сожженные на костре венки. В бликах пламени танцует девушка с кинжалом. Все кружится.
- Здесь, так одиноко. - шепчет Наиш в бреду. Она вздрагивает и кашляет. Чтобы хоть как-то сбить жар, от которого тело грозится сгореть, я опускаю её в воду. Она метается, обливая меня с ног до головы.
Я вижу берег моря, заросший невысокими деревьями, склонившимися над мелкой галькой. Богиня ветра скачет на белом скакуне по краю прибоя. Смеется, чуть придерживает лошадь, и манит за собой в пучину рассыпавшихся по плечам огненных кудрей.
- Цветы цветут. Они не цвели раньше... - шепчет она, задыхаясь, охваченная внезапным приступом кашля.
И правда, возле окна цветут колючие кусты. Я тоже думал - они не умеют. Или в этом безвременье все возможно?
Героиня моей пьесы торжественно восходит на плаху. Я вычеркиваю ненужное, я забываю о том, что пишу. С утра до вечера мне грезится море. Я забываю про голод и хочу бежать навстречу кораблям, прибывающим по утру в гавань.
Я засыпаю, уже давно не разделяя сон и реальность. Мир вокруг догорает. Солнце заходит куда-то туда, где океан сможет погасить терзающий его жар...
Моя повесть закончена.
Мне не нужно перечитывать её, я помню каждое слово наизусть. Я слушаю вздохи. Я лежу рядом с Лаской, прислушиваясь к глухим ударам сердца. Мы умерли в этом безвременье, мы сровнялись с ним и нас занесло песком. Потому что она прошло, а мы остались в прошлом. Так сложно вынырнуть из-под толщи временного песка...
Я не хочу более говорить об этом. Я всегда позволяю читателю самому додумать конец. Творец, ты дал мне дар? Моя книга Судьбы открыта и я читаю её. Я вижу белые листы, испещренные записями. Я закрываю глаза, мне не надо представлять их специально. Я не безумный старик, возжелавший свободы, я слишком послушная тварь у ног своего господина. Но не волею его я вижу скрытое. Книга Судеб написана кем-то, кто обладал даром, я не могу не восхищаться, я поражен...
Я чувствую только тепло рядом и мерное дыхание. Мне страшно. Так страшно было тому, кто увидел на седьмой день все то, что сотворил. Моя повесть написана, мне нечего в неё добавить. На исходе шестого дня я изломан и пуст. Черные волосы ореолом вокруг головы, бледное, исхудавшее лицо. Мне хочется растянуть время на всю оставшуюся жизнь. Остаться вот здесь. Но безвременье коварно, оно заканчивается, лишь стоит нам задумать о том, сколько мы потеряли.