Серый туман. Часы загорелись зеленым, отпищали полдень. Слишком холодно. Руки краснеют, все тело бьет озноб. Оно из последних сил пытается согреться. Как же не мерзнут пингвины? И живут, и влюбляются, и рожают пингвинят. Потом ведут их в школу, вручают букварь, покупают сотовый телефон. Но ни единым словом не дают усомниться в добре. Жаль, ой как жаль. Знай они, что такое жизнь, немедленно попросились бы обратно.
Рядом остановилась милицейская "десятка". Вышел сержант и попросил документы. Отвлек от пингвинов. Двинуть бы ему в эту ухмыляющуюся морду. Нет, все же погоны развращают. Теперь он мнит себя Богом прокаженных. Санитаром леса бездомных. Зачем волкам дома в лесу?
- Что ты здесь делаешь? - нагловато спросил он, теребя меня за плечо. Видимо, спрашивал уже не в первый раз. Я пытался вспомнить о чем думал до этого, но не мог. Иногда так бывает. Сидит внутри клещ, пьет кровь воспоминаний. Манит - вспомни! вспомни! Но память уже отбросила хлам.
Наверно, я уже надоел сержанту. Стою, как истукан, молчу. Он закатывает мне рукав по локоть, понимающе кивает, будто узнал тайну мироздания и заламывает мне руки за спину.
- Подожди, - прошу я.
- Чего ждать-то? - вопрошает он.
- Позволь в магазин сходить!?
И мы идем в магазин. Кто-то маленький во мне выбрался из самого темного угла, и теперь движет мной, как марионеткой. Я покупаю катушку черной нити, иголку и две бутылки вина. Считаю деньги. У меня остается восемьсот рублей. Не густо. Я делю деньги на двести и шестьсот и прячу по разным карманам. Сержант смотрит на меня с удивлением. Я ничего не объясняю.
- Все? - нетерпеливо спрашивает он
- Да, - отзываюсь я.
- Выбирай, - предлагает сержант, - мы тебя отправляем домой, ты сидишь у нас или ЦРН.
Я выбираю последнее. За спиной клацают браслеты. Я прошу сцепить руки спереди. Сержант жалеет.
2,
Через час приезжает грузовик. Я лезу в кузов, документы не оформляют. Сержант желает удачи, я киваю в ответ, как бы зная, что больше либеральных людей на моем пути не будет. Машина трогается.
Ехать от силы час. Я быстро снимаю ботинки, вынимаю стельки и рву их на две ровные части, выпадает начинка - картон. В левую я зашиваю документы, а в правую шестьсот рублей.
Оставшееся время пью дешевое вино большими глотками и смотрю на бескрайние российские поля, покрытые снегом. Где-то мелькают благоустроенные коттеджи, красивые джипы, посты ДПС. Нас не останавливают.
Шоссе заканчивается, начинаются деревенские ухабы. Я трясусь вместе с пустыми бутылками. Через время мне это надоедает, и я вышвыриваю бутылки за борт.
Что-то в этом есть. Как будто я в открытом море и единственное, что меня может спасти это судно где-то рядом. В бутылках мои последние мольбы о помощи, остатки моей души, которую нужно спасти. Но все суда либо затонули, либо движутся другим курсом. Я понимаю, что дрейфую на льдине совершенно один. От этого становится так тоскливо, что хочется выть волком.
Я не чувствую пальцев рук и ног. Мы приехали, я спрыгиваю на землю и покачиваясь не то от того, что засиделся, не то от выпитого, иду вслед за водителем.
После небольшой заминки, связанной с живой очередью из пяти человек, меня заводят в кабинет начальника ЦРН. Толстолицый и лысеющий мужчина оценивает меня взглядом и обращается к водителю:
- Вы что с ума сошли? Он же пьяный. Оформите документы и в карцер его, в карцер. На семь суток. Пусть трезвеет.
Мы идем в другой кабинет, где два охранника играют в карты. На столе лежат деньги, стоят две бутылки пива, под столом еще шесть.
- Имя, фамилия? - спрашивает меня смуглолицый с раскосыми глазами.
- Андрей Долматов, - вру я.
- Документы, - требует второй.
- Нету, - оправдываюсь я, - продал.
- Ладно, - соглашается он.
Он встает, считает выигранные деньги, потом считает "банк", записывает ручкой на ладони цифры и берет меня под руку. Мы идем по узкому коридору, справа и слева идейно-оздоровительные стенды. "Здоровье - наше все!", "Я все могу!" и прочими банальными слоганами пестрят стены. Большинство из них не оседает в памяти, как скучные книги.
Мы спускаемся в подвал. Тусклая лампочка освещает небольшое помещение. Мне все равно режет глаза. В тишине раздается скрежет открываемой двери. Из карцера выходит бледнолицый и явно больной человек. На лице у него ссадины. Он выходит медленно, за что и получает пинок надзирателя. Меня таким же пинком загоняют внутрь.
3,
О, эти блаженные стены! Этот четырехугольник, замыкающий тебя в твоем же мире. Так легко переносить одиночество в теплой комнате, окном, выходящим во двор, постоянно спешащими прохожими за стеклом. Любое изменение природы кажется таким несущественным. Идет снег. Да, пусть идет! Здесь, где вместо кровати замызганный матрац в углу, а вместо телевизора и окна несколько крыс, ждущих твоего забвения, ты понимаешь, что одиночество обрекает тебя в разные формы. За идущий снег ты готов отдать больше, чем у тебя есть. Но тебе некуда бежать, некому позвонить, не с кем поговорить.
Где-то снаружи стоял ноябрь. Ночью ветер насвистывал мелодию полярных ночей. Крысы о чем-то спорили, издавая невнятные звуки. Я их не боялся. Скармливал им все получаемое продовольствие. Меня ломало четыре дня. Обессиленный и уставший от побоев, я не верил ни во что на свете. Вечером приходили пьяные охранники, разминали свои суставы и принимались повышать технику рукопашного боя. Я думаю, что они отлично освоили лишь одну главу - "Что делать, когда противник нападает на тебя в позиции лежа, сжавшись калачиком".
Наш мир появился за семь дней, я появился на шестой. Только на шестой день я начал соображать о том, что со мной происходит и как отсюда выбраться. Вошел помощник повара, маленький и щуплый парнишка по прозвищу Пигмей. Я съел предложенную еду, обидев своих единственных соседок.
Время останавливалось ровно в тот момент, когда дверь карцера закрывалась. Если бы мне не приносили еду, то я вряд ли бы смог отличить день от ночи. Именно в тот момент я осознал силу человека. Как много он способен вынести. Отсутствие нормальной пищи, освещения, постоянные унижения, даже отсутствие самого мира, который гуляет где-то за дверью сам по себе.
Мне снился страшный сон, что я в карцере и меня бьют ногами. Я кувыркаюсь по земле и пытаюсь изо всех сил защититься от ударов, тут же я вижу перед собой сапог надзирателя. Я просыпаюсь и чувствую привкус крови на губах. Мой нос сломан. Пигмей аккуратно засунул мне шило в нос и попытался его выровнять. Я почувствовал прикосновение железа к кости, очень неприятный союз. В глазах стояли слезы, я глушил в себе истошные, нечеловеческие вопли. Потом я буду рассказывать, что это все футбол.
Я очень боялся не вернуться, не увидеть знакомых лиц. Я очень боялся умереть.
4,
- А, Долматов, - начальник растянулся в улыбке, - как себя чувствуешь?
- Хорошо. Можно и домой, - ответил я.
- Ну, вот. Домой. Мы тебе помогли, вылечили, а ты домой. Плохо, Долматов, плохо...
- Что вам нужно? - прервал я.
- Мы тебе помогли? - помогли. Помоги и ты нам!
- Время? - спросил я.
- В марте будешь дома, - ехидно заметил он. - Будешь у нас мартовским котом.
- Хорошо, - согласился я.
- Ну и ладненько, - он порылся на столе, нашел какой-то листок и протянул мне. - Распишись!
Я нарисовал "галочку".
- Ты что неграмотный? - удивился он, стреляя в меня своими изумленными глазами.
- Так получилось.
Я думаю, что он мне не поверил. Вечером меня обыскали и отобрали деньги, часы, да нитку с иголкой, больше у меня ничего не было.
5,
Барак, рассчитанный на тридцать человек, вмещал в себя более пятидесяти. В этом муравейнике сплетения человеческих тел мы не касались душ друг друга. Все, что можно объяснить, вылетело из головы. Все, что можно сказать, невозможно было оформить в слова.
Я видел страшные сны. Просыпался от собственного крика. Мне казалось, что ничего не случилось и я дома. Лежу на своей кровати, а под подушкой томик Бродского. Но изумительная правда сразу открывала мне глаза. Кто-то громко храпел, кого-то били в углу, блатные пили водку. Все это было здесь, но одновременно этого не было. Я разрывался между какими-то отголосками реальности, строил в воображении свой собственный мир. Но он разбивался вдребезги от любого, даже самого слабого, укола настоящего.
Ледяной поступью пришел декабрь. Завывания ветров залетали за воротник измученной души. Время тянулось мучительно медленно. Я чувствовал, что у меня будет всего один шанс бежать.
6,
Шанс постучался в окно бытия неслышно, как стук сердца. Но один раз уловив этот мерный стук, не потеряешь этот ритм никогда.
Подготовка к встрече 2005 года началась с раннего утра. Начальник, выпив штрафной стакан, уехал домой к жене и детям. Осталось семь охранников, из них ни один не был в здравом уме. Весь барак встал на уши от блатных песен, матерной ругани и вони перегара. Я вышел во двор, рассчитывая расстояние до ближайшей деревни. Огни ближайшего поселка виделись мне далекими маяками моего бесконечного пути.
Внезапно дверь барака распахнулась, и в ночную темноту вырвались клубы пара.
- Долматов, - позвал меня вышедший человек, - ботинки у тебя классные, сколько хочешь?
- Не продаю, - ответил я, рассуждая совсем о другом.
- Ты не понимаешь, - нагло объяснил он, а после приказал, - снимай!
- Завтра потолкуем, - попытался я разрешить ситуацию.
Нож вошел под углом в сорок пять градусов. Если под прямым углом, то душа вылетает из тела со скоростью света. Стоишь в стороне и наблюдаешь как то, что ты называл собой, тобой уже не является.
Снять с меня ботинки он не успел. Вышел Пигмей, а с ним еще человек пять, и они оттащили его обратно в барак. За мной никто не вышел.
Я разорвал футболку и приложил к ране. Смотреть на неё было невыносимо больно. Покачиваясь, я схватился за дверную ручку и поднялся.
7,
Конечно, правильнее было открыть дверь и войти в барак. Залить рану спиртом, потом зашить. Пусть даже обычными нитками. Но я больше не мог видеть эти лица невежества, унижения и страха. Я видел в них то, что должен был увидеть. Какая-то неведомая мне сила сказала, что я больше не смогу вынести этого. Я, правда, не мог. Не мог выносить их речь, взгляды, повадки. Я неожиданно понял, что дверь передо мной это дверь в прошлое. Я не хотел ее открывать.
Припадая на левую ногу, я шел к единственно существующим маякам моей жизни. Я старался перетянуть вес тела на правую ногу. Вцепившись левой рукой в левое же колено, правой я старался остановить кровотечение и при этом идти. Медленно, очень медленно. Я проклял все американские боевики, где герой с пулевым ранением шел бодрячком навстречу врагу. Не бывает такого. Не бывает.
Тело уже не слушалось, когда я вошел в поселок. Я полз к первому дому, но не успел. В глазах стояли слезы, я кричал. Лаяла собака.
8,
Пять километров боли. Возможно, это и есть моя вершина. Возможно, это только транзитный город моей страны. Надо мной стоял мальчик, и мне показалось, что это и есть Бог.
Но постепенно ко мне вернулась боль, страх, память.
- У меня мама врач, - спокойно объяснил мальчик, следя за движением моих рук, прилипших к ране. - Алиса тебя нашла.
- Кто это - Алиса? - спросил я, чувствуя, как пересохло во рту.
- Это моя собака, - ответил он.
- А тебя как зовут?
- Антошка, - он улыбнулся и протянул мне руку. Я нашел в себе силы скрепить рукопожатие.
9,
Деревня пылает слухами. От одной горящей бересты пламя передавалось другой, как олимпийский огонь. Я знал, что меня хватятся.
На четвертый день в дом пришел сам начальник ЦРН и пил чай с хозяйкой дома. Я молча сидел в погребе. Меня не выдали. Я неожиданно почувствовал себя евреем во время второй мировой войны.
Меня познакомили с Петровичем, смеющимся старичком восьмидесяти лет. Он согласился меня довезти до границы. Я поблагодарил хозяев, приютивших меня. Смотрел на их лица сквозь автомобильное стекло. В тот момент я любил их. Они были всем, что я мог вместить. Они были моей жизнью.
На выезде из поселка Петрович снял заднее сиденье, я влез внутрь. Может, это и есть гроб? Очень похоже на безбилетника в поезде. Машина остановилась через минут двадцать. Петрович с кем-то разговаривал, потом открыл багажник, я почувствовал запах бензина. Через время мы тронулись с места. Душа, отсидевшись в пятках, плавно растеклась по телу.
Я вышел перед границей, попрощался с Петровичем, долго смотрел вслед уезжающему автомобилю. Что-то так же безвозвратно уезжало от меня.
Я сел в сугроб и закурил. Дым поднимался надо мной. Висел как облако. Я снял ботинки, распорол стельки, достал документы и деньги.
Дальше прошел обе границы и ловил машину, чтобы вернуться домой. Примерно с сотой попытки остановилась "шестерка". Это еще одно доказательство необходимости уметь терпеть и ждать, гнуть свою линию.
10,
И вот я сидел в своем подъезде, на знакомой ступеньке. Я видел свое детство. Свой огромный портфель с теннисной ракеткой и надписью "SPORT". Видел своих старых друзей. Где они все? Все разбежались. Я остался совсем один. В тот момент мне показалось, что человек это поезд, мчащийся из пустоты в пустоту. Рядом железное полотно для других поездов. Что-то гудящее летит рядом, параллельно твоему курсу, но в определенный момент пути расходятся. А тебе все так же нужно налить машинисту стакан дешевого пойла, подкинуть в топку дров, да не замерзнуть среди огромных льдин бессердечия. Жаль, что поезда умеют думать. Жаль, что умеют вертеть головой, видеть, слышать. Ведь все могло быть гораздо проще. Ведь даже в этой бессмысленной груде железа можно отыскать что-то хорошее. То, чем оно не является.
11,
За день до своего двадцатилетия я встретил Пигмея. Он шел с какой-то девушкой и узнал меня. Я протянул руку.
- Что ты здесь делаешь? - спросил я.
- Живу, - ответил он удивленно.
Его спутница начала нервничать и он ее представил:
- Это Катя, моя жена, - потом обратился ко мне, - Это Андрей Долматов мы вместе... ээээ...
- Работали, - помог я соврать. - Ладно, мне пора. Очень рад был тебя видеть.
"Живым, - пронеслось в голове".
Мы попрощались, и на меня накатила волна отвращения.
Да, что же я, в самом деле!? Они стараются забыть Центр Реабилитации Наркозависимых, как страшный сон, а я цепляюсь за воспоминания, как альпинист. Зачем? Пройденный участок остался внизу, позади. Теперь только вперед и вверх
И я понял, почему мы хотим это забыть. Потому что жить с этим - это отравлять свое существование каждым вдохом спертого воздуха прошлого. Отравлять не только себе, но и окружающим. То, что случилось с нами. Наши страхи, иллюзии, унижение. Этого не должен знать никто. Простому человеку это не нужно. Он не дослушает твой рассказ до конца. Его начнет рвать на первом абзаце твоей правды, так похожей на сказку. Сказку о том, что у чего-то светлого есть и другая, темная сторона.
Чуть позже, я попытаюсь выпустить спрута из самых мрачных закоулков моей памяти. Слова получатся жалкими и нелепыми. История фальшивой, а рассказчик великим лжецом современности.
И все бы ничего, но страшные сны о пройденных пяти километрах иногда взрывают сознание. Тогда сидишь на кухне и под звук закипающего чайника, отгоняешь нахлынувшие воспоминания, как назойливую муху. И левый бок ноет, оттого что за окном минус двадцать, рана словно оживает при понижении температуры на улице. И тихо бежит секундная стрелка, скребет лопатой дворник, а люди все так же спешат куда-то...